Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ

«Ах, полвека назад люди были проще...»

Ах, полвека назад люди были проще,они читали Калинниковские «Мощи»и Тургенева перелистывали заново,и Лаврецкого им было искренне жаль,и еще они почитывали «Новую скрижаль»Пантелеймона Романова.В этих книжках размусоливались дуновения и касания,но всего милее были подробные описаниязыбкой ряби с утра на озерной воде,отражения солнца в недвижности плеса,пыли той, что вздымали линейки колеса,панталон, сюртуков, пиджаков и т. д.По душе им были издания Маркса (Адольфа)И Маврикия Осиповича Вольфа,И особенно Шеллер-Михайлов (титан!).Это был тех лет наивных времен Голсуорси, –впрочем лента цвела на Поддубного торсе,тихо к полюсу брел Гаттерас (капитан!).Перестали читать мы наивные книжки,времечко нам не даст передышки,воздвигая препоны бетонных плотин,чтоб уж вовсе ничтожный наш съежился шарик, –но прочли, отыскав философский словарик,всё, о чем рассуждали Платон и Плотин.Всё, о чем прошлый век рокотал на гитаре(о, тогда керосин был еще фотоген ,ибо свет порождал с некой силой магической…)и о чем в немудрящей своей бочкотаре,не найдя человека, грустил Диоген,сей философ цинический.

ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ

«Волшебный фонарь» – это старое слово,наивное чудо, которому встарьмы так удивлялись. Всё в жизни не ново,не ново и слово «волшебный фонарь».Вернее, два слова, сплетенные прочнов случайном единстве понятий и фраз.И осень. И трубы бурлят водосточно,и молодость вновь прорезается в нас,когда сочетаний блаженная сладостьиль ржавой листвы омраченный янтарь,когда непрестанны, как детская радость,два дивных понятья — волшебный фонарь!Здесь всё, что когда-то таила планетав забывчивый нетелевизорный век:недвижность в слиянии тени и светаи всё, чем пока еще жив человек.Здесь горя основа и счастья основа,осенних прощаний блаженная гарьи, как обещанье, как музыка слова,глупейшая штука – волшебный фонарь!

ПОД КРЫЛОМ АИСТИНЫМ

Память в каждом живет человекео просторах родимой земли:украинские чудо-лелеки,верно, в клювах меня принесли.И плыла под крылом аистинымУкраина сквозь марево гроз:– Это что там еще за «людына»?..–задала она птицам вопрос.И отчизне ответили птицы,что пока человек я простой,что я песням хочу научитьсяв упоеньи ее красотой;и земля задышала как тайна,а лелеки бросали во тьму:– Что же, примешь ты хлопца, Украйна?Отвечала Украйна: – Приму!..Есть у сердца смешные привычки…Это было довольно давно, –отскрипели поповские брички,пулеметные брички Махно;стало легче дышать на планете,с детской жадностью впитывал яУкраины задумчивый ветери летучий огонь бытия!Украина моя золотая,я вздымался в зенит голубой,в тяжком «Дугласе» плыл, пролетая,Украина моя, над тобой.Я видал твои синие реки,я прошел по твоим городам,и о чем гомонили лелеки —передам твоим струнным ладам.Не при мне ль зажигала очаг тыи стирала нашествий следы?Я видал антрацитные шахтыи скопленья железной руды,соляные я видывал плиты,все дары твоей щедрой земли, –полновесными зернами житанадо мною созвездья текли!Украина моя, Украина,нынче прошлое просится в стих:снова память встает,как плотина над рекою свершений твоих.Слово памяти в песнях окреплои гудит о борьбе и любвии о том, что, как феникс из пепла,поднялись поселенья твои.Я люблю твой узорчатый Киевна днепровском седом берегу,он похож на сказанье, – какиес ним сравнить города я могу?Милый Харьков люблю и Полтаву,и вишневых садов толчею, –я люблю твою старую славу,богатырскую славу твою!Я люблю твою звучную мову,свежих губ золотую молву,изобилия первооснову —молодую степную траву;я люблю твое солнце большое,ветер мира, тепла и жилья:с перелетной нечуждой душоюприхожу к тебе, родина, я.Породнившись с твоею судьбою,молодую встречая зарю,жизнью всей говорю я с тобою,верным сердцем с тобой говорю:так прими эту исповедь сына,чья навек тебе песня верна, –Украина моя, Украина,быстролетного детства страна!

