Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5

В ПЕРЕУЛКЕ ИМЕНИ ПАНТОФЕЛЬ

«Не все, не все слова освоены…»

Не все, не все слова освоены,не все вошли в активный фонд!Они стоят – христовы воины, –за ними гневный горизонтВ цейхгаузах фразеологииони звучальны и тверды,где кружева зимы пологие,где сосны и седые льды.Не всё на свете завоевано, –взгляни в потемки словаря,и не тверди – мол, дело плевое,и не гордись душой зазря.Еще не найденные самыежеланные из многих слов,еще нежнейшие слова мои –ничейный, жертвенный улов.Так раскрывайся ж, книга тесная,мне всё на свете трын-трава,пляшите, радуги отвесные,плетитесь, чудо-кружева!

«Завершается путь всякой плоти…»

Завершается путь всякой плоти,приближается вечный ночлег:человеческий век на налете,близок нечеловеческий век.И, отведав березовой каши,там, где берег ветрами продут,алчно ищут ваятели наши,где им больше на водку дадут.Это время всех лент кинолентней,это всяческих свар образец:неизвестный синьор Иннокентий,где же ваш чудотворный резец?!Пусть оплатит густая валютаравнодушные ваши уста,изваяния вашего длута,а по-русски сказать – долота!

«Луна над кофейней, луна над кавярной…»

Луна над кофейней, луна над кавярнойвгрызается в полночь пилой циркулярной.Обрызгано небо от Кушки до Фрискоопилками звезд из-под лунного диска.Сквозь множество форток, балконов и оконв квартиры вливается горькое мокко,оно отопляет мирок монохромный,мирок, не приемлющий пищи скоромной.Прожекторный луч, голубеющий скупо,вылупливает эллиптический купол;разгром густопсового смысла содеяв,поднимем его на манер Асмодея!Стыдливой и женственной вереничкойкобылки бегут по каемке клубничной,и только ребенки таращут глазенки,и жалобно екают селезенки.За сивкою бурка, за буркой каурка,оркестр, капельмейстер и полька-мазурка(лошадки – поклонницы штраусовских музыки не разбираются в свингах и блюзах).Журчание полек и вальсов игривыхструится по ворсу подстриженных гривок,сопенье, терпенье, скрипенье и шорох,султаны и вызвезди, челки и шоры,сверканьями света арена согрета, –лошадки в чулочках молочного света.Увлекся и самый завзятый хулитель:коверный у Сержа каскетку похитил,но скоро, наверное, будет завернутв ковер этот скверный коварный коверный!Светите, софиты! Кобылки, храпите!К юпитеру льни, просиявший юпитер!Скачите, жокеи, скачите, коняки,а ты, дрессировщик в подержанном фраке,лупи по кобылкам, лупи по барьерам,лупи по опилкам крутым шамбарьером!Опилки, опилки на круглом манеже,над вами повисли пеньковые мрежи,над коими будет гимнастов отараноситься, свершая полет Леотара.Вы, прежде бренчавшие звездным монистом,разглажены граблями униформистов,но время придет, и вы снова вспорхнетеи вновь загоритесь в небесном намете,и кровель скрежещущие скребницыпройдутся по крупу гнедой кобылицы!Прислушайтесь – с вешнею сутемью спелисьребристые кровли и купола эллипс,и подслеповатая тьма подсчиталачисло пальцевидных колонок портала.Распялены пальцы у глаз полузрячих,и пушки палят без таблицы Сиаччи;ракеты, омытые в звездном рассоле,взлетают в астральные антресолии вновь проникают в трепещущем плясев просветы меж облакомясых балясин…Ракеты, промчавшие в сумерках едких,понюхавши порох в полетах без сетки,стремглав возвращаются к дольним пределам,к асфальтам, к булыжникам заматерелым.Застыл рецензент у фасада Госцирка,его не влечет холостая квартирка,розетка и штепсель, и чайник на плитке,и будней былых на пергаментном свитке,бессонно развитом, неясные знаки –прошедших любовей белесая накипь.В кармане нагрудном он пропуск нащупал.Пошел. Зашагал. Уменьшается купол.А зданье вплывает в изменчивый мороки в тучи нахохленной смушковый спорок,который улегся у Бога под боком,пронзаемый острым, как локоть, флагштоком.

