Безлюдный парк с пышными клумбами напоминал о приближении осени. Соцветия роз увядали, роняя в некошенную траву яркие лепестки, и кое-где в кленах краснели пряди стареющих листьев. В траве что-то зашуршало и Йохим увидел зверька, устремившегося к нему в поисках лакомства. Ветка лиственницы еще качалась, зверек замер, поднявшись на задних лапках. “Наверное, это тот самый алисин “пугливый самец”. Или какой-нибудь другой за лето отъелся - ишь какой пушистый и шустрый” - подумал Йохим, пообещав себе вернуться сюда завтра с орехами.
Ее белки, ее скамейки, ее шрамы, книги, фотографии , ее тень везде, никуда не сбежать. Конечно, это было наваждение, психоз - мадмуазель Грави не покидала Йохима. Заново продумывать детали операции, изобретать новые подходы, выискивать ошибки стало для него единственным занятием, в которое он погружался с мазохистским самозабвением. Хуже всего было то, что ни поправить сделанного, ни “прокрутить” заново весь сюжет он не мог, да и надежде на его продолжение зацепиться было не за что - Грави навсегда ушла из его жизни. Йохим собирался обратиться к психиатру за помощью: видеть Алису по нескольку раз в день, думать о ней, стало для него необходимостью, наркотиком, зависимость от которого не ослабевала со временем. Напротив пружина заворачивалась все туже.
…Последнее воскресенье августа - повсюду ярмарки и праздник сельское веселье обтекало пустующий санаторий со всех сторон, как воды островок. Было видно, как по ленточке серпантина движутся грузовики, фургоны, тянутся подводы и автобусы. Фермеры, торговцы, кочующие общины евангелистов, виноделы со своим ходовым продуктом и просто ротозеи, рассчитывающие полакомиться свеже-копченным угрем с кружкой молодого пива, померяться силой на обязательных “кулачках” или поплясать в веселой толчее под разливистую гармонику, направлялись в маленькие городки, разбросанные на пологих холмах.
“Последнее воскресенье августа, - у нашей реки, конечно, как обычно, гулянье и Корнелия продает свои душеспасительные книги и комаров, наверное, - тьма. На берегу визжат и хохочут дети, играя в салочки, а какой-нибудь угрюмый мальчик прячется от них в кустах барбариса… Неужели же там, год за годом проигрывается один и тот же сюжет? А вдруг? Ведь достаются к Рождеству из ящика на чердаке каждый год одни и те же елочные игрушки и тот же кукольный театрик, где над яслями сверкает Вифлиемская звезда из погнутой фольги, а у волхвов из-под тюрбанов топорщится пыльная пакля. И стареющие мальчики, показывая все это детям и детям детей своих, еще сильнее любят эту пожухшую паклю, выцветший бархат “небес” и трогательную роскошь фольги”, - грустил Йохим, выруливая на шоссе и следуя туда, - куда ехали сейчас все - к ближайшему городу.
Сен-Антуан, расположившийся на зеленом холме был одним из заманчивых пунктов в карте туристических маршрутов. Округлая спина несущего его холма располагалась в первом ярусе от моря, прямо над “партером” Лазурного берега, прикрытая с тыла круто вздымающимся амфитеатром горных вершин. Уже издали хорошо были видны крепостные средневековые укрепления на самой вершине, вокруг которых уступами теснились старые дома из желтоватого камня, а дальше - город сползал вниз, редея и молодея. Чем дальше от крепостной макушки - тем больше зелени и меньше построек, а чем обширней сады - тем современней и комфортабельней выглядели дома.
Главная ярмарка развернулалсь на центральной площади города среди старинных стен городской ратуши, исторического музея и собора, с утра оглашавшего окрестности колокольным звоном. Йохиму пришлось оставить машину внизу - проезды в центр города были перекрыты и узкие улочки представляли собой ряды лавок и лотков, среди которых прогуливалась нарядная толпа. Чинные семьи, от мала до велика одетые в отутюженные национальные костюмы разных Альпийских районов, голоногие веснушчатые туристы с фотоаппаратами, темнолицые цыгане, зыркающие исподлобья смоляными глазами, собаки, козы, лошади, жующие овес в холщевых торбах, и даже огромный медно-зеленый петух, пытающийся склевать прилипшее к брусчатке конфетти - все это шумное, многоголосое окружение - жующее, поющее, торгующееся у лотков, разбрасывающее пестрые листочки лотерейных билетов, испугало Йохима. Голова кружилась, он шатался и бледнел, как трагической Пьерро в гуще карнавала, но все же шел, удаляясь от своего спасительного “ситроена”.