«Деревья черные, как трефы…»

Деревья черные, как трефы.Земля оголенана всем пространстве от Мерефыи до Люботина.И не с беспечностью Эфеба –резвясь как зрелый муж,уже барахтается небов глубинах спелых луж.И мимо зябнущего плеса,вращаясь на весу,проциркулируют колесалокомотива «Су».Блоха, прикидываясь Дафной,заполнит зыбкий пруд.Гудки завязнут в телеграфнойпроводке – и замрут.И над изменчивой личинойсигнальных фонарейграчиный гомон и галчиный,иль галочный скорей.И пробуждением Деметрыовеян вешний шлях,замызганные километрыи галька в колеях.И в неуемность окоемаеще до темнотывплывут гектары чернозема,как жирные киты.Они помчатся в эстафетеза музыкой стиха.Их прогарпунят на рассветекривые лемеха.И устремляются в кочевья,сопя, как ламантин,китообразные деревья.Мерефа-Люботин.

«За окнами снежная тьма…»

За окнами снежная тьма.Россия считает расходы.Как старые пароходы,доходные стонут дома.О, как описать эту жестьс ковчегов нахохленных кровель?О, как этот хлопьевый промелькпостичь, и понять, и прочесть?Невольно поются стихина лад Северянина старый.Поэмы гудят, как амбары,а критик долдонит верхи.Балконы, столбы, эркера,угрюмые кариатиды,отрады, тревоги, обиды,сегодня, заутро, вчера,угрюмые кариатиды,балконы, столбы, эркера.В квартирах арбатской судьбыостатки модерна. Останки.Чаев позабытых жестянки.Иконки померкшей мольбы.В столице иль на полустанке,где сцепщик сцепляет гробы.И люди, успевшие вмигпригубить не мед, как Вителлий,а самый тот КУБОК МЕТЕЛЕЙ,немыслимый КУБОК МЕТЕЛЕЙ,что к слову поэта приник.Шли хлопьев метельные сворына штурм первозданного дня.Была суетня, беготня.Эпоха взрывала соборы,металлом свой путь осеня.Была наша доля легка,еще наши очи сверкали,и пальцы еще прилипалик замызганной кнопке звонка…

«Я должен рассказать о том…»

Я должен рассказать о том,как дождь неслышно входит в дом,на цыпочках, как гном в легенде;я должен повторить рассказ о том,что в сотню тысяч раз ценней,чем деньги или денди!А здесь, в краю зеленых нив,в краю, где шествует прилив,прорвав гниющих водоро слейзавесу… По песку скользя,мне прошлого забыть нельзяили переложить на после.Был город, град, вот он каков! –обитель лестничных звонков,тоска заплеванных фасадов;досадуя на тьму и свет,мы так скучали, будто нетздесь солнца… Темно-шоколадов,закат стучался к нам в окно,и было, кажется, темно,совсем темно… Был день как годутрат, смятений и невзгод.(И это всё? Непредставимо!)А город, град, приют друзейбыл безысходен, как музей,и мямлил, словно пантомима.

ЛЕВОБЕРЕЖЬЕ

I. «Возвращусь в ветвей безбрежья...»

Возвращусь в ветвей безбрежья,в ненаглядные края,где лежит Левобережье,жизнь моя и смерть моя.Вспомню всё, что было прежде,всё, что в дымке бытия,всё, в чем спит Левобережье,жизнь моя и смерть моя!Возвращусь туда, где трефыопостылевших ветвей,где с платформами Мерефыслит усталый соловей.Возвращусь туда, где сноваможно жить без полумер,где на станции Основа –Квитка, харьковский Гомер!Был монахом этот Квитка,а потом танцором стал,а потом – такая пытка! –не залез на пьедестал.Ах, услуга! Ох, медвежья!Эх, блеснула колея!Чернозем. Левобережье.Нет, не смерть, а жизнь моя!

II. «Левобережье. Нет другого...»

Левобережье. Нет другого.Теряю счет годам.Левобережье. Этот говоря рельсам передам.Левобережье. Мимо, мимо.Дорога далека.И только в сердце – горечь дымада исповедь гудка.Левобережье. Зорко, зорковпишись в былые дни —и, ежели мешает шторка,смахни иль отверни!Воспой иные побережья,но всё, но всё равно:глядит мое Левобережьев раскрытое окно.В листвы взъерошенной мятеж яуткнусь в чужом окне,и всё ж мое Левобережьевсё будет сниться мне:тот край, где годы – как минуты,где быль – как синь-туман,тот край, где суржик пресловутыймил слуху поселян!

