Страшный суд продолжал являться в воспоминаниях, но сердце Уилла уже болело не так сильно, а душа, кажется, искренне желала вырваться на свет из черного самозаточения. Этот подлец Филипп упорно изгонялся из памяти. Его же дочь… Йева… Ах, Йева… Уильям умом понимал, что девушка, может, и хотела сказать правду, но, верная отцу, не смела. Однако простить ее не смог. В остром желании забыть все связанное с семейством Тастемара он поворачивал ход мыслей не в прошлое, а в будущее – на Офурт, хотя, надо заметить, порой проще повернуть реку вспять.
Они сидели по ночам с Мариэльд в кресле, и она поглаживала его руку, постоянно напоминая о просьбе называть ее матерью. Однако Уилл лишь виновато качал головой.
Впрочем, всегда преисполненный мягкости взгляд, готовность честно отвечать на любой вопрос стали тушить в нем подозрительность, как вода тушит костер. Графиня часто рассказывала о своей давней-предавней жизни. Прикрыв глаза, она предавалась воспоминаниям о детях и внуках, о родной деревне, о верованиях, а Уильям неожиданно для себя проявлялся в этих беседах. О близком для них Офурте они говорили много и подолгу. Как же отличались эти земли от тех, что были полторы тысячи лет назад! Неужели на месте Больших и Малых Вардцев могли находиться не горы, а ковыльные степи?
Маг Пацель тоже стал удостаивать его долгими беседами после исчезновения Горрона. Обо всем, что касалось обыденных дел, они разговаривали мало, так как создавалось впечатление, что магу обыденное уже опостылело. К тому же он вечно мерз… В любой момент он мог резко замолкнуть, нахохлившись под плащом или уткнувшись носом в книгу. Но едва речь заходила о науках, его янтарные глаза вспыхивали кострами! И Пацель пускался в затяжные рассуждения о каком-нибудь необычном яде или о вычисляемом движении небесных тел. Какие это небесные тела, удивлялся Уилл? Сам-то он считал, что звезды всего лишь неподвижные светлячки, прибитые к небу гвоздиками. Нет, терпеливо утверждал маг и пытался объяснить, отчего Уильяму становилось стыдно от собственной безграмотности, ведь он не понимал ровным счетом ничего, и потому интерес к познанию мира в нем все рос и рос.
Служанка Фийя теперь всегда спала с ним, даже если кроватей в комнате было несколько. Холодными ночами, пока за окном падал снег, она согревала поцелуями, ласковыми прикосновениями и своим мягким юным телом. Любви между ней и Уильямом не было и быть не могло, а вот доверие зародилось быстро. Да и как можно было не доверять этой рабыне, когда глаза ее говорили всю правду, глядели зеркалами, напоминающими неглубокое, но раскинувшееся вширь озерцо? И когда требовалось, они делались еще шире, как бы прося заглянуть в них получше, чтобы обнаружить ответ.
С рассветом, накинув на спину одеяло, Фийя прижималась к спине Уильяма своим мягким телом, прочесывала его черную шевелюру, ловко вплетая в волосы украшения с выбитым узором. Ее господин пытался противиться, утверждал, что только женщинам надобно ухаживать за собой, чтобы ублажать мужской взор, – и никак иначе… Да и зачем ему все эти украшения, если он поверх наденет шаперон? Служанка качала головой. Подняв пальчик, она с важным видом заявляла:
– Все знатные мужчины Ноэля ухаживать за собой, а вы теперь самый знатный. И я ухаживать за вами!
Дни все продолжали сливаться в один. От восхода до заката вокруг простирались седые унылые степи, где лишь ветряные мельницы у поселений рассекали своими лопастями хмурое небо.
Лилле Аданы все ехали, ехали и ехали.
А потом этот простор враз сменился густым ельником, мрачным, пугающим синеющей чернотой, которая разевала свою пасть, скалилась буреломами, сломанными деревьями и корягами.
Воспоминания нахлынули горной рычащей рекой, завертели. С дрожью Уильям вспоминал все произошедшее с ним. Укус Гиффарда. Дом бабушки Удды. Перепуганное личико Линайи. А потом погоня, позорный столб, побиение камнями и злобные выкрики односельчан…
Растеряв все свое хладнокровие, он сделался мрачным, отчужденным. Разве односельчане были не правы? Он что, не убивал невинных? Не вкушал их крови? Он уже переступил эту тонкую черту, отделяющую его от человека, и черта вдруг мигом распахнулась в непреодолимую огромную пропасть. Теперь он в тревоге глядел через плечо, понимая: пути назад, через пропасть, нет… Но Мариэльд, точно читая мысли, всегда в тот момент, когда воспоминания особо остро терзали его душу, приходила ему на помощь своими разговорами. И он был благодарен ей за понимание и заботу. Порой даже казалось: а не могли ли они быть связаны узами родства? Он пытался узнать у старой графини об этом – вдруг кто-нибудь из ее офуртской семьи выжил, – но в ответ получал лишь таинственную мягкую улыбку.
Привыкнув к новому имени, он начал ассоциировать себя именно с ним. Уильям из Малых Вардцев медленно, но мучительно погибал, растворялся в сознании вампира. А на смену ему приходил некий Юлиан де Лилле Адан из Ноэля – черноволосый статный аристократ, который хотел жить, хотел познавать окружающий его мир, демонов, людей и саму жизнь. Чем увлеченнее рассказывал о науках Пацель, тем ярче горели глаза его собеседника, перенимая факел познания.
Проезжая мимо рек и озер, Юлиан с любовью вспоминал свою милую Вериателюшку. Зимой она всегда являлась к нему реже. И вот, вглядываясь в припорошенные снегом замерзшие глади вод, он задавался вопросом: а придется ли ей по душе море? Разве они не смогут быть вместе куда дольше в тех землях, где лед не обременяет оковами все вокруг?
Мало-помалу глухой, темный ельник, где было тихо, как в могиле, сменился высокими, стройными соснами, под которыми обосновался пышный свет. Тут живо, по-родному шумел ветерок, и сердце Юлиана кольнула тоска. Он всматривался во все вокруг. Даже воздух здесь, подле его старого дома, был совсем иным… Все эти запахи, звуки, образы теперь чувствовались особенно ярко, объемно, возвращали его к приятным воспоминаниям детства.
Над их головами раскинулась небесная лазурь. Наконец пейзажи стали удивительно знакомыми. Юлиан понял, что они подъезжают к Большим Вардам. Тут в нем вновь поднялся дух того самого рыбака Уильяма, на долю которого выпало слишком много злосчастий, и руки его задрожали. Он вцепился в поводья до белизны костяшек, прикрыл веки.
– Сын, – обратилась к нему Мариэльд.
– А? – Он открыл глаза.
– Ты больше не один. С тобой весь Ноэль. Никто теперь не посмеет волочь тебя за лошадиным хвостом и уж тем более заковывать в кандалы. Перестань считать, будто с того дня не прошло много времени и ты остался таким же! – Хозяйка Ноэля вздернула брови.