Он не знал, что ищет, но когда увидел старую даму, одиноко стоящую у выщербленного каменного фонтанчика, сразу понял, зачем зарулил сюда. Дама, действительно, была очень стара, как этот покрывшийся зеленью камень, выдолбленный корытцем, как треснувшие стены, укрепленные рогатой чугунной загогулиной. Она умоляюще смотрела на Йохима - единственного любопытного, притормозившего у ее крошечного прилавка. На потертом бархатном платке, сохранившем остатки бисерной вышивки, были разложены вещицы, извлеченные, по=видимому, из ее пропахшего гвоздикой камода. Здесь были какие-то вилочки с витой филигранной ручкой, табакерки, бусы и то самое, к чему магнитом притянуло блуждающий взгляд Йохима. Алая прозрачная рубиновая капля, вправленная в золотой ободок с “лапками”, изображала “божью коровку”. Крошечная мордочка из черной эмали и прорезь крыльев, рассекавшая камень, создавали иллюзию жизни, казалось, что букашка вот-вот отправится в путь.
- Мсье, не зря обратил внимание на эту шляпную булавку, - проговорила старушка голосом театральной феи, протягивая Йохиму вещицу. Она держала булавку двумя пальцами, отставив мизинец, как в старину учили девушек брать цветок или надушенный платочек. - Это работа очень известного ювелира, жившего здесь до войны… до первой войны. Если мсье был в нашем музее, то наверняка обратил внимание… С мастером произошла удивительная история… Большая любовь, мсье, завершившаяся трагедией… И сам камень такого редкого сочного тона…
Она, наверное, много могла рассказать и о городе, и об этой булавке, которую Йохим приколол к подкладке куртки с левой стороны. Но покупатель торопился, он даже не стал торговаться, отсчитав названную сумму и пошатываясь устремился вниз
- вспять праздничному потоку, направляющемуся к площади.
В голове у Йохима звенело, перед глазами плыли черные пятна, когда он, чудом избегая столкновения с встречными машинами, удирал домой. Он поминутно касался рукой груди, ощущая желанную добычу и пьяно улыбался: у его сердца притаился тот самый торопыга-жучок, который еще недавно стартовал в божью синеву с теплой алисиной ладони.
2
Дани поджидал Йохима у двери коттеджа.
- Ты всегда - как снег на голову! Разве можно так со стариком глядишь - удар хватит. У меня сегодня весь день мозги плавятся, - Йохим обнял друга и уже потом, оттолкнув, критически осмотрел. Дани опять стал длинноволосым блондином, выгоревшие пряди падали до плеч, а его брюки с широким ремнем, тесные в бедрах, вольно клешились от колен.
- Как я понимаю, мне срочно необходимо приобретать такой же прикид, что бы не выглядеть археологическим ископаемым… Или ты снимаешься в бразильской кинокомпании? - подкалывал друга Йохим, радуясь, что теперь ему, наверняка, удасться обойтись без помощи психиатра.
Они провели вмести три дня, поменявшись ролями: Дани терпеливо слушал беспрерывно говорящего друга, которому просто необходимо было выговориться.
- Похоже, я прибыл во время, как пишут: “К счастью, обошлось без жертв. Спасательная команда вытащила из волн утопающего.” И вот, что я тебе прежде всего скажу: ну и каша у тебя в голове, Ехи! Ты все перепутал сам и сейчас водишь меня за нос, пытаясь передернуть карты. Но опытного шулера не проведешь - на на того напал, - Дани небрежно развалился в кресле. - Я понял по твоему единственному августовскому письму, если так можно назвать эту изящную записку с какой-то сомнительной цитатой, что ты просто перепутал адрес - тебе нужна была “служба спасения”. Явился я, не подозревая, что роль психоаналитика меня так увлечет. Тем более, что уже три дня она совсем лишена текста. Но в финале - у меня большой выразительный монолог, в котором я надеюсь блеснуть. Учти, кстати, никто не стал бы пятьдесят часов кряду выслушивать эти истории о резекциях, перкуссиях, атрофиях, аритмиях - и так далее. Только за особый гонорар так что - с тебя причитается. А теперь сядь лучше на диван, старик. Да, да - поудобнее, расслабься и слушай: я рассчитываю потрясти тебя красноречием. - Дани встал, приобразившись в доброго аолшебника:
- Слушайте, малыши, сказку про одного утенка…, нет, про мальченка… Жил-был маленький утенок - мечтательный, романтичный, но очень, очень гадкий. Ехи - “собиратель красоты”. Однажды он увидел симпатичную соседскую девчушку и вместо того, чтобы уже вечером играть с ней в лапту - два года подглядывал из-за кустов, воображая бог знает что эльфов, фей, спящих красавиц и прочее. На берегу реки она сама выскочилал к нему из-за куста - “Ну, давай - знакомься!” А он опять сдрейфил и еще больше подпустил пару: “небесное создание”! “чудо”! И вот стряслось, действительно, нелепое, но, увы, весьма житейское несчастье - девочка погибла. Романтичный мальчик, к тому времени уже превратившийся в весьма задумчивого и обремененного многочисленными комплексами юношу, узнав об этом, клянется, как и положено по закону жанра, у могильной плиты, в вечной верности и мщении…
Действие второе… Наш юноша уже наполовину сбросивший оперенье “гадкого утенка”, но все еще никак не чувствующий себя лебедем, вновь встречает свою мечту, свою несбывшуюся любовную, подчеркиваю любовную грезу. Он, правда, так уже истомлен ожиданием, что готов принять любую цветочницу за свою принцессу, а здесь - ситуация совершенно исключительная. Принцесса заколдована! Он должен разрушить чары и вернуть ей красоту, царство, богатство, и - увы, жениха. Вот здесь ты, Ехи, пошел своим особым путем, передав расколдованную принцессу прямо в руки итальянского разбойника. На этом и свихнулся. Извините, малыши, что хеппи-энд не вышел!
- Ну, Дани, ты не психоаналитик, а наставник приюта для бедных сирот, банальный и злющий притом. Всех обидел. И всех вывел на “чистую воду”. Лукка Бенцони не разбойник, а очень симпатичный и респектабельный господин. Я видел, как он рыдал у ее ног. А злополучный доктор Динстлер - увы, не расколдовал, а передал этому славному малому больную женщину, которую он будет любить героически, с сознанием собственной жертвы … Ну вот тогда-то он и будет негодяем! - неожиданно завелся Йохим.
- Ты не можешь представить себе, Дани, как она, даже такая “заколдованная” - сногсшибательно прекрасна!
- Вот, Ехи, вот. Сядь, пожалуйста, на место. Мы переходим к серьезным выводам… Из всего, что мне стало известно и о чем я уже был ранее осведомлен, могу с полной убежденностью и ответственностью постановить следующее: - Дани удержал друга, помешав ему подняться: - Спокойно, больной, будьте мужественны. Во-первых, доктор Динстлер, сегодня же, я мокну вас в пруд, а вы расправите крылья - они у вас - лебединые! Тихо, тихо, я только начал. Во-вторых. В вашей лебединой породе все не так, как у нас - простых гусей. У нас “чувиха” - у вас - “Фея”, у нас “свиданка” - у вас - “встреча”. У нас - жизнь, а у вас - Судьба. Уж не знаю, кто там сочиняет лебединые песни - но эта девчонка - вернее все четыре встречи с ней - твоя Судьба. Твоя лебединая песня. Простите, сударь, за высокий стиль. И не покидайте дивана, пожалуйста. Вы сейчас можете упасть, потому что, в-третьих, Ехи, прекрати выпендриваться и лгать, прекрати отбиваться обеими руками от очевидности - ты любишь ее!. Любишь так, как умеют, естественно, только лебеди, выполняя предписанное Судьбой. Все. Можешь встать. - Дани сел рядом с другом. Ну а тот и не мог подняться.
В синем бездонном пространстве он явственно увидел огненную линию, сворачивающуюся в круг и услышал щелчек, с которым этот круг, искря на стыке, сомкнулся. Концы сошлись! Он любит, он всегда любил и будет любить Ее, кто бы и где бы она не была.
Утром друзья прощались в некотором замешательстве.
- Как же мне теперь, Дани? Что делать-то? Ждать? Преследовать ее? Добиваться? Забыть?
- Не сможешь ты, лебедь умирающий, преследовать и добиваться. Сиди, значит и дожидайся, когда Судьба сама явится - она у тебя мудреная.
- А если уже нечего ждать - круг замкнулся?
- Ну, тогда доживай в скорбях и трудах праведных И попробуй быть как все. Знаю, вам - лебедям, это трудно. Вот и осваивай новую линию - подвиг смирения… - Дани подмигнул, - Между прочим, Сильвия с Нелли обещают устроить нам веселое Рождество. Имей в виду, лебедь.