УЛИЦА ШЕКСПИРА

Прозвучи, моя шальная лира,доблестью, и лаской, и тоской!Я рожден на улице Шекспира,в центре Украины Слободской.Не хочу плутать в неточных датах,но столетья поступь узнаю:верно, на заре годов двадцатыхтак назвали улицу мою.Ах, Шекспир! Задира и проказник!Можно ли забыть, что исконитворчество – неумолимый праздник,что и мы ему слегка сродни!Что слова приходят к пантомимам,оглашая пестрый балаган:в зеркальце, как смерть неумолимом,облик свой увидел Калибан.В ямбах осязаемых и жесткихчеловек творит свой правый суд.Гамлет умирает на подмостках,капитаны Гамлета несут.Вот бы нам гореть такою страстьюдо черты последней, до конца;если б нам с такой безумной властьючеловечьи потрясать сердца!В нас твои отрады и печали,шар земной, летящий в тучах тьмы!Были б мы пустыми рифмачами,если б о тебе забыли мы!Если б наше сердце не искало,без дорог, на ощупь, наизусть,мужества высокого накала,слова, побеждающего грусть!Пышная словесная порфира,зашурши над каждою строкой!Я рожден на улице Шекспира,в центре Украины Слободской.

«Шло время…»

Шло времяв умерщвленьях и зачатьях,в соцветьях радуг,в скрипе колеса;мерцали купола,и на Крещатикседыеопускались небеса.Летела славапо горам и долам,столетиястирали ржавый грим,и золотые звездынад Подоломсветили мнеи прадедам моим.

«Предки, предки, и вы отошли в мир иной…»

Предки, предки, и вы отошли в мир иной,привиденьями зыбкими стали!Вы носили жилетки с атласной спинойи на пряжках из кованой стали.И усов ваших фиксатуар-бриолинбыл тождественен вечному лоску;отдаленней теперь, чем кольчуги былин,ваши штучные брюки в полоску.Трепыхался футбол и мигало кино,предвещая истории славу;в Черном море мотались, с судьбой заодно,то ли «Гебен», а то ли «Бреслау».А потом вы на дачах играли в крокет,и носили толстовки с кокеткой,и, откушав в столовке свой постный обед,отличались наивностью редкой.Годы шли. И уже созидалось метро.Дождь ложился на вмятины фетра.Вы тогда уже были, простите, «ретро »,или, может быть, правильней «ретро»?!Отошла вашей жизни большая тщета,только дышат еще и доселеувеличенных ваших портретов устаи карманных часов карусели.Я, потомок ваш бледный,прославить хочу вас в своем поэтическом раже, –ведь эпоха вам всё же была по плену,как титанам в седом Эрмитаже.Я прославить хочу ваш лаун-теннис в жаруи тяжелые ваши ракетки,потому что всё ж честно вели вы игру,вы, мои незабвенные предки!Что вам НЭП, шмендефер и рулетка с пти-шво!Были вы в адамантовом стиле,и врагам не прощали вы впрямь ничего,но и вам ничего не простили.

ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Над селеньями людскими,деловит и нелюдим,сродный милой пантомиме,домовитый вьется дым.В нем твоих очей бездонность,всем соблазнам вопреки,и святая отрешенностьхореической строки.И окутан в дымку света,вдалеке от всех морей –позабытый кем-то где-тогород юности моей.Мне знаком здесь каждый угол,и подъем, и поворот,и парад бетонных пугалвозле парковых ворот,и отрада человека —снежных хлопьев белизна,и семнадцатого векамонастырская стена.Как инкогнито и некто,все бы в сердце уберечь:даже грубость диалекта,даже грусть разлук и встреч.Уплывает пантомимав снеговую пелену.«Слаще нет родного дыма», —говорили в старину.Я от сердца отрываюэтот каменный фасад,эти синие трамваии заиндевелый сад,и покрытый ранней славой,в голубой одетый дым,милый месяц моложавыйнад пристанищем моим.

«Шаланды у прибрежных сел…»

Шаланды у прибрежных селпокачивает ветер резкий,и постаревший режиссербредет по улице одесской.Он, лысый, скучный человек,шагает — к смерти ли? ко сну ли?…Летел бумажный жалкий снег,эскадры странные тонули.Фанера, доски и картон,шеренга дев неграциозных;глотнуть бы пересохшим ртомвесь этот непродажный воздух!И умирает старый шутво всем ветрам открытом зале.И неба синий парашютвисит над улицей Лассаля.

