Через лес было на милю ближе. Механически Сайсон свернул у кузницы и открыл калитку, через которую можно было выйти в поле. Кузнец и его помощник стояли, спокойно наблюдая за нарушителем спокойствия. Сайсон выглядел слишком порядочным человеком, чтобы возникло желание его расспрашивать. Они дали ему спокойно пройти через маленькое поле к лесу.
Не было ни малейшей разницы между этим утром и той яркой весной шесть или восемь лет назад. Белые и песочно-золотистые домашние птицы все так же копошились около калитки, роняя на землю свои перья. Между двумя пышными кустами падуба — живой лесной ограды — была незаметная щель, через которую можно было пробраться в лес; около изгороди, как и раньше, можно было видеть следы ботинок лесника. Он вернулся в вечность.
Сайсон был чрезвычайно рад. Как беспокойный дух, он вернулся в страну, где когда-то жил, и нашел, что она не изменилась, ожидая его. Обыкновенный орешник все так же радостно протягивал свои маленькие руки к земле, колокольчики, все такие же бледные и редкие, по-прежнему таились среди буйной травы и в тени кустов.
Тропинка, пролегавшая через лес по самому краю склона, вилась среди развесистых дубов, только начинавших покрываться листвой, а земля вокруг была украшена душистым ясменником и группами гиацинтов. Два поваленных дерева все еще лежали поперек дороги. Сайсон спускался, подпрыгивая, по высокому неровному склону и вскоре оказался снова на открытом месте, просвет выходил на север, будто огромное окно в лесу. Он остановился, чтобы бросить пристальный взгляд через поля на вершину холма, на деревню, которая рассыпалась на голой гористой поверхности, будто выпав из проходивших вагонов, и была там брошена. Чопорная современная серая маленькая церковь возвышалась среди домов и домишек, разбросанных беспорядочно. За деревней поблескивали верхушки опор и виднелись неясные очертания выработок карьера. Все было голым, открытым ветрам, кругом — ни деревца. И все осталось неизменным.
Сайсон повернулся, удовлетворенный, чтобы продолжать путь по тропинке, вьющейся вниз по холму к лесу. Он был в подозрительно приподнятом настроении, будто чувствовал, что возвращается в свою давнюю мечту. Он вздрогнул. В нескольких ярдах впереди, преграждая ему путь, стоял лесник.
— И куда вы направляетесь этой дорогой, сэр? — спросил он гнусаво и вызывающе. Сайсон окинул парня беспристрастным, но пристально-внимательным взглядом. Это был молодой человек двадцати четырех — двадцати пяти лет, румяный и достаточно пристрастный. Его темно-голубые глаза агрессивно разглядывали незваного гостя. Темные усы парня, очень густые, были коротко подстрижены над маленьким, довольно мягким ртом. Вообще же он казался мужественным и был хорош собой. Лесник стоял, возвышаясь над Сайсоном; его сильная выпуклая грудь и прекрасная непринужденность прямого самодовольного тела вызывала чувство, что он хорошо знаком с жизнью животных, он выглядел, как упругая струя воды из фонтана. Лесник стоял, опустив приклад ружья на землю, и смотрел на Сайсона неуверенно и вопросительно. Нарушитель спокойствия разглядывал его темными, неспокойными, пронзительными глазами, игнорируя его должность, что обеспокоило лесника и заставило его покраснеть.
— А где Нейлор? Вы теперь работаете вместо него? — поинтересовался Сайсон.
— Вы ведь не из дома, правда? — спросил лесник. Этого не могло быть, так как все уехали.
— Нет, я не из дома, — ответил пришелец. Казалось, это развлекало его.
— Тогда могу я вас спросить, куда вы направляетесь? — рассердился лесник.
— Куда я направляюсь? — повторил Сайсон. — Я иду на ферму Уиллейуотер.
— Вы неправильно идете.
— Думаю, что правильно. Вниз по тропинке, мимо родника и через белую калитку.
— Но это же не общественная дорога.
— Полагаю, что нет. Я так часто пользовался ею во времена Нейлора, что и забыл о другой. Кстати, где он?
