- Да что тут отличного?! Дело ищет к тому, чтобы пустить все это с молотка и кинуться в ноги Леже или твоему Вернеру с просьбой взять меня очередным хирургом. И представь себе - я к этому не готов! Я заразился майеровским “бредом” и все время буквально ощущал, что держу в руках сокровище в ложно-скромной упаковке. Стоит сорвать бумажку - и ты владелец клада!.. Я уже две недели разглядываю потолок и, наверное, скоро высверлю дырку. Я пытаюсь понять - что мы упустили, что не поняли? И вижу только одно - тупик, точка…
Поздно вечером того же дня вернулся из поездки за дополнительными деталями к своему оборудованию Луми и попросил встречи с шефм. Динстлер еще не спал, мучимый бессонницей и головной болью. Продолжать сейчас игру в удачный эксперимент ему совсем не хотелось.
-Завтра, Ванда, передай ему, что все дела - завтра. Новый день новые надежды, - как любила повторять Корнелия… И новое безумие, добавил он зло. Но Луми настаивал и Динстлеру пришлось проследовать в кабинет, запахнув на ходу длинный шлафрок. “Как бы порадовался Дани, увидев меня в этаком виде, - бросил он мимоходом ненавидящий взгляд в зеркало. Прямо-таки босс подпольного бизнеса из Лас-Вегаса направляется на экстренную “разборку” с деловым партнером. Дележ притонов…” Он тронул мешки под глазами, объявившееся с тех пор, как Динстлер швырнул в клетку последнюю дохлую мышку, не пожелавшую выжить.
Луми ждал его в кабинете. В раскосых черных глазах при виде мрачного, театрально завернутого в халат Шефа, мелькнула смешинка.
- Я не стал бы Вас беспокоить, Док, по пустякам, - Луми опустился в предложенное кресло. - Ребята из моей “конторы” неплохо поработали, чтобы протянуть Вам соломинку. - Он достал темно-серую папку с металлическими уголками, застегивающуюся блестящей скобкой. - Видите это тиснение на коже - печать тайной канцелярии Третьего рейха. Не спрашивайте, где и как ее нашли - я не смогу ответить. Но за подлинность - ручаюсь. Смотрите как называется дело - “Крысолов”. Это, чтобы вы знали, кличка профессора Майера…
Динстлер раскрыл папку и с этого момента до следующего полудня не замечал ничего - ни ухода Луми и появления озабоченной Ванды, ни рассвета, ни мартовского утра, залившего все окрест ярким, радостным светом, который бывает только в горах в самом начале долгожданной весны. Он сидел за письменным столом, перелистывая пожелтевшие бумаги и ощущая, как наполняется ликованием и жадной деятельной силой его обесточенное унынием тело.
Документы описывали эксперимент Майера с аккуратной дотошностью студента-отличника, исполнявшего, видимо, обязанности научного секретаря. Ошибка в расчетах, допущенная лабораторией Динстлера была простой и очевидной, обманчиво лежащей на самой поверхности. В то время, как лопатил самую глубь. Динстлер хлопнул себя ладонью по лбу: “Ну надо же быть таким идиотом. Да с этими бумагами мы экономим целые годы слепых поисков!
Биологи, получив точные указания, на следующий же день выдали затребованный Шефом состав. Мышей перевели на необходимый режим инъекций и Динстлер по несколько раз на день уединялся в бункере, хотя результатов действия М1 надо было ожидать не ранее, чем через неделю.
“Если бы ты, Готл, так же дрожал надо мной, как над этими проклятыми мышами, то наш ребенок родился бы красавцем и гением”, - думала Ванда, глядя в спину покидающему спальню мужу.