МОРСКАЯ СЫРОСТЬ

Бывает, барахлит забвеньямгла подобно полевому телефону…Таинственная женщина плылапо расписному синему плафону.А пламя подымало языкии в сновиденья странные тянуло,где отзвуки и нисхожденья гула,где комнаты как в сказке высоки.Пожалуй, что тогда мне было десять,во мне еще не накопилась злость,не в пушкинской, а в ильфовской Одессемне проживать в ту осень довелось.Там было даже и кафе Фанкони,нарпитовское стойбище мужей,и небоскребы в восемь этажей,но речь пойдет о расписном плафоне.Летела – в складках, в драпировках вся,очами похотливыми кося,но сверх того не ведая корысти, –мадам, должно быть, итальянской кисти.Бинокль к глазам прильнет, как соль ко рту,и сразу в приближеньи многократном –бетонный мол, сродни рассветным пятнам,и трубы разноцветные в порту.Так сочетался этот Мир-навыростс грядущим… Впрочем, это ничего!Но более, но более всегомне памятна тех дней морская сырость.Она была повсюду и всегда,цвела в подъездах животворной тенью,сродни испепеленью и томленьюи некой сладковатостью горда.С тех пор прошло немало лет и льдов,но сырость эта ждет в мечтах опальных,на лестницах приморских городови в тусклом свете комнат умывальных.Но непрерывен времени поход,он движется по месяцам угаслым…Нагретым маслом пахнет теплоходи вся судьба нагретым пахнет маслом.Машинным маслом. Что за толчеянам подтверждает непреложность мига!Морская сырость – вотчина твоя,Одесса, Феодосия и Рига.Чем пахнет на заре Восточный Крым?Чем пахнет на заре Бассейн Донецкий?Чем пахнет время? Спячкою мертвецкойиль пробужденьем? Мы – поговорим…Был старый дом. О время, не тревожьосколков воронцовского уюта!Еще мне снится душная каюта,Где с морем обручен Одесский Дож!Во мне еще накапливалась злостьи ожиданий тщетное величье, –не смог Всего Грядущего Обличьепровидеть я. Но кое-что сбылось.

КАТОК «ПЕЧАТНИК»

Памяти Франческо Катто

На Украине Слободскойжил равнодушный итальянец,он придавал граниту глянецвесьма умелою рукой,сулил покойникам покой,женил чахоточный румянец, –седой ваятель-итальянецна Украине Слободской.Надгробных памятников мастерпочил и помер в свой черед,теперь у смерти он во власти,зато Искусство не умрет.Торчат в расцвете неудобья,хранящие холодный пыл,многопудовые надгробьяи монументы без могил.Так помер равнодушья латник,ваятель мраморных девчат.У самых врат катка «Печатник»его изделия торчат.

«В этом Харькове, старом как мир…»

В этом Харькове, старом как мир,в этом городе, в этом губернском,в этом ветре степном, в этом резком,были мы молодыми людьми.Были мы молодыми людьми,были мы гимназистами в блузах,этот мир был так скромен и узок.Ах, в своих самых юных конфузах,в наших первых ребячливых музахбыли мальчиками, черт возьми! —были мы молодыми людьми!Были барышнями, черт возьми!Гимназистками в фартушках были!Три реки в керосине и в иленикуда не текли, черт возьми!Никуда не текли, черт возьми!Лопань, Харьков и Нетечь, онитриедины в одном недвижимом.Было время подернуто дымом,было время подкрашено гримом, —вспоминая о самом любимом,о блаженстве неповторимом,о богатстве, ни с чем не сравнимом,были мы молодыми людьми!Было время – путем, непутем,были дни в обывательском тесте,и еще не пылали поместья,вихрь не плакал голодным дитем, –но из этого плача и ила,из всего, что в судьбе нашей было,из всего, что душа не забыла,кровь всплеснулась, и сердце изныло,и послышалось имя: Артем!

«Когда-то были детские обиды…»

Когда-то были детские обиды,седой стакан с холодным молоком,и неумытые кариатидыподдерживали выпуклый балкон.Когда-то были райские отрады.Они мертвы. Их к жизни не воззвать.Гремели первомайские парады,и тягачи корежили асфальт.И фонари бренчали, как монисто.И метеоры падали в траву.И пыльный город назывался Мисто,а я его никак не назову.И пыльный город в говоре нерусском,полынный дух украинской земли,а там, далеко, за Бурсацким спускомстыдливые акации цвели.Прошла гроза – и на листочках мокрыхмерцает отсвет Божьего лица.А я ребенок, по-славянски – отрок,а в здешнем просторечии — пацан.Полынный дух, тревожный и прогорклый.Невнятные ребячьи времена.Ступеньки Университетской горкии бронзовый сюртук Карамзина.И жирный рокот авиамотора.И вскинь глаза — и только пустота:мышиный цвет ампирного соборада маковка, лишенная креста.И облака. И ничего не надо.И мне уже никто не возвратитни этой неосознанной отрады,ни этих гипсовых кариатид.

