- Я действительно много знаю о вас. Поэтому добавлю - у меня довольно серьезные достижения в спорте - я бегаю, плаваю, отлично стреляю, могу подняться по отвесной скале и положить на лопатки почти любого, хотя никогда не был профессионалом. Я легко схожусь с людьми, умею хитрить, выслеживать и даже - быть безжалостным. Я - скорее человек действия.
- Спасибо, успокоили. Похоже, Иван, у вас значительно больше шансов на успех, чем у меня. Ну что же - дорогу идущему! - Готтлиб догадался, что ему нашли достойную замену. - Док, - вмешался Луми. -Мы должны теперь же расставить все точки над i. Поскольку письменный договор мы естественно составлять не будем, дотошно оговорив все пункты, ограничимся джентльменским соглашением. Главное положение которого: вы, Йохим-Готтлиб подлинник и главный держатель “пакета акций” - вы, и только лишь вы настоящий Пигмалион. Иван же - дублер, мираж, двойник. Он будет на скамейке запасников и, возможно, дай-то Бог, никогда не вступит в игру. Но в случае необходимости - именно он “попадет в сети” ловцов, что бы водить их за нос, а вы, со всеми своими потрохами уйдете в подполье, чтобы иметь возможность продолжать свое дело.
“Ну что же, во всяком случае, нормальному человеку такое не может и присниться. И надо признаться - это вдохновляет”, - решил Динстлер, берясь за работу. Все необходимые медикаменты были доставлены Луми через Ванду. Готтлиб позвонил жене и, прибегнув к условному знаку, исключающему возможность ловушки, попросил прислать полный курс М1 и М2, предупредив, что вернется через три недели.
Иван не испытывал и тени сомнения, прощаясь со своим лицом, не доставлявшим ему, по-видимому, никаких хлопот. Он был сиротой, а о женщине, ради которой стоило бы сохранить себя говорить категорически не хотел.
- Я совсем один. И мне даже хочется исчезнуть - такое “минисамоубийство”. Кроме того, я уверен, что внешнее и внутреннее Я неразрывны. А кое-что меня в себе не устраивает. Надеюсь, Готтлиб, ваша вдумчивая физиономия серьезно займется перевоспитанием этого легковесного, победоносного типа, который уже почти тридцать лет нещадно эксплуатирует представительную визитную карточку - глазки, губки, гордый профиль - тьфу! Как вы думаете, приятно ли сознавать, что за этот камуфляж тебя могут любить?
- А как же с наследниками, Иван? Ваши перспективные отпрыски никогда не будут похожи на своего отца, поглядывая немного свысока на неказистого родителя, - вставил свой контраргумент Луми.
- Вот и отлично, будут всю жизнь удивляться, как это я так здорово изловчился - победил законы генетики силой своего необычайного чадолюбия, парировал Иван.
- Мне это, кажется, в самом деле удалось. Знаете, Иван, моей дочке скоро исполнится два года и она… Ну, в общем, таких детей я больше не встречал… - не мог не похвастаться Динстлер.
- Да, Мио говорил, что у вас прехорошенькая супруга. И девочка, видимо, в нее?
- Что там “хорошенькая”. Моя Антония - чудо!
- Никогда бы не подумал, что вы, Готтлиб, окажитесь столь восторженным отцом. Видимо, я недостаточно изучил ваше “дело”, предполагая большую дозу скепсиса и самокритики. Ну что же - ставлю себе минус.
Покончив с обязательной программой неофициального общения, они приступили к выполнению задания. Никто не коснулся главного - смысла и цели не только самого предприятия, но и деятельности Пигмалиона в целом. Никто не помянул Организацию, сочинившую и организовавшую весь этот зубодробительный, за гранью здорового понимания, сюжет.
…”Интересно, думал Готтлиб, “работая” над Иваном, - может ли человек собственноручно “вылепить” своего двойника со всеми мучительно знакомыми и ненавистными изъянами, старательно повторяя нелепый экспромт природы и - не сбрендить? Во всяком случае, я уже, наверняка - псих!”
Почти двадцать дней они прожили втроем, превратив свое вынужденное уединение в сплошной фарс. Может быть этот хохот, порою абсолютно идиотический, провоцируемый одним междометием, жестом или гримасой, помог тогда Динстлеру сохранить отстраненность от своих фантасмогорических манипуляций и довести дело до конца. Вся эта история легла в его сознании на одну полку с комедийными кинолентами, которые никогда не запоминались и не особенно смешили, оставляя привкус легкой хмельной неразберихи. И лишь иногда в особые часы пугливых сомнений, Готтлибу казалось, что над эпизодом “двойника” потрудился Хичкок.