– Да, вы правы…
Деревья расступились перед ними. Путники попали в округлую долину, похожую на глубокую миску с ровным дном, в которой расплескалось поселение Большие Варды. От поселения ввысь, в горы, вилась тропка в Малые Вардцы, ныне погребенная под глубокими сугробами без единого человеческого следа.
Где-то слева стучали топоры – это люди рубили сосну для растопки очагов. Справа, подле деревянных ворот, чернел торчавший из сугроба остов старого храма. А неподалеку от него был врыт каменный лик Ямеса, нахмуривший брови, тяжело глядевший на всех проезжающих, будто напоминая, что больше десяти лет назад здесь погибли отец, учитель и друг того, кто когда-то носил имя Уильям.
Дышащие паром лошади миновали ворота.
Не выдержав, Юлиан поднял глаза, но, конечно же, травницы Удды на столбе посреди площади уже не было… Все же он вздрогнул… Его продолжала закручивать река воспоминаний, оббивать о выступы. Пока над ним качался несуществующий гниющий мертвец с черными глазницами, что выклевали вороны, в дырявом мешковатом платье, из домов уже показывались женщины с детьми. Хлопали двери и ставни. Высыпавшая наружу ребятня пялилась на приезжих. Юлиан видел, что в их глазенках испуг смешивается с любопытством. Они не признавали Уильяма среди других путников, среди этих серо-голубых одежд, изящных лошадей и дорогих украшений из серебра.
А вот он помнил их всех с рождения.
В Больших Вардах все осталось прежним. Прошел почти год, как он покинул это место, но с тех пор ничего не изменилось. Разве что заметно подросли малые дети да где-то перекрасили ставни или поменяли дощечки лестницы. Юлиан спрыгнул наземь, взял коня под уздцы и обратился к сильно вытянувшемуся Элиоту, стоящему на краю площади.
– Элиот… – Голос его был тихим.
Тот вытаращился на чужеземца, который почему-то окликнул его по имени. И услужливо подбежал к нему. Конь рядом с незнакомцем был тонконогим, ретивым, а сбруя так ярко мерцала разными каменьями, что юноша не сдержал восторженного вздоха. И сразу он представил себя на нем верхом, пронзающим копьем какого-нибудь огнедышащего дракона! Когда он вдоволь намечтался, то обратил внимание, что лицо худощавого аристократа ему смутно знакомо, а голос – и того более, будто слышал его уже множество раз. Вот только где приходилось-то?
– Скажи, где сейчас живут матушка с Маликом? – спросил Юлиан, видя, что его не узнают.
– Матушка, господин?.. Мал-лик… – И тут до мальчика дошло, кто стоит перед ним. Он застыл с распахнутым ртом.
– Да, где они живут?
– Там, там, в доме умершего вдовца Уннота, – трясущейся рукой показал Элиот и побежал к остальным.
– Это же Уильям… – вдруг заметил один из жителей.
– Уильям!.. Точно он!
Из домов выходили еще люди.
– Демон вернулся! Зовите вождя!
– Отродье Граго!.. Лю-ю-юди-и, вождя!
На лицах жителей появилась угрожающая темнота. В чужеземце многие начинали признавать рыбака Уильяма, пугались и тыкали в него пальцами. Поднялся заунывный вой поселянок. Во дворах залаяли собаки, точно почуявшие демонов. Заплакали малые дети, которых потащили по домам, чтобы уберечь от проклятия.
Некоторые жители глядели недоверчиво, потирали глаза кулаками, таким уж невозможным им казалось все происходящее, а другие и вовсе побежали разнести вести.
– Вернулся демон! – разлеталось повсюду.
– Демо-о-он! Упаси нас Ямес!
– Веди нас к больной женщине, сын мой! – властно приказала Мариэльд, так и не покинув седла.
Чувствуя, как колотится его сердце, Юлиан быстрым шагом повел ноэльцев по глухой улочке, где некогда жила бабушка Удда. Остановился он около соседнего покосившегося глиняного дома. Позади был разбит огородик, и о нем явно забыли еще летом: холм прошлогодней листвы, лопата и грабли лежали брошенными на присыпанной снегом земле. Все здесь гнило в сырости, неухоженности. Покосившуюся на петлях дверь кто-то, видимо, отремонтировал перед самыми холодами, но сделал это неумело: в щели продолжали задувать стылые зимние ветра.
У господина принял поводья молчаливый Кьенс.
Пацель неуклюже спустился со своей пухлой кобылки и поправил такую же пухлую сумку, затем подал руку старой графине, чьи серебристые косы упали на спину, едва она скинула капюшон.
Юлиан постучал в дверь.
– Ну что опять?! Скоро отдам! – послышался знакомый ворчливый голос. Дверь отворилась.
Не сразу у Юлиана получилось узнать своего старшего брата. Малик сильно исхудал, глаза его потускнели, как озера во время дождя, а от носа к углам рта протянулись две глубокие борозды. Это были отметины жизни, сопровождаемой только лишениями и страданиями. Рубаха на нем тоже была изношенной, старой и висела потным мешком.
Зато Малик младшего братца вспомнил сразу же. Как не вспомнить того, из-за кого, по его мнению, они теперь живут в безобразной лачуге, с трудом сводя концы с концами? С выпученными глазами он еще некоторое время туго соображал, уж не грим ли перед ним. Уверившись, что нет, он тотчас подался назад и схватился за дверь.
От нежданного гостя хотели запереться, но тот успел подставить высокий сапог в узкую щель.
– Ты… – пролепетал севшим голосом брат.
– Я… Я здесь, чтобы помочь, – торопливо ответил Юлиан. – Впусти меня!
Малик поглядел через плечо младшего брата. За тем стоял отряд, по-иноземному одетый и, главное, вооруженный копьями, которые сверкали наконечниками. При огромном желании послать посетителя к чертям Малик не мог этого сделать. Ему только и оставалось, что беспомощно пригладить свои поредевшие сальные волосы, уронить голову и впустить всех.
Пригнувшись, Юлиан, Пацель и Мариэльд переступили порог и оказались в крохотной комнатушке. Тут не было ни единого оконца. Посередине комнаты, на земляном полу, пылал обложенный камнями очаг. Вокруг него были три лежанки, а ближе к стене стояли кривоногий столик, два заваливающихся стула и подвешенная к потолку колыбель, которая едва покачивалась из стороны в сторону. В целом все здесь было беспросветно нищим, жалким, лишенным малейшей надежды на то, что этот мрак разойдется и солнце одарит своей благодатью.
Колыбель закачалась еще сильнее, и изнутри донесся детский плач.