СТРОФЫ

В выси, в дали заоконские,там, где мреет солнца луч,вновь плывут Большие Зондскиеострова рассветных туч.Так какой небесной милостиждать мне у истоков дня?Город в каменной унылостикормит горечью меня!Сердце медленно сжимается,гаснут сонные зрачки:сизый воздух просыпаетсянад перилами реки.Особняк. Гербы баронские.Воздух зябок и колюч.В нем висят, не тают, Зондскиеострова рассветных туч.Это первое смыканиесолнца с зыбкою водой,невозможность прониканияв миг, оклеенный слюдой.Над витринами газетными,над плакатами офсетными,накрененная едва,изнывает синева.Так вдохни всей грудью впалоюэтот миг – он слеп и жгуч, –как медалью, сердцем жалуяострова рассветных туч.На пороге, в зыбком августетравяная жухнет голь, —так в неизреченной благостидушу вывернуть изволь!Где Толстые да Волконские,чей язык велик, могуч,вновь плывут Большие Зондскиеострова рассветных туч.Невозможно кинолентнуюпестроту приять душойиль недвижность монументнуюв неуклюжести большой!Дней былых Фита и Ижицарасточились в синеве, –а живое время движетсяв белокаменной Москве.Ты увидишь с подоконникадальних маковок стада:голубая кинохроника,вечных истин череда!Эту песню изначальную,сих лучей рассветных прытьникакой мемориальноюнам дощищей не прикрыть!Жизнь светла и переменчива,всё как есть ей трын-трава, –и таинственно застенчивапредосенняя трава.Не затмить земной унылостьютуч в рассветной синеве, –и поэты Божьей милостьюснова вспыхнут на Москве.Может быть, соперник Тютчева,тайный голос на Руси,поджидает друга лучшегоу маршрутного такси?Может, будущая пылкаяпрорицательница грезакушеркой иль училкоюпрочим кажется всерьез?И второе нужно зрение,чтоб увидеть тех, когоокрылило лицезрениеАполлона самого!Бронзовеющие волосыи реверы сюртука,флоксы или гладиолусы,юбилейная тоска!Классик, скованный унылостью,киснет славе вопреки,а в поэтах Божьей милостью –новолунья коготки!Где ж они? Быть может, в звездах имчатся, крылья накреня,в четырех стихиях: в Воздухеот Земли, Воды, Огня!Нерожденные, не ставшиедивным перечнем невзгод,но грядущее впитавшиев генный свой, в затейный код.Кто сумеет фараонскиеписьмена зари прочесть?Может, те Большие ЗондскиеОблака – они и есть?

МЕМУАРИСТИКА

Это будет мемуарное пришествие,всё, чем душу мы опальную томим, –это будет голубое сумасшествиегородских самовлюбленных пантомим.Это здесь, под облаками рыжегривыми,где без слез, вот так, на понт , не подают,толчеей, немолодыми коллективамиповторяется божественный приют.Никакого, никакого стихотворчества,зарифмовок, ритмизаций и т. п.Это сердце стоеросовое корчится,кочевряжится в испуганной толпе!Разве только охломонистая мистикав кущах времени, без горестей-удач, –содержательнейшая мемуаристика,где душа твоя порой играет в мяч.Напиши-ка это всё простейшей прозою,изложи-ка это всё без рифм и мер,где виденья принимаем малой дозою,и – «пинь-пинь – тарарарахнул зинзивер»!По раскладкам поэтических учебниковполучается оно примерно так –словно в тире Заболоцкий или Хлебниковвдруг просадят заработанный пятак.Никакого, никакого стихотворчества,поэтических претензий и т. д.Это сердце взбаламученное корчитсякаракатицей в рыдающей воде!

ШОПЕН

Кто смирился постепенно,обращается не вдруг.Некий ксендз терзал Шопена,испускающего дух.Ну, мертвец, заговори же,я ведь исповеди жду…В старом городе Париже,в приснопамятном году.И, к доверенному Богаобратив свой бледный лик,исповедуется, многонагрешивший, Фридерик.Всё. С души свалилась глыба.Облегченья не тая, говорит он:«Ну, спасибо, не помру я как свинья!»И запомнил ксендз дородный,но нисколько не простак,этот вольт простонародныйв столь утонченных устах.Спасена душа задаром.Завершился полонез.Спит Шопен в Париже старом,на кладбище Пер-Лашез.Полон хитрости мужицкойи вообще мужиковатАлександр Еловицкий,толстый суетный аббат.Он себе живет, не тужит.Пастырь, он овец остриг…Но иному богу служитопочивший Фридерик.Не в свечном дешевом воскеэтот кающийся бог,а в грохочущей повозкена распутье трех дорог.Отчего же в карусели,в круговерти снежных мух,плакать хочется доселе,робкий вальс услышав вдруг?

ПОТЕРЯННЫЕ МЕЛОДИИ

Когда мы глупое кино,Блаженство нам великое дано, –так нектаром чудесным, стоминутным,лирическую жажду утолим!Поймем, что нам поведал кинофильмподмигиваньем сумрачным и смутным.Опять на сцене музыка и транс,Соперницы-союзницы и ШтраусМикроскопически-большого вальсаи снова сердце сердцу шепчет: «Сжалься!»,тоски не выставляя напоказ.Когда мы смотрим глупое кино,Блаженство нам великое дано:впервые плакать в душном кинозале,слезы сантиментальной не стыдясь, –ведь не постыдна ласковая связь,которую нам нынче показали.Бывает, рвется пленка – и тогдаидет на склейку, кажется, коллодий?Вот так и сердце рвется иногдапо прихоти «Потерянных мелодий»!

