В густых сумерках за кустами сирени перламутром мерцало что-то нечто большое и белое. Новенький автомобиль спортивного типа был похож на крепкого мускулистого скакуна, готового сорваться с места. Казалось, ему не терпится покинуть эту тихую узкую дорожку, рвануть во весь опор на просторы скоростного автобана.
- Мой новый дружок, - ласково коснулся Дани усыпанного дождевой россыпью крыла, - послезавтра со скоростью сто километров в час мы умчим тебя к лазурным берегам, старина, Ехи. И никаких, никаких “но”.
Когда наступило обещанное “послезавтра”, Йохим бросил в багажник свой легкий клетчатый чемодан, чмокнул в щеку перекрестившую его вслед Корнелию, и уже распахнул было дверцу автомобиля, но круто повернулся и направился к дому. Вытянувшись во весь рост у садовой ограды, он сорвал маленькое соцветие сирени с верхушки старого куста, где кисти были совсем еще свежими, и отпрянувшая ветка окатила его мелкими брызгами. Зажав крохотный цветок зубами, Йохим откинулся на сидение и закрыл глаза. Чем объяснялся этот сентиментальный жест отбывающего? Наверное, легкой маетой в самом центре груди, где что-то жало и ныло без всякой на то причины: вот уж пустяк - недельный отдых во Франции, сущая ерунда - забавный эпизод. Но то, что ныло в груди Йохима, что заставило его прихватить с собой этот талисман - влажную сиреневую звездочку, знало наверняка - происходит нечто чрезвычайно важное - в игру вступила, наконец, сама Судьба.
Какой же это пустяк, если случайно протянутая рука вытаскивает из колоды Джокера? Сам не подозревая того, Йохим покусывал и мял губами редкий пятилепестковый цветок…
2.
- А что если мы слегка обогатим твой гардероб, Ехи? Ну, скажем, несколько сместим его в южно-курортном направлении? - небрежно предложил Дани, притормаживая у одного из центральных магазинов.
Витрины, выглядевшие очень солидно, демонстрировали не только дорогой, небрежный стиль курортного оснащения - костюмы, сумки, шляпы и обувь, но и хорошего дизайнера: все это великолепие в светлых соломенно-белых тонах было разбросано среди снопов натуральной кукурузы, увязанных толстыми джутовыми веревками.
- Ты уверен, что меня нельзя показать в твоем обществе без этого прикида? - спросил Йохим, удивив друга проницательностью.
- Ладно, сдаюсь, Ехи. Если уж честно - ты натуральное чучело. И раз уж тебе настолько все равно, позволь мне заняться тем, что касается лично меня, т.е. оформлением твоего “демонстрационного стенда”.
В прохладном мягком сумраке примерочной, стоя в одних носках на мягком ковре, Йохим послушно менял костюмы, рубахи, джинсы. Их ему приносил Дани, внимательно изучавший стойки с мужским барахлом. Приносил, следил за переодеванием, что-то поддергивал, пристегивал и все больше мрачнел: ничего более нелепого, чем Йохим-модник было придумать невозможно. Наконец, Дани сдался, позволив другу с облегчением спрятаться в свои коричнево-бурые вельветовые брюки-мешок и клетчатую “ковбойку” с закатанными рукавами. Это теперь-то, в 1968-м, когда все носилось только в обтяжку, а зауженные джинсы натягивали прямо в ванне, чтобы подсохнув, буквально слиться с тканью. Н-да… Чего стоили стариковские сандалии Йохи на ремешках и рисунок зеленых носок… - Дани пристально изучал своего друга пока тот одевался, застегивался, искал и водружал на переносицу тяжелые очки. Наблюдая за движением его рук, ощупывающих карманы, за косолапой постановкой ступней, развернуты вовнутрь, за его спиной с оборонительно торчащими лопатками, Дани, наконец, понял - во всей этой нелепости, такой органичной, цельной есть свой колорит, свое обаяние беззащитности, безразличия к условностям. Вот именно так надо играть какого-нибудь фанатика ученого. И если полное пренебрежение к внешности и рассеянная чудаковатость означают стиль, то это стиль психа или гения.
- В машину, все ясно! - хлопнул в ладоши Дани, - Большое спасибо, мадмуазель, мы, кажется, вас очень устали, - очаровательно улыбнулся он таращившей глаза на “Делона” молоденькой продавщице, изображая немецкий акцент.