Со стула поднялась похожая на тень Шароша, сгорбилась над люлькой, чтобы убаюкать требующего внимания ребенка и вновь приняться за работу. На собравшихся у двери господ она вперилась устало, да и то не сразу. Неподвижные маленькие глаза принялись в каком-то продолжительном отупении разглядывать шаровары, вьющийся по одеждам голубой цветок, аристократические лица, кольца, броши… Все это было из какого-то другого мира. Незнакомого ей… Богатого…
Но все-таки и к ней пришло понимание, кто стоит у порога. Тогда Шароша горестно вскрикнула, выхватила из колыбели уже заснувшего сына и прижала его к груди, выдав свой страх за его маленькую жизнь. Сын громко заорал. А мать отошла к стене и уставилась на того, кого считала чудовищем.
Юлиан покачал головой сам себе. Разве прижимала бы она сейчас к себе кого-нибудь, не спаси он ее тогда от вурдалаков? Как, однако, коротка на добро человеческая память, думалось ему, и как крепко она впитывает все злое.
Он посмотрел на перепуганную женщину, ее покрытые огрубелыми мозолями руки. А потом увидел гору прутьев позади, у стены, и понял: они с мужем занимаются изготовлением корзин. Труд тяжелый, изнуряющий. Только им, видимо, и спасались, чтобы не помереть с голода.
Свою матушку он обнаружил за пламенем очага, на лежанке, приподнятой над землей подстеленными ветками и прелой соломой. Ее укрыли толстым дырявым льняником, и она лежала неподвижно. Потому Юлиан и не заметил ее с порога. Вид матери испугал его… Похоже, Нанетту сильно лихорадило. С полураскрытых губ срывались то болезненные нестерпимые стоны, то шепот, и порой она как-то судорожно вздыхала, не приходя в сознание. Висок ее блестел бисеринами пота.
Обеспокоенный Юлиан коснулся родного лица, бледного, худого, но почему-то одутловатого. Стоило ему отдернуть одеяло, как вверх взметнулись гнилостные, спертые запахи и под старой рубахой обнаружились пролежни размером с кулак. Видимо, лежала так, едва живая, в полузабвении, пожилая матушка уже довольно давно.
– Малик, почему ты не занимался ей?! – схватился за голову Юлиан, видя, что матушка готова отдать Ямесу душу.
– Занимался… пока были дарены… – пробубнил Малик и опустил глаза в стыдливом признании, посмотрел на свои мозолистые руки. – Но тяжело мне прокормить три рта, понимаешь? Тяжело! Не успеваю я следить за ней!
– Отойдите, все отойдите, – мягко вмешался Пацель, скидывая с плеча сумку.
Юлиан послушно уступил место магу.
Тот размотал свой шерстяной шарф, снял перчатки, накидку, пока не остался в одном шерстяном табарде поверх рубахи. Встав на колени, он потрогал тыльной стороной ладони лоб Нанетты, взял ее почти безжизненную руку в свою, помял пальцами, прислушался к сдавленному дыханию.
– Вовремя успели. Еще неделя-две – и умерла бы, – улыбнулся он.
Из сумки маг извлек похожий на сапожное шило нож, которым сделал прорезь в рубахе. Потом тут же приставил его острием к правой груди женщины, надавил – и нож погрузился по самую рукоять. Маг принялся бормотать под нос что-то то протяжно-переливчатое, как песня, то грубое, точно брань.
Заклинание на Хор’Афе, догадался Юлиан.
Между тем Шароша издала полубезумный вопль. Дитя на ее руках тоже завопило. Прижавшийся спиной к комнатной стене Малик только и глядел с распахнутым ртом, как на его глазах «убивают» родную мать. Юлиану тоже было не по себе, но невозмутимое спокойствие мага придавало ему уверенности, что все разрешится благополучно. Что-то ему подсказывало, что маг, при всей его внешней неказистости, не зря звался верховным.
– Дайте посудину! Поглубже! – приказал Пацель.
Малик продолжал стоять, не шевелясь. Пришлось его младшему брату со вздохом самому взять со стола глиняную миску и передать в настойчиво протянутую руку целителя. Тот, склонившись над матушкой, поставил миску подле проделанной узкой раны. И начал водить пальцами, как бы закруживая воздух вверх. Эти движения напомнили Юлиану выманивание воды из мертвеца на берегу.
Чуть погодя наружу и правда показалась белая дурнопахнущая жидкость и, принявшись переползать через края посудины, стала плюхаться туда. Длилось это весьма долго. Комнату окутал удушливый запах, пока все присутствующие завороженно наблюдали за целебной магией.
Наконец вся гнойная жидкость покинула легкие, а вслед за ней, извиваясь, вдруг показалась белоснежная лента длиной с палец.
– Что? Червь?! – воскликнул Юлиан, не веря собственным глазам.
– Червь, он самый, – ухмыльнулся Пацель.
– Но, эм, как он там…
– Летом спит, а зимой пробуждается, чтобы, пожрав хозяина, отложить в нем яйца, которые будут зреть до следующего лета.
Насильно волоча свое тело к миске, извиваясь то в одну, то в другую сторону, белесый червь пытался вернуться туда, где обитал долгие годы. Но магия была сильнее. И вот он уже в беспомощности скрутился посреди жидкости. Пацель поднес пальцы к посудине и шепнул: «Рашхаасдурм». Все ее содержимое вспыхнуло зловещим пламенем, а сам он сухо заметил:
– Миску не пользовать для еды, выбросить.
Приложив к груди старой женщины руки, он прикрыл свои ярко-янтарные глаза, доселе отражающие пламя очага. Его веки задрожали, пока губы нашептывали тихое заклинание, куда более спокойное. Пробитая рана на груди стала затягиваться, как и пролежни на боку, – и все пропало, будто и не было ничего. В облегчении матушка Нанетта сделала глубокий вдох, но так и не пробудилась.
– Почему зимняя аспея так называется, знаешь? – улыбнулся Пацель, убирая руки от груди.
– Не знаю, – ответил шепотом Юлиан.
Он встал на колени рядом с матерью.
– Аспея образовано от «аспид». Аспидами называли мелких летающих змей, тех, что жили в этих землях еще до Слияния, но вскоре исчезли. Теперь так стали звать этих разносящих яйца посредством кашля червей. Многие просвещенные южные целители уже давно ведают про паразитов и способы их размножения, ибо эти яйца видимы, пока недоумки на Севере лечатся травками. – Тон мага был пренебрежительным.
– Так матушке теперь ничего не угрожает?
– Проскачет, как молодая кобыла, еще лет тридцать.
– Спасибо вам, Пацель! – с благодарностью в глазах шепнул Юлиан, точно боясь разбудить родную матушку раньше положенного.
– Говори спасибо Мариэльд. Я проделал такой большой путь только ради нее. Все это делается только ради нее, а не ради тебя. – Маг вскинул брови, отряхнул колени и поднялся с земляного пола. – Поселянка очнется уже завтра.
