Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 6
Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 6
ГОРОД У ДОРОГ
ТЕНИ ПРАЗДНЫХ ТУЧ
Город отражен в канале вверх ногами,от шатров зари давно затерян ключ.Площадь. Купола. Плывут по амальгаметени праздных туч.Сколько в синеве их, темных и косматых,сколько их собой пятнают синеву.Тень любви лежит на взморьях и закатах,этой тенью я живу.Город весь продрог. Он зол, как непогода.Город весь продрог.Город у дорог, которым нет исхода.Город у дорог.
«Я погружаюсь в пестроту…»
Я погружаюсь в пестротучужих словес – в наряды сброда,в нагих улыбок маяту,в седую сутемь сумасброда.Я вижу, как парят года,как сочетаются минуты,как на отшибе пьют цикутудожди, седые как слюда.Зеленый мир, зеленый дол,печаль, похожая на отмель,тревоги сутеми дремотной,отрады сдержанный глагол.Представь тоску: перед тобойтаятся маленькие страсти,и чьи-то вымыслы о счастьевстают из темени любой.Любите холод бытияотнюдь не в переносном смысле.Над миром темного литьядома угрюмые нависли.Любите серые дожди,в них, кстати, грусти очень мало, –о, сердце, жизнь мою кладина музыку иных кимвалов!
НЕОНОВЫЙ ТУМАН
Мы бродим по стезям непостижимо узким,пристойным, словно брак, и вязким, словно связь, –неоновый туман плывет над Белорусским,колеблясь и клубясь.А где-то есть уют и книжка на диване,и лампа на столе приветливо светла.Прохожие снуют в неоновом туманеза тридевять земель от женского тепла.Мы жадности бежим – нам нужно очень мало:снотворный люминал – и к черту героин,и в шелесте страниц дородного журналастраданья героинь и шорох георгин!Зачем с такой судьбой нас грозами связало?Зачем кружило нас, терзая и томя?В Москве есть девять – нет, одиннадцать вокзалов,а можно обойтись двумя или тремя.Листок календаря в смешном раздумье тронув,постигнуть, что пришли притихшие года,и можно никогда не покупать перронных:ни проводов, ни встреч – и сами никуда.Немножечко тепла, немножко женской ласки,и скомканный конверт, и нежных строчек вязь…Неоновый туман висит над Ярославским,колеблясь и клубясь.
НАСЛЕДЬЕ НЕУМЕНЬЯ
Стоит сухая осеньу самых щек твоих,железной славы просинь,бесчеловечный стих.Забудь об умираньи,о бренности забудь,впивай в глаза бараньипостылой жизни суть.Ты бредишь оковытой,напитком пьяных вдов, —ты как тюльпан,забытый на выставке цветов!Как на мосту горбатомокаменевший стриж,как солнце над Арбатомв безлюдьи рыжих крыш!Здесь вьются велогонки,дряхлеет моды крик,здесь ты в комиссионкеувидишь Лилю Брик.Здесь всей эпохи звенья,здесь мне всего роднейнаследье неуменьядавно ушедших дней.
«Душа, околдуй мое тело…»
Душа, околдуй мое телои болью моей овладей!Глядела Мадонна, гляделана потных, наивных людей.Глядел темноокий Бамбино,вцепившись в нее, как репей,на пост милицейского чинав скрипучих ремнях портупей.Из недр напирала глубинка,исполненная торжества:— Сикстинка, Сикстинка, Сикстинка!Ленивка, Волхонка, Москва!И с мукой, непонятой сразу,несвойственной для малышей,Бамбино смотрел темноглазыйна эту толпу торгашей.И Дева Младенца держала,в нем Бога прозрев самого,чьи Царство, Престол и Державасовсем не от мира сего.Так шла Форнарина, босая,вдоль синих небесных дорог,хохлатую тучу лобзаякасанием узеньких ног.И, сродный немудрому детству,как некий немой пилигрим,Спаситель воскрес по соседствус поверженным Храмом своим.