- Да, старик, - обратился Дани к другу уже в машине, - торжественно предупреждаю: с этого момента - ни слова по-немецки - буду штрафовать. Напрягай свои извилины, вспоминай, ты разговариваешь с французом. - Jch verschtehe deutsch nicht.
В другом магазине, торгующем, в основном, для пожилых мужчин вещами уже слегка вышедшими из моды, Дани стал действовать с пониманием дела.
- Мы хотели бы приодеть нашего актера в стиле “ретро”, но ненавязчиво, с легким нажимом, - обратился он к продавцу, щедро демонстрируя свою фотогеничную внешность. Тот понимающе кивнул и после долгих переборов в новом большом чемодане Йохима лежал довольно мешковатый летний костюм, жилет ручной вязки с “альпийским” орнаментом, брюки и несколько рубашек, будто извлеченных из дедушкиного гардероба. Сам же “актер”, облаченный в легкие штаны светлой холстины, белые парусиновые туфли и бежевую, послевоенного образца “футболку” из шелкового трикотажа с тоненькой молнией у ворота выглядел забавно и даже слегка интригующе. Парусиновая же сумка-портфель дополняла картину, оставалась лишь одна деталь. Дани колесил по узким улочкам и, наконец, остановился под строгой вывеской “Очки”.
- Сколько там у темя минусов? Ага, уже пять. Ну-ка, примерь это, Дани снял со стенда окуляры в круглой роговой оправе с мягкими, сильно загнутыми дужками.
- Это еще зачем? Мои такие крепкие! - возмутился потерявший терпение Йохим.
- Пойми, это Цейс и оправа легче. Не будет болеть голова. Да посмотри на себя в зеркало - совсем другой человек! Молодой профессор Динстлер надежда европейской медицины! - смеялся Дани, наблюдая как Йохим прилаживает дужки очков длинными цепкими пальцами. “Вот этими-то ручищами этот тип и режет” - подумал он тут же не без удивления. Но Йохим не стал смотреться в зеркало - очки и впрямь были удобней.
Стараясь больше не задерживаться, они пересекли Италию, объезжая крупные населенные пункты и рассчитывая к ужину оказаться в Сент Поле.
Йохим всего лишь раз выезжал за пределы Австрии, совершив небольшое турне по Германии вместе со школой - страсть к путешествиям и перемене мест его не томила. Теперь же, уносясь вместе с другом, в неведомые дали, он не испытывал ни радостного волнения, ни особой радости. Ощущение, что вектор его жизненного пути, уже определившийся, сместился куда-то в строну, беспокоило и раздражало. Еще совсем недавно в однообразном потоке своей медицинско-обыденной жизни, он тайно томился о навсегда утерянном “беловике” судьбы, в котором его жизненный путь был полон неожиданных волнений, тревог и каких-то иных, ярких неординарных, бурлящих кровь впечатлений. Но та жизнь, которую Йохим вел последние годы, в сущности, в пол силы, в пол вдохновения, в пол радости, теперь казалась ему уютной и вполне насыщенной. Ни перспектива новых знакомств, ни суета Дани с его гардеробом, не казались Йохиму занятными. Вместо ожидаемой эйфории от маленького отпускного приключения в компании Дани, он обнаруживал в себе некую подначивающую к резкости раздражительность.
Йохима нисколько не огорчило, что французскую столицу - мечту туристов всего мира - Дани посоветовал на этот раз объехать. Во-первых, одного-двух часов имеющихся в их распоряжении, было явно недостаточно даже для самого поверхностного путевого впечатления, а во-вторых, в это время суток могли возникнуть серьезные проблемы с проездом по центру города и парковкой и, наконец, Париж еще не утих после майских студенческих волнений. Ежедневно поступали сообщения о новых, зачастую стихийных бунтах и демонстрациях студентов вкупе с примкнувшей к ним разнообразной шушерой.
Дани взахлеб рассказывал о сложившейся ситуации впрямую отразившейся на театральном деле: многие театры, присоединившиеся к бунтующим, открыто противопоставили себя правительству. Искусство как бы стало в оппозицию к государству, отстаивая анархический бунт, проповедуя сексуальную свободу вместо пуританской буржуазной морали и неустойчивость, зыбкость как способ существования.
- Эх, господин профессор, - сокрушался Дани, - могли бы вы там, в своей глуши представить, что по американским штатам разъезжают театрики, ну что-то вроде общин хиппи, которые устраивают свои действа, где попало - в амбарах, гаражах, подвалах. Вначале зрителям предлагают покурить “травку”, потом раздеться, а потом… Ну, как бы это выразиться поделикатнее торжествует сексуальная революция, так сказать, коллективный протест… Как это вы там в Австрии обходитесь без этого?