Казалось, все плохое осталось позади. Нанетта погрузилась в исцеляющий сон с дыханием без хрипов, а ее грудь равномерно опускалась и поднималась. Перед глазами Юлиана, который залюбовался этим, тут же встало далекое-предалекое детство, такое, где мать озаряет все бытие ребенка, каждый вздох, каждый день своим ласковым солнцем. У него защипало глаза.
Юлиан с нежностью сжал руку Нанетты, потом поднял счастливые покрасневшие глаза. У двери, в тени, стояла с благодушной улыбкой Мариэльд. Встав с колен, он подошел к графине, склонился и приобнял ее, сухонькую и маленькую, но выполнившую такое большое и сердечное обещание.
– Не знаю, как вас отблагодарить…
– Знаешь… Знаешь, что я хочу от тебя услышать, – произнесла Мариэльд вполголоса и погладила его по черным волосам.
После недолгой паузы, смутившись, он все-таки произнес:
– Матушка…
– Да-да! – рассмеялась Мариэльд.
Пока они говорили, Пацель приблизился к Шароше, вслушался в ее дыхание, деловито постучал пальцами по ее груди, пока та от ужаса боялась даже дернуться. А затем послушал и ее притихшее голубоглазое дитя. С удовлетворенным видом он отошел. Наконец уже на Малике, приложив к тому ухо, едва шевеля пальцами, словно настраивая слух, маг кивнул сам себе.
– Здесь еще один паразит. Давно кашляешь? – сухо поинтересовался Пацель.
– С этой зимы, – прохрипел поселянин.
– Понятно…
– Вы тоже меня будете это… ножом тыкать? Не надо!
– Нет, я делал это для отвода гнойной жидкости, скопившейся за долгие годы… А из тебя достаточно просто извлечь червя. Впрочем, тебе этого все равно не понять.
Как только маг повел рукой, Малик вытянулся струной, схлопнул по бокам руки и задеревенел, выпучив глаза. От страха он засипел – его полностью обездвижили.
– Дай ту же миску, пожалуйста, Юлиан. – Маг требовательно протянул руку.
Миску тут же передали. В знак благодарности Пацель кивнул и, держа одной рукой посудину, другой стал водить у носа поселянина. Раздался хрип. Малик закашлялся, принялся давиться, но на его мучения не обращали никакого внимания. Так и продолжал Пацель творить свою южную, основанную на Хор’Афе магию, пока из правой ноздри вдруг не высунулся… белый кончик.
Шароша вскрикнула. Юлиан брезгливо поморщился.
Поменьше первого, но такой же омерзительно-скользкий белый червь плюхнулся в подставленную миску. Маг сжег его, как и предыдущего. Перепуганный Малик шарахнулся на гору прутьев, едва не завалив ее; схватился за нос и горло руками, ощупывая все, точно боялся, что его заколдовали.
– Спа… спасибо… – только и выдавил он.
Пацель опалил свой узкий нож соскочившим с пальцев пламенем и спрятал его в сумку. Вскинув ее на плечо, он взял со стула шарф и вновь причудливо намотал его. Затем набросил на плечи плащ, не зашнуровывая, – и вышел к ждущим снаружи слугам.
– Мы можем пока остаться? – спросил Юлиан.
– Конечно, – кивнула Мариэльд. – Я хочу, чтобы ты увидел эту женщину, что была тебе матерью до обращения, в полном здравии и попрощался с ней.
– Малик, я вернусь завтра, – бросил через плечо вампир.
– Спасибо… – в смятении пробормотал брат.
Пригнув голову, чтобы не удариться макушкой о дверной проем, Юлиан пошел следом за графиней Ноэля. У него в душе расцвело ненадолго счастье, поэтому он поневоле держал на губах улыбку. Вслед ему посмотрел Малик и тихо, но как-то радостно вздохнул.
– Уважаемый Пацель, – негромко поинтересовался Юлиан, когда они брели по глубокому снегу.
– Да?
– Получается, зимняя аспея заразна?
– Да, – сухо кивнул маг.
Юлиан смутился, но все-таки спросил:
– А… Кхм… А во мне нет такого паразита?
– Если и был, то умер!.. – Маг из Детхая отчего-то очень развеселился. – Но если сомневаешься, в Ноэле я могу тебя препарировать этим самым ножом – и взглянешь сам!
В сопровождении Пацеля, спешившихся слуг и стражи Лилле Аданы направились к площади. Там собиралась шумная толпа. Но Юлиан смотрел на собирающихся уже куда спокойнее, зная, что матушка Нанетта здорова. А это самое главное.
Этим солнечным зимним днем жители Вардов стояли на площади. Их было почти под сотню. Многие побросали ежедневные дела, вернулись из сосняка поблизости, пришли с реки, из домов, оторвались от подсчета монет, чтобы взглянуть на вернувшегося демона. Все понимали, что чужеземцы в меньшинстве, а потому ропот становится ожесточеннее, увереннее и грубее. Из домов продолжали возвращаться мужчины со всем тем, что попалось под руку; у некоторых лесорубов в руках блестели металлом топоры.
В сторону бывшего рыбака понеслись проклятия. Досталось злых слов и Пацелю, чья смуглая кожа не давала северянам покоя.
Ноэльцы остановились у добротного постоялого двора, расположенного подле харчевни с одной стороны и дома купца – с другой. Желая отдохнуть, они ждали конюхов, чтобы те увели лошадей в денники. Гостей никто не принимал и, похоже, даже не собирался, пока в конце концов из постоялого двора тяжелым шагом не вышел сам хозяин. Следом за купцом Осгодом засеменил и вождь Эхор, в шерстяном платье с накинутым сверху плащом, отороченным мехом.
– Приветствовать вас, – произнес слуга Кьенс. В голосе его звучал сильный южный акцент. – Почему ваши слуги до сих пор не принять лошадей, не выделить нам комната?
– Приветствую! – сказал басом Осгод, затем ухмыльнулся в бороду. – Для вас, господа, комнат нет.
– Как это нет? – не поверил Кьенс. – В такой зима все постоялые дворы пустовать. Везде, где мы проезжать, они пустовать… Не сезон.
– А вот так. Хотите отдохнуть? Так езжайте, господа, в направлении Офурта, а здесь вас не примут.
До слуха Юлиана донесся скрип. Он поднял голову и увидел, как створки одного из окон дома на последнем, третьем, этаже распахнулись. Оттуда высунулась милая головка Линайи, ее длинная черная коса выпала за подоконник. Не веря своим глазкам, Лина уставилась на своего возлюбленного, что заметил и ее отец. Осгод отвлекся от перепалки, недовольно зыркнул на дочь, заставив ту ненадолго спрятаться.
– Мы под покровительством Ямеса! – вдруг послышалось с другой стороны.