«ИЛЛЮСТРАСЬОН», 1896

В очень старом французском журналеиллюстрации. Блеск и хвала!В очень старом французском журнале –доконали! была не была! –В очень старом французском журналезолотая печаль расцвела.Машут челками чудо-лошадки,и рессорные катят ландо, –то эпохи последние схватки,что идет, как «Титаник», на дно.Это трудное бешенство плоти,наслажденья того бытия,чье буржуйство уже на излете,чья уже иссякает струя.Может быть, чьи-то горны в казармепротрубили уже на зарео Вердене, о битве на Марне,о седых облаках в серебре?«Марсельеза» – серьезная штука.Бутсы топчут дорожную пыль.Дети Франции, нуте-ка, ну-ка,как задорит вас Руже де Лиль!

СЛОВОЛИТНЯ РЕВИЛЬОНА

Где была во время оноСловолитня Ревильона,там уж нет ее теперь:там гудят иные липы,там иной фрамуги скрипы,там иные линотипыи не так обита дверь.Но в строки свинцовой огольбыл одет когда-то Гоголь,Достоевский, Салтыков.И остались буквы этив керосиновом просвете,в голубом фонарном светедо скончания веков!Нет ни скорби, ни пропажи;вновь сочны политипажи,а бумага чуть желта, —вновь плывешь в тоску-неволюсквозь шестнадцатую долюиль тридцать вторую долюблагородного листа!Есть бессмертие в журналах,в копошеньи этих малыхжирных буковок и литер,в мельтешеньи этих строк.Вот и шепчешь ты влюбленно:«Словолитня Ревильона!»Было то во время оно,но пошло, однако, впрок.Словолитня и аптекадевятнадцатого века, –все терзанья человекав дебрях этих трудных лет!Если прошлое тревожит,кто сказать об этом сможет?Разве всё в поэму вложитнекий истинный поэт?!Фантастические миги,где романтики-расстригиболь преображали в книгис бескорыстностью смешной;буквы, шпации, пробелы,«Приключенья Арабеллы», –страсти легкие пределыдышат прежней новизной!Было то во время оно:Словолитня Ревильона,было то во время оно,не сегодня, не сейчас…Отчего же строки этив потайном вечернем светевновь у сердца на примете,сызнова тревожат нас?Было то во время оно:Словолитня Ревильона,Словолитня Ревильона,голубой светильный газ!

«Господа подъезжали к вокзалу…»

Господа подъезжали к вокзалуи ругали простых проводниц,и корявое зданье вонзалов небеса позолоченный шпиц.А за ним громоздились пассажии присутственных зданий ранжири казалось, что в клетку посаженприкативший сюда пассажир.Золоченой иглою пронзитесинегубое небо весны:я мечтаю о вечном транзите,мне дороги его не тесны!И казалось, что воздух насыщенбеспокойным предчувствием краж;а потом появлялся носильщики подхватывал тощий багаж,и шинелька его телепаласьна покатых и острых плечах, –он бежал, отметая усталость,а потом онемел и зачах.Это было во время вакацийи тянулось минуту одну,и корявые ветви акацийне спеша подступали к окну.

«Вдоль заплеванных аллей и осенних желтых змиев…»

Вдоль заплеванных аллей и осенних желтых змиевгубернатор Фундуклей прибывает в город Киев,прибывает в город Киев губернатор Фундуклейвдоль осенних желтых змиев и заплеванных аллей.У шикарного ландо лакированная дверца,губернатор от и до валерьянку пьет от сердца,валерьянку пьет от сердца губернатор от и до,лакированная дверца у шикарного ландо.Подпирая крепкой шпалой синий рельсовый прокат,лист шуршит хрустливо-палый, хлопотливо-языкат,шепчет лист хрустливо-палый, хлопотливо-языкат,подпирая толстой шпалой смерть и гибель напрокат.Вихри все со смертью схожи. Деловит и густобров,настежь бьет из аванложи в грудь Столыпина Богров.

«Будут внукам завещаны наши дома…»

Будут внукам завещаны наши домавместе с бюстами наших ученых,и карнизов кирпичных слепая кайма,и автобусов наших тоска-кутерьма,и простор санузлов совмещенных.Будут правнукам вверены те города,где Утесов нес музыку в массы,где так вяло порою сочилась водаи, как лес, зеленели сберкассы.Что им скажет вот этот (ученый монах?),сей первопечатник московский?И еще в нарочито широких штанахбеспардонный поэт Маяковский?Что им скажет Казанки сушайший песоквкупе с Курского Черною Грязью,и поэзия мемориальных досок,присягающая безобразьютех писателей или ученых коллег,тех конструкторов разных воздушных телег,геликоптеров и вертолетов,что в Эдем вознеслись, отработав?Не довольно ли этой пустой болтовни?Утомленье. Томленье. Опала.Мне не хочется верить, что меркнут огни,если сила себя исчерпала.Вот XVII век и его терема.Поколения меркнущий разум.Будут внукам завещаны наши домавместе с форточкой и унитазом.Будут правнукам вверены наши дома.Словом – ныне и присно, вовекибудет осень – не осень, зима – не зима:громоздить свои льдистые ЖЭКи!Припадет этот Мир Без Особых Примети к твоим деликатным ланитам, –вечность скуки, которой названия нет,до скончанья и ад инфинитум!

