Пряча от ледяного ветра лицо, я сидел на корточках и руками сковыривал с надгробия комья замерзших листьев. «Эллен Катрин Лэйтон, — показалась наконец надпись на памятнике. — 15 августа 1917 года — 26 декабря 1985 года. Любимой маме». Очистив от снега и льда небольшой участок перед памятником, я отправился обратно к машине. В багажнике я привез некоторые из маминых любимых украшений: хвойный венок, остролист, гирлянду. Пока я пытался взять все это в один прием, что у меня не очень получалось, мимо прошел какой-то человек. Мне это показалось странным: Рождество — не тот день, когда люди ходят на кладбище. Во всяком случае, за все те годы, что я приезжаю сюда украшать к Рождеству мамину могилу, мне никто не встречался. Я пожал плечами, посочувствовал бедняге, которому в такую непогоду тоже приходилось мерзнуть на улице, и захлопнул крышку багажника.
Возвращаясь к маминой могиле, я нагнул голову как можно ниже, спасая щеки от колючего мороза. В ушах завывал ветер. Как бы высоко ни поднимал я воротник пальто, толку от него было немного. Поднявшись вверх по склону, я снова увидел того человека. Краем глаза я заметил, что это симпатичный юноша с бумажным пакетом в руках. В отличие от меня, он был одет в толстый темно-синий пуховик и шерстяную шапку с университетским логотипом. Заметив, что он смотрит на меня, я попытался помахать рукой, из-за чего чуть не уронил венок.
— Доброе утро, — сказал я.
— Доброе утро, — тоже помахал мне незнакомец. — Счастливого Рождества!
— И вам того же, — бодро ответил я.
— Вы первый человек, которого я встречаю здесь в этот день! — перекрикивая ветер, воскликнул он.
— Я подумал то же самое! — кивнул я.
Ветер немного стих, проглянуло солнышко, по обледенелым веткам и надгробиям рассыпались искры — все кладбище вдруг озарилось светом.
— Вы учились в университете? — спросил я, указывая на его шапку.
— Еще учусь, — улыбнулся он.
— Наш курс выпустили в семидесятом, — сообщил я. — В те времена мы пользовались чернильницами, разумеется. Что вы изучаете?
— Онкологию, — ответил он несколько смущенно. — Не знаю, как дальше пойдет.
— Здорово! Но курс действительно сложный, это верно. Дороги сегодня невозможные, а? Я не смог заехать сюда на машине, — поделился я.
— Да, сэр. Я ехал из больницы по федеральной трассе, ее песком посыпали, но все равно очень скользко. Может быть, солнце выглянет, поможет.
— Вы уже лечите? — пошутил я.
Порывы ветра вновь усилились. Я поежился, запахивая пальто поплотнее.
— О, нет, пока нет! — засмеялся молодой человек. В его голубых глазах светилось дружелюбие; щеки раскраснелись от мороза и ветра. — У нас сейчас каникулы, и я помогаю больнице на добровольных началах.
— Это замечательно. Конечно, больница — не самое лучшее место для проведения каникул, но думаю, пациенты благодарны вам. Что ж, приятно было поговорить с вами. Еще раз счастливого Рождества, — сказал я и заторопился к могиле матери.
Я увил надгробие остролистом, положил под надписью венок, справа и слева поместил гирлянды. Соскребая с букв остатки инея, я бормотал под нос:
— Вот так, теперь ей понравится.
Обычно могилы украшают в родительскую субботу, в день рождения или в день смерти усопшего, но моя мать любила Рождество, а не родительскую субботу, и поэтому каждый год, в снег и в слякоть, в мороз и оттепель, я приезжал в этот день на кладбище.
— Нынче Рождество страшно холодное, мама, — сказал я, потирая руки. — Я знаю одного человека, который радуется, что в этом году не надо украшать твой дом к празднику, — усмехнулся я, вспоминая, как дрожала под Далтоном мамина шаткая лестница, пока он пытался выполнить все ее указания по развешиванию гирлянд и венков. — Ханна привезла к нам Эвана, и, должен признать со всей объективностью, во многом он очень похож на своего дедушку: такой же красивый и обходительный молодой человек… умеет обращаться с женщинами. Да, чуть не забыл: и тоже очень скромный. Когда вы с ним встретитесь, ты сама увидишь, что Эван — вылитый я.
Я помолчал, вздрагивая от холода, поглядел на дату ее кончины.
— Я так скучаю по тебе, мама, — сказал я. — Каждый день вспоминаю о тебе.
Настала пора уходить. Поднявшись с колен, я увидел, что тот парень уже ушел. Наверное, замерз, решил я. Обхватив себя руками, чтобы согреться, я пошел было к выходу с кладбища, но вдруг что-то яркое привлекло мое внимание. Я сощурился, напрягая зрение, и сердце забилось у меня в груди: у могилы, которую навещал юноша, стояла пара новеньких, вышитых бисером и блестками туфель. Забыв о холоде, я подошел ближе и прочитал надпись на памятнике:
Маргарет Элизабет Эндрюс.
17 марта 1951 года — 25 декабря 1985 года.
Любимой жене, матери, дочери
Я тут же посмотрел туда, где получасом раньше стояла машина молодого человека. Там уже было пусто. Тогда я вернулся к маминой могиле, снял одну из гирлянд и положил ее рядом с туфлями.
Домой я ехал улыбаясь.