Из толпы вышел служитель бога, до того худой, что даже сквозь балахон можно было пересчитать его ребра. Обойдя прибывших чужеземцев, он встал рядом с купцом Осгодом. И за весь этот недолгий путь глаза его, похожие на маленькие тлеющие угли, не оторвались от лица Юлиана, в сторону которого он вытянул трясущуюся от злобы руку и крикнул:
– Тебя, безбожник, этот город не примет! Не смей топтать нашу площадь и глядеть на наших матерей, жен и детей, которые набожно чисты! О, тебе не прибрать их души, приспешник Граго, своим злым черным глазом… Прочь, уходи прочь! И забирай с собой свой иноземный сброд!
Толпа отозвалась грозным роптанием.
– Я не сделал вам никакого зла! – крикнул Юлиан, чувствуя, как страх душит его. – Мы переночуем здесь и покинем Варды, когда я увижу мать живой и здоровой.
– Нет, ты уедешь сейчас! Вон! Вон! – заверещал жрец.
– Я сказал вам, что останусь до завтра!
– Забыла спросить тебя, когда нам уезжать, человек, – произнесла гневно Мариэльд, делая шаг вперед.
– Подожди, Мари… – ласково улыбнулся Пацель.
Маг поправил свои широкие рукава и с доброжелательной улыбкой вышел вперед всех, обратившись к стоящим напротив хозяевам городка:
– Вы, кажется, забываете, что у вас нет никаких распоряжений хозяина этих земель против нас. И мы имеем полное право остановиться, где вздумается, оплатив услуги серебром.
– Хозяин этих земель сам Ямес! – завопил жрец, которого вид южанина распалил еще пуще. – Потому не позволим демоническому отродью, да еще якшающемуся с поборниками Юга, быть в нашем городе! Вон отсюдова! Или сами выпроводим вас!
– Ямеса? А кто это? – вдруг спросил Пацель, весело поднимая брови. – Это, стало быть, какой-то могущественный маг?
Жрец мигом оторопел, а чуть погодя его лицо налилось столь едкой желчью, что, казалось, его хватит сердечный приступ. Вокруг уже не просто зароптали, а стали призывать к расправе, забряцали тем, что было в руках: топорами, розгами, вилами. Такое-то богохульство, да в священных Северных землях! К тому же богохульство явно нарочное, от южанина!
– Ямес – это бог! – воскликнул служитель. – Наш великий, великодушный Ямес создал этот мир, посеял в нем зерна жизни и послал четырех посланников: Аарда, Саммама, Лионору и Граго, – дабы следить за всходами добра и людским благом! И все они следят, кроме Граго, этого отступника, пустившего скверну и породившего все злое!
– Ах, вон оно что, – наигранно произнес Пацель. – Всего-навсего выдуманный божок, коих было тысячи и будет еще с тысячу.
– Да как ты смеешь, южное отребье! – едва не бросился с кулаками на мага жрец. – Ямес покарает тебя за такие слова! Испепелит! Изничтожит, дабы не топтал ты обитель чести и благопристойности!
– Пусть карает, я жду, – ухмыльнулся Пацель.
Вокруг все стихло, да так, что стало слышно лающую за углом собаку. Деревня погрузилась в молчание. Перепуганный люд озирался по сторонам, ожидая кары своего божественного господина, о котором им толковали с самого рождения. И правда, не должен ли покарать Ямес за такое-то? Однако небо так и не громыхнуло, стерев смуглого богохульника в порошок, а земля так и не разверзлась под его ногами, чтобы поглотить.
Пацель стоял и улыбался.
– Где же Ямес? – поглядывая с любопытством в небо, поинтересовался он.
Кровь отлила от лица жреца. Он также посмотрел вокруг себя, растерялся, не зная, что ответить. Ни разу все его прения не доходили до столь очевидного вопроса, а где же, собственно говоря, кара божья?
– Где он, хозяин этих земель? Где ваш великий бог, который породил этот мир и посеял в нем зерна жизни? Где, я спрашиваю?!
Все молчали растерявшись.
– Видишь ли, глупый человечек, – продолжил маг, и в голосе его зазвучало странное, темное величие, – твой Ямес, такой, каким вы себе его представляете, живет лишь в ваших деревянных головах… А вот мы, демоны, стоящие перед тобой, абсолютно реальны. В этом мире никогда не было богов, запомни! Ибо еще до них здесь обосновались демоны. Демоны, которые, возможно, и были полуобожествлены вами, но таковыми не являлись… Мне кажется, куда разумнее пытаться договориться с нами, чье существование доказано, чем пытаться взывать к тому, кто не сможет спасти тебя от погибели!
Все вокруг вмиг сделалось темно-серым, сумрачным, и город оказался укрыт чьей-то огромной тенью. Над Вардами точно сомкнулись грозовые тучи. Как и жители, Юлиан вскинул голову, но небо было таким же ясно-голубым, без единого облака. Что же случилось?
Побелевший люд окончательно притих. Все уже пугливо глядели на стоявшего перед ними чужеземца, странного, не верящего в бога, улыбчивого, но вместе с тем отчего-то зловещего.
Продолжая улыбаться, Пацель спросил:
– Ну и какой твой ответ, человек?
– Ямес, защити нас! – воскликнул жрец в испуге.
– Ну что же, – пожал как-то разочарованно плечами маг, – тогда молись своему Ямесу!
Ноги жреца с хрустом подогнулись, и сам он неожиданно оказался на коленях. От него отпрыгнули, как от прокаженного, купец Осгод вместе с вождем Эхором. Воздев руки к небу, он согнулся пополам в поклоне.
– О, спаси нас, Ямес, молю! – снова воскликнул жрец. – Прошу!
В исступленной молитве он склонился к земле… и вдруг силой ударился об нее лбом… Окружающий люд содрогнулся. Опять подняв руки, жрец снова ударился. Над деревней зашумел злой ветер, пронесся между домами; где-то в доме истошно завопил оставленный ребенок. Сумрак почернел. Стоило несчастному вернуться на колени, как все увидели его перекошенное в ужасе лицо – из рассеченного лба струилась кровь.
Служитель разрыдался, подобно ребенку.
– Ямес, где же ты… Спаси меня от присутствия демонов! Сохрани меня от них! Всю жизнь я молился тебе, ни разу не… – Раздался хруст. – Ни разу я не согрешил, не обмолвился злым словом в сторону чистых душ… – Опять хруст. – О, за что мне это?! За что?
Жрец продолжал разбивать свое лицо о землю и плакал. Никакие божественные силы так и не вмешались, чтобы помочь ему. Между тем Пацель ходил вокруг, наклонялся, заглядывал ему в глаза с понимающе-злой улыбкой. Будто все это страсть как его забавляло!
Вместе с ним на унижение жреца таращился и простой люд. Напасть ли на колдуна? Ударить ли в спину, пока он приплясывает, как дворцовый шут? А страшно-то… Страшно! Все переживали прежде всего за свою жизнь, дрожали, как овцы, которые видят, что волк терзает и уносит одну из них от отары. Но сделать ничего не могли, ибо у волка клыки и когти.
– А Ямеса все нет… – наконец развел руками маг. – Что же делать? Может, нужно больше молящихся?
