Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2

КАРЕГЛАЗОЕ ПЛЕМЯ

«Свою судьбу яви…»

Свою судьбу явивосторгу моему,когда закон любвивплывает в дождь и тьму.Упрям любви закон,закон благих недель:балкон, Лаокоон,восторга цитадельскульптур холодный гипс,ночных дождей тщета,восторга трудный всхлипи хижин нищета.Пусть вспомнит, кто не глуп,ночных стихий испуг,печаль ночных халуп,тоску ночных лачуг.Тревог иной любвия сердцем не пойму:свою судьбу явивосторгу моему!

ЖЕЛЕЗНЫЙ ЦВЕТОК

Ты Железный Цветок, бесполезный железный цветок,родич Розы Ветров, а над ней соловьям не распеться,ты печалей моих, ты отрад моих горький итог,юность, юность моя, джовиньецца моя, джовиньецца!Что мне делать с тобой, если порохом сумрак пропах,если смерть заменила чудесный обычай рождений,если стебель в шипах, если стебель в колючих шипах,если стебель в шипах, словно проволока заграждений?Родич Розы Ветров, слишком сумрачен твой вертоград,горизонт разделен на покорные, плоские румбы,онемели кусты, не слыхать соловьиных рулад,и прильнули к земле пышногрудые, круглые клумбы!Пробежит, пробежит, пробежит электрический ток,как по проволке той, и умрут соловьи до рассвета…Электрический ток, ты к пернатым совсем не жесток,а из их язычков не угодно ль отведать паштета?!Ветры гнали меня, а теперь отдохнуть бы в саду,навалиться бы грудью, прижаться бы грудью к ограде,к завитушкам ее… Я отрады нигде не найду,я награды нигде не найду, даже в мертвом твоем вертограде…И нагрянет зима, и воспрянет хромая зима,и метели, метели, метели завьются спиралями стружек!А тебе бы к теплу, а тебе бы в людские дома,а тебе бы уйти, а тебе бы укрыться от стужи!Там, за рамой двойною, за хмурью замазанных пор,корешки золотые, которых я гладить не вправе;за волнистыми стеклами спит кузнецовский фарфор,и предчувствует бурю барометр в дубовой оправе.Надвигается полночь, хрипит, и скрежещут часы,и – рукою подать, а не видно за снежною мутью…Мой железный цветок, даже светлые капли росына твои лепестки оседают мертвящею ртутью!Что мне делать с тобой: на порошей покрытый порог обронить?Подарить ли кому? Разыграть ли тебя в лотерею?Мой Железный Цветок, бесполезный железный цветок,я дыханьем своим, я дыханьем тебя отогрею!

«Милый друг, тужить не надо…»

Милый друг, тужить не надо…Милый друг, я не тужу…Кто, скажи, твоя отрада…Ни за что я не скажу…Чья душа, скажи на милость,ровно в клетке истомилась,в прутья тонкие впилась,чья немеркнущая жалостьразыгралась, разбежалась,от своих оторвалась, ась…Да, ничья душа не тужит,никому ее не жаль,а твоя, твоя душа ль, –ворон вьется, ворон кружит,точно траурная шаль.И поют хамлеты хоромв суматохе хоровой:«Ты не вейся, черный ворон,над моею головой».Ворон — черное крыло,неученое ракло.

ЛЕБЕДИ ГАЛАЦА

Вот и сразу прямо с плацапересверк лебяжьих крыл:мчатся лебеди Галацав синь кладбищенских ветрил, –ты из рук их кормишь просомили звездным февралем, –в мире зеленоволосомвремя с темным фонарем!И опять нельзя влюблятьсяв робкий девичий уют:снова лебеди Галацапо земным прудам плывут,снова лебедь, снова ревность,снова щебет, снова ночь, –снова спит ночное древо,уплывают мысли прочь!И плывут они по древнимводам, по озерной мгле,по кладбищенским деревьям,мимо правды на земле, —под шумящим кипарисом,возле пепельной воды,профиль в синь ночную вписан,дремлют мертвые пруды!Это тьму крылом колеблет,раздвигает мглу ночейзолотой галацкий лебедь,белый, черный и ничей!

