Доктор Динстлер внимательно изучал раны, боясь признаться что не находил теперь знакомых черт в хаосе искромсанной плоти. Да и так ли это? Не наваждение ли, не хитрое ли изобретение изощренного воображения, все эти “узнавания”, скрытые замыслы судьбы и призывы к Деянию?
И в эту ночь он не мог уснуть от предельного напряжения и усталости. Его мысли метались, шарахаясь в тупики, чувства вопили противоречивым разноголосьем и чем дальше - тем меньше он понимал, что-либо ощущая, что сходит с ума. Порывшись в аптечке, Йохим в отчаянии проглотил три таблетки снотворного, оставленного Нелли, хотя до этого не употребил и одной.
И проснулся на рассвете, проспав всего четыре часа, с ясной головой и бодрящим предвкушением интересного дела, по которому давно уже чешутся руки.
К вечеру на его столе, заваленном фолиантами научных трудов, лежали три аккуратных листа бумаги с подробным описанием цикла операций. Дотошный план с пунктами и подпунктами шаг за шагом прослеживал все этапы лицевой пластики, предусматривая на каждой ступени возможность трех вариантов - от отрицательного до самого благоприятного. С этими листками к семи часам вечера Динстлер явился к шефу.
9
Арман Леже слегка нервничал. Он спрашивал себя, не минутный ли порыв заставил его поручить судьбу Грави Динстлеру? Утром у Леже состоялся телефонный разговор с Брауном.
- Арман, я уверен, что ты хорошо подумал, назначив ведущим хиркргом Динстлера. Я не сомневаюсь в человеческих качества этого юноши, возможно так же, что он блестящий профессионал. Но когда есть ты, твой опыт и твои руки… Пойми, Алиса дорога мне, как собственная дочь, я не имею права рисковать. Я должен быть уверен, что твой расчет имеет веские основания, голос Брауна в трубке вопросительно затих.
- Ты ждешь, Остин, что бы я тебя переубедил, - вздохнул, решившись на малоприятное признание профессор. Это длинный разговор. Могу сказать одно тебе я признаюсь: пару раз я смотрел на этого парня с открытым ртом и думал: “стареешь, Арман, тебе на такое уже не подняться”. Я лгал самому себе - подняться на такое я не мог никогда. Я думаю, у него особый, запредельный дар… Ты знаешь, Остин, я далек от мистики, но здесь я засек такие моменты, которые никому, понимаешь никому, без поддержки свыше было бы не одолеть. А он творит чудеса и сам не замечает - сила дается ему запросто, даром. Этакий легкокрылый Моцарт… Не знаю… Назови это везением, талантом, одаренностью… Динстлер бывает разным, но в этом случае, с этой твоей Алисой - он будет гением. Я ручаюсь…
Остин, присутствовавший вместе с Александрой Сергеевной в эпизоде с фотографиями и наблюдавший внезапный полуобморок Йохима, сообразил: “Ага, значит у него здесь особые счеты”.
- Ну что же, с Богом, Арман. Постараюсь вскоре вырваться к вам.
…Ожидая Динстлера с планом предстоящей операции, Леже все больше впадал в панику. Будучи рационалистом и скептиком, он признавал справедливость аргументов Брауна, коря себя за поспешное решение. “Он будто околдовал меня, этот длинновязый. Что за чушь я молол сейчас - какая там “поддержка свыше”? Чистый бред… Заврался ты, старик Арман, с перепугу,” бормотал профессор, охлопывая ладонями карманы - он машинально искал сигареты, которые бросил курить три года назад. - Фу, черт! Наваждение! Леже, заставив себя успокоится, демонстративно положив миниатюрные холеные руки на стол.
положив беспокойные руки на стол. - Войдите! Ну-с, это, наконец, Вы, коллега. Пожалуйста…”
План Динстлера был оригинален, точен и вполне реалистичен. Придраться было не к чему - сам Леже избрал бы подобную тактику. Никаких фантастических прожектов - все в рамках опробованной методы. “В конец-то концов, я всегда буду рядом и смогу подстраховать, если его занесет”, подумал профессор, облегченно вздохнув, когда за Йохимом захлопнулась дверь.