«Людской тоски фиоритуры…»

Людской тоски фиоритуры,Шопен, забытый за дверьми:исчадья творческой культурыи дикой скуки, черт возьми!И всё тревожно, всё шутейно,всё пахнет кровью и бедой,как львиный профиль Рубинштейнана папке с нотной ерундой.

ПОЭЗИЯ ТУЧ И ДОЖДЯ

Не знаешь ли ты, что такоеПоэзия Туч и Дождя,слова золотого покоя?Не знаешь ли ты, что такоеих вкрадчиво трогать рукою,за ласковой рифмой следя?Не знаешь ли ты, что такоеПоэзия Туч и Дождя?Не знаешь ли ты, что такоебродить по немым городам,не знать ни минуты покоя,идти и идти по следам?Впивая дыханье левкоя,ища путеводную нить……не знаешь ли ты, что такоеза вкрадчивой рифмой следить?За ласковой рифмой следя,не знать ни минуты покоя,их вкрадчиво трогать рукою, –не знаешь ли ты, что такоеслова золотого покоя?Не знаешь ли ты, что такоеПоэзия Туч и Дождя?Вот так начинается пьесаи фортепианный пролог,вот так расточается мессадовольно затейливых строк,вот так я лишаюсь покоя,за вкрадчивой рифмой следя…Не знаешь ли ты, что такоеПоэзия Туч и Дождя?

МУЗЫКА ЦИРКОВАЯ

Клоун идет ареной,ярок наряд паяца:мужество в жизни бреннойучит нас не бояться.Учит глядеть в лицо вам,звезды вселенной плоской!Шут в колпаке пунцовоммузыкой прополоскан!Ярок наряд паяца,а капельмейстер пылок, –выстрелы не боятсяжалких пивных бутылок.Ставит свои фигуркив душном подвале тирадьявол в ковбойской куртке,завоеватель мира.Ярок наряд паяца,скрежет манежной льдины, —вновь по-людски смеятьсяучится капельдинер.В светлых трапеций мреживпаян гимнастки профиль;хочет процвесть в манежеклоунский носокартофель.Дьявольскою гангренойсумрачный мир терзаем:клоун идет ареной,имя его мы знаем.Вот он, довольный малым,праведник с рожей гладкой,выпачканный крахмалом,с рыжей идет накладкой!Можно ли в жизни бреннойновую чуять моду?Клоун идет ареной,вечность ползет к исходу.Музыкой или словомразвесели их свору, —в луковом счастье клоунс жизнью затеял ссору!Музыка жизни бренной,вальс «На маньчжурских сопках»;клоун идет аренойс мужеством самых робких!Станция узловаяжизни, летящей в темень,музыка цирковая,клоун в размахе тени!Так повторяйся в нотах,звонкая, даровая,в радостях и в заботах,музыка цирковая!Агния иль Глафиркана першеронах кротких:звезды конного циркав ярких своих колготках!Пагубой изначальной сроденлюбому взору,плачет Коко печальный,жалуясь Теодору.Плачет в чулках лиловых,жалуясь: – Доконала! –сумрачный белый клоунс голосом кардинала.Тигр, ощетинясь ворсом,грозен он джунглей житель…Голым пижонит торсомласковый укротитель.Вот он рычит ретиво,зверь колдовской породы…Ну а в антракте – пиво,кофе и бутерброды.

ВОЛНИСТЫЕ ТУМАНЫ

Был человек таинственный и странный,хотя имел и паспорт он, и чин.Он написал «волнистые туманы»и опочил. Нет следствий без причин.Когда в него стреляли бонвиваны,он умирал в снегу. Как честь мужчин.И лапотные черные Иваныторчали над ошметками кручин.Брел русский стих, ломая балаганы.А труп в гробу бледней, чем лунный свет.И на заре листал другой поэтсамодержавья темные кораны.И облака. Они нежней руна.Рунические призрачные станы.В метелях воплощались Оссианы,и обнажалась круглая луна.О, если бы она могла сойтис пути, остаться шаром невоспетым!Свети, луна проклятая, светиво цвете лет загубленным поэтам!О воздух века! Если дело дрянь,когда скрипят погибельные сосны,сгустись в комок, сияньем ночи станьиль мертвецов покровом жизненосным!Стань Пушкиным, стань Фетом, наконец,стань Аполлоном или кантонистом,объяв недолетающий свинецсвоим туманом, снежным и волнистым.Пергамент. Папироска. Пепел. Медь.Стеклянный воздух светопреставленья.Поэзия не может умереть…Блюстители, валитесь на колени!

«В синем небе…»

В синем небе, в синем небепролетает вертолет, –на задворках, на задворкахвоскресает Дон Кихот, –ах, в чердачной амбразуреклок июньской синевы, –что за мельницы в лазуринад кварталами Москвы?Звенья труб в мерцаньи цинка,точно звенья новых лат, –целый день идет починка,мир тревожен и крылат.Если б взвиться, если б взвитьсявыше грусти и забав, –если б с мельницей сразиться,исполина в ней узнав!Вертолеты улетели,люди строят переход.Третий день на бюллетенепрестарелый сумасброд…Говоря! ему: останьтесьв нашем юроде, сеньор,ну указ ли вам Сервантес,коль Сервантес мелет вздор?!Что там мельницы мололи?Улетели: хвать-похвать!Ну доколе, ну доколес ветряками воевать?