«Этот месяц согбенных желаний…»
Этот месяц согбенных желанийудавился на башенном кранеи висит над затеями кровельс тишиной мироздания вровень.А над ним вьются млечные тропки,и звенят, словно полые стопки,пожилые астральные сферы,и чихают милиционеры.И плащом прорезиненным полночьзашуршала над вешней Москвою:полночь, полночь, ты рюмки наполнишьвиноградною влагой живою.Но и это бродившее суслонам отраду принесть не сумеет:пересохли веселые руслаи былая отвага немеет.Этот месяц согбенных желанийвновь с астральною музыкой вровень:он качнулся, подобно шаланде,на причале ощеренных кровель.
«Мне вовсе не нужен Париж…»
Мне вовсе не нужен Париж,воркующий голубем сизым;мой стих, словно башенный стриж,прикован к московским карнизам.Еще и луна на весу:лимон с кожурою побитой!А птицы в четвертом часуисходят рассветной сюитой.И солнце в раскрытом окнепочиет на кровельных грудах;потом прилетает ко мнечета воробьев черногрудых.И жадно клюет воробей –дитя голубиной эпохи –заждавшиеся голубей,весьма ощутимые крохи!
«Оплаченные звездным серебром…»
Оплаченные звездным серебромобманчивые ночи,когда круговращается Госпроми горлица хлопочет.И, тысячами звезд испещрена,как полог карусели,пещерная пустая тишинанад нашим новосельем.И я б не смог по имени назвать,хотя б скороговоркойвсех тех, кого завистливый асфальтпокрыл смолистой коркой…Теперь по опустевшим гаражамшныряет вздорный ветери тысячи сомлевших горожанживут на черном свете,живут как херувимы во плотина улицах бассейных,за ними обрываются путижелезных и шоссейных.За ними обрывается канва,и всё в деснице Божьей,и город спит – и только трын-траватеснится у подножий.
«Мне снятся города. Горячие уста…»
Мне снятся города. Горячие устанепозабытых рек.Киоски и кафе. Асфальт и духота.Мне снятся города;карминные устамне не забыть вовек.Мне снятся города потерянной земли.Виденья Атлантид.Акации в пыли, акации в пыли.Оторванный болид.Мне снятся города. Акации в пыли.Виденья Атлантид.Они из дальних лет,они из детских дней,из дремы бытия.Где был иль не был я,где был иль не был я,где был и не был я.Запомнить всё как есть,запомнить всё как есть:теперь иль никогда!Мне снятся города.Бетон, стекло и жесть.Кирпичной кладки весть,кирпичной кладки месть.Мне снятся города.
СВЕТИ-ЦХОВЕЛИ
Свети-Цховели, старая церковь, Свети-Цховели, –долго плутали мы, плакали долго и пели.Свети-Цховели, одна ты, должно быть, на свете,возле Тбилиси, в пыльной и ласковой Мцхете!Долго плутали мы, плакали долго и пели, —в долгих скитаньях одной только песней владели, –в долгих скитаньях, в раздумьях беспечных и здравых,там, где ты, Свети, стоишь на некошеных травах!Старых царей твоих, витязей сумрачной кручи,здесь погребли по приказу маркиза Паулуччи, –не упомянут в грузинских задумчивых песняхэтот беглец, и пришелец, и царский наместник!Свети-Цховели, одна ты, одна ты на свете,старая церковь в печальной и ласковой Мцхете, —старая церковь, одна ты на свете такая,вот почему не дряхлеешь, сердца привлекая.В этих краях не гудят голубые метели, –кроткое солнце вползает в зазоры и щели,небо ночное роскошней иных фейерверков,словно теплица – Тбилиси в межгорном пределе,дремлет Мтацминда, тревоги давно отгремели…Только сильнее всего по душе мне печальная церковь,старая церковь, давно позабытое пламя,звонницы будто с картонными колоколами,возле теплицы садовника Мамулашвили, –старая церковь, ее мы еще не забыли,старая церковь, ее мы забыть не сумели, –светоч очей моих, сизая Свети-Цховели!Свети-Цховели, одна ты такая на свете, –старая церковь в печальной и ласковой Мцхете!