Первая операция из четырехэтапного цикла, рассчитанного на полгода, состоялась через три дня. Больная не проявляла признаков беспокойства, спокойно отдав себя в руки бригаде анастезиологов. Леже, в соответствии со своим решением, взял на себя полномочия ассистента, не вызвав никакого сопротивления со стороны Динстлера, вероятно, и вовсе не принявшего этот факт во внимание. Йохим был очень сосредоточен, погружен в себя. Внимательно проверил подготовленный трансплантант, необходимое оборудование. Леже удивился, что вместо одного, запланированного, ассистенты по распоряжению Динстлера подготовили три образца заменителя поврежденной ткани, а также микроскоп, необходимый в тех случаях, когда требовалось нейрохирургическое вмешательство.
Вначале все шло по плану. Поврежденная челюстная кость, зафиксированная итальянскими медиками, срослась, оставалось лишь восстановить мягкие ткани - вернуть правильное положение изуродованным мышцам и коже.
Однако вместо того, чтобы заняться подтяжкой рубцов, Динстлер обнажил челюстной сустав и по тому, какие инструменты потребовал у медсестры его властный голос, Леже понял, что предстоит вскрытие суставной сумки.
- Боже мой! Боже! Что он делает! - закричал Леже, чуть не рухнув со своего помоста. Но ножницы продолжали щелкать, а локоть Динстлера резким коротким толчком нокаутировал профессора, протискивающегося к столу.
- Господин Леже, у меня в руке секатор и вы знаете, к чему может привести малейшая оплошность. Не берите грех на душу - оставьте меня, - не отрываясь от дела внушительно молвил он.
Обескураженный профессор в бешенстве покинул операционную и уединился в своем кабинете, панически просчитывая последствия этого непредсказуемого вмешательства Динстлера. Он сидел, обхватив голову короткими руками, пряди редких волос, удачно тонированных красителем в каштановый цвет, прилипли к взмокшему лбу. Леже просидел так очень долго, не обращая внимания на трезвонящий телефон, и не поднял глаз, когда в комнату кто-то вошел. Он знал, что это Динстлер.
- Почему вы не поставили меня в известность о ваших намерениях? Или я уже не руковожу клиникой и вы едите не мой хлеб? Зачем вам понадобилось ломать то, что уже однозначно непоправимо? Ведь суставные хрящи не подлежат замене - это же азы! Они не могут срастись, сохранив подвижность! А вы - вы профессиональный преступник и должны быть дисквалифицированы! - бушевал профессор.
- Они могут срастись, профессор. И обязательно это сделают! Динстлер сел рядом и мягко, словно успокаивая обиженного ребенка, продолжал: - Я уже на снимках заметил, что перелом сросся неверно, что подвижность челюстного сустава будет ограничена. А это не просто косметический дефект - это нарушение жизненноважных функций - речи, приема пищи, мимики… Вы же тоже видели это, но вы - боялись…
- Да, боялся. Это как раз тот случай, коллега, когда авантюризм очень опасен и может приравниваться к преступлению. А вы - безответственный авантюрист! - Леже вскочил, удержав за плечи собиравшегося встать Динстлера. - Извольте сидеть - мне так удобней вас отчитывать…
- Ага, профессор, вы уже поняли, что авантюры не было и риска особого тоже - просто расчет и везение! Представляете, мне удалось не только восстановить размер челюстной кости за счет реберного трансплантата, починить сустав, но и, кажется, привести в порядок лицевой нерв - это просто везение, что не был поврежден основной ствол - она сможет улыбаться! И простите меня, покорнейше прошу, за … Ну, вы просто попали под руку… под локоть. Я совершенно не контролировал себя и не рассчитал силу…
- Да, ручки-то у вас просто железные. С такой хваткой только на ринг. А ведь не скажешь… - профессор погладил ушибленные ребра.