- Все-таки это лучше, чем выпускать кишки или пускать в ход гильотины, - бросил Йохим, с интересом изучая содержимое пакета с провизией.
- А я, видимо, слишком старомоден и, наверное, осторожен, что значит - умен. Меня вовсе не тянет расправиться с “традиционными ценностями” в компании этих немытых “детей цветов” и остервенелых “левых”, разгромить бабкин бутик со всеми ее шанелями, корденами - “приспешниками разлагающейся буржуазии”, измазать дерьмом стены отчего дома и, возглавив какой-нибудь “театр улицы” подбивать сограждан к повальному греху прямо на Каннской набережной или во дворце Шайо… Уф, Ехи, ты даже не представляешь какой я теперь консервативный, тухлый тип! - Дани перехватил у друга круассан.
- Как раз по мне, - Йохим удовлетворенно жевал сандвич. Бунтарство и социальные страсти вообще мало беспокоили его. Они отвращали, как некая патология, развивающаяся у людей, не способных, как правило, к созидательной деятельности. Его же личными врагами были смерть и разрушение - предательские и незаконные, т.е. происходящие вне естественных природных санкций. Позиция Дани возражений не вызывала. Но для актера, чья карьера находилась в прямой взаимосвязи с “веяниями времени”, ситуация, конечно же, была не простой.
Окончив актерскую мастерскую в Париже, на пороге двадцатилетия Дани сыграл Ромео в спектакле молодежной труппы, подготовленном для знаменитого Авиньонского фестиваля. Они играли под открытым небом, в естественных декорациях старинного дворца, на подмостках, которые еще совсем недавно прославил Жерар Филипп. Дани стал одной из “звезд” фестиваля, обратив на себя внимание профессионалов и публики, среди которой оказалась и некая юная студентка-журналистка, ставшая впоследствии танцовщицей “Парадиза” и супругой начинающего, но уже известного телерепортера.
Труппа Дани вскоре развалилась, и он уже несколько приуныл, подрабатывая в массовках. Как раз в этот момент в его жизни появился Остин Браун. Тот самый тип, которому принадлежала ожидающая друзей яхта.
Началось же все так. Однажды Фанни - так звали бабушку Даниила, сообщила внуку, что некий состоятельный меценатствующий господин намеревается субсидировать производство фильма по интересующему его сценарию и очень серьезно относится к подбору исполнителя. Ему нужен молодой, мало известный и обаятельный актер, способный выглядеть на экране не очень профессионально.
Господин Браун - француз немецкого происхождения ожидал актера в своем доме на острове у побережья Тулона, куда Дани был доставлен ожидавшим его в порту катером.
На встрече, кроме хозяина-мецената, присутствовали еще два человека режиссер и оператор будущего фильма. После подробной беседы, носившей скорее политически-нравственный, чем профессионально-актерский характер, Дани прочел кусок газетного текста под стрекот ручной кинокамеры, что и явилось пробой. Дани предположил, что имеет дело с неким шизанутым дилетантом, мечтающим выбросить деньги на ветер. Работа над фильмом, продолжавшаяся более пяти месяцев, целиком увлекла его. Это была документальная лента, повествующая о судьбе политических режимов, ориентировавшихся на коммунистические идеалы. Здесь Даниэля, игравшего кинорепортера, ждало много неожиданностей. У героя Дани был реальный прототип - молодой журналист, собравший труднодоступный документальный материал, объединенный под названием “В рубиновых лучах тоталитаризма”. И дырочка в оконном стекле у его письменного стола была вполне реальной, как и рана в виске, прервавшая последний репортаж. Этим окном и листом бумаги, торчащим из старой печатной машинке “Мерседес”, заканчивался фильм.
А чтобы снять остальные полтора часа съемочной группе, состоявшей из четырех человек, пришлось здорово повертеться. Неизвестно, как попали эти “Рубиновые лучи” к Брауну, но очевидно, не просто. Он не скрывал, что не только сами документы, но их владельцы представляют известный интерес для определенных спецслужб. В фильм были включены любительские кадры сделанные теми, кто рискуя очень многим, снял их “за железных занавесом”: интервью из советского сумасшедшего дома, скрывающего инакомыслящих; “праздник урожая” в колонии для антисоциальных элементов, а в сущности - политического концлагеря острова свободы - Кубы, собрания чешской “творческий интеллигенции”, искореняющий из своей среды “чуждые” элементы, и прочие факты, отнюдь не являющиеся достоянием мировой общественности.