В начале апреля Динстлер, наконец, почувствовал на ладони теплый, мягкий живой комочек. Белая шерстка, казалось, покрывала пластилиновую мышку и его пальцы начали осторожно формировать черепные кости. “Вылепленный” круголоухий, плосколицый уродик типа мини-собачки пикинес не держался на ногах и вскоре подох - очевидно “скульптор” переусердствовал. В воздействии на размягченную ткань надо было соблюдать строгую постепенность и особую тактику, связанную с необходимостью сохранения жизнедеятельности тканей и органов. Очень скоро, экспериментируя с собаками, Динстлер научился быть виртуозно осторожным - его дар “чувства материала” живой ткани, безошибочно давал команду рукам: он всегда знал, когда и до какого предела может дойти. Пальцы чувствовали не только мышцы и держащий их каркас скелета, они “видели” топографическую карту кровеносной и лимфатической системы - со стратегически важными узлами и пересечениями, с ветвящейся сеткой нервных путей, понимали функциональную деятельность каждого органа.
Да, материал был неблагодарный, но мемориальная акция напрашивалась сама собой и через неделю размягченная мордочка оставленного Нелли пуделя Ватте стала обретать черты породистого лица ее случайной владелицы. Да, что-то в этом шарже несомненно, напоминало Нелли - удлинившийся разрез глаз, горбинка носа и крупный рот, в котором так не хватало привычной сигареты. Впрочем, Динстлер был рад, когда густая шерсть скрыла следы его вмешательства сохранив жизнь собачке. Она безбоязненно могла быть оставлена в доме: дворняга неясных помесей с шерстью болонки, вот и все, что можно было разглядеть в маленьком преданном псе.
Другим собратьям Ватте, прошедшим эксперимент, повезло меньше. Они отправлялись на вскрытие для тщательного изучения возможных последствий произведенного вмешательства. Результаты патолого-анотомических исследований радовали - видимых изменений в тканях выявлено не было. Но что произойдет потом, каковы могут быть отдаленные последствия? Что станет с “переделанным” организмом через год или два? Освоится ли он в измененной оболочке, вернет ли постепенно изначальную форму или зачахнет, не сумев обжить новый “костюм”?
- Это уже задача последующего этапа, регулярной длительной отработки метода и прозорливого профессионализма, сумеющих найти оптимальное решение”, - убеждал себя Динстлер, отгоняя мрачные мысли. Ведь он был уже не стартовой прямой, уже напрягся, приготовясь к главному рывку… И только тут понял, каких нечеловеческих усилий потребовали от него два последних месяца. Понял, когда пришел в себя после короткого обморока, случившегося без всяких видимых причин прямо за завтраком. Сидящая напротив над своей неизбежной утренней витаминизированной овсянкой Ванда вскрикнула, звякнула выпавшая из рук мужа чашка, а сам он обмяк в кресле, запрокинув побелевшее бессмысленное лицо.
Через пару минут все было в порядке. Готл вытирал салфеткой кофейное пятно на брюках и улыбался:
- Кажется, пора немного отдохнуть, дорогая. Звони родителям - завтра выезжаем с официальным визитом. И так уже сильно задержались, - покосился он на восьмимесячный живот Ванды.
5
Уж столько раз откладывалась эта поездка, что Ванда перестала верить в ее реальностью. И вот - день на сборы и в путь - надо поторопиться до появления малыша. “Наконец-то! - Ванда распахнула гардеробную выбирая необходимые вещи. - Сколько же здесь всего: модные костюмы, нарядные платья и шубы. Вот только этот живот помешает явиться перед родными в полном блеске. Не беда! Каракулевый расклешенный жакетик вполне сойдет для апреля и выглядит шикарно. Ноги отекли и туфли придется прихватить поудобнее, на небольшой платформе. Да все равно придется сидеть в машине!”
Ванда, несмотря на уговоры мужа воспользоваться железной дорогой, более удобной в ее положении, настояла на автомобильной поездке: она должна была подкатить к своему провинциальному дому в красном сияющем “мерседесе”. К тому же маршрут путешествия предполагал визит к семейству Дювалей, живущих в доме Полины с пополнением - трехмесчным Жанн-Пьером. Вообще-то крепышка Ванда беременность переносила легко и предстоящих родов не боялась. Токсикоз, мучавший на первых месяцах, прошел и теперь ей приходилось прятать от мужа сладости, неумеренная страсть к которым стала мучить ее, особенно по ночам.