— Его скрутил ревматизм, — ответил лесник неохотно.
— Правда? — воскликнул Сайсон с сочувствием.
— Кто же вы такой? — спросил лесник с новой интонацией.
— Джон Эддерли Сайсон. Я раньше жил в Корди Лейн.
— Ухаживали за Хильдой Миллершип?
Глаза Сайсона широко открылись, он вымученно улыбнулся и кивнул. Воцарилось неловкое молчание.
— А вы — кто вы? — спросил Сайсон.
— Артур Пилбим. Нейлор — мой дядя, — ответил лесник.
— Живете здесь в Наттоле?
— Нет, остановился у дяди — у Нейлора.
— Понятно!
— Вы сказали, что идете на ферму Уиллейуотер? — спросил лесник.
— Да.
На мгновение повисла пауза, затем лесник выпалил:
— Я ухаживаю за Хильдой Миллершип.
Молодой парень смотрел на чужака с упрямым выражением, почти патетически. Сайсон взглянул на него по-новому.
— Правда? — удивился он.
— Она и я поддерживаем отношения, — сказал лесник, покраснев.
— Я не знал! — пожал плечами Сайсон. Парень ждал, что он будет делать, явно испытывая неудобство.
— И что, все уже решено? — поинтересовался нарушитель спокойствия.
— Что решено? — переспросил лесник мрачно.
— Вы собираетесь пожениться скоро и все такое?
Парень уставился на него в молчании, бессильный что-либо сказать.
— Полагаю, что так, — заявил наконец он, пылая негодованием.
— А… — Сайсон внимательно за ним наблюдал. — Я женат, — добавил он через некоторое время.
— Вы? — воскликнул Пилбим недоверчиво.
Сайсон рассмеялся удивительно горьким смехом.
— Последние пятнадцать месяцев, — сказал он.
Лесник посмотрел на него широко раскрытыми изумленными глазами, очевидно обдумывая его слова и пытаясь их понять.
— А что, разве вы не знали? — спросил Сайсон.
— Нет, я не знал, — ответил лесник угрюмо.
На мгновение воцарилось молчание.
— Ну, — сказал Сайсон, — мне нужно идти. Я полагаю, вы не возражаете? — Лесник молчал, его поза выражала враждебность. Два человека замерли, не зная, что делать дальше на открытом, заросшем травой и цветами пространстве, на маленьком уступе на краю холма. Сайсон сделал несколько нерешительных шагов и затем опять остановился.
— Надо же, как красиво! — воскликнул он.
Ему открылся изумительный вид со склона горы. Широкая тропинка сбегала от его ног, словно река, ее окаймляли нежные весенние цветы. Как поток, тропинка скатывалась в лазуревую мель полей, среди которых продолжала виться, как тонкое течение ледяной воды сквозь голубое озеро. И из-под густых веток кустов выплывали голубые тени, будто цветы в половодье.
— О, ну не прекрасно ли здесь! — воскликнул Сайсон; это было его прошлое, страна, которую он покинул, и ему было больно видеть, как она прекрасна. Лесные голуби ворковали в вышине, и воздух был наполнен веселым пением птиц.
— Если вы женились, зачем же вы продолжаете писать ей и посылать поэтические сборники и все остальное? — спросил лесник. Сайсон уставился на него, застигнутый врасплох и оскорбленный. Затем он начал улыбаться.
— Ну, — сказал он, — я не знал о вас…
Снова лесник сильно покраснел.
— Но если вы женились? — настаивал он.
— Я женился, — ответ Сайсона прозвучал цинично.
Затем, посмотрев вниз на голубую тропинку, он почувствовал себя униженным. «Какое право имел я цепляться к ней?» — подумал он горько, презирая себя.
— Она знает, что я женат, — сказал он.
— Но вы продолжаете посылать ей книги, — в голосе лесника слышалось сомнение.
Сайсон молчаливо и немного насмешливо поглядел на него, чувствуя жалость. Затем он повернулся.
