Все еще не веря, что находится на этом свете, нервная пассажирка ступила на трап и чуть не потеряла сознание, увидев протянутые к ней руки. Алиса рухнула в объятия Луки и никак не могла отпустить его, всхлипывая:
- Я так сильно боялась, держи меня крепче, милый!
- Давай-ка лучше высморкаемся в платок, а не в мое пальто - я же сегодня надел новое. Специально для тебя. Стиль “денди”, - Лукка заботливо вытер ее покрасневший нос. - Ах ты, маленькая моя трусишка, mia piccolo bambino^ mia grande cortina (моя маленькая детка, мое большое счастье)…”
…Два дня отчаянных гонок по проселочным дорогам Лации и Ломбардии все северней и северней от Рима - к побережью, к Венеции, к сумасшедшему карнавалу; пять дней в маленькой гостинице “Alla” с окнами, глядящими прямо в черную воду канала и - снова бросок к югу, где на каменных склонах Калобрии уже вовсю цвели заросли мимозы и дрока.
С невызывающей сомнения уверенностью Алиса знала, что проживает сейчас минуту за минутой, час за часом, день за днем
- лучшее время своей жизни. И бережно собирала каждую мелочь, каждую крупицу счастья для долгого хранения в памяти. Наверное, никогда еще она не была так близка к Богу, не чувствовала с такой полнотой и ясностью радость бытия, радость любви ко всему миру, обостренную слезной, щемящей скорбью о его, этого мира, бренности. Никогда еще она не была так благодарна дару жизни и любви, отпущенному ей свыше.
С какой-то новой, пронзительной жалостью и восторгом Алиса любила рвущиеся к жизни, начинающие зеленеть и зацеветать поля, кусты, деревья, людей, проживающих в трудах и забытых здесь, совсем рядом с ней, свою особую, отдельную жизнь. Она любила старуху-крестьянку, тянущую за веревку худую облезлую козу, любила глупо подшучивающего и подмигивающего им хозяина маленькой придорожной тратории, коротконогого и толстобрюхого, считающего себя, наверняка, юморным свойским парнем, любила монашек в белых крылатых “шляпах”, стайкой летящих куда-то на своих утильных велосипедах, их ноги в шерстяных самовязанных носках, крутящих повизгивающие педали под “занавесом” подколотой бельевой прищепкой рясы, - и совсем отчаянно - до слез, до желания орать от нежности и жалости, любила этого человека, косящего на нее голубым лучистым глазом.
Сидя в машине рядом с Лукой, Алиса не могла оторвать взгляд от его цепких пальцев, ухвативших руль, от бесконечно милого профиля, летящего над зелено-голубой весенней землей в открытом окошке автомобиля.
В эти дни, за каждый из которых она готова была отдать всю, причитающуюся ей еще жизнь, Алиса поняла насколько дорог и близок стал ей Лукка. А когда наступило расставание, оно оказалось больнее, чем смерть.
Солнечный день радовался, пассажиры парижского рейса весело-озабочены, таможенники белозубы, автокар, забравший людей, чтобы провезти их по взлетному полю прямо к трапу самолета - сверкающе нов. Ничто не напоминало преисподнюю. И все же - это была именно она - бездна страха и муки, поглотившая тех, кто должен был расцепить объятия.
Алиса стояла у окна, с ужасом смертника наблюдая, как увеличивается полоска асфальта между автобусом и мужчиной в потертых джинсах. Он растерянно замер, словно примирившись с неизбежностью, но вдруг спохватился и, перемахнув через турникет, ринулся за медлительным вагончиком. Вот он уже догнал его и прямо под окном Алисы машет руками и что-то кричит… Но вот отстал, поник, смирился - одинокая фигурка на взлетной полосе и служитель в синей униформе с красным флажком в руке, бегущий к ней от здания вокзала.
Эту картину Алиса увезла с собой, обливая горючими слезами, как урну с дорогим пеплом.
Они расстались тогда всего на две недели - но разве это важно, когда и минуты дышать друг без друга было трудно.
…Куда же делось все это? Как произошло, что через два года от захлеба чувств, переполняющих душу, сводящих с ума, остались привязанность и жалость, а от острой боли обнаженного нерва - тупое нытье застарелой раны?
Они продолжали встречаться - сначала часто, жадно, с непримиримостью к расставанию, затем все более свыкаясь с ним и с увеличивающимися разлуками. Арманда продолжала цепляться за жизнь, а Лукка, мучимый виной своего краденого счастья, делал все возможное, чтобы эту жизнь продлить и украсить. Он исправно проводил дома все многочисленные семейные праздники, был хорошим отцом - он жил показной фальшивой, ненужной ему жизнью, как стало ненужно ему все, что не касалось Алисы. Но постепенно свыкался, втягивался, с удивлением отмечая, что научился заново есть, пить, спать, работать и даже смеяться, то есть - выжил. Выжил без нее.