«В переулке имени Пантофель…»

В переулке имени Пантофель,где узка асфальтная река(понимаешь?), есть на камне профильнеуживчивого чудака.Бритвовидный профиль чудака,абрис эпитафий и утопий, —в переулке имени Пантофельна стене. Изваян с кондачка!Беспределен лик его чудацкий,мертвеца отчетливый постой,там, где шествует (живой) Завадскийэлегантной ленточной глистой.Странный фарс. Беспечная минута.Время – будто петли на воде.Вековечный доктор Даппергутто,Всеволод Эмильевич Эм-де [1].

«Вальтер фон дер Фогельвейде…»

Вальтер фон дер Фогельвейде,бренный образ человека,австрияк, всего вернее,из тринадцатого века,певший гимн в честь милой дамы,пахарь стихотворной нивы,сочинявший эпиграммыи слагавший инвективы, —женщин он любил, конечно,искренне и любострастно,удивительно беспечнои пленительно прекрасно.Ну а птички на привале,что на них весьма похожи,хоть не сеяли, не жали,а бывали сыты всё же.Ну а птички на привале,благостны и деловиты,хоть не сеяли, не жали,а бывали всё же сыты.Он лугами и полямишел, вздымая тост заздравный.С птицами и королямион беседовал как равный –австрияк, всего вернее,из тринадцатого века,Вальтер фон дер Фогельвейде,вечный образ человека.Ну а птички на привале,вроде вальтеровой свиты,хоть не сеяли, не жали,а бывали всё же сыты.Ну а птички на привалехоть не лезли вон из кожи,хоть не сеяли, не жали,а бывали сыты всё же.Ну а пташки на привале –Певуны, не паразиты!Хоть не сеяли, не жали,а бывали всё же сыты.А что с голоду не померВальтер – было просто чудом,потому что не был Вальтеркесаревым лизоблюдом.

ВЕНГЕРСКАЯ РАПСОДИЯ

I. «В тишине печальных буден…»

В тишине печальных буден,где судьба играет в кости,я хочу оставить людямстроки нежности и злости.Не всегда ведь, не всегда ведьпопадаешь прямо в точку, –людям я хочу оставить,как Франциск, одни цветочки.Не ищу пустого блеска,обращаясь к яснолицым, –я хочу, как тот Франческо,обратиться к певчим птицам.Проповедовать за дверьюнекой самой высшей лигимудрость высшего доверья,как романтики-расстриги.Я хотел бы, небезвестен,причастившись горней тайне,обернуться КНИГОЙ ПЕСЕНв духе истинного Гяйне.Мы о людях скверно судими о тех, что яснолобы;я хочу оставить людямстроки нежности и злобы!

II. «В сугробах, в сугробах, в сугробах…»

В сугробах, в сугробах, в сугробахосталась судьба бытия, –в тех северных снежныхутробах тревога и вечность моя.И всё, что мечталось и пелось,и всё, что звенело в былом,отвага, любовь и несмелость,и – в шалую тьму напролом!В таинственном шуме и блескесудьба омрачилась моя, —студеных ночей арабескина стеклах былого литья.Я в темном эфире витаю,дышу неземной тишиной –не таю, не таю, не таюи этой безгласной весной.На этой асфальтовой корке,на этой студеной землеглаза мои мстительно-зорки,как некогда, в дивном тепле.В забытые комнаты этимы входим с морозной черты,усталые взрослые детиушедшей во тьму красоты!

III. «Душою старайся постичь…»

Душою старайся постичьвсё то, что в судьбе промелькнуло:прислушайся к отзвукам гула,его темноту возвеличь.Как свет, превратившийся в слух,взметнись изобильями блеска,метнись, будто алая фескав оконце ночных повитух.Будь верен весны колыханью,плыви – удивленно-сутул –туда, где возносит Стамбулнад синей босфорской лоханьюсвои минареты. Впервыедушою смятенно ответь,что славная вышла мечетьиз греческой Айя-Софии!Будь весь как волшебная страсть,старайся в немыслимой смуте,клубясь словно Облако сути,душой к Византии припасть!