После этих слов все поселяне на площади поневоле упали на колени следом за стонущим жрецом. Что тут началось… Вопли! Крики! Люди разом взмолились, но взмолились они не Ямесу, как предполагалось, а могучему колдуну, причем сделали это пуще, громче и искреннее, чем в храмах. Сам колдун, сверкая глазами, в которых точно бесновался нечистый огонь, издевательски хохотал.
Побледневший Юлиан следил за ним, но его за локоть держала Мариэльд, поглаживая и успокаивая.
– Ну что, готовы молиться Ямесу?! – с чувством, приплясывая и вскидывая ноги из-под платья, спросил Пацель у жителей Вардов.
– Пощадите! Прошу! – захрипел вождь Эхор. Его руки, как и руки прочих, разом взметнулись вверх.
А потом, также разом, поселяне устремились лицом к грязной, истоптанной земле, однако нелепо остановились над ней за миг до удара. Мольбы стали горячее, жалостливее. Даже по щекам многих мужей потекли слезы, что уж говорить обо всех остальных.
– О чем вы там говорили? О пощаде? – спросил маг.
– Остановитесь! – пробасил Осгод. – Тут женщины, дети, старики!
– Ну, женщины, дети, старики… Что с того? Почему я должен щадить их всех, если вы не способны пощадить даже одного из своих, а? За что не терплю Север, так это за вашу косность, которую тяжело пробить. Ну-ну, я вас слушаю… – улыбнулся Пацель и, подобрав подол, склонился над бородатым купцом.
– Мы… будем рады предоставить вам кров и еду, – произнес перепуганный Осгод, дрожа.
– Мне по душе ваше здравомыслие! – доброжелательно протянул маг из Детхая, затем потер ладони. – Будьте добры, мне комнатку потеплее, с камином. И не забудьте принести курицу, хлеб и пиво. От всех этих дел с божками так разыгрывается аппетит!
– Как прикажете, господин.
Линайя, белая как снег, убедилась, что с отцом все хорошо, и посмотрела своими синими глазками на Юлиана, потом на странную женщину с белоснежными волосами и на страшного колдуна с Юга. И захлопнула ставни. И хотя люд быстро расходился по домам, жрец так и продолжал разбивать свою окровавленную голову о землю… Бился и бился… Но уже не молился.
Насмерть перепуганные работники, поднявшись из грязи, приняли лошадей и увели их в конюшни, чтобы покормить. Вместе с графиней Юлиан направился за управителем, рука которого все тянулась осенить себя знаменем Ямеса, но замирала на середине и опускалась.
Уже в комнате Юлиан пропустил Фийю и хмуро огляделся, вспоминая, как чистил здесь камины. Он и подумать не мог, что так все обернется… Ну что же, жизнь порой и правда поразительна…
– Тео, вы здесь вырасти? – спросила айорка. Она раскладывала из сумки вещи.
– Да…
– А эти злые люди – ваш бывший сосед и родственник? – удивилась она.
– Да, – снова кивнул Юлиан.
– Ясно… – И Фийя едва покраснела. – А вы отправляться с нами в Ноэль?
– Да, Фийя, и еще раз да!
– Ах, я так счастлива, тео, – облегченно выдохнула служанка и расплылась в блаженной улыбке.
Между тем Юлиан прислушался.
Снаружи доносились шлепки, точно били мокрой тряпкой, и он подошел к окну, открыл ставни и выглянул. Внутрь влетел морозный воздух. Солнце разогнало полумрак. Перевесившись через подоконник торца здания, вампир увидел, что служитель действительно до сих пор бьет поклоны Ямесу своей размозженной до мяса головой. Остальные жители Вардов быстренько разбежались по домам, чтобы не мозолить глаза страшному колдуну. Пацель явно был по-злому ироничен.
Вслед за своим господином высунулась и Фийя, посмотрела на мертвеца и улыбнулась.
– Вот негодяй, получить свое! – довольно заявила она. – Как он посметь что-то вам кричать?
– Но заслуживает ли он такой смерти?..
– Заслуживать, заслуживать… Он же злодей!
Даже сюда, до окна, долетал манящий аромат крови. С жадностью Юлиан потянул его носом, прикрыл веки. Ненасытность давала о себе знать. Его клыки были белоснежно остры, ломили, и он уже привычно пригладил их языком, чтобы успокоить.
– Я бы тоже испить крови, тео, – прощебетала Фийя, заметив едва потемневший взгляд. – Мы в последний раз пить в Молчаливом замке, в подвал, куда нас отводить слуги.
– Только не здесь.
– Но почему же?
Впрочем, ей не ответили.
Служитель остановился и остался неподвижно лежать до рассвета… По небу ползли пригнанные с севера тучи. Чуть погодя посыпал мелкий, но частый снег. Бедолагу начало стремительно заметать – и вот он уже стал напоминать скорее простой сугроб, нежели символ ужасной божественной кары.
Пока не наступила ночь, Юлиан решил закончить еще одно дело и достал из седельной сумки выигранный у капитана тугой кошель. Звякнув им и повесив его на пояс, вампир покинул комнату, первый этаж, а затем и постоялый двор, пока не растворился в снежной завесе, как призрак.
Сумерки уже обволокли Большие Варды.
Посматривая на белоснежный сугроб, под которым лежал служитель, Юлиан миновал его и качнул сам себе головой. Он пересек небольшую округлую площадь, поскрипывая сапогами из телячьей кожи, постучал в дверь дома. Дверь открыла жена вождя и, увидев лицо посетителя, едва не рухнула в обморок.
– Я хотел бы увидеть вождя Эхора, – ровным голосом сказал Юлиан.
– Он у купца Осгода…
Чтобы не пугать бедную поселянку больше положенного, Юлиан развернулся и зашагал прочь. Вслед ему глядели с ужасом, выплевывая с губ молитвы Ямесу. Кажется, думалось вампиру, он уже смирился с тем, что в глазах прочих он демон…
Чтобы не торчать посреди площади пугалом, Юлиан пошел в сторону дома Осгода. Это был крепкий, кондовый дом, и стоял он подле постоялого двора; четыре его окна выходили на двор. Отсчитав их, Юлиан понял, что его разместили ниже комнаты Лины. Потом поднялся по ступеням, постучал. Стоило жене Осгода увидеть бывшего рыбака, как ее лицо растянулось в такой же гримасе ужаса, как у жены Эхора, а сама она точно так же отшатнулась назад. Разве что, стоит отдать ей должное, догадалась придержать молитвы при себе.
Разрешения Юлиан спрашивать не стал – оно и так будет дано из страха, – переступил порог, прошел к гостиной, откуда доносились голоса.