Выжила и Алиса. В один прекрасный день, она заметила, что лжет, лжет самой себе.
Их встречи становившиеся все более редкими, сопровождал неизбежный рефрен: “Мы придумаем что-нибудь, мы обязательно придумаем!” - убеждали они друг друга, прежде чем разомкнуть прощальные объятия. Считая себя изгоями судьбы, гонимыми одиночками, они не понимали, что эти слова твердили и твердят все влюбленные через бездну невозможности, все бунтующие и в конце-концов, смиряющиеся. Они строили планы, один нереальней другого и ждали. И однажды Алиса поняла, что никогда ничего они уже не придумают. Что самое прекрасное и ценное, оставшееся у них, - это прошлое, а мечты о совместном будущем - лишь худосочные, бледнеющие на свету реальности иллюзии.
Они расставались в Милане в канун Рождества. Лукка уезжал к себе в Парму, где ждала его к празднику семья. Алиса - в Париж, в одночество. Они мало говорили, но испытывающе заглядывали друг другу в глаза, пытаясь понять - что же творится там на самом деле, в душе самого близкого и нужного человека, что происходит за напускным спокойствием и защитной броней равнодушия?
Рейс задерживался и Алиса отпустила своего любимого - чужого мужа, торопящегося вернутся домой. Но Лукка медлил. Он ненавидел теперь вокзалы и проводы, затянувшиеся расставания, будто обязывающие договорить что-то важное, решить нерешенное. Он мучительно любил эту женщину в светлом плаще, отороченном золотистым мехом - и ненавидел - ненавидел за свое бессилие, за невозможность дать ей счастье. И поэтому, когда она тихо сказала: “Ступай же, ступай” - он смиренно кивнул и обещал: “Я позвоню сегодня вечером. Будь умницей, Лиса”. И ушел, затерявшись в толпе.
…Ожидание затягивалось. Алиса измучилась, запертая в бетонной коробке аэровокзала, как в клетке, она явственно представляла, как в эти минуты красный “альфа-ромео” несется в потоке машин по мокрому, матово лоснящемуся в свете фар шоссе, удаляясь все дальше и дальше от нее, в другую, чужую, неведомую жизнь.
Алиса обрадовалась, когда у багажного отделения появился сержант с ищейкой - собака ей нравилась, а парень явно гордился своей питомицей, украдкой зыркая из-под козырька в поисках восторженных лиц.
“Кто он, откуда? Как зовут эту умницу, с влажным кожаным носом и легким запахом псины от густой шерсти?” - гадала Алиса и, встретившись взглядом с черноглазым полицейским - дружески кивнула ему.
…И это было единственным, что она потом могла о себе вспомнить.
7
Поздно ночью в кабинете средиземноморского дома Брауна зазвонил телефон. Он только что вернулся на остров после длительной поездки в Азию, о чем практически еще никто не знал. К тому же, номер настойчиво трезвонившего телефона был известен очень немногим.
Женский голос назвал его по имени и тут же послышались всхлипывания. Женщина пыталась что-то сказать, но никак не могла взять себя в руки рыдания мешали ей объясниться.
Остин не сразу узнал Александру Сергеевну. Старушка, неизменно проявлявшая выдержку и волю, была в крайнем смятении. Наконец, по обрывкам фраз он понял, что произошло нечто ужасное. В катастрофе в Миланском аэропорту, где неделю назад от взрыва погибли люди, пострадала Алиса. Теперь опасность миновала, она останется жить, но нужен хороший врач, вернее, волшебник, потому что только чудо может спасти ее от уродства.
“Алиса? Опять Алиса!” - Остин хорошо помнил трагическую историю с Азхаром Бонисандрой, зная ее основную подоплеку: ситуация в Афганистане серьезно изучалась ИО. Потом попытка самоубийства, трудное возвращение к жизни, долгая несчастная любовь и теперь опять - нелепость, чудовищная случайность и жертва ее - Алиса. Но причем здесь она? Остин понимал, что Александра Сергеевна ждет не слов сочувствия, а помощи, и потому, уже на следующий день специальным рейсом Алиса была доставлена в Канны, а оттуда в клинику Леже.
Профессор имел накануне длинный разговор с Миланским доктором, выведшим мадмуазель Грави из шока и сделавшим надлежащее обследование. Обсудив все pro и contro, они решили, что больная не нуждается в помощи нейрохирурга - к счастью, мозговая травма была не очень серьезна.
Обследования, сделанные в клинике Леже, подтвердили данные итальянских медиков: небольшая гематома в височной области мозга не увеличивалась, а открытые повреждения тканей лица требовали специального хирургического вмешательства.