IV.Ференц-Йожеф

Время лезет вон из кожи, –где ж ты, бедный истукан,Ференц-Йожеф, Ференц-Йожеф,благородный старикан?В день Гоморры и Содоматы влачишь (или зачах?)бремя Габсбургского Домана худых своих плечах!Все мы, все мы постояльцыблагодушных поварих…Не собьет в таперах пальцызвучный Кальман Эммерих!Где же нынче молодежь ихв доломанах тех времен?!Ференц-Йожеф, Ференц-Йожеф,облетевший старый клен!Где же, где же, где же, где жерусских троек бубенцы,галицийские манежи,будапештские дворцы?Кем он будет подытожен,век, ушедший в тишину,там, где Лемберг, там, где Пожоньи не знают про войну?Ярко блещут магазинымассой бемского стекла, –прут мадьяры и русиныв ночь медвежьего угла.Не цветною кинопленкойв синема полуживом –въявь, былое время, мондкай ,говоря мне, время, мондкайо величии самом!Время спит в масонских ложах(снится новая скрижаль!), –Ференц-Йожеф, Ференц-Йожеф,от души тебя мне жаль!Мир взрывается, пригожихсонаследников гоня…Бедный Йорик, Снежный Ежик, —четверть царства за коня!

V. «Мы помним всё то, что ушло…»

Мы помним всё то, что ушло,а будущего не забудем, –когда на душе отлегло,мы время по-новому судим.Мы внемлем шагам босяковбылой романтической складки,покорно глотаем облатки,играем с печалями в прятки, —мы входим (лирически-шатки)в сецессион особняков.Прелестнейшим прошлым измерьтегрядущих скитаний маршрут,когда по фасадам плывутсильфиды, наяды и черти;потом побывайте в концерте,где тенор прижимисто-крут…Но всё расточилось, как сон, –и вы никогда б не сказали,что очень грустит Стефенсонво мгле на Восточном Вокзале.Созвездий высокая утварь,реклам световых беготня…О, Келети Пальяудвар,ты в Киев доставишь меня!Летит на колесах лачуга,везет нас напористый гуннна Ньюгат , на Ньюгат, на Ньюгат,на Запад , на Запад, на Ньюгат,в край венецианских лагун.

VI. «Как передать невозвратимость мига…»

Как передать невозвратимость мигаи как войти в былых утрат семью?Что – Прошлое? А будущее – книга,известно, за печатями семью!А то полумгновение, в которомнам жить на этом свете суждено,кладет предел ненужным разговорам,и недомолвкам всяческим, и вздорам, –оно непогрешимо, как зерно.Так верен будь полумгновенью счастьяи не пытайся позабыть урон,который был святой вселенской страстьютебе в годину гнева нанесен!

VII. «Не кляните непонятность…»

Не кляните непонятность,не спешите глаз отвесть, –в мире нелицеприятностьсправедливейшая есть.Подчинитесь всем раздумьям,может, даже скудоумьям, –повторяйте всякий раз:это правда не про нас!

VIII. «Потом – ушами финт…»

Потом – ушами финт,и тихий, будто помер, –как в лотерее СПРИНТ,безвыигрышный номер…

«Геся Гельфман, храбрец Рысаков и Кибальчич…»

Он выслал Русакова…

П.В.Шумахер

Геся Гельфман, храбрец Рысаков и Кибальчич,иль совсем уж какой-нибудь сбрендивший мальчик —и монарху в подусниках, в общем хана!В СПб, где рассвет над канавками розов,где сперва Карамазов, потом Каракозовпренаивно спешат подстегнуть времена,где чухонская плесень на черствых баранкахи гремит динамит в монпасьешных жестянках,либеральный властитель встречает весну:отпевает его голубая столица,и в сугроб государь умерщвленный валится,обреченный мученью и вечному сну.Разлетается он на куски, вот кошмар-то!Это все называется Первое Марта,это казнь, причисления к лику взамен.И в сознаньи предсмертном бегут вереницейсам Василий Андреич над первой страницейи Простак за Границей — беспечный Марк Твен.Встань над кровлями Питера, Дева-Обида,в огорченьях Саула-царя и Давида!Император уже в православном раю,а за ним, в обстоятельном ритме повтора,оба Кеннеди и отставной Альдо Моронеминучую гибель встречают свою.Александр II, либеральный правитель,реформатор, воитель и освободитель,все земное свершил и почил и усоп.Погребально звучал перезвон колоколен,но, однако же, был браконьерам дозволенвнесезонный отстрел венценосных особ.С Делом можно ли отождествлять человека?Может, в этом ошибка жестокого века,что творил он расправу, символы казня?Ох, напали на козлика серые волки,после ж — народовольцы и народоволки,и густых мемуаров пустая возня!Коль железо в живое впивается мясо,это вовсе не значит, что темная массав этом факте прозрела рассвета лучи…Ибо может признать всеблагая отчизнаэти факты издержками волюнтаризма, —но молчи, ошалелое сердце, молчи!

АНТОНИЙ И КЛЕОПАТРА

Так некогда безумствовал Антоний,забыв о парусах своих трирем,у Клеопатры розовых ладоней,у маяков, на удивленье всем.И там, где крепдешин и чернобурки,где чесанки сдаются в гардероб,в былом сугробном Екатеринбургеактерской декламации сироп!Гудит Урал. Гудят холмы Урала.Таится в недрах темная руда.Ложится на папаху генераласнежинки самоцветная звезда.Уютно и тепло ему в мышинойшинели. Снег летит на все лады.Ложатся за директорской машинойпротекторов упрямые следы.И, на потеху славным свердловчанам,прожекторами жаркими багрим,раскланивается актер Молчанов,и на свету нелеп актерский грим!

