Влад не обернулся, заслышав шаги Вацлава, робкие и необычно тихие даже для вампира. Он знал — Левандовский виноват и сильно себя за это корит, грызет, словно один дикий зверь другого, и это Дракулу устроило. Польский король уж слишком возгордился, слишком высоко задрал нос. Что ж, пришло время в кои-то веки его опустить. Жаль только, что для того была принесена слишком большая жертва — несчастная княгиня Вишнивецкая. Влад вообще-то не терпел, когда женщин ненароком вмешивали в такое грязное дело, как война, и особенно злился, если оно случалось по оплошности, как и теперь. Дракуле довелось пережить подобное — его первая, любимая жена, Элисабета, сбросилась с башни, лишь бы не достаться туркам, с которыми в тот недобрый год воевала Валахия. Он опоздал на пару мгновений: замешкался на лестнице, остановился перевести дыхание, а когда поднялся, то увидел внизу окровавленное тело той единственной, что его не боялась. Влад до сих пор винил себя в смерти Элисабеты, потому что чётко знал — так он поплатился за первую и последнюю поблажку себе.
Точно то же теперь творилось с Левандовским. Он сидел, смотрел в огонь, сжимая ручки кресла так, что его бледные пальцы становились ещё белее, и разве что не дрожал. Да, Вацлав был подавлен, был сломлен и впервые жизни, кажется, понял, что значит всех подвести, оказаться неправым, оказаться в ответе за чужое горе. О, как это на него давило! Дракуле ненадолго даже стало жаль его, но это тут же прошло — Левандовский сам всё устроил и сам во всём виноват, значит, происходящее с ним полностью заслужено.
— Не будь так чёрств, — раздался над ухом голос Раду. Он говорил по-румынски, говорил тихо и вкрадчиво, и на мгновение Влад подумал, что из брата мог бы выйти отменный советник, всяко лучше жадных бояр и хитрых людей венгерского короля. Однако прошлое оставалось прошлым, и изменить его уже было нельзя. Впрочем, это сейчас не было важно. Слова Раду отрезвили Дракулу, смягчили его помыслы, и от того на душе сделалось легче.
— Я не чёрств, — всё же ответил он. — Я поступаю с ним по справедливости.
— Но поможет ли справедливость ему и его горю? Поможет ли она несчастной доамне? — Ливиану покачал головой, давая понять, что Влад всё ещё ошибается. — Сейчас надо отложить обиды и гнев.
— Ты красиво говоришь, но от них невозможно избавиться до конца, — возразил Дракула.
— Стоит хотя бы постараться, — парировал Раду, а затем обернулся к Вацлаву:
— Вы бы так не убивались, — осторожно начал он. — Насколько я могу судить по воспоминаниям Рихарда, пусть те и обрывочны, доамна Вишнивецкая попала к не самому бесчестному из стригоев. Я бы сказал даже, что тот, о ком я…
— Хватит их оправдывать, — прошипел Левандовский злобно и ядовито. — Все вы тут только и делаете, что ходите и говорите, что Анне ничего не угрожает, что всё можно решить легко и просто, но мы-то воюем уже полгода! — он поднял голову, и свет упал на его лицо, почти восковое и оттого страшное. Раду без труда понял, как Вацлав измучился за последние несколько дней. Он был жалок, он бросался на всех, кто мог оказаться хоть сколько-то виновен, он ненавидел самого себя, и всё это жутким клеймом на нём отпечаталось. Ливиану, знавший Левандовского как сильного и непоколебимого правителя, даже ужаснулся такой картине. Сломаться так из-за женщины? Много же она для него значила! Или, может, дело было не только в этом, а несчастная оказалась лишь соломинкой, переломившей хребет верблюда? Слышанная у османов поговорка сюда очень подходила.
— Я лишь пытаюсь объяснить, что не всё так плохо, как вы полагаете, — всё же ответил Раду. — Везде есть достойные, и доамна нынче у одного из них.
— Это должно мне помочь? — язвительно спросил Вацлав.
— Это должно заставить тебя мыслить трезво. До того война велась как придётся, ты ей даже не интересовался толком, — подхватил Влад. — Да у вас и коронного войска нет! После смерти короля Водлевского всех распустили, но обратно собирать потом не стали. Куда это годится?