“Гадко и глупо, - думал он с отвращением прильнув к своему отражению в зеркале. - Ничто не может быть противнее сознательного повторения гнусности”. В конце концов он даже несколько перестарался, с мазохическим удовольствием изобразив на классическом “портрете” Ивана “авторский шарж”.
- Жаль, что нам больше не придется встретиться. Возможность совмещения двух Динстлеров могла бы означать только одно - кто-то из нас должен будет исчезнуть, - перед расставанием с Пигмалионом Иван выглядел непривычно грустным. - Мне кажется, я действительно теряю часть себя, отпуская “подлинник”. Становится даже понятна нерушимая привязанность близнецов.
- Если надоест - ты только свистни и я верну на место твое южное великолепие. Неужели у меня такая идиотская улыбка в торжественные моменты? - засмотрелся Готтлиб на свое “отражение”.
В начале апреля они расстались: две машины, отбыли в разные стороны, покидая притихшую виллу. Красный “мерседес” торопился вернуться в свою горную обитель, “пежо” Луми, спускавшееся к морю, увозило незнакомца, которому предстояло начинать жизнь заново.
12
Увидев свой дом издали, Готтлиб почувствовал радостное удивление.
Уже с дальнего поворота дороги, с того самого места, где впервые открываются знакомые очертания дома и клиники, сверкнул зеркальный зайчик стеклянной стены. Крошечный маячок - слюдяной отблеск в переливах едва обозначившейся зелени, над округлившимися холмами и травяным ковром, расцвеченным желтыми россыпями мать-и-мачехи.
Он покидал это место с измученной душой и расстроенными чувствами, облегченно захлопнув за собой дверь. По существу, он бежал, оставляя в туманной мартовской слякоти неразбериху и сумятицу, тупую боль, ставшую хронической. Оказывается, он так соскучился по дому!
Чем ближе подъезжал нетерпеливо жмущий на газ Динстлер, тем сильнее ощущал, что там, за изгибом шоссе, за уходящими в прошлое недавними страхами, его ждет тепло и покой.
Аккуратный сквер за оградой, стоянка с припаркованными машинами, деловито мелькающие в зеленеющих кустах белые халаты, сам дом - с бронзовой, достойно-лаконичной вывеской “Пигмалион”, сияющими чистотой большими окнами и солидной вескостью очертаний, свидетельствовали о надежности и преуспевании.
Оказывается, его ждали. Не только Ванда, подготовившая праздничный обед, переменившая прическу и макияж, но и весь персонал, предупрежденный о возвращении шефа и основательно потрудившийся при наведении парадного порядка.
По отчету заместителя Мирея, перехватившего шефа сразу после короткой беседы с женой, Динстлер понял, что дела клиники идут хорошо, стационар загружен, пациенты находятся в надежных руках и два новых сотрудника мужчина и женщина, прибывшие по рекомендации Вальтера Штеллермана ждут распоряжений.
Готтлиб ерзал, стараясь не затягивать вопросами деловую беседу и поскорее встретиться с четой компаньонов: ему не терпелось увидеть дочь.
- Могу вас заверить, голубчик - мы здесь вполне справились. Ничего серьезного, конечно, не предпринимали. Вальтер подлечил свои ноги, сбросил 18 кг. и ждет вас для окончательного наведения глянца. А моя Нина здесь, в горном воздухе, просто расцвела. Вы ее не узнаете… Но погодите, она уже, верно, спит… - тараторила Франсуаз, напрасно пыталась Франсуаз удержать Динстлера. Он даже не постучал в номер и отстранив удивленную няню, нанятую недавно и ему еще не представленную, ринулся к кроватке. Антония лежала лицом к стене, обхватив руками большую плюшевую собаку. Это был тот самый затертый Барбос, который остался от увезенной в санаторий дочери Динстлера.
- У Нины полно своих красивых игрушек, но она просто неразлучна с этим облезлым старичком, обнаруженном, кстати, в вашем кабинете”, - шепотом объяснила Франсуаза.
Готтлиб плохо понимал, о чем идет речь. Ему хотелось потрогать девочку, заглянуть в ее лицо. И словно почувствовав это, она зашевелилась, что-то сонно пролепетала и повернулась на спину, отбросив на подушку сжатые кулачки. Динстлер замер, охваченный победным ликованием. По голубому батистовому полю разметались черные пряди, подвязанные атласной ленточкой. Маленькое лицо в их четком эбонитовом обрамлении казалось особенно нежным и тонким: живая розовая камея, каждая линия которой гордилась чистотой и совершенством. Чудо - его собственное чудо!