3
Как ни странно, Йохиму стало дышаться легче. Он теперь знал, что любит и раскручивать весь сюжет назад на предмет выявления признаков любви доставляло ему странное удовольствие. Он только сейчас понял, что такое любовь, содрогаясь от мысли, что и Ванду и Нелли принимал за возлюбленных. Он научился ревновать, вспоминая чужие фиалки в комнате Алисы, наверняка, чрезвычайно ей дорогие. Он задним числом стал коллекционировать мельчайшие знаки внимания, которые как драгоценные реликвии собирают все влюбленные. Алисин особый взгляд, когда он заявил о своей некрасивости, ее опровержение и, как она определила его? - “обаятельный!” Да - обаятельный. Еще она сказала, что у него золотые руки и долго рассматривала ладонь. Подумать только, Она держала эту руку в своих руках! А ее израненные губы под его “штопающими” напряженно-сосредоточенными пальцами…
Йохим достал все фотографии, забытые Алисой, заполнив ими комнаты. Куда бы не падал взгляд - Она была рядом. Он шептал ее имя, не уставая наслаждаться переливом звуков. Единственное имя. Он переживал раннюю розовую влюбленность, полную намеков, догадок, надежд. И был счастлив. Он смиренно наслаждался мыслью, что будет доживать свой век так, одиноким бобылем, среди ее фотографий, с памятью о ней и ее именем на устах. Но прошел не век - а сентябрь, октябрь, ноябрь - три тусклых месяца, и Йохим понял, что и не собирался смиряться, а втайне - ждал. Ждал, что его позовут. В середине декабря сохнущего в одиночестве влюбленного, действительно, позвали. Позвонил Дани и сообщил: - Грандиозные планы на Рождество в Париже: премьера кинокомедии со мной в главной роли и богемные посиделки в хорошей компании.
Напугав друга такой перспективой Дани добавил на всякий случай:
- Шучу. Концерты классической музыки в консерватории и полное уединение
Йохим не отказался, но сообразив, что без Нелли эти “концерты” не обойдутся, решил отсидеться дома, у себя в Геншеле - он уже полгода не навещал бабушку. Взяв у Леже лишнюю неделю отпуска, он уже девятнадцатого декабря сидел за овальным дубовым столом в гостиной старого дома.
Пожилая чета давних друзей Динстлеров, приглашенная Корнелией на торжественный обед по случаю прибытия внука, и сама старушка, сильно согнувшаяся и обмельчавшая, составляли компанию, которой доктор Динстлер коротко и внятно (у Корнелии за ухом чернела коробочка слухового аппарата) докладывал о своих хирургических успехах. Йохим и не заметил, как начав рассказывать о мадмуазель Грави, буквально уперся в эту тему. Ему нравилось произносить отстраненное “мадмуазель Грави”, зная, что для него она Алиса. И это было что-то вроде осознания скрытой связи, особой, соединявшей их тайны.
В своей спальне Йохим впервые физически ощутил, что он уже очень взрослый, что кровать коротка для вытянутых ног, а потолок висит почти над головой. Он так же с удивлением обнаружил, что темная картина, которую разглядывал младенцем и после уже никогда не замечал, представляет Марию Магдалину, молящуюся у придорожного камня, а бородатый человек, движущийся к ней надземной походкой в сопровождении маленького летучего облачка-нимба - Христос. Он уже знал, что стоит приглядеться и в опущенном лице кающейся грешницы проступят черты Алисы.
Из окна второго этажа хорошо был виден дом напротив. Голые мокрые ветки деревьев полностью открывали строение казавшееся Йохиму некогда, в просветах цветущих кустов, сказочным замком. Дом как дом, провинциальный, давно не ремонтированный, с робкой претензией на оригинальность, он грустил под дождем и казался пустым и заброшенным. Странно, почему все же Йохим ощущал здесь Ее присутствие? Или же вся печаль и грусть мира - была теперь грустью о ней, а вся радость - ее радостью? Когда-то по этому гравию вышагивали белые балетные туфельки и шурша шинами проносился Ее велосипед… Чей? Был лил вообще у Алисы велосипед, да и знает ли она о существовании этого городка? Наваждение…
Конечно же, он отправился на кладбище, навестить деда и, посидев с полчаса на низенькой скамеечке, пошел туда, где встретил некогда черный камень с фарфоровым овальчиком портрета. Кладбище, вымокшее под дождем, было сейчас похоже именно на то, чем оно и являлось - ничто кроме уныния и скорби не навевали ряды надгробий - мертвых кроватей в заброшенном городе мертвецов. Лишь кое-где виднелись увядшие цветы и красные фонарики, в которых теплились огарки свечей, оставленных утренними визитерами.