— Я думал, после падения тирана мы заживём мирно. Зачем Польше биться, кому это нужно? — Левандовский заговорил устало. — Надо было разделаться с Мнишеком ещё тогда, надо было отправить людей к Верешу, чтобы он не давал солдат… Впрочем, уже поздно об этом рассуждать.
— Вот ты и нашёл свою главную ошибку, — Дракула чуть кивнул. — Но верно, сделанного не воротишь. Вы с Кшиштофом в этом удивительно похожи. Оба слишком уверены в том, что творите, и оба же боитесь потерять то положение, которого достигли, будете сражаться любой ценой… Жалкое зрелище.
— Что? — Вацлав резко поднялся. — Ты считаешь, что я жалок?
— Я считаю, что ты, Вацлав Левандовский, гораздо умнее и расчётливее, чем прикидываешься! — осадил его Влад. — Тебя не просят идти в бой — армия тебя не слушает, но хоть Анну-то тебе можно поручить.
— А что я могу сделать? Выкрасть? Прийти к Драгошу и выставить ультиматум его клану? — тот виновато опустил глаза. Он ощущал то страшное, всепоглощающее бессилие, что всегда пугало и неизменно сопровождало любую крупную неудачу. Вацлав не любил своей слабости, не любил, когда не мог сам управлять происходящим, и сейчас чувствовал себя последним дураком. Левандовскому вдруг показалось, что он не всесильный король Речи Посполитой обоих народов, а испуганный юноша, которому принесли весть об убийстве отца. Он помнил это очень чётко, и оно по сей день ужасало его хуже самого жуткого кошмара.
— Думай, Вацлав, думай, — Влад заходил туда-сюда, заложив руки за спину, казалось, он совсем забеспокоился, если не разозлился. Левандовский искренне хотел понять, что ему нужно, но тщетно. Голова стала словно каменная, опустела и набухла, что вампирам свойственно не было. Неожиданно на Вацлава навалилась ужасная усталость, копившаяся уже долго и наконец победившая. Дракула, кажется, заметил это и немного смягчился. Раду же подошёл к Левандовскому и положил руку на плечо.
— Говорят, Максимилиан фон Штраус хочет найти убийц Ружи и Звонимира, — осторожно начал он всё тем же вкрадчивым тоном. Не даром сначала сумел прижиться при дворе Мариана Ливиану, а затем оказался на его месте. Советники вроде него дорого стоили, их нельзя было не ценить. Те же, кто по каким-то причинам не делал этого, рано или поздно оказывались свергнуты такими вот людьми. Влад бы не удивился, узнай он, что Раду убил Мариана, чтобы править самому, однако он верил словам брата — тот утверждал, что бывший правитель погиб от руки священника. Но кто направил эту руку, для него оставалось тайной.
— Я слышал о его делах, — тем временем ответил Вацлав. — Ты предлагаешь мне присоединиться?
— Верно. Мне известно, что у тебя есть бумаги короля Кшиштофа. Ты их никому не показываешь, сам их не читаешь, словно боишься чего-то. Чего? Что он обличает и твои дела? — спросил Дракула серьёзно.
— Нет, — покачал головой Левандовский. — Мы говорили об этом с Велиславом… Он не желал, чтобы записи Водлевского покинули стены моего кабинета, чтобы их прочёл кто-то ещё, кроме… крайне узкого круга лиц.
— И ты сам не решился их открыть? — Влад прищурился, а затем одобрительно кивнул. — У тебя есть честь, а это дорогого стоит. Впрочем, мы должны позволить несчастному отцу хотя бы отомстить за своих детей.
— Что ты! — Вацлав вздрогнул. — Шляхта здесь меня уважает, но не любит, шляхта там меня не уважает и не любит. У меня не так уж много столь преданных сторонников. У Кшиштофа их было многим больше, признаться, — он глубоко вздохнул, чтобы собраться с мыслями. — Я уверен, что убийцы потом оказались либо в войске покойного пана Концепольского, либо в коронном войске. То есть, где-то поблизости от трона нынешнего короля, меня.
— И? — Дракула понимал, к чему он клонит, но всё же хотел послушать, убедиться в том, что думает и знает о польской шляхте.
— Эти люди меня выбрали. Я не могу кусать ту руку, которая меня так или иначе кормит, — невесело усмехнулся Левандовский. — Да, я король, но я во многом завишу от тех, кто заседает в Сейме. Такова наша страна.