— До свидания, — сказал он и ушел. Теперь все раздражало его: две ивы, одна вся золотая, благоухающая и шелестящая листвой, а другая серебристо-зеленая и колючая, напомнили ему, что он здесь рассказывал ей об опылении. Каким дураком он был! Как это бесконечно глупо!
«Ну, хорошо, — подумал он про себя, — бедняга, кажется, имеет против меня зуб. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы успокоить его». — Он усмехнулся, однако дурное настроение не покинуло его.
Ферма находилась меньше чем в ста ярдах от опушки леса. Стена деревьев образовывала четвертую сторону открытого четырехугольного двора. Окна дома выходили на лес. Со смешанным чувством Сайсон обратил внимание на цветы сливы, падающие на яркие пышные первоцветы, которые он сам принес сюда и посадил. Как они разрослись! Здесь были поляны алых и розовых и бледно-фиолетовых первоцветов под сливовыми деревьями. Он увидел чье-то лицо в окне кухни и услышал мужские голоса.
Дверь неожиданно открылась… Какой она стала женственной! Он почувствовал, что бледнеет.
— Ты? Эдди! — воскликнула она и замерла, не двигаясь.
— Кто там? — послышался голос ее отца. Низкий мужской голос ответил ему. Эти низкие голоса, полные любопытства и почти язвительные, улучшили мучительное настроение визитера. Широко улыбаясь девушке, он ждал.
— Я — а почему бы и нет? — заявил он.
Очень яркий румянец покрыл ее щеки и шею.
— Мы как раз заканчиваем обед, — сказала она.
— Тогда я подожду снаружи. — Он сделал вид, что собирается сесть на красный глиняный горшок, который стоял около двери среди нарциссов, в нем была питьевая вода.
— О нет, входи, — проговорила она торопливо. Он вошел за ней. В дверях он быстро окинул взглядом всю семью и поклонился. Все были смущены. Фермер, его жена и четверо их сыновей сидели за накрытым на скорую руку обеденным столом, рукава рубашек мужчин были засучены до локтей.
— Извините, что я пришел в обеденное время, — сказал Сайсон.
— Привет, Эдди! — отозвался фермер, используя обращение, которым пользовался раньше, но голос его был холоден. — Как поживаешь?
И они пожали друг другу руки.
— Садись, перекуси, — пригласил он посетителя, абсолютно уверенный, что тот откажется. Он предполагал, что Сайсон стал слишком утонченным, чтобы есть такую грубую пищу. Молодой человек поморщился.
— Ты обедал? — спросила девушка.
— Нет, — ответил Сайсон. — Еще слишком рано. Я поеду обратно в половине второго.
— Это называется ланч, правда? — поинтересовался старший сын почти насмешливо. Когда-то он был близким другом этого человека.
— Мы накормим Эдди чем-нибудь, когда поедим, — сказала мать-инвалид умоляюще.
— Нет, нет, не беспокойтесь, мне не хотелось бы, чтобы вы суетились из-за меня, — сказал Сайсон.
— Ты всегда любил свежий воздух и природу, — засмеялся младший сын, парень лет семнадцати.
Сайсон обогнул здание и прошел во фруктовый сад за домом, где вдоль зеленой живой ограды росли нарциссы, казавшиеся желтыми веселыми птицами, рассевшимися на своих насестах. Он чрезвычайно любил это место. Вокруг высились холмы, и леса, как медвежьи шкуры, покрывали их гигантские плечи, а маленькие красные домики, будто брошками, скрепляли их одеяния. Голубая полоска воды в долине, скудность домашнего пастбища, нежное пение несметного количества птиц. До своего последнего часа он будет мечтать об этом месте, когда почувствует солнце на своем лице, или увидит ветки деревьев, покрытые пышными хлопьями снега зимой, или почувствует запах приближающейся весны.
Хильда была очень женственна. В ее присутствии он почувствовал себя скованным. Ей было двадцать девять лет, как и ему, но она казалась ему значительно старше. Он почувствовал себя глупо, неловко перед нею. Она совсем не изменилась. В то время как он перебирал опавшие лепестки, она вышла из задней двери дома, чтобы вытрясти скатерть. Домашние птицы возвращались наперегонки с гумна, птицы шелестели листвой деревьев. Темные волосы девушки были собраны вверху валиком, наподобие короны. Она держалась очень прямо и казалась холодной и отчужденной. Вытряхивая скатерть, она смотрела на гору.