- Простите и забудьте, умоляю! Вы даже не знаете, кмк много для меня сделали… - Йохим виновато взглянул в глаза Леже. - Но прошу вас об услуге, профессор… Нет, серьезно предупреждаю: не трогайте меня, когда я стою у стола!
- Ну это мы посмотрим через две недели. И если она не сможет открыть рта - вы моментально вылетите в свою Австрию и будете дебоширить у милейшего доктора Вернера= - непримиримо резюмировал Леже.
Еще до истечения указанного Леже контрольного срока, Йохим понял, что все идет хорошо и ссылка к Вернеру ему не грозит. Впрочем, он в этом и не сомневался, лишь иногда припугивая себя шальным сомнением: “А вдруг?” Вдруг прав профессор и весь опыт классической хирургии?
Он наведывался в палату N6 по нескольку раз на день, фиксируя малейшие изменения в состоянии мадмуазель Грави. В разрезе повязки виднелись вспухшие губы и что-то неуловимое сигналило Йохиму, что сустав встал на место и натяжение щечной мышцы ослабло, отпустив уголок рта. Его совсем не тревожило душевное состояние пациентки, вызывавшее опасения у наблюдавшего ее психиатра. Очертание губ, приходившее в норму постепенно, радовало его, как радует набухающий, готовящийся распуститься бутон редкого цветка какого-нибудь фанатика-натуралиста.
Когда в нервной, накаленной тишине операционной, повязка наконец была снята, Леже, томимый сомнениями, первый подскочил к больной и дотошно проверил подвижность сустава, не веря своим глазам. Грави могла открывать и закрывать рот, предстояло лишь заняться разработкой челюсти и занятия с логопедом, восстанавливающие артикуляцию. Потрясенный Леже и не заметил в первые минуты того, чем любовался, стоя напротив больной Йохим выправленной линии губ и тоненькой розовой нитке шрама на месте грубого рваного рубца. А когда заметил - пришел в недоумение: он был убежден, что ликвидация рубцовой ткани предстоит на втором этапе операции.
Пока доктора суетились вокруг пациентки, она сидела неподвижно, опустив веки и на радостное предложение медсестры подать зеркало, лишь отрицательно качнула головой. И правильно: выправленный подбородок, иссеченный шрамами и все еще отекший, мог радовать только поработавших над ним специалистов. А на то, что располагалось выше и еще не подвергалось корректировке - смотреть вообще было страшно.
9
Через несколько дней Грави начала говорить. Вернее, она получила теперь такую возможность, но пользовалась ею чрезвычайно редко. Психиатр Бланк, пытавшийся провести с пациенткой сеансы психотерапии, столкнулся не только с глухой стеной аппатии, но и частичной амнезией. Память Алисы работала очень избирательно, выуживая, как изюм из булочки, отдельные, не поддающиеся логичной систематизации факты отдаленного и недавнего прошлого.
Врачи решили, что визиты близких, до сего времени строго запрещенные, помогут больной восстановить душевное равновесие.
Александра Сергеевна хворала, а Елизавета Григорьевна собралась в путь, обрадованная и тем, что наконец-то может дозволить встретиться с дочерью этому измученному неведением итальянцу, чье искреннее горе и сочувствие вызывало у нее симпатию.
Они встретились в холле клиники и сразу узнали друг друга по одинаковому выражению глаз, полных мучительного ожидания. Елизавета Григорьевна представилась и протянула руку, а итальянец поднес ее к губам и вдруг как-то странно согнулся, пряча лицо.