ЧУГУН

Студеной оскомой, московской судьбиной,дурман, снегопад, белена.В метро с незнакомой, в туннель с нелюбимой,любимая нынче больна.И скованы реки, и веки в движенье,и прочно забыт ледостав,и два отраженья – чужих отраженьялетят по чугунным мостам.Мосты! Вы знавали скрипенье полозьеви грохот военных музык!Чугун обжигает на лютом морозе,лизни – и примерзнет язык.Топорики, дротики, римские каски,ворота с чугунным зверьем, –а есть еще метод блуждающей маски,технический киноприем.И снова в ленивом, в уклончивом,в женском ресницы мои прикурнут,и восемь вагонов, вспорхнув на Смоленском,на Киевском в землю нырнут.Я заполночь с Курского в Харьков уеду,бежав ледяного огня,и восемь вагонов по снежному следув Подольске нагонят меня.И снова почудится или приснится…И снова припомнятся мнеустало опущенные ресницыи руки на простыне.А в Харькове одурь, а в Харькове отдых,там сердца заплеванный кринзабыт меж хвощами морозных разводовна стеклах январских витрин!Зима зазывала, цвела, тормошила,визжала, снежа рубежи:жужжи, бормашина, жужжи, бормашина,жужжи, бормашина, жужжи!Зима завязала, свела, развязала,зима задышала в лицо:одиннадцать нерасторжимых вокзаловменя заключили в кольцо.Где город искомый, где город родимый?В другом проброжу дотемна.В метро с незнакомой, в туннель с нелюбимой,любимая нынче больна.

КОГДА ПАВОДКОМ ПАХНЕТ ТРАВА

Этих черных ночей чернота,чернота этих черных ночей,и умытых огней череда,и вечерних рубинов ручей,– за углом, там, где домс длинным номером четырехзначным,можно образ признать неудачным,но дышать этим тминным теплом,за углом.За углом, где дыханье морейотдаленных почти уловимо,где еще не совсем пантомима,а театр золотых якорей;за углом, где дыханье морейотдаленных почти уловимо.Крышей дома ладони сложи,крышей теплого зимнего дома,где готовы пылать, как солома,отдаленных ночей рубежи;крышей дома ладони сложи,крышей теплого дивного дома,дымного дома.Розоваты ладони твоинад моей стосвечовой лампадой, –сердце, в бездну доверчиво падайи не ведай о смутной любви, –розоваты ладони твоинад моей стосвечовой лампадой.Этажи, этажи, этажи, –где-то в море хребет волнолома, –и готовы вспорхнуть, как солома,дни, что свежестью ранней свежи;так былое с грядущим свяжи,чтобы не было счастью излома!Ах, как холоден он, волнолом,спозаранку, – и как это странно, –словно челюсти левиафанакто-то темным одел серебром, —ах, как холоден он, волнолом,в сыроватых объятьях тумана!Как пространство от влаги туманно, –прикоснись ко мне диким жезлом,испытай мою жизнь на излом,замахнись палашом пехлевана;как пространство от влаги туманно, –так раздвинь эту влагу веслом…Паруса, паруса, паруса, –парусины красивая поросль,а судьба – это вместе иль порознь,на полвека иль четверть часа,а судьба – это вечная скорость,паруса, паруса, паруса…Паруса – это звон в тетиве,паруса – это зов издалека, –в зазеркальи, в зеленой травеперстенек золотого упрека,а трава – вот такой гущины,а трава – вот такой вышины,и – коси, не коси ее вовсе –вечным шелестом прелесть шумна,когда паводком пахнет трава, –всей душой к переменам готовься,когда паводком пахнет трава!Милый друг, по путям торжествавозвратись к этим пепельным ивам,воротись к этим вербам тоскливым,к этим дельтам в сто два рукаваи протокам как свет прихотливым, –будь счастливым над вешним разливом, –постарайся казаться счастливым,когда паводком пахнет трава!Когда паводком пахнет трава,мое сердце стучит, как телега,по проселкам земного ночлега,возле дельты в сто два рукава, —научись же молчанью ночлега,когда паводком пахнет трава.День вступает в слепые права,ночь прозренья уже за плечами, –вьется хлопьями влага молчаньявозле дельты в сто два рукава, –и слова, растеряв свою спесь,вдруг становятся полой водою,вдруг становятся теплой ладонью,вдруг становятся тонкой латуньюи бренчат, завлекая колдунью,когда паводком пахнет трава.Ах, колдунья моя, ты права, ты права,словно серп новолунья;ты сперва – как аккорд семиструнья,а потом – как ночная молва,ты – как вечность без грубых затей,без какой-то тревоги постылой,ты – как мальвы Украйны моей,как подсолнухи родины милой.Есть права у грамматики дошлойи у сердца есть тоже права, –пусть истоптана эта травамикропористой резвой подошвой,пусть в окурках трава, и в чаду,и в осколках, подобных алмазу, –обрываю последнюю фразу,неподвластный земному экстазу,повинуясь иному приказу,в клочья темную рву полуфразу…Потому что никчемны слова…В клочья рву эту смутную фразу,постигая все истины сразу,когда паводком пахнет трава.