БАЛЛАДА О ПРИЗВАНИИ АКТРИСЫ

Есть призвание актрисы,отрицать его изволь:шелестящие кулисы,недоученная роль,испытующие взгляды,нервно скомканный платок,запах пудры и помады,отчужденья холодок…Не вздыхаю, не тужу я:ты понять меня сумей,я вступаю в жизнь чужую,как беглянка из своей.И в каком-то сновиденьизабываю всё вокруг –чьи-то мненья, чьи-то деньгии тебя, мой милый друг!Закуток какой-то вздорныйвдруг становится моим:это зеркальце в гримерной,эта лампочка под ним, –и, когда все кошки серы,в предвечерний темный час,что за стены из фанерывдруг охватывают нас!Мне прославиться не к спеху,мы безвестны до поры;что за дань полууспехув грешных вывертах игры, —Катерины и Ларисы,вашей правды не предам…Мы — бродячие актрисы,героини новых драм.И, хотя теперь в почететелевизор и кино,нашей правде, нашей плотипеть по-старому дано…Порасклеены афиши,наведен веселый грим;тише, тише, тише, тише, –перед вами мы творим!Так в восторге несусветноммы играем налегкев нашем все-таки заветном,заповедном уголке.И охота, и забота,и – судилось на роду! –и страданья для кого-тов восемнадцатом ряду…Есть призвание актрисы,отрицать его изволь:шелестящие кулисы,недоученная роль,испытующие взгляды,нервно скомканный платок,запах пудры и помады,отчужденья холодок!

«Один актер хотел сыграть…»

Один актер хотел сыграть,как дерево растет,как осеняет благодатьего листву и плод,как от верхушки до корней,от кроны до стволаоно становится смирнейкухонного стола.Как дождь шуршит в его ветвяхи в трещинах корыи оставляет впопыхаххрустальные дары,и как пичуги гнезда вьютсреди ночных рулад,и как стальные звезды шьютему большой халат,как хлопья покрывают торс,и плечи, и бока,и как мерцает снежный ворсна пальцах чудака.Актер сыграл сто пять ролейи помер сгоряча, –играл он юных королейи старого хрыча,играл погонщиков корови герцогов играл,играл седых профессоров,игравших в интеграл,играл без меры, без числа:такое ремесло!И рампа смерть ему несла,а дерево росло –оно расправило до звездсвой исполинский рост,широкошумною листвойпугая звездный рой.Росло, не зная для чего,снося чужую боль, –его последняя, егонесыгранная роль.

«Как «Чайка» Треплева и Дорна…»

Как «Чайка» Треплева и Дорна,как банки лопнувшей удар,материальность иллюзорна, –таков уж этот Божий дар.Уныла, как поэт без денег,пиеса в актах четырех,где моложавый неврастеникказнит презрением дурех.О монументе-истуканене думай, праздный человек,о пыльной Чайке в складках ткани,летящей уж который век.Пока выбалтывают губыв заветном шелесте души:«Попить. С вареньицем. Чайку бы.С баранками. Попить. Чайку бы».Испей. Но драмы не пиши!

«Прости меня. Я говорю с тобой…»

Памяти В. Луговского

Прости меня. Я говорю с тобойна языке дешевых аллегорий,на языке холодных эпитафий,кладбищенской травы, надменных туч!Ты – словно вспышка магния. Лицов венце. Как рот кладбищенской мадонны.В 4.20 прибыл самолет,и в цинковом гробу въезжает в гибельтот, кто моим врагом от века не был,хотя, быть может, был не вовсе другом.Прости меня. Я свет иного дняи не лишен надежд и упований,и ежели из мертвых выпал рукне светоч, нет, а так – светильник малый,то кто-нибудь обязан подхватитьи этот малый, этот слабый светец,хотя потом придется дуть на пальцы.Я чту тебя. Боюсь шумливых слов,и всё же – чту. Прости меня, учитель.

НА СМЕРТЬ ПОЭТА

Трудно душе говорить об ушедшемв столпотвореньи отрад и печалей,в космосе, в вихре его сумасшедшем,трудно, как трудно не плакать ночами,вспомнив, что добрые веки сомкнулись,вспомнив, что он не увидит рассвета,вспомнив, что кружево праздничных улицбольше не встретит живого поэта.А у судьбы не прямая дорога,а у поэта нет права на жалость:много любил он и сетовал много,много невысказанного осталось –невоплощенных тревог и желаний,замыслов, не превратившихся в слово, –юность жила в седине его ранней,нежность – в улыбке поэта седого.Трубы столетья поэту трубили,зори столетья поэту сияли,женщины крепко поэта любили,юноши чутко поэту внимали, –что же тогда называется счастьем,если не эта святая влюбленность,сердце, охваченное всеучастьем,жизни ликующей неугомонность?Шашка стоит у его изголовья,тяжкие книги не сдвинуты с полок,смерть заглянула под прочную кровлю,друг мой в отъезде – а путь его долог.Долог иль нет – мы тебя не забудем,мы – твои песни, сыны, побратимы:слово твое устремляется к людям,Смерть и Поэзия – несовместимы!