— Я думал, во время бескрулёвья они утратили свою силу, — заметил Раду. — Польша ведь двадцать лет была без правителя, шляхта не желала и не могла его выбрать. Над ней разве что не смеялись — виданное ли дело — собираться год за годом и так и не называть имя кандидата.
— Верно. Но как только я вызвал Велислава, предложил его в качестве короля, они вновь почувствовали, что всё ещё могут что-то решить. И решают по сей день, — Вацлав пожал плечами. — Странно, но у нас шляхетская демократия, похоже, сильнее здравого смысла.
— Возможно, есть в ней что-то, — мягко сказал Ливиану. — Немногие страны так рано пришли к подобному.
— Благодарю, — Левандовский коротко улыбнулся. — Так значит, у нас сейчас две задачи: остановить войну и спасти Анну.
— Узнаю прежнего тебя, — Дракула кивнул. — Но, кажется, второе тебе приятнее, верно?
— Пока не знаю, что делать с первым. Это вопрос деликатный, — уклончиво ответил Вацлав. — Хотя, признаться, задумавшись об одном, я вспомнил ещё кое о чём. Что мы скажем Матиушу?
— Матиушу? — Влад усмехнулся. — Ничего.
— Но?.. — Левандовский непонимающе посмотрел на него.
— Ваша армия может если не победить, то хотя бы достойно проиграть. Не лишай их того, кто ими управляет, — ответил ему Дракула. — Нет, мы будем молчать, чувства, знаешь ли, здесь ни к чему. Он покуда не способен с ними вовремя совладать, а поэтому…
— Вот как, — Вацлав вздохнул печально, на мгновение Раду даже показалось, что он устыдился этой тайны. — Мне неприятно это делать, но иначе не выйдет, верно.
— Боюсь, король должен быть глух и слеп в минуты тягости, чтобы рот его произносил лишь то, что подсказывает разум, — заметил Влад.
— Не проще ли тогда вырезать ему сердце? — только и спросил Левандовский.
***
— Я вас пугаю? — Драгош появился бесшумно, почти что тенью, и Анна оторвалась от вышивки, посмотрела на него. Пламя свечи выхватило из темноты бледное лицо со шрамами и слепой глаз, тонкие губы и прядь рыжих волос. Сердце Вишнивецкой сжалось от сострадания к несчастному. Она вдруг подумала, что Микулэ немало мучился, что судьба его была слишком тяжела для просто человека, и оттого Анне стало его ещё больше жаль.
— Нет, почему? — она вскинула голову, улыбнулась мягко, искренне. — Разве вы страшны?
— Вы удивительная женщина, — Драгош приблизился, встал перед ней почти вплотную, и Вишнивецкая указала ему на соседнее кресло, после чего он сел, коротко кивнув в знак благодарности. — Вы не пытаетесь плакать или кричать, не пытаетесь сбежать, не ненавидите меня за то, что я вас пленил… Теперь ещё и не боитесь.
— Я не вижу к тому причин. Понимаете ли, пан Микулэ, вы мне ничего плохого не сделали, так отчего же мне устраивать вам скандалы? — Анна едва слышно рассмеялась. — Думаю, наш утренний разговор был исчерпывающим.
— Что ж, я вам по-своему благодарен, — кивнул тот. — Позволите узнать вас поближе? Я человек одинокий, — на слове «человек» он коротко улыбнулся. — Я редко с кем-либо говорю, разве что с Григором… А тут вы. Так позволите?
— Прошу, — Вишнивецкая отложила шитьё. — В конце концов, и мне теперь не с кем побеседовать, так что я буду рада.
— Поразительно, — Драгош устало прикрыл глаза, на его губах снова появилась улыбка, только уже болезненная, видимо, настоящая. — Поразительно. Вероятно, именно так христианские мученики отправлялись на арену Колизея.
— Но вы не собираетесь меня убивать, — Анна посмотрела на него прямо, стараясь разглядеть получше, но он тут же отвернулся. — Почему вы прячетесь?
— Немногим приятно видеть моё лицо, — как-то отрывисто ответил Микулэ. — Простите.
— Кажется, вы и это имели в виду, когда спрашивали, пугаете ли вы меня, — понимающе кивнула Вишнивецкая. — И это тоже нет, — тут же добавила она, не желая обидеть его или задеть. — Вовсе нет.