ГОЛЛАНДЕЦ ЛЕТУЧИЙ

Опьяни меня цепкою тучей,нежной болью меня опьяни!Я не твой – я голландец летучий,не такой, как они.И пускай эти строки корявы,но, главу не подставив мечу,не ищу я надежды и славы,только верности женской ищу!Я плыву сквозь фарфор шоколадниц,полупризрачный сон-снеговей,крепкоскулый усатый голландецнеких полуиспанских кровей.И неважно, в каком я колете,и в какую я кожу зашит,и в какие рыбацкие сетимой корабль опуститься спешит.Я на рейде. Опутанный бытом.Будто нищий, поэт иль бандит.Лишь наяда под острым бушпритомв мои зоркие очи глядит.В пляске радуг, причуд и созвучийпротекут мои утлые дни.Я не твой – я голландец летучий,не такой, как они!И в своей разрушительной болия лечу на торосы и льды,неприкаянный шут поневолеиль Скитальчество Чистой Воды.Милый друг, за рассветною тучейрасточатся угрюмые дни.Я твой муж, я – голландец летучий,не такой, как они.Погляди, как, волны не касаясь,повинуясь ночному лучу,не раскаиваясь и не каясь,выше пены, как глиссер, лечу!И покамест я не на приколе,и пока не на дне я морском,неприкаянность яростной болине уляжется в сердце мужском.В недрах этой галеры шатучейты души моей не схорони.Я не твой – я голландец летучий,не такой, как они.Между мной и тобой – поколенья.Не кляни ж мою душу, сестра.Мы с тобой – золотые поленьяодного голубого костра.И когда-нибудь, в прошлое канув,я скажу, никого не кляня.– На высоком костре океановбез зазренья сожгите меня!

«Захлопнули дверцу…»

Захлопнули дверцуи взмыли в лазурь,а женское сердцеосталось внизу,и губы без дрожив изгибе витом,и взлетных дорожекупругий бетон.А там за оконцем –лазурная мглаобрушена солнцемна ребра крыла,и, грузно вгрызаясьв шатер темноты,колесам на зависть,рокочут винты.Повисли колесапод фермой руля,и каплями плесовпокрыта земля,и мир одинаков,наивен и грубв макетах бараков,градирен и труб.Когда бы, когда бы,когда б ты была,как липы и грабы,сильна и светла,чтоб в сердце своемвоплотить благодать,чтоб только вдвоеми грустить, и страдать,чтоб розовым плесомв рассветную мутьк свинцовым колесамбеспечно прильнуть.

НАВЗИКАЯ

Когда во мне взыграет ретивое,из мартовских томлений возникая,мы встретимся, и я тебе присвоюмедлительное имя Навзикая.Оно звучит печально и напевно,изысканно и чуждо — и, однако,его носила юная царевна,отрада среброкудрого феака.А ты милей, и праведней, и краше,а ты – неутоленная истома,а ты, наверно, Нюра или Маша,или Тамара, в просторечьи Тома.А ты не уподобишься царевнеи церемонно поведешь плечами, –«что в имени тебе моем», как древлечрезмерно любопытным отвечали.А дома засыпают домочадцы,и снова наступает миг разлуки,а я бы мог смолчать и отмолчаться,до боли сжав твои глухие руки.И больше нет ни радуг и ни зарев,и больше нет сердец неугомонных,и мне сигнализирует фонарикпоследнего из четырех вагонов.