ПАМЯТИ ПОЭТА

Порою проза мне внушает страх.Так вот, перенимая эстафету,я буду говорить о нем в стихах,как это и положено поэту.Что остается в памяти людской?Какие-то черты, приметы, краски…Конечно же, не гипс холодной маски,а огненного сердца непокой.Проходит и уходит человек,а хрупкий голос остается с нами.Чуть барственный. За строгими словаминам слышится дыханье горных рек.Слова опять ложатся на весы.Суровые. И кроткие, как дети.Медлительные движутся часыв его пустом рабочем кабинете.Что было с ним? В нем клокотала кровьстремительно, тревожно и устало,в нем плакала вселенская любовь, –стыдиться этой рифмы не пристало.Его судьбу поэзия прожгла,оледенили синие метели, –младенческая нежность в нем жила,нежданная в таком гигантском теле.Патетика вступала на пороги оступалась, мудро и нежданно…В нем юмор жил. Не жалкий юморок,а добродушный юмор великана.А благодушный юмор. Без затей.Не вытесненный ни хандрой, ни сплином…Он остается в памяти моейседым сорокалетним исполином.Как замыслы рождаются в тиши!Луна в окне повисла тонкой льдинкой.Он, сгорбившись, чинил карандашикакой-то хитроумною машинкой.Потом в гроссбух ложилась строчек вязь,итоги размышлений, и видений,и ви дений. Ночных бессонных бдений.Так новая поэма началась.Он знал, что в ней немногого достиг.И, карандаш сжимая цепкой хваткой,вел дальше речь. Особою повадкойпорою отличался белый стих.Он возвещал о сердце молодом,шел в бестолочь лирического сплава,но внешне сдержан был. Так подо льдомв Исландии еще клокочет лава.Какой он был мудрец и фантазерв сединах цвета пепельного дыма…Он иногда листал МОРСКОЙ ОБЗОРИТАЛИИ – РИВИСТА МАРИТТИМА.Он был земной. Он был душой земли,в былинном, прочном, богатырском стиле.Но как его манили корабли,как пароходы стройные манили!Потом поэма поднимает флаг,и он листков исписанную грудуукладывает в «Папку для бумаг»(«К чему здесь надпись “Папка для бумаг”,ведь я носки совать в нее не буду?!»).Пусть белый, раскаленный добела,стих поостынет в ящике стола.Пусть пожелтеет по краям бумага.Ну хоть чуть-чуть. Не очень, а слегка.Пускай поэма не спускает флага,ведь, может быть, она войдет в века,а может быть, умрет в столичном шуме;пусть огненное сердце плавил лед, –итоги всех терзаний и раздумийтебе, читатель, он передает.В твои музеи и библиотекион входит с каждой новою строкой,но не забудь о странном человеке,ведь был на свете человек такой,бесспорно, с недостатками своими,а вот – не выносил сладчайшей лжи;и, неподкупной истины во имя,спасибо современникам скажи.За то, что тщательно оберегалиего от пышных званий и регалий,за то, что не кадили фимиам,что в горечь не подмешивали сладость,а он – а он всю грусть свою и радостьдарил своим клокочущим словам!Не сладость. Не елей скороговорок.Не соловьиных трелей перелив.Он был поэт. Как вечность, дальнозорок.А сердцем не речист. Не говорлив.И всё ж не мог остаться пантомимойбунтарских строф ликующий накал,и – образный, великолепный, зримый,внезапный мир пред нами возникал!Он возникал – оформлен и оритмен,линейно-четок и грозово-синь, —вот так воспел бы розы и полыньдвадцатого столетия Уитмен.Колдуя, торжествуя и греша,ликуя, шарлатаня и шаманя,он был как призрак на киноэкране,Солнцеворота звонкая душа!Когда в душе поселится талант,уют не осеняет человека.Он поднял – поэтический Атлант –живое бремя Середины Века,он эту ношу на себя взвалил,большой, широкогрудый, крепкоплечий, –груз разочарований и увечий,смятений, расставаний и могил.Груз радостей, надежд. Печалей бремя.Спортсмен, и книгочей, и эрудит,чьим голосом заговорило Время,кого само Забвенье пощадит.Приходит ночь и тихо лампы тушитна старомодном письменном столе;душа живет не в ерунде частушек –в поэмах строгих, в горном хрустале.Душа живет в ямбическом походе.В нейтронах. В атомах. В любом из нас.О, на каком прозрачном пароходеплывет она в Грядущее сейчас?Она, запечатленная в граните,к нам, к людям обращается окрест:«Запомните – во мгле не затемнитемой краткий облик, мимолетный жест!»Темнеют строф шершавые поковки,меня он призывает на совет,и на стеклянной крыше Третьяковкигорит самосожженческий рассвет.И я, прозаик с тусклых побережий(гори, рассвет, гори и розовей!),ловлю его застенчиво-медвежий,дремучий взгляд из-под ночных бровей.Рассвет всей глыбой впаян в четкость линий,махиной всей вмурован в грозный быт.В рубахе трикотажной темно-синейпередо мной Поэзия сидит.Рассветным алым пламенем багримаи все-таки белее полотна,вдруг Мастером становится она,раскуривая сигарету «Прима»у настежь растворенного окна.