За обедом радостно вдохновленный Готтлиб не заметил необычной веселости Ванды, граничащей с истерикой и не удивился осторожной деликатности Вальтера. Только потом, уединившись с компаньоном в саду, он понял, к чему осторожно вел его мудрый наставник, мгновенно ставший врагом. Вальтер хотел отнять у Готтлиба дочь! Намеками обрисовывая ситуацию и все туже сжимая кольцо аргументов, он неумолимо двигался к цели, приставив, наконец, “дуло” прямо к испуганному, затравленно колотящемуся сердцу Готтлиба:
- Я знаю, что большей жертвы от тебя не смог бы потребовать, и понимаю, что становлюсь в твоих глазах убийцей. Но иного выхода нет. Племянница Франсуаз не может здесь остаться навсегда да и как? Кто ты этой девочке - “дядя”? След твоей бывшей дочери в санатории исчезнет - она “умрет” от тяжелой болезни. Мы сделаем так, что Тони удочерят хорошие люди. Позже, когда все утрясется, я уверен, мы найдем способ вернуть вам девочку. Но пока погоди. Потерпи, прошу тебя… Тем более, что есть и другие проблемы…
Но Динстлер не слышал больше ничего, отгородившись непроницаемой стеной оцепенения. Натан поспешил скрыться, заметив приближающуюся Ванду. Она нервно, ошибаясь пуговицами, застегивала на ходу плащ, талые ручейки слез, размывали по лицу фирменную косметику новой шоколадно-золотистой гаммы. Ванда была в истерике, проклиная мужа и ту минуту, когда он вздумал прикоснуться к дочери, они обвиняла его в сатанинской гордыне и намеренном желании избавиться от ребенка. Муж ничего не возражал - ни слова в утешение или оправдание. Он смотрел жалобно и боязливо, даже не пытаясь защититься. Он был разбит и повержен.
- Ты права во всем, Ванда, - я - чудовище. Но самого страшного ты не знаешь. Ужасно не то, что я сделал. - Я не мог не сделать этого. Преступна моя недогадливость - ведь делая это, я должен был знать, что Ее у меня отнимут. Ее всегда у меня забирают… Одно и то же - всегда одно и то же, как ни крутись. Мне даже не хочется больше жить - скучно. Навязчивый, бесконечный кошмар - находить и терять, находить - и снова терять. Не помню, кому за какие грехи уготовил в аду подобная казнь…
Ванда не совсем понимала о чем говорит ее муж, он был потрясен и сражен, разделял с ней боль - и на этом спасибо. Они вместе, они заодно, а значит - обязательно найдут выход.
Динстлер почувствовал себя героем, принявшим основной удар на себя с того момента, как в запале гордого противоборства
предложил выход - побег, идею, более заманчивую, чем осуществимую. Они должны исчезнуть, раствориться, обрубить все концы, а, всплыв на поверхность где-нибудь в Мексике или Америке, начать новую, совсем другую жизнь, возможно, выращивая кукурузу в каком-нибудь захолустном уголке южного штата.
О конкретном осуществлении сложной процедуры тайного переселения Динстлер и Ванда имели весьма расплывчатое представление, подчерпнутое из криминальных фильмов. Они явно нуждались в поддержке. К несчастью Остин единственный человек, на можно было положиться, находился в каком-то бесконечно затягивающемся туманно отъезде, а Натан категорически отверг саму идею побега.
- Забудь об этом, Готтлиб. Поверь - мне не раз приходилось сверкать пятками под носом судьбы - это было и не просто и не весело, - он поскреб затылок и скорчил кривую гримасу - явно окислившийся, неудавшийся вариант иронической усмешки. - Я-то вообще, несколько другой породы, да к тому же был один. Ты - не вытянешь. Шанс в лучшем случае, при самой тщательной проработке, 50 на 50. Представь, а это очень реально - ты теряешь жену или дочь. Тебя то, как золотого тельца, они скорей всего, поберегут, но с семейством, я думаю, церемониться не станут, используя как способ давления - приемы-то стары как мир. Ну и как - каков ты будешь тогда, доктор Динстлер?
- Но ведь половина-то все-таки за меня. Это щедрый шанс. Я чувствую, вернее, точно знаю, что не выберусь из той ямы уже никогда, если сейчас позволю себе сдаться, - Йохим говорил медленно, ощущая ответственность каждого слова. Они стояли на краю альпийской полянки, представлявшей уже заинтересованному взгляду апофеоз весеннего цветения такого размаха, изобретательности и щедрости, что мысль о неком высшем художественном замысле приходила сама собой.