ИЗ АБУЛЬКАСИМА ФАТХЕМИ, ВООБРАЖАЕМОГО ПОЭТА
1. «Слишком много абзацев, и строф, и страниц…»
Слишком много абзацев, и строф, и страниц,слишком много слепых человеческих лиц,слишком много событий, решений, свершений,слишком уж многократно мы падаем ниц.Пусть прелестны красавицы – это беда,и вода, если солнце касается льда, –если жизнь на земле – череда огорчений,то на небе, быть может, отрад череда.Буквы «алеф» стройней твой трепещущий стан,дуги-брови нежней франкских северных стран, –если ты мне еще слово нежное скажешь,то зачем мне Кааба, на что мне Коран?Эти строфы сложил я, Касим Фатхеми,и сказал: о шайтан, эти строки возьми! –Если ты не стыдишься хвалить эти строфы,то чего мне краснеть пред чужими людьми?
2. «В городах, где живут люди Запада, – порядок большой…»
В городах, где живут люди Запада, – порядок большой.В городах, где живут люди Запада, – отдыхаю душой.Говорят мне, что грязен Восток и жесток,говорят, что в крови его травы…В этом смысле, пожалуй, люди Запада правы…Отчего ж мне милей мой жестокий Восток?
3. «Яблоки в лавке у фруктовщика»
Яблоки в лавке у фруктовщикаалеют, иных красоток щекастейАй, почему моя Азия дика?Ай, почему наполняются счастьемяблоки в лавке у фруктовщика?В них кислота и сладость,сок человечьих слез…Может, Аллах нам радостьв яблочный день принес?Ай, как вдруг счастьем хлынутсочные недра плода!Вот это восточный климат!Яблоки! Вот это да!
4. «Азия красива на картинах…»
Азия красива на картинах, –ты ее от пленки отдели,и увидишь Азию в рутинах,и увидишь Азию в пыли.В ржавой охре, в сухости гортани,в сизоватой дымке кизяка.Неужели с этими цветамивы не познакомились пока?Азия! Взметнулась и погасла,ну так вот, попробуй – отнимиэту грусть растительного маслау Абулькасима Фатхеми!
5. «Я бывал на Рейне и на Волге…»
Я бывал на Рейне и на Волге,я бывал на Темзе и на Висле:европейские города долги,азиатские коротки мысли.Рассуждения – мимо, мимо!Размышлениям – вовсе не место!Но зато – пестроте килимав наших мыслях восточных не тесно.Не обманешь грошовой брошкойнашей давней слепой гордыни…Азиатская бедная роскошьв желтизне, а не в жгучей сини.
6. «Вещи городской европейской работы…»
Вещи городской европейской работыне прививаются в нашем быту –их почитать у нас нету охоты,а вот свои ошметки я чту.Я взираю снисходительно на парижские щиблетыили на лондонские мокасы, –лучше наши загадочные стилетыи непробиваемые кирасы,ибо это стигматы, это приметыдревней – переднеазиатской расы!
7. «В моем краю люди, как рыбы, ленивы…»
В моем краю люди, как рыбы, ленивыи неподвижны в снотворной обыкновенности.На моих верандах сливоглазые дивыистаивают в многопоколенной лености.В моем краю люди играют в нарды,не то чтоб они не знали шахмат,но только они от шахмат – чахнут,а после вина они – как леопарды.В моем краю – павлиньих хвостов переливыи ржавая пыль бесконечных дорог.И если восточные люди ленивы,то это достоинство, а не порок.
8. «Я хотел бы жить в таком городке…»
Я хотел бы жить в таком городке,где люди приветливы не по приказу,а так – пережевывают молву,как чурчхелу или пахлаву,и смотрят – не отвечают сразу.Там – кольца медные на руке,браслеты дутые на запястье, –я хотел бы жить в таком городке,но я не живу в таком городке,сам не ведаю – к счастью или к несчастью?