«Мне часто снится книжный магазин…»

Мне часто снится книжный магазин,тугих обложек пестрые обновы,и на стеллажах – Стерн и Карамзин,и даже мемуары Казановы –…На улице какой-то боковой,вдали от шума, похоти и страсти,в какой-то ну совсем не деловой,полузабытой гражданами части.Мне кажется, я в нем уже бывал,а если нет, то как могло случиться,что я запомнил ласковый оваллица светловолосой продавщицы?Витрины там как тусклая слюда,а книги хороши невыразимо,и я хочу туда, но вот беда! –на свете нет такого магазина.Не целовал я этих серых глаз,и к туфелькам не ластился осотом;я полз, как одичалый верхолаз,по разным геральдическим высотам.Качались клювы в темном серебре,и облако над башнями качалось,и расточалась ночь – и на зарепривычная история кончалась:на миг – приостанавливался миг,и съеживался сребротканный полог,и тысячи – уже ненужных – книглетели в печку со скрипучих полок.

ВРЕМЕНА

Вновь времена, времена, времена,снова огниво, кресало и трут,снова позвякивают стремена,ржут иноходцы и трубы ревут,снова огниво, кресало и трут,снова не верить словам и слезам,снова затеряны двери в Сезам.Черный подсолнух в белых зубах,чересседельник по том пропах,снова вздуваются жилы на лбу,снова мне в губы вложила трубу,переплетенная жилами лба,вера, надежда, судьба.Ежели прах развеют ветра –это еще не беда.Ежели враг возжелает добра –это еще не беда,а са ира, са ира, са ира,никто никому не желает добра,никто, никому, никогда.Никто никому, никто никогда,хотя б на секунду одну;но если за радостью встала страда,за счастьем узрели вину:никто никому, никто никогда,хотя б на секунду одну…Только бы зубы до боли сжать,только бы вместе с тобой дышать,праздные ноздри раздув дотла,только бы ты жила.Вот я стою – ну, не я, любой,весь как звенящая нить,вот я стою, чтобы собойгибель твою отстранить.Нет, не собой, не одним собой:сердцем своим и своей судьбой,прошлым своим и своей мольбой,будничных дней гурьбой.Фосфором выветрившихся костей,счастьем своих нерожденных детей,светом их нераскрывшихся глаз,верностью без прикрас.Никто никому не желает добра,но это еще не беда,а са ира, са ира, са ира,смелость берет города.Печей кирпичи и святой бурелом,обугленный бурелом:сидят дипломаты за круглым столом,за очень круглым столом.– О мистер Многоуважаемый Шкафи достопочтенная миссис,о люди в жакетках и пиджаках,безукоризненных пиджаках,взирающие, окрысясь,на то,чего не вернуть с лихвой,на то, что невозвратимо,затем что колки иголки хвойи море невозмутимо.Невозмутимо его челои гладь его солона,и если станет тебе тяжело,и если замрут стремена,приди – и пригоршней зачерпнигорчайшую горечь вод,а там вдали – бортовые огни,седой, как лунь, теплоход.………………………………..Вновь времена, времена, времена,слезы большой беды,вновь стремена, стремена, стремена,съежившиеся сады,всадники в бурках, вороний грайнеутоленных стай.Рыжее пламя и смерть без вины,смерть за чужие грехи,широкогрудые скакуны,дым из прорех стрехи…Никто никому, никто никому,никто никому ни глотка,и я никогда, никогда не пойму,что доля моя легка,что я живу на зеленой земле,просторной и несуровой,что я живу на зеленой земле,а вовсе не на багровой.Мы вывернем наши души,как ватники, — наизнанку,мы слезы твои осушим,над озером спозаранку,и будут березы и ветлыв спокойные воды глядеться,и будет совсем искрометнымсовсем позабытое детство.Совсем позабытое детство,когда не тревожат тревогии можно, прищурясь, вглядетьсяв подкову на пыльной дороге, –и, внемля словам наговора,рокочущим снова и снова,хотя не вполне и не скоро,а всё ж разогнется подкова.Бредут по дороге гусыни,топорщатся кроткие крылья,подкова в окалине синейприпудрена замшевой пылью.И солнца лукавые бликилежат на плетне и заборе,лежат на фасетчатом ликеподсолнуха в желтом уборе.Потом зажигаются звезды,неяркие, мирные звезды,сначала одна, а за неюдругая и третья звезда.И вечер нисходит на землю,простой, как молитва ребенка,как самая первая песнямалиновки или дрозда.