— Необычная доброта, — Драгош всё ещё не оборачивался к ней. — Пожалуй, это та часть моего прошлого, которую я не хотел бы вам открывать.
— Ваше право, — Анна понимающе кивнула. — Так что вы желаете знать обо мне?
— Всё, что вы посчитаете нужным мне рассказать, — серьёзно произнёс Микулэ. — Я не могу настаивать на чём-то большем.
— Спрошу иначе. Чего вы обо мне не знаете? — Вишнивецкая предполагала, что он слышал о её муже — это была тема, которой Анне не полагалось и не хотелось касаться, особенно в разговоре с другим, посторонним мужчиной. Ей это казалось нечестным и неприятным, некрасивым по отношению к Матиушу, которого она безмерно любила.
— О вас многого, о вашем супруге я и не думал говорить, — ответил Драгош, словно бы угадав её мысли. — Что вы любите, доамна? Что было с вами до того? Чем вы живёте? — он замолчал, видимо, смутившись такому количеству собственных вопросов.
— Я была хлопкой, — странным голосом ответила Анна, будто не услышав прочего. — Но теперь я свободная женщина, я княгиня. Я жена и мать, — она приободрилась. — Я счастлива, я живу так, как мне хочется. Я многое теперь знаю и умею.
— Мы похожи, — Микулэ вдруг вновь посмотрел на неё, и Вишнивецкая смогла его хорошенько разглядеть. Было ли это доверие?
— Чем? Я о вас не слышала, во всяком случае, о том, что было с вами… раньше, — Анна читала в его глазах удивление. Схожее она когда-то видела в глазах Раду и Рихарда: все они не ожидали, что их увечья будут восприняты как-то иначе, и вовсе не думали, что кто-то может им посочувствовать.
— Я, доамна Анна, был в войске одного из господарей, имел своё хозяйство, разве что жениться не успел. Но у всех есть враги, и мои донесли фанариоту, что я строю козни против турецкого султана, — он помолчал немного, заставляя себя совладать с воспоминаниями и продолжить. — Меня бросили в тюрьму, пытали, а затем оставили слепого умирать в горах, — он криво улыбнулся. — Меня нашли голодные стригои, и я до сих пор не могу понять, почему не убили. Они забрали меня в свои владения, обратили, я стал служить домнуле Василе. Я снова был тем, кем родился.
— Но ведь родиться можно в семье короля, а в душе быть хлопом. Можно родиться и всю жизнь сеять хлеб, но чувствовать себя шляхтичем и так же вести свои дела, — возразила вдруг Анна. — Вы честный человек и всегда им оставались, вот что важно.
— Вы думаете? — как-то глухо спросил Микулэ. Он редко слышал, чтобы рассуждали так, и оттого немного растерялся.
— Иначе бы я не стала говорить, — ответила Анна скромно. — Я много людей видела, я с ними беседовала и теперь наверняка знаю, что происхождение — это не главное. Порой самый родовитый дворянин оказывается последним подлецом, а слуга — человеком благородным. Не кровь определяет, кто мы есть.
— Не всякий нынче так считает, вовсе не всякий, — заметил Драгош, однако улыбнулся по-доброму и даже ласково.
— А что поделать? — Вишнивецкая пожала тонкими плечами, опустила голову, волосы упали ей на лицо, и она тут же убрала их изящным жестом, коротко, как-то виновато улыбнулась, и Микулэ вздрогнул от ужаса. На мгновение Анна напомнила ему Ружу, такую же… чистую? Светлую? Святую? Каждый жест у них обеих был схож, каждое слово звучало одинаково, и в глазах Вишнивецкой Драгош видело то же, что и в глазах Ружи. Но он твёрдо знал. Это не она. Мёртвые не возвращаются — Микулэ знал наверняка. И оттого ему было больнее.
— Вы правы, — он кивнул. — Ну что же, довольно прошлого, оно и так слишком часто нас преследует. Расскажите лучше о чём-нибудь… добром, — вышло это неубедительно, с некой горечью, и Вишнивецкая поняла, что ему тяжело говорить о минувшем. Она кивнула, снова взялась за шитьё, сделала пару стежков, затем опять отложила.