9. «Над этими древними городами…»
Над этими древними городамиистаивает тихая синева, —а в лавках – лежит – не тает — халва,а солнце желтеет в узорной раме.Над этими древними городами,в Тейрани, в Реште, или в Хамадане,или в Эривани – не тает халва.Свой первый смысл обретают словаи преображаются в онеменье.Здесь явственно путается летоисчисленье,но бронзой веков набухает айва.И славный рифмач здесь – себе голова!Он горд – как ковчег на горбу Арарата.А впрочем, ругать он не станет собрата, –у всякой души есть на песню права!Якобы перевел с персидского (фарси) Александр Големба
В СТАРОЙ МОСКВЕ
Городовые весом в центнерстояли здесь,к заставам прядала от центраслепая спесь.Сменив на милостыню милость,полужива,по рельсам времени катиласьмоя Москва.В купецкой выучке тверезой,ночной тропой,карабкалась Принцессой Грезойна Метрополь.Мечтанья о купецкой силе(Морозов сам!)кариатиды разносилипо адресам.И Прохоров, заляпав кровьюмуслин и тик,на Новодевичьем часовнюсебе воздвиг.Не здесь ли черной кровью харкалв чахотке ткач?Отсюда шли пути на Харькови Кос-Агач.Здесь разрешались богачихипод гром фанфар,сюда манил блядей с ГрачихиЦветной Бульвар.Здесь плыли зданья, как фелуки,через века,здесь не воздвигнут Долгорукийеще пока.О жизнь моя, пролейся песней,алей стыдом,летя через тяжеловесныйее содом!Вошел в пословицы и басниее уют,от Серпухова до Лопаснио ней поют.Но я люблю ее закатыс давнишних лети по-мальчишьи угловатыйее рассвет.Кути, народец богомольный,Христу кади,здесь кеглей встала колокольняпосереди.Москва, в порфире гроз гриппозныхполумертва,домчатся до потомков позднихтвои слова.Идут года, меняя даты,стирая грим, –но не поверишь никогда тыслезам моим!
«Тяжело быть художником…»
Тяжело быть художником,быть подобным глупцу и ребенку,видеть сердце тревожноесквозь смешную и тонкую пленку.Видеть слишком отчаянно,слишком ясно и слишком приветно.Замечать? Замечательно ль?Слышать горе в стенаниях ветра.Быть Христом и безбожником,быть бесплотнее Духа Святого, –тяжело быть художником и вдвойне –быть художником слова.Уподобиться Гоголюиль цыпленку в бульонном наваре, –только б осень не трогалив поздний час на Никитском бульваре!
«Люблю я осень…»
Люблю я осень, и моросящийсквозь тучи дождик ужасно мелкий,и этот город ненастоящий,и лето города, как безделки.
«Я витязь ваксы и штиблет…»
Я витязь ваксы и штиблет,я – Вавилон седого лета…Быть может, это шиболет,но не хотел я шиболета,не добивался шиболетая – витязь ваксы и штиблет!Сменились времени круги, –о невозможная опала!Я чищу ваши сапоги,потомок Ассурбанипала!Спекулятивен и толков,и обогрет электроплиткой,среди подковок и шнурковносатой свился я улиткой.Мой пращур был весьма жесток,но справедлив. Брадат и в теле.А я вхожу в артель «Восток»,как полноправный член артели.В теплейших чесанках больших,в давно разношенных бахилах,здесь навожу я блеск и шикна обувь чуваков унылых.Истории равновелик,хотя усы мои понуры,я гуталиновый мелики повелитель аппретуры.Не чищу обувь задарма(а за двугривенный – до лоска!).Гудит московская зимау стекол моего киоска.Владея русским языком,но клейким, как гуммиарабик, –я пахну луком с чесноком,по всем законам Хаммураби.
ГЛУПЫЙ СТРАННИК
Глупый странник! Милое коварствоты постичь сумеешь не весьма:видишь это каменное царство,окна, стены, лестницы, дома?Мир в непостижимом обаяньи,день – его слезами ороси! –киоскеры, дети, скверы, нянии шоферы плохоньких такси.Это околесица сквозная,летопись разбуженной воды.Булочная. Бронная. Мясная.Это Патриаршие Пруды.Это твой участок заповедныйпод шатром апрельской синевыв самом центре старой и оседлой,гуталином пахнущей Москвы.