МАРИЯ

Там, где меркнут огни городские,я листаю волну и прибой.Маня, Маша, Маруся, Мария,весь я полон, Мария, тобой.О тебе в испытаньях тревожныхплачет круг золотых фонарей,и к тебе атеист и безбожникобращается с песней своей.И в какой научился он школе –он, пожалуй, не знает и сам –этой песни молитвенный колерпосвящать твоим кротким глазам?Как впервые, иль там не впервые,как осенних лесов Златоуст,кареглазое имя Мариясердцем вымолвил в пламенный куст?Там, где меркнут огни городские,обрывается ветер тайком;ты – Мария, Мария, Мария,как маяк над судьбой и песком.Мы у жизни немногого просим,только чтоб копошилась, как мышь,эта зябкая зимняя осеньв шелухе пожелтевших афиш.И чтоб там, где четыре стихиии над морем – бульвар городской,ты, Мария, Мария, Мария,укрощала их тонкой рукой.Теплоходы растают в тумане,в каботаж уплывут катера,но каких заклинаний словамиможет сдвинуться эта гора,где гудят все четыре стихии,где мы сдержанной страсти рабы,где заветное имя Марии –будто смерть иль веленье судьбы?

ЕЩЕ ПОЛЬСКА НЕ СГИНЕЛА

И поглядев, как глядят олени,и посопев, как сопят мальчишки,лицом уткнуться в твои колении плакать, плакать без передышки.Ты повзрослела, остепенилась,тебя заели дневные нужды.Любовь по-польски зовется «милость»,поляки тоже любви не чужды.Ты кареглаза, но мне не внове,что сквозь прожилок большие числатечет и капля шляхетской крови,голубоглазой как воды Вислы.О, только б руку, о, только б пальцы,о, только б пальцы, о, только б руку!Молю, подруга, пойми и сжалься,прости и сжалься, моя подруга.Вдвоем с тобою – чудесный кворум,но я не воин, не муж отваги,я не Костюшко и не Суворов,я не бряцаю ключами Праги,а в нарушенье этикетавсхожу на Чертов Мост желанья,моя дивчина, моя кобьета,мое томленье и упованье!

«Горы Кавкасиони стали совсем седыми…»

Горы Кавкасиони стали совсем седыми,горы Кавкасиони – как паруса в тумане.Я повторяю имя, выдуманное имя:Нина Гвелисиани, Нина Гвелисиани.Я и не знаю, право, что мне всего дороже.Я и не знаю, право; но и доселе любыдугообразные брови, смуглая нежность кожи,полупрезрительно сжатые, злые сухие губы.Ты ли ко мне подкралась, я ли к тебе по-лисьи,мы ль обнялись впервые под раскаленным небом?Да и могло ль всё это произойти в Тбилиси,в городе превращений, в том, где я вовсе не был?Злые сухие губы, локоны, как волокна,горы Кавкасиони, зов кораблей в тумане.Боже, какое солнце ломится в наши окна,Нина Гвелисиани, Нина Гвелисиани!Этого не забудешь, этого нет беззаветней,эти воспоминанья благостны и нетленны.Было ли это, нет ли? К солнцу ль тянулись ветвииль по ночам покрывались прозеленью Селены?Знаешь, ведь я хороший, чистый, белее крина,что же ты в мою душу смотришь глазами лани?Я же тебя придумал, я ж вас придумал, Нина,я ж вас придумал, Нина Давыдовна Гвелисиани!

«СВИСС МЭЙД»

Твои глаза такие карие,ресницы – перекличка флейт.А время делают в Швейцарии:«Свисс мэйд».Сверкают выпуклыми линзамиголубоглазые очки,склоняются над механизмамиженевские часовщики.Склоняются над циферблатами,наводят блик на круг:беспрекословней ультиматумадвиженья умудренных рук.Мы сквозь мерцающие просекина узких лыжах проскользим, –круговращаются колесики,вгрызаясь в толщу русских зим.Но за метелицей метелицапромчится в памяти людской,пока пурга не перемелется,не станет снежною мукой.Покамест хлопья ноздреватыене превратятся в зыбь и хлябь,пока веселые оратаине взмечут утреннюю зябь.И зимы врозь… чернеет остов их:им нужен снег, как нервам бром.Но увядает медь волос твоих,овеянная серебром.Но потускнели темно-кариеи смолкла перекличка флейт.А время делают в Швейцарии:«Свисс мэйд».