Когда мать увидела Алису, то несмотря на все предосторежения врачей сохранять спокойствие, ахнула и, упав на колени возле ее кровати, зарылась лицом в одеяла. Алиса молча гладила идеально подкрашенные волосы матери и вдруг спросила: “Ты привезла мне “Встречу”, ма? Я просила Леже передать тебе…” Елизавета Григорьевна трясущимися руками извлекла из сумки коробку с одеколоном. Алиса взяла ее, открыла, достала флакон и, изучив его левым здоровым глазом со всех сторон, поставила на столик возле кровати. Они немного поговорили обо всем, Елизавету Григорьевну удивило спокойствие Алисы и какие-то вопросы, показавшиеся ей странными. Что могла она сказать, например, о том, взошел ли укроп на клумбе под окном бабушкиного дома, или сколько лет живут осьминоги?
… - Хватит, хватит печалиться. И скажи бабушке, что теперь уже со мной ничего плохого не произойдет. Баста - весь запас невезения я израсходовала, управилась за тридцать три года, - успокоила на прощание мать Алиса.
В коридоре Елизавету Григорьевну ждали Лукка и доктор Динстлер.
- Все в порядке, можете заходить, господин Бенцони,
- сказала она, и тот, сопровождаемый одобрительным кивком доктора, нерешительно открыл дверь. Йохим деликатно отошел к окну и ему показалось, что он простоял там вечность, изучив трещины в краске, форму шпингалетов и рисунок прожилок на мраморном подоконнике. Наконец мужчина вышел из комнаты. Его голубые глаза смотрели куда-то в пространство, на скулах ходили желваки. Вдруг он резко отвернулся и, уткнувшись лбом в стену, яростно заколотил по ней сжатыми кулаками: “Почему? Почему это случилось именно с ней?”
Йохим, ожидавший грустной сцены, был все же слегка удивлен: на его взгляд положение больной не должно было вызывать такой трагической реакции, напротив, можно было бы ожидать даже некой радости по поводу успеха первой операции. Он вошел в палату и опешил: мадмуазель Грави сидела в постели ногами к изголовью - то есть переместившись так, что изуродованная часть ее лица была обращена к стене. Оставшиеся длинные волосы были распущены, падая волной на грудь и спину, а маленькие маникюрные ножницы больной с треском вгрызались в светлые пряди. Вся кровать и ковер возле нее были усыпаны пармскими фиалками.
Йохим взял свою пациенту за руку:
- Зачем, ну зачем вы это делаете? Подождите… придет парикмахер. Мы и впрямь упустили из вида вашу прическу. Пожалуй, это половинчатость действительно слишком экстравагантна. Завтра у вас будет чудесная модная стрижка - у нас очень хороший мастер. Точно не знаю, но кажется такая модель называется сейчас “дитя без мамы”.
Большая смотрела холодно и зло, не удостоив Йохима ответом, но ножницы бросила и, отвернувшись лицом к стене, дала понять, что аудиенция окончена.
Через несколько дней предстоял новый этап восстановительной пластики - сражение с травмой верхней части лица, мешающей правому глазу. Окулисты уже выяснили, что зрение в пострадавшем глазе хотя и нарушенное из-за рубцов на сетчатке, сохранилось. Йохима же больше всего волновала подвижность глазного яблока и восстановление надкостницы. Он вновь и вновь переворачивал труды по ортальмологии, выискивая по крохам то, что могло помочь в данном случае, и продумывал свои действия до мелочей.
Вечером накануне операции он пришел к своей пациентке, чтобы заручиться ее поддержкой. Завтра они вместе будут отвоевывать у болезни законные природные права и от того, в каком состоянии духа будет пребывать мадмуазель Грави зависело многое.
Она сидела в своей теперешней излюбленной позе - изуродованной щекой к стене, - не зажигая света, и смотрела в окно. Йохим изложил больной ход операции, увлекаясь подробностями, приводя аргументы, как на медицинском консилиуме, будто та, что сейчас молча слушала его, будет завтра ассистировать у стола, а не лежать недвижимо, погруженная в нарктическое забвение.
Грави не проявляла никакого интереса к хирургическим планам Йохима и он осекся.
- Вы, возможно, сомневаетесь, правильно ли выбрали врача? Скажите, не стесняйтесь, прошу вас. Еще не поздно изменить все.