ЧУЖБИНА
На площади странно пустой,подобно ковчегу завета,последний посмертный постойгероев варшавского гетто.И сердце не ищет ответа,одето слепой пустотой,в своей беготне холостойживою душой не согрето.Здесь мог бы, купаясь в крови,колоться угрюмый шиповник.Здесь пал Анхилевич. Полковник.Так имя его назови.Здесь мог бы железный терновникязвить по закону любви.
«Ладонь тепла, ладонь шершава…»
Ладонь тепла, ладонь шершава,ладонь пуста, погас огонь.Ах, как прощается Варшавас твоей душой! Не пустозвонь:ладонь тепла, ладонь шершава,а это – нищенская сонь!И эта скука у подножьяАдамов – в звоне медных лат, –и этот дивный Новый Свят,где по дешевке Имя Божье!И где какой-то дуралейв своей коляске инвалидной,безмозглый, жалкий и обидный,мусолит хлипкую свирель.Нет, не свирель – я вспоминаю, –губастых шин солидный хруст, —гармошка бедная губнаяу этих губ, у этих уст.Она – метафорой заботы –с автобусами заодно гудит,как нищенские соты,в которых меда нет давно!
«Город, переполненный вещами…»
Город, переполненный вещами,ничего не обещает мне,это просто радиовещаньена давно потерянной волне!Милый друг, не думай об утрате,заключи в душевный свой музейголоса невидимых собратий,голоса утраченных друзей.Всё, что перед нами, – это город,окнами унизанная мгла,окнами веселыми, в которыхнет для нас ни света, ни тепла.А ведь мы давно уж не скитальцы,и не весь еще растерян пыл,и нетрудно сосчитать по пальцамвсех, кто нас лелеял и любил.Или думой о насущном хлебежизнь моя совсем омрачена?Серый алюминиевый лебедьсмотрит с магазинного окна.Упоительно прекрасных линийэтот водоплавающий зверь!Я пройду сквозь темный алюминий,вторгнусь в сердцевину всех потерь, –я прислушаюсь к биенью сердца,к жизни, до конца не прожитой,и ко всей неволе богомерзкой.Только лебедь – он внутри пустой.
ГОРОД ПЛОСКИХ КРЫШ
Скажи, о чем ты говоришь,моя душа, моя тревога?Ты вброшена по воле Богавот в этот город плоских крыш!Париж? Пожалуй, не Париж!Париж, пожалуй, слишком много:ужель над скукой демагогасентиментально воспаришь?Есть ужас пьесы. Грусть пролога.Ополоумевший матчиш.И есть закланье эпилогав чертополохе плоских крыш.И есть заклятье эпилогав коловращенье плоских крыш!
«Вот где рождались чеканные строфы…»
Вот где рождались чеканные строфы,вот где пылали сухие сердца!Море холодное у Петергофа,Камень. Пустая коробка дворца.В северной, в бледной, в студеной истоменизкое небо над скатами крыш.Желтые сосны соседней Суоми.Финское небо и финская тишь.Рек полунощных зальдевшие устья,чуть поседевших газонов покой…Нету столичней сего захолустья,нет захолустней столицы такой!
«Жизнь и время идут на таран…»
Жизнь и время идут на таран,убивается утлая память.Что за ними? Театр – ресторан –семимильная зимняя заметь.Этой замети нет в словарях.Говорят, это выдумка просто.Только грусть исполинского роставсё шипит в дуговых фонарях…
«Если б я мог сказать, как гитарной струной…»
Если б я мог сказать, как гитарной струнойэтот сумрачный город звенит, –этот город, увы, никому не родной,отошел бы в беззвездный зенит!Подо мною шумит золотая река,но не виден мне волн ее цвет, –надо мной золотые летят облака,облака несвершенных побед.Я гранитам не мог бы ни слова сказать,я б к сырому асфальту приник,чтоб проникла сквозь время в меня благодать,чтоб пробился сквозь камни родник!Если мысль хороша, если совести нет,если есть только счастья изменчивый свет,только боль и тоска, только нега и грусть,только в прежнюю жизнь я уже не вернусь.Пусть наполнит мне душу святая тоскабесконечных твоих мостовых,пусть прильнет к тишине спускового крючкавесь асфальт тротуаров твоих, –пусть окажется вскоре, что времени нет,что на свете есть только беда,что дорога людей и дорога кометубегает, как встарь, никуда!Снова вижу волну и мосты над волной,снова вижу я город родной,снова вижу я горе и темную тишь,отчего же ты, сердце, не спишь?