«Пела прелестная юная женщина…»

Пела прелестная юная женщина,пела с открытой эстрады в саду,чуточку нагло, немного застенчиво,людям в забаву, себе на беду.Глядя в партер, как в огромное зеркало,голое вздергивала плечо,каждое русское слово коверкала,но становилась милее еще.Ведь от Варшавы до Клязьмы и Сетунибыли мы все от нее без ума,и показалось нам, что с кастаньетамик нам приближается Нежность сама.Нежность беспечная, резвая, краткая,тополя нежность и нежность ольхи,нежность, с которой, склонясь над тетрадками,в юности мы сочиняли стихи.Женская нежность в ее неизбежности,сколько в ней было любви и тепла,сколько в ней было покорной мятежности,страсти, тревоги, сожженной дотла!Стала листва серебриться на тополе,в кроне запутался дальний рассвет.Громко, отчаянно люди захлопали,и поклонилась певица в ответ.Нет, не заморской изысканной новостияростно рукоплескали они:нежности – той, что нужнее суровости,нежности – той, что бессмертью сродни.

ПЕЧАЛЬ СТЕКЛА ПО АМАЛЬГАМЕ

Любви не верь,не верь тревоге,ты только зверьс большой дороги.Ты только мгла,над городамипечаль стеклапо амальгаме.Ты видишь светна небе вещем:тропе победмы рукоплещем.Тропе утрат,тропе страданийсудьбе отради назиданий.Живи, живи,любви не веря,смешной любвиночного зверя!

СИНИЙ ВЕЧЕР

Синий вечер за окном,за окном снега, –а у нас есть теплый дом:тех, кто нынче в доме том,не страшит пурга.Синий вечер за окном.Синяя пурга.

«Понимаешь, я твой номер…»

Понимаешь, я твой номерповторяю как молитву,а беда, когда молитьсяначинают доктора:как студентка на экзамен,как охотник на ловитвувыхожу, а вслед несется:«Эй, ни пуха, ни пера!»Почему мы излагаемпожелание удачив выражениях, сулящихнеудачливый исход?Потому что в нашем сердцевсё иначе, всё иначе,всё не так, как в умных книжках,а совсем наоборот.Ибо с ним, бессонным, вровеньвстали губы, встали брови,встали милые, хмельные,чуть раскосые глаза:выше паддуг, выше кровельвстал ПОДОБЕНЬ, встал, огромен,встал с бессонным сердцем вровеньи завлек и истерзал!Словом – ласки, глазки, сказки,и завязки, и подвязки,впрочем, эти неувязкине изменят наших душ.Я охотно подчиняюсьизумительной указке:ничего, что ты хитрее,чем покойная Нитуш!Перепутаны резоны,резонерам здесь не место,честь и место тем, чей разумвесь в эмоциях утоп.Я не знаю, что известноиль, быть может, неизвестно,знаю только, что тревожнысерпантины горных троп.Но взлелеяны надежды,зеленеющие шкуркойтой прекрасной Василисы,что лягушкою была.Я от радости заржал бы,я заржал бы Сивкой-Буркойесли б ты свою взаимностьмне без спора отдала.Впрочем, это слишком много.Не испытывайте бога,ну, того божка, которыйс крылышками за спиной.Я – в душе моей тревога –мнусь у самого порога:не коснуться ли фарфораэтой кнопки неземной?Я в Москве – в родной столице,в суете тысячелицей,я в Москве – в Первопрестольной,я в не верящей слезам!Дверь скрипит – и я вздыхаю,я вздыхаю богомольно,мне, подобно Алладину,отворяется Сезам!

«Писать за сонетом – спокойный сонет…»

Писать за сонетом – спокойный сонет,вынашивать рифмы простые о том,что на свете влюбленности нет,а есть только страсти пустые.Но, может быть, моря застенчивый свети мне омывает ладони?И ежели так, справедливости нетв подобном скептическом тоне!