«Есть у каждой поры свой особенный норов…»

Есть у каждой поры свой особенный норов.Между тем об заклад я побиться готов:это было в Эпоху Чернильных Приборов,на исходе тридцатых, разъятых годов,где цвели виршеплеты, экстазы надергав,рифмы сложные выстроив в поте лица…Сколько было, друзья, не английских Георгов,а восторгов по поводу выеденного яйца!Подымала эпоха на флаг свой планшайбы –усмотри некий блюминг и вмиг опупей!И из каждой, трагически тонущей, лайбысорок тысяч вымучивалось эпопей.Жизнь и смерть отошли на потребу зевакам,с разужасных плакатов глядел супостат, –с высочайших небес леденеющим знаком,восклицательным знаком летел стратостат.Сотворяли Дейнеки постыдные фрески, –наперед уже было всё как есть решено, –и в отчаянном шорохе, громе и трескезвуковое, как ересь, рождалось кино.И звучали акафисты столь велегласно,что и вчуже того устыдиться не грех, –до того уж всё было трагически ясно, –что и слезы не в слезы, и хохот не в смех!Саблезубая летопись дачных заборов, –и – сегодня, сейчас – торопливо воспеть…Это было в эпоху Чернильных Приборов,где роскошный нефрит и постылая медь.Всё как есть превзошли мы. Не в банковском сейфенаше счастье, а в сжатьях медлительных льдов.И в каком-то там полупридуманном дрейфецелый год изгилялся «Георгий Седов».Паровоз наш летел. И на чахлой дрезинедогонял его вечный лирический слог…Эти девушки в тапках на белой резине, –эпилога не сыщешь – всё вечный пролог!Надо было хоть чуточку приостановиться, –поумнеть, хоть на миг, – оглядеться во мгле.Но в державной тоске воздымалась десницаЕдиницей Восторга на грешной земле.Где ж ты, девочка? Где ж ты, девчонка, беглянка?Может, век для тебя был нетворчески груб?Белый дым, как Дух Банко над кровлей Госбанка, –белый призрак зимы над флотильями труб!Мой державный корабль! О каком карнавалестихотворцы поют в бедном ЦПКиО,Если наш разъединственный лирик в опале, –окромя же него не сыскать никого!Что ж! На смену надрывным «Вы жертвою пали…»Дунаевский явился с мажором его!Так Дух Банко витает над спящим Госбанком,над угрюмым Макбетом, зарезавшим сон, –и на смену былым пулеметчицам АнкамКарла Доннер приходит и ейный шансон.Это смена формаций, где новые предки,где гоняет коней Ипподром Мелодрам, –где в отчаянно модной пуховой береткевдруг сверкнул синевой шалый блеск монограмм.Обрывалась эпоха с паденьем Парижа,чтоб четыре десятилетья спустяобернуться бесстыжею Эрой Престижа,жигуленком в размытом окне колеся.Снег ложился на тонкую жесть лимузинов.(Отчего ж ты таких прохиндеев растишь,губошлепые чванные пасти разинув,Лживый Сертификат, Безгаражный Престиж?!)Век свое отшагал. По венкам и котурнам,несомненно проехал каток паровой.Мы ликуем, объяты катаньем фигурным,мы ликуем, богаты катаньем фигурным,это наш общий тодес : ко льду головой!Мы ликуем. Всего нам на свете дорожеолимпийских реляций возвышенный дух,хоккеистов разъевшихся сытые рожи,романтический бред разбитных показух.И вгоняют коньки свою сталь ножевуюв идиллический студень, в искусственный лед.Кто же, кто же безмерную душу живуюв эти папье-машёвые торсы вдохнет?..Где-то в самом изломе, в излете, в исходе,где на Пресне – в проеме – ротаций валы, –дым белесый расцвел на ночном небосводе,в наслоеньях морозной ликующей мглы.Там, свершая свою золотую крюизув заколдованном, в дивном, в безгрешном кругу,вновь ПОГОДА НА ЗАВТРА бежит по карнизу,обещая нам оттепель или пургу.

Мемориальная лоска с профилем В. Э. Мейерхольда сооружена отнюдь не в переулке имени Пантофель (само существование которого проблематично), а на улиц Неждановой (б. Брюсовский пер.). Примечание позднейшего исследователя.