«Этот город большой…»
Этот город большойнад рекой, в серебро и граниты окованной,этот город большойс горделивой душой,этот город с печалью рискованной, –этот воздух немой,на заре зеленеющий,этот ветер, сумойи изгнанием веющий, –тяжелов этом каменном темном гробудожидатьсяв свинцовом тумане,в забытьи и в обмане,скоро ль грянет архангел в трубу?!Этот ласковый городсмертей и могил, –где ты, где ты, крылатый летун Азраил,где ты, где ты, посланец крылатый?Что ты медлишь,небесный оратай?Не пора ль,не пора льна орала мечив перековку пустить,или, может быть, рано?Эта ночь тяжела,как рубцы ветерана,так молчи,ошалелое сердце,молчи!
«Ах, туман, туман, туман…»
Ах, туман, туман, туман,в старом городе туман,и троллейбусы во сне,будто рыбины на дне, –и огней, огней не счесть,это всё в тумане есть,но размыты все они,эти самые огни.Ах, туман, туман, туман,разойтись бы по домам, –но сквозь горе и бедуя веду тебя, веду…
БЕЛАЯ ТЬМА
Есть на свете путешествиянеподвижности немой,поединки сумасшествияс непроглядной снежной тьмой.Как потом из теплой комнаты,из затишья духотывыйти в те слепые омуты,где плутали я да ты?Фонари над белой заметью,над киосками – судьба.Прямо в небо вбилась замертвочерномазая труба.По ее скобам-приступочкамв небо трепетное лезь, –хрупким ангельским халупочкамоткрывайся с маху весь!До последнего пришествияснегом физию умойв час ночного сумасшествия –поединка с белой тьмой.
«Душа моя, пока ты спишь…»
Душа моя, пока ты спишь,устав от пней и кочек,в прихожей вьется, как дервиш,глухой электросчетчик.Ты спишь. Видений череда,как на киноэкране.Чуть слышно булькает водана кухне в медном кране.Чуть слышно булькает водана кухне в медном кране.Ток наполняет провода.Мы знаем всё заране.Пока мы спим, нам снятся сныособого покроя,томленья льдистой крутизны,беспамятство героя.Сочится стужа на авосьсквозь щели и зазоры,и лунный свет сочится сквозьморозные узоры.И месяц за окном моимколеблется сурово,как шестикрылый серафимна перепутьях слова.
«Я вижу город под дождем…»
Я вижу город под дождем.Он так спешит тоской насытитьтревогу маленьких соитии,осенней пошлости объем.Я вижу город – дымка льдаплывет над крышами слепыми,он весь похож на Божье имяи на другие города.Я вижу город – и егоне уподобил бы сюите,звенящей много деловитей,чем детских музык торжество!В тумане мокрых странных крышон говорит с полуживыми,он весь похож на Божье имя, —быть может, ты его простишь!
«Бесплотные буркалы вяленой рыбы…»
Бесплотные буркалы вяленой рыбы,копченого сига безрадостный вздох:ты плачешь, природа, – так плакать могли бывеков отошедших угрюмые глыбы,корявые дольмены давних эпох,иль бочка, в которой ни циник, ни стоикне стал бы прописываться и проживать,следы циклопических грузных построек,лукавой Калипсо глухая кровать!Познаний исчезнувших нудные груды,печальные заросли чайной посуды,ставочек, в котором ловил карасейУлисс хитроумный – чудак Одиссей.Но вдруг изменяется помыслов вече,вступает в права свои мстительный вечер,качается облако синего дня,и месяц висит меж обтрепанных паддуг,гудят поезда на стальных эстакадах,сердца человечьи к зениту гоня.Эпоха давно отошла от причала,где душу, как барку рыбачью, качалаволна, просмоленная ночью до дна;таите свои униженья и боли,сидите на жестком и узком престоле,в вас будет осанка монарха видна!Гудят поезда на стальных эстакадах,и вечер унижен и сдержанно сладок,и полночь, как вещее сердце, темна.