ТРАВИАТА, ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ

Шляпа мята-перемята,и заплата на виду.Травиата, Травиата,престарелый какаду.И, прокашлявшись сначала,черномазый обормоткареглазых харьковчанокпесней за душу берет.Надрывается шарманщик –иностранный человек,механический органчик,потому двадцатый век!Луч упал с небесной твердив водосточную трубу,музыкант Джузеппе Вердиповорочался в гробу.Как хотите губы красьте –хоть помады целый пуд:если не привалит счастья,так и замуж не возьмут!Сколько слов смешных и добрых,подходящих в самый раз,проницательный стеклографотпечатал про запас.Разверни цыдульку, Настя,или Фрося – всё равно!Вот оно — пустое счастье,что ж ты плачешь – вот оно!А потом на двор угрюмый,обагренный сентябрем,забредут шурум-бурумы,завопят: «Старье берем!»– Эй, паныч, скорее думай —нет ли брюк иль пиджаку, —захрипят шурум-бурумы,задирая вверх башку.Их прогонит дворник Блыщик:– Здесь не велено чужим! –А потом придет точильщики начнет точить ножи.Парень видный, парень ражий –как обложит, не отбрить,точит ножницы – и дажеложку может наточить!Приманив ребячьи стайкипосле множества иных,заиграют попрошайкина валторнах жестяных.Из окошек, из гляделок,из уставленных в упормедяки в оберткахбелых полетят на грязный двор.Где ты, город мой просторный,сердобольное житье,дребезжащие валторныи татарское вытье?Я вас выдумал когда-то,я вас больше не найду,Травиата, Травиата,престарелый какаду!

«Приснился нам город у самой воды…»

Приснился нам город у самой воды,где воздух особенно влажен,где даже и синие вешние льдысползают по тропам лебяжьим.Приснился нам город. Закатный пожар.Жестокая пряжа рассвета.И взлет обелиска. И «Зингера» шар.Но Зингера ль стойбище это?Мансарды. Туманов седых колыбель.Матросской гармоники вздохи.И круглые глазки ручных голубей,забывших людские подвохи.И где-то на Западной (серой) Двиненедель корабельное стадо,где город в рассветном, в закатном огне,последняя сердца услада.

«Как далека от нас действительность былого…»

Как далека от нас действительность былого,как полусказочна ее смешная явь:пройдя сквозь решето классического слова,Россию давних дней по-своему представь.Россию давних дней и гоголевских масок,смертей, утрат, тревог – печальных остряков!Некрасов сумрачный и праведный подпасок,и проза – долгий путь – чреда обиняков.Мы верим в действенность соблазнов и событий,но мы куда умней, прохладней, деловитей,и чичиковский фарс нам попросту смешон.Так тени праздных туч плывут по амальгамесоборных куполов. И всадник вверх ногами,да, Медный Всадник сам – лучом преображен!

ПРЕДВЕСЕННЕЕ

В житницах моей печалиспит зерно небытия.Разве вы не замечалигоре темного литья?Разве утренняя квотане заполнилась тоскойв первый день солнцеворотаи неволи колдовской?Ты не спишь, туманный отрок,потерял ты счастья ключ,и на зельях приворотныхне дробится солнца луч,и безвестные дорогине ведут тебя туда,где на месяц круторогийльет свой скудный свет звезда.Это всё приснилось вкратценакануне той весны,той, когда начнутсбываться удивительные сны,умилительные страстипорасстелют белый плат,над излучинами счастьявихри славы загудят.Ты встаешь, весна вселенной,на исходе той зимы,той печали вдохновенной,той блаженной кутерьмы,ты встаешь — и миг утратымеркнет в зареве судеб,и теплеет ноздреватый,рыхловатый черный хлеб.

«Томления души, оторванной от близких…»

Томления души, оторванной от близких,возможно ль передать словами бытия?Есть пляска темных дней – у каждого своя,слепые имена на смутных обелискахи залежи церквей, похожих на беду,из тех, что кажет гид в автобусе зевакам, –и всё, что сочтено намеком или знаком,и всё, в чем жизнь свою когда-нибудь найду.