В доме было уже темно, но он ясно различал обстановку. А ведь в детстве, когда ему пару раз выпала возможность побывать в этих комнатах, он проходил их не иначе как с распахнутым ртом! Ему казалось, что господин Осгод едва ли не богатейший человек в мире, что его скамьи с резными ножками, кровати из темного и светлого дерева, цветастые занавески на окнах, сундуки с настоящими железными замками свидетельствуют о почти что королевском достатке! Что же, улыбался Юлиан, обычные деревянные скамьи, кресла, столы и сундуки, простенький камин… Вот и весь скромный достаток…
Голоса стали громче, отчетливее, и Юлиан попытался придать своему виду уверенное спокойствие.
Посреди гостиной, за столом с зажженными свечами, сидел на скамье купец Осгод в своем теплом спальном платье, а напротив – вождь Эхор. В углу, в креслах, сидели Линайя и Генри. Генри поглаживал большой живот своей жены, а та, навалившись на подлокотник и подперев кулачком щеку, смотрела куда-то вдаль, точно не замечала ничего. Юлиана она, впрочем, заметила сразу же. У нее перехватило дыхание, и девушка сначала побледнела, а потом покраснела.
– Приветствую, – произнес Юлиан.
Мужчины разом дрогнули, как будто к ним вошла сама смерть. Едва не опрокинув скамью, на которой сидел, Эхор подскочил, а господин Осгод так и не шелохнулся, лишь нахмурился.
– И тебе здравствуй, – сказал басом Осгод. – Или к тебе уже надо как к вашему сиятельству? И челом бить? – Перед ним была большая опорожненная кружка, пахнущая пивом. Капли стекали по его окладистой бороде с небольшой проседью.
– Меня мало волнует, как вы ко мне обратитесь. Пусть даже как к его сиятельству. Все равно мне известно, что вы скажете, когда я повернусь к вам спиной… А пока надо обсудить одно дело… – ответил Юлиан и, повесив плащ на вешалку, присел за край стола.
– Чего надобно?
Юлиан чувствовал, что они боятся его куда больше, чем он их, поэтому воспрял духом. Голос его окреп.
– Я приехал помочь своей матери. Ее вылечили от болезни, но в таких условиях ей больше жить нельзя. Поэтому я собираюсь приобрести тот стоящий у мастерской сапожника дом, что вы с вождем выставляли на продажу по весне. За двести пятьдесят даренов… Я увидел, что он до сих пор не продан.
Нежеланного гостя, а также его перстень с мерцающим синевой сапфиром, чудные одежды, короткие волосы и украшения в них купец Осгод окинул взглядом исподлобья. Затем отодвинул кружку и отер черную бороду. Ему едва кивнул вождь Эхор.
– Да, он до сих пор продается. И как бы мы ни хотели тебе отказать, но, видимо, сделать этого не сможем. – Купец грохнул локтями по столу, укладывая их.
– Хорошо, тогда давайте оформим бумаги.
– Ну давай, – ответил купец.
Эхор, который чувствовал себя не очень уютно рядом с бывшим рыбаком, а ныне каким-то графом Ноэля, привстал и принялся отряхивать колени и зад.
– Осгод, дружище, пойду-ка я к своей женушке. Переживает, поди ж. Как бы чего не… Думаю, справитесь без меня… – промолвил тихонько он.
– Справлюсь, – ответил купец.
– Пап, я с тобой! – подскочил на ноги Генри. – Сладкая моя, Линушка, пойдем домой. Пора спать!
– Я побуду с отцом, – качнула головой Лина.
Хлопнула дверь. Вождь и его сын позорно скрылись. В комнате стало слишком тихо, и две свечи на столе, догорая, роняли на все окружающее слабый рассеянный свет. Впрочем, вампиру виделось все: и одутловатость лица купца Осгода, и то, как резко он постарел за год, и трепетный взгляд Лины.
С трудом поднявшись из-за стола, купец подошел к сундуку, со скрипом откинул крышку и отыскал там бумагу, чернильницу и перо. Он вернулся, сел за стол, чуть ближе к вампиру, и принялся писать купчую. Дышал он шумно, тяжело, точно заработавшийся конь, и, прислушавшись к его сердцу, Юлиан заметил, как прерывисто оно стучит. Тогда он послушал сердце его дочери и понял, что купец, вероятно, болен.
Вскоре ему передали купчую. Юлиан проверил каждую букву, потом снял с пояса тяжелый кошель с заветными даренами, раскрыл… и сообразил, что забыл заранее достать оттуда серебряный браслетик.
Осгод тяжело выдохнул.
– А врала, что потеряла, – поглядев на браслет, нахмурился он и принялся ощипывать писчее перо своими большими пальцами. – Хорошо, хоть насчет девственности не соврала…
Юлиан не выдержал:
– Я собирался прийти к вам тогда, после дня Аарда, чтобы просить руки вашей дочери!
Однако купец своего гостя ответом не удостоил, только поглядел из-под сведенных бровей, как перед ним раскладывали стопки даренов, по десять монет в каждой. Он принялся пересчитывать их, скрупулезно перекладывать в более аккуратные и подогнанные друг к другу стопки. Затем, приняв подписанную купчую, Осгод недовольно зыркнул на сточенное перо, снова поднялся и зашагал к сундуку. Оттуда он достал нож, очинил им гусиное белоснежное перо. Его дыхание было таким же надрывным, тяжелым. Закончив работу, он расписался и передал один экземпляр покупателю.
– Спасибо, – сказал Юлиан.
Купец продолжал уперто не замечать его присутствия, как какую-то тень, что рассеется, стоит лишь солнцу подняться из-за остроконечных горных вершин. Нахмуренный Юлиан, понимая, что ему не рады и пора уходить, подошел к Лине и вложил украшение в ее ладошку.
– И тебе спасибо, – шепнул он. – За все… И прости меня.
Черноволосая Лина приняла браслет, прижала его к сердцу и смогла только кивнуть, побаиваясь родного отца. В ее глазках ненадолго воссияла светом первая и, возможно, самая большая любовь всей ее жизни, и она едва не расплакалась, прикусив губу.
Посмотрев на ее обремененный живот, Юлиан вернулся к краю стола и дождался, когда чернила подсохнут, чтобы скатать документ. Про себя он отметил, что девушка теперь пахнет для него иначе. С полгода назад она пахла нежностью, чистотой и фиалками, которые так любила вплетать в косы. Но, потянув носом подле нее, он почувствовал только, как заломило от жажды клыки. Теперь для него Лина стала человеком, не более… Им уже не суждено идти по одной тропе, тем более его тропа вьется под темными елями, в ночи и безмолвии… Накинув на плечи плащ, Юлиан у порога гостиной обернулся, посмотрел на девушку в последний раз, а губы его изогнулись в грустной улыбке. Он вышел из дома под густо падающий снег.
На постоялом дворе его ожидала Фийя.