“Ага, сегодня воскресенье,” - сообразил Йохим, сворачивая на узкую тропинку. Он шел, оглядываясь по сторонам и замирая от предстоящей встречи. Где же этот камень и кустик желтых роз, прильнувших к его холодной черной глади?
Уже стемнело, а Йохим все блуждал, вглядываясь во мрак, кружил среди могил как ищейка. Несколько раз ему казалось, что кто-то стоит за его спиной, он резко оборачивался - но только поскрипывание веток, шелест увядшего венка, потревоженного ветром, нарушали безлюдную тишину. Он уже запомнил какие-то имена на ближних надгробьях, узнавая чужие, улыбающиеся с мокрых портретов лица и покрываясь мурашками холодел, не решаясь признаться: ни того имени, ни того лица среди них не было…
Дома, отогреваясь горячим чаем, Йохим осторожно спросил у бабушки о доме напротив.
- Стоит он пустой, гниет. Никому не нужен. Съехали они все еще лет пять назад. И не слуху ни духу…
“…Конечно же, так и есть. Так и должно было быть: фантомы исчезают, миражи рассеиваются. Интересно, а что если в клинике никто не вспомнит о мадмуазель Грави, а в картотеке не окажется истории ее болезни? Тогда я точно буду знать, что спятил”.
- Ехи, тебе звонит Даниил, кажется из Парижа, - прозвучал сквозь дремоту голос Полины. - Умоляет меня отпустить тебя к Рождеству… Что уж там - поезжай. Интересно разве со стариками сидеть.
- Интересно,- упрямо заверил Йохим. Но вскоре снова зазвонил телефон и он услышал в трубке знакомый голос:
- Йохим? Это Остин. Дани считает, что я имею на вас достаточное влияние, чтобы выманить из дома в канун праздника. Приезжайте, право, на пару дней в Париж к моим друзьям. Я беру вас под защиту и имею к вам серьезное дело. Так будете? Записывайте адрес, мы будем ждать.
…Парижский таксист нервничал, крутясь по пригородным улочкам в поисках нужного адреса. Близился рождественский вечер, на дверях домов зеленели веночки омелы, увитые красными лентами. В окнах особныков, светящихся тепло и уютно в сырых сумерках, мелькали силуэты нарядных людей. Там уже были накрыты праздничные столы, припрятаны в нарядные коробочки подарки, там была любовь и тепло, детские голоса, кудрявые головки в атласных бантах и елки! Боже, эти нарядные в свечах и шарах, с хвойным запахом и капельками прозрачной смолы на чешуйчатом рыжеватом стволе праздничные елки! Если они светятся в домах, то каждый, блуждающий сейчас в уличных потемках, чувствует себя андерсеновским сиротой, а заплутавший таксист - бандитом-громилой, готовым “пришить” своего бестолкового клиента.
“Черт побери этого немчика! Да он просто перепутал буквы в названии улицы. Высадить его поскорее, пока он замешкался, разглядывая надпись на доме, и поскорее сматываться…” - решил измученный таксист, получив деньги. Не успел Йохим опмниться, как задние фары машины скрылись за поворотом. Он стоял один у калитки незнакомого дома, слыша как сквозь накрапывание дождя пробивается откуда-то “A ve Maria”.
“Где я, зачем и почему? Париж это или Грац?” - Йохим вспомнил, что неоднократно видел во сне подобную сцену - чужой город, чужие дома, запертые двери. И никто не ждет его, никто не порадуется его появлению. Будто он перепутал время или пространство - сбился с пути. Вечный странник. “Ну хватит разжигать страсти, уж телефон-то Дани у меня есть. И город этот, чей бы он ни был - явно не в состоянии войны. Нужно просто постучать куда-нибудь и попросить разрешения позвонить”. Йохим толкнул ближнюю незапертую калитку и по выложенной каменными плитами дорожке направился к дому, стараясь не наступать в лужи. Все три этажа коттеджа с нарядным балконом и фигурной черепичной крышей светились высокими, явно праздничными окнами, отбрасывая на мокрую дорожку глянцевые блики. “Фу, черт! Конечно же, полный ботинок. Как всегда. Динстлер в своем репертуаре” - злился Йохим, обманутый тенью и осторожно прыгнувший в самый центр большой лужи. Он поднялся на ступени и решительно нажал на кнопочку бронзового звонка. Подождал и нажал снова. - Зина, да где же ты, в дверь звонят, - услышал он женский голос. Послышались шаги и дверь распахнулась.