Утро отъезда выдалось великолепным. Готл был бодр и весел, персонал клиники с облегчением вздохнул, провожая на отдых неугомонного шефа. Ватте визжала и прыгала, пытаясь проникнуть в автомобиль, но была решительно отброшена лаковым носком вандиного туфля.
Они отбыли вдвоем - счастливые и преуспевающие - в свое первое путешествие. Ванде доставляло удовольствие подмечать уважительные или завистливые (как ей казалось) взгляды, которым провожали их автомобиль в придорожных “бистро” и на бензоколонках владельцы подержанных развалин. Она чувствовала себя шикарной и очаровательной, кутаясь в тонкий мех и искоса бросая взгляд в зеркальце под лобовым стеклом, где в голубовато-зеленом мареве убегающего ландшафта отливали платиной отражения ее безупречно уложенные, залаченные завитки.
Готл долго щелкал ручкой радио, шаря в многоголосом эфире, пока не выудил мелодию “Strangers in the night…”
- О, это мой любимый “Путник в ночи!” Обожаю Френка Синатра! разомлев от удовольствия Ванда полулежала на откинутом сидении мчавшегося к побережью автомобиля
…Поместье Дювалей, залитое полуденным солнцем, производило все то же идиллическое впечатление. Возможно, от акварельно зеленеющих холмов за спиной сказочного домика или безмятежной голубизны далекого моря, отчертившего полгоризонта. Огромные почки каштанов едва начали распускаться, а на газонах, казавшихся просторными из-за прозрачного едва опушенного листвой кустарника, щедро цвели кустики маргариток и примул. На лужайке у дома в стайке
желто-белых нарциссов стояла детская коляска, а ринувшаяся от
нее к прибывшим юная женщина с подвязанным на затылке темно каштановым “хвостом”, в белом грубошерстном жакете и узеньких джинсах, была, конечно, Сильвией. Женщины обнялись, расчмокались и защебетали, направляясь к пронзительно заверещавшей коляске, и Динстлер на мгновение замер, увидев выросшую на пороге дома фигуру. Так же, как некогда Полина, на трехступенчатом пьедестале крыльца в темной раме дверного проема возвышался Дани - блистательная скульптура олимпийца, сжимающего в поднятой правой руке бутылочку с соской - символ неугасающего жизненного огня. Отсалютовав таким образом другу, Дани довольно рассмеялся.
- Вот, сам видишь, старик - передаю эстафету вновь прибывшим.
Малыш в коляске жадно ухватил ручонками бутылку и зачмокал, изучая окружившие его лица блестящими черными глазенками. Эти крохотные ручки были совсем настоящими, с ноготками и подробной выделкой малюсеньких пальчиков, а на высоком лобике под черными завитками, выбившимися из-под капора, удивленно поднимались темные= четко выписанные бровки.
- Смотри, смотри, Готл, прелесть какая - ресницы длинные, черные и загнуты, как у куклы, и эти кудряшки! - подталкивала мужа к ребенку Ванда. Готл удовлетворенно кивнул: приятно было сознавать, что через месяц у него будет такой же малыш, что они сейчас с Дани на равных.
- Хорошо! - он обнял Ванду за плечи и та нежно прижалась к нему огромным тяжелым животом.
Обедали впятером - к столу подкатила на своем кресле Полина, последнее время хворавшая, но все так же выдерживающая форму. В ее героическом старании сохранить привычный облик, в этих серебряных, хорошо подстриженных волосах, в стареньком, хранящем следы ухода лице, в кремовом кружеве высокого воротничка, сколотого крупной камеей, была своеобразная гордая красота - красота уважения к себе и ближним, сила характера, не поддающегося издевкам разрушения.