«Площадки, перила и марши…»

Площадки, перила и марши,а ты на шестом этаже.Когда-нибудь стану я старше,но трудно и нынче ужевзбираться на кручу такую,одышкой подъем оплатив:тебя испугать я рискую,сопя, словно локомотив.О сердце, ты хрупко и робко,и доля твоя нелегка…Розетка увенчана кнопкой,фарфоровой кнопкой звонка.Вонжусь указательным пальцемв розетку – звонок дребезжит,звонок убеждает: ну сжалься,не будь же тверда, как самшит.И переговоры в прихожей…Ты в платье, похожем на дождь,из желтой вискозы, похожейна шум апельсиновых рощ,где к цитрусу ластится цитрус,шепча: «Генацвале, кацо»,где женственна мудрая хитростьи сонны вращения солнц,где в душную ночь ликований,трезва, а отнюдь не хмельна,смышленая, как Чиковани,выходит пройтиться луна.Служившее правдой и веройокно открывается в мир,плывет по Москве-реке серойзамурзанный грязный буксир.А трубы окраинных фабрики створки трамвайных депотак хмуры, как будто декабрь ихне выпустил и до сих пор.На шее, покорно склоненной,зазорно ль сомкнуться рукам?И в темени прядью рожденнойисчезли буксир и река.На шее, покорно склоненной,зазорно ль сомкнуться рукам?И гипсовая Юнонав углу улыбнулась слегка.Ковры по-ирански тираняткораны персидской тоски,и ориентальный орнаментсмеется во все завитки.Но пусть улыбается мебель,ведь вовсе не наша вина,что мы на земле ли, на небе ль,что сладко и совестно нам,предавшись немому веселью,вращаться в истоме слепойвальсирующей карусельюнад ярмарочной толпой.

«Милый друг, милый друг…»

Милый друг, милый друг,ты тревога и испуг,у тебя не очень много песен,много больше слез, —ты лобзание взасоси железная тревога, –насыпь, насыпь, семафор,нежность в духоте купейной, –ниже сумеречных горпролетел дымок кофейный, –снова шорох, снова плач,песен – нет, не очень много, –не коньяк, не спотыкач,а железная дорога,а дымок, дымок, дымок,черных верст трехзначный номер,утомительный итог,слепота в чужой глаукоме.Это темная водазаливает нам зеницы, —нежность больше не приснится,не проснется никогда!

«Мы сидим на скамье, неширокой и пепельно-серой…»

Мы сидим на скамье, неширокой и пепельно-серой,крытой масляной краской, унылой и гладкой скамье.Мы сидим на скамье, вросшей в сизые слякоти сквера,а на спинке скамьи кто-то вырезал: «ЩАСТИЯ НЕТ НА ЗЕМЛЕ…»В назидание ищущим женщинам, в поученье нашедшим мужчинамна простой деревянной податливой спинке скамьикто-то вырезал грустное мотто – и, скорее всего, перочинным:дескать, нет – и не надо, не пыжьтесь, родные мои!А к ограде зеленой некий храм незаметно причалил,колокольня – сквозняк – темный колокол без языка.Православные маковки в пасмурном небе торчали,как тугие пучки иудейского чеснока.Я был очень взъерошенным, грустным, смешным и болтливым(но и доли десятой того, что хотел, не сказал).Я глядел в твои карие с зеленоватым отливом,я глядел в нехорошие, в разобиженные глаза.Я не мог, не умел, не хотел подчиниться осенним резонам,и никто нас не видел, никто нас не слышал, никто…Ты была со мной рядом – в мохнатом и демисезонном,цвета листьев опавших, просторном и теплом пальто.Дорогая, любимая, не истязай и не мучай,да, я гадкий, я злюка – и всё же я меньшее зло:счастья нет на земле – видишь, вот я какой невезучий,и тебе в этой жизни едва ли, едва ли везло!Я тебя не желал, не томил, не хотел, не тревожил,а уж на сентименты был и вовсе отчаянно скуп…Между прочим, ты знаешь – наши лица немножко похожи:те же горькие складки в уголках покореженных губ.Я люблю тебя грустной, и хмурой, и заплаканной, и усталой,некрасивой, зареванной, жалкой – ежедневной, обычной, любой,потому что ты стала тоской, потому что исканьем ты стала,потому что ты стала любовью, потому что ты стала судьбой.Может, это ошибка, ну просто сплошная оплошность,и однако, однако – нам не в чем друг друга винить!Жаль, что нет пушкаря, – вот под этой сентенцией пошлойнам бы надо бы сняться и снимок навек сохранить.