БРОДЯЧИЙ СЮЖЕТ

Есть избитый сюжет фантастических книг:человек отправляется в прошлое. Штукав том, что себя он как робкий двойниктам ведет, где герои стреляют из лука.Предсказать он способен исход и судьбукоролей, и царей, и народных движений, –в этом смысле пришлец – семи пядей во лбупромолчал из тактических соображений.А кончается эта история так:прощелыга-пришлец похищает красоткуи в грядущее с ней устремляется ходко,потому что он, в общем, пижон и мастак!К сожалению, где-то на грани вековтормозит он с отчаяньем мотоциклиста,а красотка стареет годочков на триста,и ее ни в какой не затащишь альков!В общем, это наивный избитый сюжет,но читатель постигнет, те книжки листая,что вояжи в глубины исчезнувших лет,путешествия в прошлое – вещь непростая.Тем не менее, есть и такая страна,та, которой бессонная память верна,где прошедшее наше осталось навеки,где текут непонятные пенные реки.В той таинственной полузабытой странеможем мы предсказать всё, что будет в грядущем.В той стране с нашим сердцем, томительно ждущим,мы пылаем в одном автогенном огне.Предсказуемо всё. Всё свершится в свой миг,завершится вполне утоленною жаждой,только я сожалею всегда, что не каждыйдо Крещатика Страсти доводит язык!Не спеша мы уходим в забвенья пургуи последние силы душевные тратим.Предсказания прошлого я не могусчесть каким-то никчемным иль глупым занятьем.

КОЛОМБИНА

Ты была Коломбиной и ты ликовала,и судьбины своей ты не знала пока,и ложилась на музыку Леонкаваллоголубиная тень твоего колпака.Ты была Коломбиной – и самой любимой,и совсем нелюбимой, – и камень плакуч,и слезинки струились горючей лавинойсквозь летучее месиво мреющих туч.Ты была Коломбиной, была фейерверкомпозабытых острот, пожелтевших страниц,ты росла, уходя колпачком островерхимв голубиную почту померкших зарниц.Ты была Коломбиной – и ты отыскалана галерке юнца, не сводившего глаз,ты была полногласной, как лингва тоскана,ты плыла по щебечущей влаге вокалаи на дряхлых партнеров косилась подчас.А за окнами зной, – мы и вправду играли,а на Медной Горе добывали руду;это было в бреду (рассказать не пора ли?),это было со мной в незабвенном году.Ты была Коломбиной – и ты ликовала,ты плыла по щебечущей влаге вокаланеизвестно зачем, неизвестно куда,ты была Коломбиной – и ты не сдержалась,распустила корсаж, растранжирила жалость,а в нетронутых недрах змеилась руда.Дорогая подруга, неласковый недруг,золотая руда в нерастраченных недрах,предгрозовье и душу смутившая боль,я не думал тогда о улыбке лукавой,я тебя не прозвал сероглазой забавой,я боялся и думать о встрече с тобой.А сегодня гроза сизокрылым набатом,а сегодня гроза запеклась над Арбатом,и стрекозы летят над кипящей смолой,над землей – как хотите ее называйте,над железной травой, над размякшим асфальтом,над хрустящей, еще не остывшей золой.А сегодня, бродя по траве стрекозиной,я навьючен опять бутафорской корзинойалых, белых, и черных, и розовых роз.Ты опять – Коломбина в кисейных нарядах,и пылает под пыльными складками паддугнеподкупная горечь рябиновых гроз.

СТИХИ О ПРОГРЕССЕ КИНОИСКУССТВА

Мы мир увидали волшебной зимою,и всюду кино бушевало немое,и были трамваи в беззвучном снегу,и хлопья летели пушисто и слепона паперти храмов, на вывески нэпа,на всё, чего вспомнить теперь не могу.Шла лента, подрагивая и мигая,но вскоре явилась картина другая:тапер и Шопен получили расчет,и стали, почти осязаемо-близки,зловеще трещать пулеметные диски, –так годы проходят, так время течет.Потом мы постигли могущество цвета,давно непрерывная шла эстафета, –как ярко… И зал от восторга притих.Но надо сказать (опечалившись крайне),что лучше всего на обычном экране кровь,алая кровь выходила у них.Теперь нам твердят об экране широком,но съемки страдают каким-то пороком, –и долго ль осталось нам жить на земле?Не выйти из круга раздумий тревожных,и скоро механик (проклятый сапожник)докрутит картину в погибельной мгле.

«Миновало – и не в счет…»

Миновало – и не в счет,отгремели батареи;всё проходит, всё течет:панта реи, панта реи…