«Сиротские зимы…»
Сиротские зимына голых бульварах Кольца,на голых московских бульварахсиротские зимы;скажите — зачем я не могдолбить эту роль,бессловесную роль пантомимы.Скажите – зачем я не мог:ты не Бог…Ну, конечно, не Бог…Но все-таки, все-таки, всё жея вас умоляю ответить, –но ветви молчат, потому что их нет,давно уничтожены ветви…И ветер свистит – просто так, напрямик,и хмурится снежная туча,и снежную кровлю, как снежный парик,дом на себя нахлобучил.А может, давно уже умерли мы,а может, и смерти нету.Ведь нет же ветвей.По тропинкам сиротской зимына саночках детских провозят чумную планету.
«Человек в плаще из пыли…»
Человек в плаще из пыли,пара тусклых фонарей,в голубом автомобилеинкассатор у дверей,и стоит вполоборотаТимирязев костяной,и Никитские воротав теплой вьюге крупяной.Этот мир знаком от века –пост, шашлычная, кино,все причуды человека,всё, что сердцем рождено.Монумент, ученый гений,и асфальта праздный лоск,две доски для объявленийи аптекарский киоск.От любви и до коварствавсё постигну я душой,только не сыщу лекарстваот тоски моей большой.
«Я увидел каменных обезьян…»
Я увидел каменных обезьян,их снежок подтаявший лобызал,и цвели трамвайные огонькиу истоков сумеречной реки.Белый город заревом полыхал, –так смеется в бороду аксакал, –я увидел каменных обезьян,снегопада знаменье обуздал.И опять трамвайные огоньки,только годы дальние далеки;никого не спрашивай: долог путь,алой кровью крашена снега грудь!
«За окном моим город черен…»
За окном моим город черен,за окном моим светел дым,дым и город взысканы горемза стеклянным окном моим.И в туманности предрассветнойи в прозрачности вечеровгород бьется в тревоге тщетной,и дрожит омертвевший кров.Абажуры. Столы. Помарки.И узоры бумажных стен, –голубой огонь автосварки,ослепляющий автоген.В тротуары сырость впиталась.До судьбы твоей три шага.Утомительная усталость.Керосиновая пурга.
«Мы с тобою горожане…»
Мы с тобою горожане,мы не лезем на рожон:этот город с гаражамиярким пламенем зажжен.Он – железный и янтарный,он – оранжево-фонарный,этот город, этот дым,где успел я стать седым…
«Господу душу свою доверь…»
Господу душу свою доверь,единому в лицах трех.Снова, скрипя, отворяется дверьв бред молодых дурех.Господу душу свою доверь,единому в лицах трех.В чахлых садах не осенний вихрь,в чахлых садах весна.Муть и затменье в словах твоих,сила их не ясна.В чахлых садах не осенний вихрь,в чахлых садах весна.Вновь по заплеванным мостовым,по тротуарам вброд.Дождики ластятся к постовым,льнет к витринам народ.Вновь по заплеванным мостовым,по тротуарам вброд.Город, зачем мне твое лицо?Разве песнь моя лебезит?Вьется бульварное, вьется кольцо,город – монофизит.Город, зачем мне твое лицо?Разве песнь моя лебезит?Есть удивительные года,удивительные тома.Вслед за зимой приходит зима,а не весна сама.Есть удивительные года,удивительные тома.Боль – это если более стапрожито долгих лет.Это немые стигматы Христа,это антенна слепого креста,это причастье, а чаша пуста,пламени черный свет.Боль – это если не менее стапрожито страдных лет.Господу душу свою доверь,просто – вверь навсегда.Куда бы ни отворялась дверь,в забвенье иль в никуда.Господу душу свою доверь,Он подобреет тогда…