- Рада видеть вас, Йохим. Вы здесь всегда желанный, но редкий гость. А ведь живете теперь поблизости - по европейским меркам мы почти соседствуем. И рада приветствовать вашу жену… Знаете, детка, - обратилась Полина к Ванде. - Я знакома с вашим мужем давно. Он так возмужал за эти годы…
- Да что ты, бабушка, как уж там “давно”? - удивленно прикинул Дани. - Еще и трех лет не прошло с тех пор, как я изображал Делона и мы очертя голову гнали из Австрии на моем молоденьком тогда “рено”!
- Да, всего три года, а сколько воды утекло! - вздохнула Полина. - Я теперь богачка - у меня Сильвия и Жан-Пьер. А вот Мари в клинике уже с осени и пока… Магазин пришлось взвалить на Дани, теперь он “мадам Дюваль”… И что бы вы думали? - Он прекрасно справляется, я бы дала ему пальмовую ветвь за лучшее исполнение женской роли!… Да, приобретений много, но и потери большие. Вы, Йохим, наверное, слышали, Александра Сергеевна Грави умерла. Вы, кажется, были близки с ее семейством? Мы ведь почти ровесницы. Но уж очень ей тяжело пришлось в последние годы, все эти беды с внучкой…
- Ну что ты, бабушка, все о грустном. Смотри - мы жуем и процветаем, мужаем и размножаемся! - прервал Полину Дани, метнув испуганный взгляд на друга. Но тот лишь на миг оторвался от тарелки, пробормотав по поводу смерти бабушки Алисы что-то вроде формального: “жаль, очень жаль…” И все - проехали! Он не обратил внимания на упоминание об Алисе, не заметил, как пару раз запнулся на привычном “Ехи” Дани, поспешно заменив его шутливым “профессор”. Он и не почувствовал, какими глазами смотрел вслед удаляющимся гостям его друг.
- Ты что, Дани, насупился как Жан-Пьер - плакать что ли собираешься? Давайте, ревите, парни, вместе! - сунула Сильвия мужу захныкавшего малыша. - Да счастливы они, счастливы! Смотри, как обнялись! Но губы Дани подозрительно дрожали.
- Больно как-то, а почему - не знаю. Не знаю я, Сильвия, теперь ничего не знаю! И человека этого, крепыша-победителя там в “мерседесе” - не знаю!
… Конечно, молодая чета провела день в Париже, остановившись в отеле “Бристоль” и постаравшись за это время ухватить самые яркие приманки, которые подсовывает туристам знаменитый город. Они поднимались на Эйфелеву башню и прошлись по Монмартру, видели Нотр-Дам и посетили чуть ли не все магазины на Рю Лафайет и Буасси д’Англас. Ванда закупала подарки для всего своего многочисленного семейства. “Вещи должны быть совсем не нужные, а просто “шикозные” - милые дорогие парижские пустячки”, - утверждала она, освоив роль богатой родственницы. Бархатный “клубник” с эмблемой Кордена для отца, шелковый шарфик ручной росписи и крохотная сумочка “от Нины Ричи” для матери, духи, перчатки и браслет с литыми медальонами парижских достопримечательностей - сестре, да куча маек, игрушек и значков для “малышей.
Ванда увлеклась посещением магазинам.
- Ничего, ничего, Готл, я ведь здесь впервые. Ты тоже, кажется, в Париже не был? Может задержимся еще на пару дней? — робко предложила она откровенно скучавшему мужу.
- Ну уж - нет! - отрезал тот. - “Во-первых - я ненавижу магазины. Во-вторых - я бывал здесь. Как-то по случаю, на Рождество. И вообще, честно говоря, вредно тебе столько топтаться на сносях”.
…Корнелию решили не навещать и прямо покатили к Леденцам, уже два дня томящимся в ожидании.