В этом страшном невезении Алисе, в сущности, немного повезло. Она отвернулась в сторону (кивок сержанту полиции) в тот момент, когда произошел взрыв. Обломок чего-то тяжелого, по-видимому, мраморной облицовки панели, ударил ее чуть ниже левого виска, свернув челюстной сустав, повредив носовой хрящ и по касательной задев гразницу. Мягкая ткань кожи щеки, подбородка и носа была разорвана и обожжена, мышцы повреждены. Кроме того, приходилось опасаться за глаз: все зависело от того, как пойдет восстановительный процесс в мозговой ткани и степени повреждения лицевого нерва.
В консультационном кабинете Леже проводил обсуждение состояния новой больной со своими коллегами, демонстрируя рентгенограммы, томаграммы мозга, данные специальных исследований. Консилиум пришел к выводу, что больной необходим месяц общего лечения и наблюдений, а в случае благоприятной ситуации - отсутствия осложнений и негативных процессов - можно приступить к осуществлению лицевой пластики.
Лишь в начале февраля, обстоятельно ознакомившись с динамикой выздоровления больной, Леже решил, что настала пора действовать. В его кабинете плакала худенькая старушка, на сей раз от радости: она знала, что внучка будет жить и верила в маленького доктора, рассчитывавшего ликвидировать в той или иной степени внешние последствия травмы.
Александра Сергеевна теперь часто плакала - слезы появлялись сами собой от всего, что как-то было связано с внучкой - от ее музыки, книжек, качелей и яблок, от ажурных колготок на прохожей девчушке, от одеколона “Встреча”, появившегося в магазинах и присланного от Маргариты Ланвен, от тревожного голоса итальянца, звонившего чуть не каждый день.
Стаканчик с валерианой, протянутый высоким помощником профессора, задрожал в ее руке и старушка бурно разрыдалась, уронив на колени сумочку с тем, что она берегла и теперь принесла показать всем. На ковер веером легли Алисины фотографии: Алиса-девочка с прямой спиной, восседающая на новом велосипеде, Алиса-девушка с мольбертом, в тирольской шапочке где-то на живописном альпийском склоне, Алиса в Венеции на площади Синьории со стайкой наглых голубей, слетающихся к пакетику с кормом. Один из них сидел на протянутой алисиной руке, а другой, застыв в кадре с размазанными штрихами крыльев, собирался, видимо, присесть прямо на ее взъерошенную ветром макушку.
Йохим стал собирать листочки и, машинально взглянув на один из них, застыл - неожиданность открытия буквально парализовала его. Он быстро тассовал фото, таращил глаза, расплываясь в радостной улыбке: “Я… я, кажется, знаю… Нет! Я точно узнаю это лицо!” Йохим протянул большой любительский снимок Леже. Алиса-подросток была запечатлена в летний день, в тот момент, когда оторвавшись от группы сверстников, смутно обозначенных в пестро-лиственной глубине кадра, ринулась за мячом, запущенным, по-видимому, каким-то шалуном прямо в объектив аппарата. Это его округлый бок закрыл всю верхнюю правую часть кадра и его ожидаемое столкновение с фотографирающим распирало Алису вот-вот взорвущимся смехом. Ее вспыхнувшее лицо с солнечной пыльцой на высоких скулах, с сюрпризным сиянием в прозрачной глубине крыжовинных глаз, было озарено тем особым светом резвящейся, распахнутой в предвкушении счастья души, которое бывает у детей за секунду до чуда. Йохим узнал припухшую нижнюю губу, закушенную двумя крупными верхними зубами и паутинки волос, светящиеся ореолом вокруг единственного, всегда живущего в его памяти лица.
“Да, это Она…” Йохим рухнул на стул, оглядывая окружающих растерянно и жалобно, как человек, которому объявили, что он обречен.
На следующий день Леже пригласил ассистента Динстлера в свой кабинет.
- Присаживайтесь, коллега, я заметил, что у вас не слишком крепкие колени. Они легко подкашиваются - а я собираюсь вас удивить. Речь идет о нашей пациентке мадмуазель Грави. Вчера я понял, что Вам удалось вытащить крупный козырь. Изучите все материалы, продумайте ход операции и доложите мне. Вести эту больную будете Вы.
8
Вот и случилось. То, что казалось ненужным ответвлением судьбы, дурацким аппендиксом, бредом, порождением худосочной фантазии и весеннего юношеского безумия, обрелом весомую реальность факта. Тонкая ниточка смутных намеков, тянущаяся от калитки соседнего дома к августовскому вечеру у реки и прервавшаяся у черного могильного гранита, объявилась вновь, заставляя Йохима снова и снова мысленно проделывать путь от появления девочки с обручем на плече к вчерашнему вечеру, когда Она вернулась, смеясь на дрожащем в его руке листочке картона.