Роль Дани, изображавшего кинорепортера, состояла в том, чтобы появляться в кадре на фоне комментируемых событий и связывать отдельные части сюжета небольшими бытовыми зарисовками. Браун старался устроить так, чтобы наиболее рискованные репортажи были сняты отдельно, без участия актера. Каким образом ему удалось получить материалы, осталось тайной, но было ясно, что игра была далеко не детской.
Несколько раз Дани вместе с Остином Брауном и оператором пришлось вылетать в “спецкомандировки”, используя фиктивные документы на представителей общества “Мир социализма”, снимающих, якобы, агитационный прокоммунистический ролик. Они побывали на Кубе, в России и Польше, преодолевая правдами и неправдами железобетонные барьеры секретности, перекрывающие всякую утечку информации из этих очагов мировой революции.
- В общем, я кое-что повидал и кое-что понял”, - подвел итоги своему рассказу Дани. - К тому же, тогда уже на пленке и выяснилось, что я вылитый Делон и теперь с осени запускаюсь в комедию, которая должна так ненавязчиво пародировать гангстерско-полицейские экранные подвиги этого красавчика. С Остином - мы теперь друзья, и я вполне состоятельный джентльмен, могущий себе позволить и этого симпатягу “Рено”, и экспериментальные капризы с твоим имиджем. Я богат, чуток, отзывчив и готов выслушать любую шокирующую исповедь школьного друга.
-Ладно, теперь помалкивай, - Йохим сунул в рот Дани сандвич с сыром, - Пора исповедаться и мне, грешному… Знаешь, Дани, я так до сих пор и не пойму, нравится ли мне жить… То есть: то ли я делаю, что должен был, что мне предназначалось, так ли живу? Куда и зачем я собственно пру по этому своему “персональному кладбищу”, довольно обширному для года хирургической деятельности… Если честно - моей вины в этом мало, так заведено: начинающему - умирающие. Но знаешь, был один случай, я почувствовал у операционного стола что-то такое, в чем не разобрался и что мне хочется пережить еще раз. Пережить и ,наконец, поймать… Засечь разгадку…
Йохим рассказал Дани про чудом уцелевшего лесоруба, довольно сбивчиво, местами переходя на немецкий.
- Самое страшное то, что я, ночами просыпающийся в холодном поту от одного и того же сна: больной умирает у меня на столе, я - страстно мечтающий сбежать куда-нибудь подальше от всего этого, зарыться, как страус, головой в песок, я - трус и нытик - хочу оперировать! Да, хочу!… Иногда.
Йохим надолго замолк, утомленный откровением и, главное, французским, который требовал от него большого напряжения.
Дорога, ведущая к дому Дювалей, долго петляла в улочках уютного средневекового города, неподалеку от Ниццы, поднимаясь все выше и выше над уровнем моря. Наконец Дани притормозил у высокой каменной ограды с перекинутыми через нее длинными лозами цветущих штабельных роз и трижды просигналил. Ворота, ведущие в сад, отворились и Дани подтолкнул в спину нерешительно замершего у входа друга. Фамильное “поместье” Дювалей представляло собой двухэтажный каменный дом в “историческом стиле” с резными каменными карнизами, круглой башенкой на углу и лавиной густого плюща, чуть ли не сплошь покрывающего плиты светлого песчаника, облицовывающего стены. Высокие каштаны, уже отягощенные гроздьями ершистых зеленых плодов, витражи из цветных стекол, украшавшие верхнюю часть высоких окон и буйно цветущие вдоль дорожки кусты роз выглядели вполне идиллически. Дверь в дом была отворена. В темной раме проема отчетливо вырисовывался силуэт седовласой женщины, восседающей словно на троне, в сверкающем никелем инвалидном кресле. Несмотря на свою немощь и возраст мадам Дюваль была при полном параде, будто только что отпустила портниху и парикмахера: густые волосы уложены короной, платье из тяжелого жемчужно-серого атласа живописно падало к щиколоткам, укутанным теплым ворсистым пледом. Глядя на лицо старой дамы, сохранившее прекрасную лепку и благородство пропорций, можно было сразу понять, чью генетику унаследовал ее красавчик-внук.