- Натан, я решил бесповоротно. Возможно, мне придется пожалеть, что пренебрег твоим советом. Прости. Боюсь, ты не сможешь понять меня до конца, до той темной середины, в которой я и сам ни черта не смыслю. Потому что именно там скрывается несговорчивый, тупой, жадный и такой сентиментальный собственник под названием “отец”…”
- Ладно. Тебе решать. Переубеждать и мешать не буду. Но и поддержки не жди, - заключил он, твердо посмотрев в глаза Динстлеру. И занялся рассматриванием гор.
Йохим медленно пошел к дому, удерживая желание обернуться. Уже у поворота аллеи он нерешительно склонил голову, воровски скользнув взглядом к светлой площадке между темных кулис тщательно постриженного кустарника. Натан стоял все так же, спиной “к зрителям”, подставив лицо опускающемуся за холм солнцу. Широкий торс с белым парусом спортивной куртки, коротковатые ноги в прогулочных толстокожих ботинках широко, прочно расставлены, тяжелые кисти опущены в карман клетчатых брюк. Готтлибу даже показалось, что Натан беспечно насвистывает, слегка раскачиваясь на мягких подошвах.
13
Все - теперь он один. Без помощи и совета, без контроля и надзора. Одиночество и свобода! Встряхнувшись и подкрепившись духом противоречия насущным хлебом гонимого, Динстлер начал действовать. Прежде всего материальная сторона. Очевидно, что имущество, клинику, да и свою репутацию придется бросить, как ненужную одежду, ограничившись банковским переводом имеющихся средств. Финансовый отчет, представленный секретарем, был до неожиданности печален: огромные затраты на поддержание и реконструкцию клиники почти полностью поглощали доходы. Учитывая долю компаньона Штеллермана, можно было рассчитывать лишь на сравнительно выносимую нищету там, в неведомой Америке. Странно, но вместо апатии и сомнений, Динстлер почувствовал знакомый прилив энергии, той дразнящей его тщеславие силы, которая подавала голос всякий раз, когда предприятие попахивало безнадежностью. Но прежде это бывало на его территории - у операционного стола, теперь же предстояло действовать во вражеском тылу - в мало известных и мало доступных сферах.
- А как наш Штеллерман, он что-то давно не попадался мне на глаза? спохватился Готтлиб через пару дней после их разговора.
- Франсуаз с девочкой только что обедали со мной, сожалея, что ты слишком много работаешь, совсем не заботясьо своем здоровье. А Вольфи в отъезде, - бодро сообщила Ванда и чуть позже, отведя мужа на веранду, добавила: - У меня постоянное ощущение в доме, что я под рентгеном - видна вся насквозь. Даже в университете со мной не бывало такого, когда на экзаменах этого зануды Бауэра в моем чулке припрятывалась чуть ли не вся “Топографическая анатомия”, вписанная в тонюсенькие шпоргалки… Все-таки зря, мне кажется, ты рассказал о наших планах Натану… Кто его знает темная лошадка.
К вечеру Штеллерман вернулся. На втором этаже слышно было как он распекал шофера. Казалось даже, что это монолог: парень то ли вообще помалкивал, то ли мямлил что-то едва вразумительное. Позвякивали какие-то жестянки, вроде колесного диска и грузно ухнуло об асфальт что-то мягкое, поставив жирную точку. Через несколько секунд торопливые шаги Вольфи послышались в коридоре и едва постучав, он появился в динстлеровском кабинете, плюхнувшись на вдохнувший тяжко кожаный диван.
- При всем моем уважении, милейший доктор, я не могу не предъявить некоторых претензий. Боюсь они обойдутся “Пигмалиону” и лично мне, как совладельцу в кругленькую сумму! Ха-ха-ха! Никому не расскажешь - засмеют! Но выходит, что я разваливаю собственный бизнес своими же ногами! - Вольфи схватил со столика сифон и почти не глядя пустил в стакан злобно шипящую струю. Удивленно посмотрел на результат и, резко отодвинув стакан, фыркнул: - Слишком много газа! Так знаете, где я был? - В Париже, представьте. Прошел всестороннее обследование у Дюрье. Вы слышите - Дюрье! Это вам не… не Леже какой-то. И я ему не понравился. Мои ноги и все то, что здесь, у вас с ними сделали, - это варварство! Вольфи для убедительности задрал брючину, выставив развернутую в первой позиции бледную, жилистую голень. - Нам нужна обстоятельная беседа и, думаю, не здесь. В Париже, дорогой мой! В Париже…! - он подмигнул, махнув рукой к окну и через полчаса собеседники вновь стояли на своей поляне во влажной тесноте бархатных сумерек.