Нежная и покорная, она, завидев в глазах хозяина вожделенный огонь, догадалась, чего тому хочется. Поднявшись с кровати, она распахнула серое платье из мягкой ткани. Оно упало к ее ногам, и айорка протянула ручки, улыбнулась своими остренькими, как у дикой кошки, клыками. Поцеловав ее в сладкие губы, Юлиан вдохнул ее запах… Запах женщины…
Поутру, выбравшись из-под пышного одеяла, Юлиан оделся и подошел к окну. Он распахнул ставни и всмотрелся в площадь. Бедного служителя уже убрали, по крайней мере на прежнем месте его не было. Снег сильно припорошил Большие Варды. Утро было одетым в ослепительно-белое. Улыбающаяся от своего простого счастья айорка закуталась в одеяло, приблизилась к Юлиану и прильнула сзади. На это он развернулся и поцеловал ее.
Где-то наверху скрипнула ставня. Юлиан поднял глаза, и ему показалось, что то были ставни окна Лины. Показалось ли. Впрочем, вздохнув, он поспешил покинуть свою комнату и постучал в дверь к Мариэльд.
Графиню он застал сидящей на краю кровати, пока Ада заплетала ее длинные серебристые волосы во множество кос, украшая их. На старой женщине было серое теплое платье с высоким воротом.
Юлиан склонил голову в знак уважения.
– Доброе утро, мой любимый сын.
– И вам… матушка…
– Когда мы уедем отсюда?
– Сначала я хочу навестить родных, – ответил Юлиан. – Если матушка уже очнулась, я готов отправиться с вами сразу после того, как удостоверюсь, что она в полном здравии и ясном уме.
– Как? Не хочешь задержаться? – И графиня лукаво вскинула бровь.
– Нет, меня здесь, в старой жизни, больше ничего не удерживает… Я хочу увидеть морской Ноэль и, кажется, уже готов полюбить его.
– Тогда поспеши! – улыбнулась Мариэльд. – Я прикажу Кьенсу собраться, чтобы мы могли тотчас тронуться в далекий путь.
Юлиан покинул комнату, чувствуя, как быстр и легок его шаг. Ноги сами по себе понесли его через площадь, по глухому проулочку, мимо жителей, которые шарахались в стороны, – к покосившейся лачуге. По пути он краем глаза видел, как все белым-бело вокруг. И от этого ему сделалось на душе светло, точно пышным, высоким снегом укрыло не только голую землю, но и его душевные раны. Правда же, что зима, ясная, ледяная, порой одаряет возвышенным чувством внутренней чистоты? Разве же морозный воздух не изгоняет ненадолго застоявшийся внутри темный дух, освобождая место для мечтаний и порывов?
Малик открыл ему дверь.
– Это Уильям? – послышался откуда-то изнутри до боли знакомый и любимый голос.
С дрожащей улыбкой Юлиан переступил порог, пригнувшись. У очага стояла Нанетта: с ровной спиной, помолодевшая на десяток лет. Ее добрые красивые глаза, которые достались и младшему сыну, были устремлены к вошедшему. В них блестели слезы. Стоило Юлиану увидеть ее, как он сразу понял, что тогда, на площади, матушке было гораздо хуже, чем ему самому, что она продолжала любить его вплоть до той поры, пока не забылась в болезни.
– Сынок! – воскликнула Нанетта, кинулась к нему и обняла. – Малик мне все рассказал. Спасибо тебе, мой мальчик, спасибо!
– Я рад, что ты выздоровела… – Он любя погладил ее по спине, и глаза его предательски покраснели. – Как ты себя чувствуешь, мама?
– Прекрасно! Ах, я никогда себя так не чувствовала. Столько сил, в молодости столько не было… – Нанетта, увидев глаза сына, тоже разрыдалась. – Что же с тобой случилось, Уильям? Как с тобой поступили те люди, что увезли тебя? Где ты был весь этот год?
– Много чего, мама, случилось… – сквозь слезы произнес Юлиан. В этот момент он вновь стал Уильямом, рыбаком из Вардцев, пусть и ненадолго. Он все еще продолжал обнимать родную матушку, не в силах отойти. – Но сейчас, когда я убедился, что с тобой и с Маликом все хорошо, мне пора отправляться дальше, в Ноэль.
– Ох, да защитит тебя Ямес, сыночек. – Нанетта плакала. – Я тебя так люблю, и неважно, кем ты стал. Совершенно неважно… Пусть тебя бережет судьба и на пути попадаются лишь хорошие люди! И прошу тебя, сам… сам, главное, оставайся человеком!
Наконец, нехотя разорвав объятия, Юлиан поцеловал матушку в лоб и сказал Малику:
– Брат, я купил у господина Осгода тот добротный дом у мастерской. Люди вряд ли осмелятся упрекнуть тебя в чем-то после произошедшего… Но если что, говори, мол, я припугнул тебя и обещал вернуться позже. Говори, что ты против моего присутствия. В общем, думаю, разберешься…
И он передал купчую пораженному старшему брату. Тот покрутил ее, но, не умея читать, поверил на слово и кивнул.
– А это на покупку мебели, одежды и прочего, – добавил Юлиан и показал кошель с оставшимися монетами. – Там двести сорок даренов. Вам должно хватить надолго. Только не вздумай пропить!
– Не пью уже полгода! – проворчал Малик и жадно протянул руки.
– Сынок, как нам отблагодарить тебя? – еще пуще разрыдалась сердобольная Нанетта и прикрыла локтем лицо, чтобы вытереть слезы.
– Запомнить меня человеком…
За дверью раздалось конское ржание, и Юлиан понял, что его время пришло.
– Мне пора! – произнес он чистым голосом.
– Погоди… Хоть подержи на руках племянника. Его назвали Бэлином, в честь дедушки! – воскликнула матушка и махнула рукой, подозвав к себе невестку.
Шароша поглядела недоверчиво, отупело, но приблизилась, ибо не смела противиться главной в доме женщине. С подозрением она передала агукающее дитя их гостю. Юлиан принял его осторожно, посмотрел в еще мало что выражающие выпученные глазенки и, немного подержав малыша, у которого с губы потянулась нить слюны, вернул. Он не знал, что с ним делать. Смятенный, он вновь обнял матушку Нанетту, пожал руку брату, кивнул Шароше и вышел на улицу, смахивая слезы счастья.
Кьенс держал за поводья его серого коня, и, вскочив в седло, Юлиан в последний раз посмотрел на стоявшую на пороге семью, что дышала в ладони, чтобы согреться на морозе, – и улыбнулся им.
– Ну что же… – Мариэльд де Лилле Адан с любовью посмотрела на сына. – Пора к новому дому, в Ноэль.
– Да, матушка, пора, – счастливо вздохнул вампир.
Отряд медленно выбрался на площадь, направился к бревенчатым воротам и покинул Большие Варды. Тракт был заметен снегом. Кони продавливали его и шли, дыша паром. Вскоре городок стал крошечной точкой, пока не исчез за сосновыми высокими стволами, как и прошлая человеческая жизнь рыбака Уильяма, а ныне – Юлиана де Лилле Адана.