Некоторое время спустя Сайсон вернулся в дом. Она приготовила яйца и домашний сыр, варенье из крыжовника и сливки.
— Поскольку ты будешь сегодня обедать поздно, — сказала она, — я приготовила тебе легкий ланч.
— Это очень приятно, — сказал он. — Вокруг тебя действительно распространяется идиллическая атмосфера — твой соломенный пояс и бутоны плюща.
Они все еще причиняли друг другу боль.
Он чувствовал себя неловко перед нею. Ее непринужденная уверенная речь, ее холодность были незнакомы ему. Он снова восхитился ее темными и шелковистыми бровями и ресницами. Их глаза встретились. Он увидел в ее прекрасных серых глазах слезы и странный свет и за всем этим — спокойное одобрение своего поведения и торжество над ним.
Он почувствовал, что отступает, и старался вести себя, как обычно, иронично и чуть насмешливо.
Она отослала его в гостиную и помыла посуду. Длинная комната с невысоким потолком была обставлена мебелью с распродажи Эбби, там были стулья, обитые репсом бордового цвета, очень старые, и овальный стол из полированного орехового дерева, и другое пианино, прекрасное, но тоже старомодное. Несмотря на то, что комната стала совсем другой, непривычной, ему здесь понравилось. Открыв высокий шкаф, который стоял в нише стены, он обнаружил, что тот заполнен его книгами, его старыми учебниками и поэтическими томами, которые он посылал ей, на английском и немецком языках. Нарциссы, стоявшие на подоконнике, сияли через всю комнату, он почти чувствовал исходящие от них лучи. Прежнее волшебство снова снизошло на него. Его юношеские акварели на стене больше не вызывали у него усмешки; он вспомнил, как пылко он стремился писать для нее двенадцать лет назад.
Она вошла, вытирая тарелку, и он снова увидел ее белоснежные красивые руки.
— Здесь просто замечательно, — сказал он, и их глаза встретились.
— Тебе нравится здесь? — спросила она. Это был ее прежний низкий, хрипловатый, интимный голос. Он почувствовал, как заволновалась его кровь. Это была прежняя, утонченная сублимация, он точно таял, а его дух будто испарялся.
— Да, — кивнул он, улыбаясь ей, словно маленький мальчик. Она наклонила голову.
— Это было кресло графини, — произнесла она тихим голосом. — Я нашла ее ножницы под обивкой.
— Правда? Где они?
Развеселившись, она быстро достала свою рабочую корзинку, и вместе они рассмотрели старые ножницы.
— Настоящая баллада об умершей леди! — сказал он, смеясь и просовывая свои пальцы в кольца ножниц графини.
— Я знала, что ты сможешь пользоваться ими, — сказала она с уверенностью. Он посмотрел на свои пальцы и на ножницы. Она имела в виду то, что его изящные пальцы подходят для ножниц с маленькими кольцами.
— Да, это можно сказать обо мне, — засмеялся он, откладывая ножницы в сторону. Она повернулась к окну. Он заметил прекрасный светлый пушок на ее щеке и верхней губе и ее мягкую, белую, как зев цветка крапивы, шею, ее предплечье, яркое, как только что очищенное зерно. Он смотрел на нее новыми глазами, и она казалась ему совсем другим человеком. Он теперь не мог оценить ее объективно.
— Ты не хочешь погулять? — предложила она.
— Да, — ответил он. Но чувством, которое больше всего беспокоило его мятущееся сердце, был страх, страх, вызванный тем, что он видел. У нее были прежние манеры, прежние интонации, но она была совсем иной, чем когда-то. Он прекрасно знал, чем она была для него. И теперь постепенно начинал осознавать, что на самом деле она была чем-то совсем другим и всегда была такой.
Она ничего не надела на свою голову, только сняла фартук, заявив:
— Мы пойдем под лиственницами.
