Губы сжигало, как на костре.
Высох язык. На губах роговица.
Ледок под коленками. Томящая печаль...
От сна у ней носик жирком лоснится,
И пахнет подмышками размокший чай.
И стал он какой-то густой и упористый.
Что там золото, слава, власть!
Вот оно счастье-и как оно просто:
Нежное дыханье, душистая влажность.
Вот оно счастье, захлеб этот, пыл, да,
Такое вот, что хочется тут же умереть...
На серой лошади вздыбился Дылда
Из-под бараньих морей.
3а ним на аркане мотались крестьяне.
Дылда докладывает: "Во. Спионаж.
Как пошли отстреливать - которые поранены,
А вбитых чичире - и все, гад, наши.
Тые вон - засыпалися тама в кукурузьи,
А этый цуцик винта в кусты".
Улялаев гыгыкал, держася за пузо
"Хай им чорт, байстрюкам. Отпустыть..."
Дылда изумился. Но его нэ касается.
Притянул повод, раскусил узлы.
И мрачно отъехал хмару излить
А те-то - тютю... через ямы, как зайцы.
Серга, ради шутки пугнув "Го-е-е",
Ухмыляясь, вернулся назад в балаганчик.
Тата во сне оплывала, как раньше.
Какая она вкусная, как много ее.
Кровожадарь влюбленный, притухший охальник,
Громоздко на цыпочках у пухлой кошмы
Снова присел послушать дыханье,
Будто в ракушке море шумит...
Крылья ноздрей. (Пересох, задохнулся.)
Крылья ноздрей, как глотки, сосут
(Опять озноб) парную росу.
(Опять по вискам перепрыгнули пульсы.)
Тихонько-осторожненько пуговку на лифе
Удивленно выкатилось спелое ядро.
И вдруг гривистой лапищи дрожь
Отшвырнула медведя на боченок с олифой.
Вот она: вся. Тут его начало
Из могучей варухи1 напружились вязы2:
Шелковые солнца золотистых чулок,
На статных ножках бабочки подвязок.
Молочно-голубой воздух панталон,
Где переливается лунная сорочка,
Где тело лучится... И взныл удалой
Тата, моя жаждочка, темная ночка...