Вот и случилось. Значит - все неспроста. Не зря томили детскую душу поиски неведомого - мандариновое зазеркалье граненого стекла, всякие там звенящие цветы и танцующие свечи. Значит, со смыслом, а не в приступе подростковой дури, повергали в сметение закаты и зори, звуки и краски. И не канула в небытие яростная клятва на могиле чужой, незнакомой девочки… А Ванда, а Вернер, а потоки крови и искромсанного мяса, обмороки и рвотные спазмы, аппатие и пустота? - Неспроста.
Очевидная осмысленность сюжета его недолгой жизни бросала Йохима в дрожь. Он понял, что должен совершить нечто, для чего был послан в этот мир кем-то нелепый “собиратель красоты”. Воинственный азарт ответственности, смешанный с ликованием причастности к Высшей тайне, гоняли Йохима из угла в угол его потемневшей, давящей ночной темнотой комнаты, заставляли метаться и вскакивать на измятой постели, не давая заснуть ни на минуту.
На рассвете, когда вся клиника еще пребывала в предутреннем сне, Йохим стоял у двери палаты мадмуазель Грави. Он медлил, не решаясь ни постучать, ни отворить двери, лишь слушая, как тяжело, со значением, ухает в груди сердце. Вот сейчас он увидит ее - сломанного человека, изувеченную женщину, молящую о помощи, чужую, жалкую, незнакомую. Сейчас он станет врачом, послав к чертям все игры своего больного воображения. Сейчас… Он тихо постучал и не дождавшись ответа, осторожно отворил дверь.
Очевидно она спала - на подушке белела округлая бинтовая глыба. Серенький жидкий рассвет за спущенной кремовой шторой нехотя освещал комнату. Йохим бесшумно подошел к кровати. Белая голова повернулась и в окошечке повязки на левой стороне лица открылся серьезный, будто не спавший глаз. Йохим понял сразу, что приговор провозглашен и обжалованию не подлежит: на него смотрел именно тот глаз, не узнать который было невозможно.
В белоснежном обрамлении бинтов он сиял редкой драгоценностью, некой звездой сокровищницы, оберегаемой бдительными стражами и системами мудреной сигнализации. Светлая, нежная зелень радужки, кристаллически-крапчатая в глубине, была обведена черной каймой, отчетливой и яркой, что придавало расширенному зрачку манящую притягательность бездны. Этот одинокий, и потому, особенно значительный глаз в оправе золотых пушистых ресниц казался Йохиму необыкновенно большим и до мелочи, до ювелирной выделки радужки, век - знакомым. Он констатировал это со спокойствием очевидного факта и ничуть не удивился его выражению: абсолютного холодного безразличия, без тени тревоги и печали.
- Доктор Динстлер, - представился Йохим, зная, что поврежденная челюсть не позволяет больной говорить. - Я ассистент профессора Леже и уже несколько месяцев имею в этой клинике самостоятельную хирургическую практику. Профессор нашел целесообразным передать ваше лечение мне. Я должен осведомиться о вашем согласии. Но прежде - хочу предупредить: мне редко везло, я не всегда умел идти до конца. Но вы… вы это совсем другое. В вашем случае я буду сражаться до последнего. -Йохим приблизил свое лицо к этому немигающему равнодушному глазу. - Я смогу очень многое, поверьте… Если вы согласны, подайте знак. - Веко дрогнуло и слегка опустилось, голова отвернулась. - Значит, да? Вот и хорошо. Через два часа я осмотрю вас. А пока отдыхайте, еще слишком рано. И слишком мало оснований для доверия мне. - Он слегка сжал ее вырисовывающуюся под простыней неподвижную руку.
…В хирургическом кабинете, куда была доставлена большая, Йохим следил за медсестрой, снимающей повязки. Пальцы сестры работали ловко и быстро, порхая над белым коконом, но ему это процедура казалась бесконечной. Уже были размотаны кипы бинтов, а маска оставалась и Йохим начал сомневаться, окажется ли под ней лицо, которое он так ждал: в детстве его потрясли кадры английского фильма, в котором человек-невидимка, освободившись от бинтов, попросту исчез. Чтобы успокоиться он отошел в сторону, изучая хирургические инструменты, разложенные в эмалированном лотке. “Готово, доктор”, - раздался за спиной голос медсестры. Йохим обернулся и на мгновение, как тогда, в самом начале медицинского поприща его случайный гость и мученик - зажмурил глаза и впился ногтями в ладони, стараясь собраться с духом.
Через минуту, вооруженный пинцетом с зеркальцем, он был только доктором Динстлером, изучающим рабочий материал, а буря эмоций, всколыхнувшаяся поначалу, была поспешно подавлена и спрятана в дальний ящик сознания - до последующего разбирательства.