Что за удовольствие получала Ванда от этой поездки! Она въезжала в свой городок победительницей - она вырвалась, выстояла, утерла нос! Очень жаль только, что не удалось уговорить мужа проехать через Грац. Уж там-то, наверняка, знакомые лица, на каждом углу: удивление, всплеск ладоней: “Ванда! Ты ли этом? - Потрясающе!” Сколько раз воображала она, как под руку с супругом-знаменитостью попадет-таки на коктейль к Мици, или Алексу… или Вернеру? Нет, лучше, чтобы все они собрались вместе в обстановке высшего светского протокола - вечерние платья и “бабочки”, тихая музыка и лакеи с шампанским. А дворецкий объявляет: “Господин и госпожа Динстлер!…” Полная тишина и появляются они в центре почтительно-завистливых взглядов, потому что и пресса и телевидение все время только и говорят, что о сенсационном “эффекте “Пигмалиона”… А среди гостей - обязательно Вольфи Шерер, отправивший ее тогда из Швейцарии обратно в Грац, словно ящик с посылкой… Все это уже не мечта, а почти реальность - лишь руку протянуть!
“Мерседес” несся той же дорогой, которой не так уж давно в компании небрежного Алекса и блеклого Йохима ехала на студенческий пикник пробивная провинциалка. Вот она теперь - в дорогой шубе и ворохе подарков, прямиком из Парижа. С огромным животом и новым изумрудным колечком, только что купленном на знаменитой Буасси д’Англас заботливым мужем: законная жена, хозяйка большого дома, соратница и компаньонка выдающегося ученого - она вырвавшаяся-таки из нищеты Ванда!
…Дом Леденцев, заново оштукатуренный и подкрашенный, выглядел все же маленьким и неказистым. Скрывавшие его летом абрикосовые деревья еще не зацвели, открывая взгляду невзрачные постройки. Вдобавок слева, вместо любимого сада выросло какое-то строение, по-видимому, гараж.
У калитки приезжих встречало празднично принаряженное семейством. Женщины - мать и старшая сестра Берта с дочкой на руках - в ярких кримпленовыми платьями, отец и зять - муж Берты - одели ради такого случая новые шляпы, а шестнадцатилетний Питер выглядел полным “ковбоем” - от джинсового костюма до остроносых рыжих ботинок с каблуками и бляхами. Охали, ахали, целовались, осматривали “мерседес”, перетаскивали коробки с подарками и чемоданы и вдруг засуетились, торопя молодых к столу.
Самая большая в доме комната, служившая гостиной и столовой в торжественных случаях, была приведена в полное праздничное великолепие. Новая, полированная мебель, заменившая деревенские буфеты и шкафчики, свидетельствовал о росте благосостояния семьи, как и большой телевизор, отдыхающий под кружевной салфеткой.
Пока Ванда раздавала подарки, Берта, накинув ее меховой жакет с наслаждением крутилась перед зеркалом. “А мне-то шубка больше идет, правда, Ванда?” - кокетливо посмотрела она на молчаливого “свояка”, как говорят, известного профессора.
- Вещь дорогая, сними дочка, а тот тут гвозди вокруг, - деланно озаботилась мать, прикидывая парижский шарфик. - Лучше бы пару отрезов кримплена привезла с французским рисунком. Наша булочница Вальнер ходит павой - на всю грудь Эйфелева башня сфотографирована! Представляешь - все прямо шеи сворачивают! Ты же видишь, Ванда, на мою фигуру в магазине модной вещи не подобрать - а еще хочется пощеголять под старость. Ведь я еще ничего! - Она кокетливо выпятила массивную грудью, демонстрируя подвязанный бантом французский шарфик.
Фрау Леденц - приземистая женщина-работяга, нарожавшая и вырастившая четырех детей, несмотря на свою трудовую беспокойную жизнь весила больше, чем какая-нибудь бездельница-матрона, возлежащая на пуховиках в окружении соблазнительных деликатесов.