— В моей жизни было не так уж много доброго, наверное, но мне того достаточно, — Анна задумалась. — Вы не подумайте, сейчас я искренне счастлива, у меня славный муж, у меня есть ребёнок, мой маленький Тадю, — она обернулась к двери, за которой находилась кроватка сына. — Это ведь дорогого стоит.
— Моя мать умерла рано, мой отец всю жизнь провёл в походах. Я не знал семьи, — Драгош как-то смущённо посмотрел на неё. — Но я рад, что она есть у вас.
— Отчего же вы не женились? — удивилась Анна. — Если не… тогда, так теперь. Вы ведь, верно, давно живёте.
— Она погибла, — коротко ответил Микулэ и резко поднялся. — Простите, — Вишнивецкая ненароком задела его за живое, и теперь Драгошу хотелось исчезнуть отсюда, полетать, обратившись вороном, над горами, лишь бы вновь обрести душевное спокойствие.
— Если я обидела вас, то прошу прощения, — мягко сказала Вишнивецкая. — Я помолюсь за неё, — добавила она искренне и серьёзно.
— Спасибо вам, — Микулэ на краткий миг обернулся, бросил на неё пронзительный взгляд, полный одновременно боли и благодарности, а затем вышел, оставляя одну. Анна не стала его удерживать, понимая, что он чувствует теперь, снова взялась за шитьё. Так она просидела с полчаса или около того, пока не отворилась дверь, и из комнаты не вышел сонный Тадю.
— Ма, — он подошёл к ней, и Вишнивецкая, отложив пяльцы, помогла ему забраться к себе на колени. — Ма, что? — Тадеуш провёл ладошкой по её щеке. — Тебе плохо.
— Ну что ты, маленький, — Анна покачала головой. — Это ещё ничего, правда, мой хороший.
— Ты грустишь. Ты… — он задумался, не зная нужного слова. — Как река и ветер.
— Волнуюсь? — Вишнивецкая поцеловала его в затылок, пригладила кудряшки. — Немного, но ты не переживай, ладно? Тебе-то уж точно не стоит об думать.
— Ты подумала, я узнал, — Тадю вцепился в мать так сильно, как только мог, стараясь прижаться теснее. — Ма, — он всхлипнул. — Ма! — Анна почувствовала, что сын плачет, и крепче обняла его, стала гладить, шептать что-то, чтобы успокоить.
— Ну чего ты? — она тяжело и устало вздохнула, сердце сжалось от боли за собственного ребёнка. — Тадек, я же рядышком, я с тобой.
— Ма, ты грустишь. Па, — ответил ей Тадеуш. Он уже немного поутих и теперь сосредоточенно протирал глаза.
— Да, я очень скучаю по твоему папе и очень за него боюсь, — как-то потерянно отозвалась Анна. — Но я ничего не могу сделать. Самое страшное — это бессилие, потому что оно давит не хуже тяжёлого камня. Он тянет на дно, а оттуда уже не выплыть, — она посмотрела на сына. Его лицо было серьёзным. Создавалось ощущение, будто он вполне понимал всё то, что говорила ему мать.
— Ну да хватит об этом, — Вишнивецкая дождалась его кивка, поцеловала в лоб, взяла на руки, поднялась и унесла в спальню. Она снова уложила сына, укрыла одеялом, поправила подушку и села рядом. Анна запела колыбельную, чтобы Тадеуш скорее уснул, а затем долго смотрела на него, думая о чём-то своём. Она и не заметила толком, как её окутал тревожный сон, и очнулась лишь под утро, когда Мируна разбудила её и помогла лечь в постель. Теперь уж Вишнивецкой вовсе не спалось — она смотрела, как за окном занимается алый рассвет, и думала о Матиуше, оставшемся где-то далеко, верно, у самой Варшавы.
«Я скучаю, коханый мой, — подумала Анна. — Где ты? Как ты? Знаешь ли ты, что со мной случилось?»
…А в это время Матиуш отложил хлеб и с сомнением посмотрел на Войцеха, нахмурился, тихо спросил:
— Что мне тревожит? На душе неспокойно, тяжело, словно случилась беда.
«Птицы говорят, пан, что ваша жена так и не доехала до Кракова, — нехотя, виновато, печально ответил Войцех. — Соколы нынче перекликались, что впервые за много лет живой человек переступил порог старой крепости в Брашове».