Йохиму ничего не оставалось, как поцеловать величественно протянутую ему руку и улыбнуться, поскольку тотчас же после церемонного представления на лице m-m Дюваль появилась озорная, ободряющая улыбка и приунывшему было гостю даже показалось, что левый глаз хозяйки весело подмигнул ему: Зовите меня просто Фанни.
Дальше все пошло как-то просто: ужин в столовой без ритуала смены блюд и рюмочно-салфеточного этикета, пугавшего Йохима с детства, с хорошим французским вином и светской болтовней m-m Дюваль, старавшейся говорить для немецкого гостя медленно, членораздельно, избегая серьезных тем. Йохим узнал, что более удачливый двойник Дани прибыл в Ниццу на съемку фильма, в котором его партнершей будет Роми Шнейдер - бывшая жена Делона, а ныне замужняя женщина - мать, бросившая в Берлине своего пожилого мужа-немца, что само по себе уже означает скандал. Курортный сезон в разгаре. Ожидаются приемы и презентации новых кинолент, для участия в которых собирается парижский бомонд. В связи с этим в магазин m-m Дюваль поступила партия новых духов Коко Шанель, лично патронирующей элегантнейшую кинозвезду Роми Шнайдер.
Обсудили нынешних претендентов на участие в Каннском фестивале, вспомнили Филлини и Висконти, а также показ летней коллекции мод ведущих парижских модельеров, в котором явно проявились симпатии к анархическому молодежному стилю и восточной экзотике. Кое-кто из второстепенных манекенщиц даже обрился наголо, подражая кришнаитам.
- Представьте себе, молодые люди, - Фанни изобразила гримаску шокированной вульгарностью институтки, - Корден и Сен-Лоран выпустили своих девушек на подиум босыми с голыми животами! Обвешали несчастных пластмассовыми цепями и амулетами из скобяных лавок. И это не пляжные ансамбли, а платья “для коктейля!” Можете себе вообразить этот “коктейль”? Уж, наверное, не без марихуаны или ЛСД !
Они болтали подобны образом более часа, наблюдая в открытые окна, как исчезают за деверьями последние лучи солнца. Однако, под легкостью непринужденной беседы чувствовалась какая-то настороженность, скрытое ожидание, нависавшее в паузах. Казалось, что Дани и бабушка, понимавшие друг друга с полуслова, к чему-то напряженно прислушиваются. Наконец деревянная лестница, ведущая на второй этаж заскрипела под неуверенными шагами и в комнате появилась женщина.
- Мари, зачем ты поднялась, доктор Лурю не позволили тебе сегодня вставать, - встревожилась Фанни. Но вошедшая, в которой Йохим узнал мать Дани, стояла молча, распространяя в воздухе запах валериановых капель и физически ощутимое напряжение. Круто вырезанные ноздри ее тонкого, с легкой горбинкой носа трепетали от волнения, глаза, устремленные на сына, презрительно щурились.
- Ты… ты точно такой же, как он, твой отец, ты бессердечен и лжив. Ты никогда, никогда не любил никого, кроме себя!… - губы Мари судорожно свело и она разрыдалась, рухнув на своевременно подставленный гостем стул. На Йохима она вообще не обратила внимания. Он же, подметив особую мимическую маску, зафиксированную мышцами и кожей за долгие годы душевного дискомфорта, с лету поставил диагноз
- застарелая неврастения, как минимум. Все линии этого не старого еще лица были подчинены выражению постоянно мучавшего женщину недовольства, раздражительности, презрения: “лапки” морщинок в уголках глаз, глубокие борозды у крыльев носа, спускавшиеся к уголкам презрительно изломанного рта, казалось, были не приспособлены для выражения иных эмоций. Женщину невозможно было вообразить смеющейся или ласково улыбающейся.
“История болезни” Мари Дюваль оказалась длинной и запутанной. Уже засыпая в комнате Дани на втором этаже, Йохим в пол уха слушал рассказ друга, старавшегося объяснить состояние матери и оправдать отца, к которому был очень привязан.
Какая-то странная предопределенность судьбы, грустная черная карма, запрограммировала Мари на воспроизводство негативных эмоций, лишив эту когда-то хорошенькую девушку из состоятельной семьи, удачно вышедшую замуж за любящего ее мужчину, родившую ангелоподобного младенца, возможности быть счастливой. Она страдала сама, мучимая подозрениями, ревностью, обидой, не вызывая при этом ни особой любви, ни сострадания близких и так не согрев никого теплом своего чувства.