«На асфальте сером – желтизна…»

На асфальте сером – желтизналистьев сентября.Осень, осень…. Сердцу грудь тесна:ну и зря!Как щемит оно, ох, как щемит,сумрак осветив,как оно вплывает в строгий ритм,в пагубный мотив!Нет, не стоит надрываться зря,сердцу грудь тесна.На асфальте сером – желтизналистьев сентября.Осень бурая и зелень трав,непроглядь ночей,тьма непроходимая ночей,вздохи тягачей.Есть в районе новом странный дом,розовый содом,мы одни с печалью и стыдомв бедном доме том.Мы одни с тобою — я да ты –в путах темноты…

«О, кто б меня мог уберечь…»

О, кто б меня мог уберечьот моря – Таласса, Таласса! –от горя, от смертного часаразлук, расставаний и встреч?От рокота мутной реки,от шороха трудной строки,от Мойры (усталая пряха!),от скорби, от вечного шаха,от слез, от прощальноговзмаха твоей загорелой руки?А только пока я с тобойи вправе шутить и смеяться,и рельсы еще не змеятся,и сосны не мчатся гурьбойнавстречу, навстречу, навстречутрубе, колесу, шатуну, –а только, спугнув тишину,я вовсе тебе не перечу.А только прости да прощай,а мне до иных побережий.Почаще пиши, да порежев печали свои посвящай.Вот так, не ропщи, не перечь,ни всхлипа, ни плача, ни пляса,а время – оно седовласо,залечит, но ты не перечь.О, кто б меня мог уберечьот моря – Таласса, Таласса! –от горя, от смертного часа,от этих обмякнувших плеч –о, кто б меня мог уберечь?

УВЕРУЙ

Любимая, прости, любимая, уверуйв пришествие весны и в щебет птичьих стай:за добрые дела воздай мне полной мерой,а за грехи вдвойне воздай!Воздай, и обуздай, и дай любое имя, –смешные имена бывают у людей, –взгляни в глаза мои разумными своими,возьми меня в полон, княжи и володей!Возьми меня в полон: я буду жить в полоне,ты видишь – я опять к руке твоей приник,я губы погрузил в тепло твоей ладони,твой мальчик, твой двойник, твой робкий ученик.И шепчется листва, и юность быстротечна,и светит кроткий взгляд из-под усталых век;а ты не грешница, ты только человечна,ты только женщина, ты только человек.

«Прости-прощай…»

Прости-прощай,моя желанная,не огорчайся, не скучай!Горит за наминочь туманная, —прости-прощай,прости-прощай!Прости-прощай,моя любезная,не унывай и не томись, –дорога длинная железнаяуходит в жизнь,уходит в жизнь.

«Суда ушли к далеким берегам…»

Суда ушли к далеким берегам,растаял дым и подобрали сходни.У женщины – Нескладное Сегодня,а у мужчины – горький перегар.И, может быть, никто на кораблене ведает, что это только малость,смешная смелость, мудрая усталостьа женщина осталась на земле.Морская соль посеребрит виски,а влажный ветер кутается в пене:душе не до унылого забвенья,а скользкие ступени высоки.И человек выходит на кормуи замирает, вглядываясь в темень.А на земле под ветром гнется стебель,и слезы неизвестно почему.А на земле дряхлеют города.Забвенье начинается в апреле:журчат капели, стены отсырели,и юность не вернется никогда.И просто так – соленая купель,терпенья неизбывная забота,и канитель на крабах Совторгфлота,и музыка за тридевять земель.Большое плаванье большому кораблю!А ты без перемен, а ты всё та же,и я плыву в последнем каботаже,и я тебя по-прежнему люблю.

«Мы не можем умереть…»

Мы не можем умеретьв тот же день и час.Значит, прежде примет смертькто-нибудь из нас.В утлой лодочке скольжупо крутой волне.Если я опережу –вспомни обо мне.