В то время как они проходили по старому фруктовому саду, она позвала его, чтобы показать гнезда лазоревок на одной из яблонь и в живой ограде. Его несколько удивляли ее уверенность, заметная твердость и даже появившееся в ней высокомерие, спрятанное под маской смирения.
— Посмотри на бутоны цветов яблонь, — сказала она, и тогда он различил множество маленьких розовых бутонов среди свисающих веток. Она взглянула ему в лицо, и глаза ее стали жестокими. Она увидела, что пелена спадает с его глаз, и он наконец увидит ее такой, какова она на самом деле. Этого она больше всего боялась в прошлом, и это сейчас необходимо для ее же собственного блага. Теперь он увидит ее настоящей. И она, такая, ему не понравится, и он поймет, что никогда не мог ее любить. Прежние иллюзии прошли, они — посторонние люди, абсолютно и бесповоротно. Он воздаст ей по заслугам. Она получит от него должное.
Она была блестяща, он никогда не знал ее такой. Она показала ему гнездо королька в густых кустах.
— Смотри, это королек! — воскликнула она.
Он был удивлен, что она использует местное название. Она аккуратно просунула руку сквозь шипы и коснулась круглого отверстия гнезда.
— Пять! — сказала она. — Пять маленьких птенчиков.
Она показала ему гнезда малиновок, зябликов, коноплянок, трясогузок около воды.
— И если мы спустимся ниже, к озеру, я покажу тебе гнезда зимородков… Среди молодых елей, — продолжала она, — есть гнезда певчих или черных дроздов почти на каждой ветке. В первый день, когда я их увидела, я почувствовала, что не должна ходить в лес. Он казался городом птиц; а утром, услышав их всех, я подумала о шумном раннем рынке. Я боялась войти в свой собственный лес.
Она пользовалась языком, который они когда-то вместе изобрели. Теперь он принадлежал только ей. Он покончил с этим. Она не имела ничего против его молчания, но все время точно распоряжалась и руководила им, давая ему возможность увидеть ее лес.
Они шли по болотистой тропинке, где незабудки цвели богатым голубым ковром, когда она сказала:
— Мы знаем всех птиц, но здесь очень много цветов, названий которых мы не можем определить. — Это было осторожное обращение к нему, поскольку он-то как раз их знал.
Она посмотрела мечтательно на поля, которые дремали в солнечном свете.
— У меня есть любовник вдобавок, ты знаешь, — сказала она самоуверенно, однако тон ее снова стал почти доверительным.
Это разбудило в нем желание побороться с ней.
— Я думаю, что встретил его. Он очень симпатичный — и также обитатель счастливой Аркадии.
Не ответив, она свернула на темную тропинку, которая вела на верх холма, где кусты и деревья были особенно густыми.
— Люди прекрасно поступали, — сказала она наконец, — когда возводили разные алтари для различных богов в старые времена.
— О да! — согласился он. — И кому же новый?
— Никаких старых нет, — ответила она. — Я всегда искала только этот.
— И чей же он?
— Я не знаю, — сказала она и открыто посмотрела на него.
— Я очень рад, — сказал он, — что ты удовлетворена.
— А — но мужчина не имеет значения, — заявила она, выдержав паузу.
— Нет! — изумленно воскликнул он. Ему только теперь открывалась ее настоящая сущность.
— Имеет значение только сам человек, — сказала она. — Может ли он сохранить себя и служить своему собственному Богу.
Последовала пауза, во время которой он размышлял. На тропинке почти не было цветов, и здесь было мрачновато. Он шагнул в сторону, и его каблуки попали в мягкую тину.
— Я, — произнесла она очень медленно, — я вышла замуж в ту же ночь, когда ты женился.
Он посмотрел на нее.
— Ну, не официально, конечно, — усмехнулась она. — Но фактически.
— За лесника? — спросил он, не зная, что еще можно сказать.
Она повернулась к нему.
— Ты думал, что я не смогу? — Яркая краска залила ее щеки и шею, несмотря на всю ее самоуверенность.
Он не знал, что говорить.
— Понимаешь, — она сделала над собой усилие, чтобы попытаться что-то объяснить ему. — Мне тоже было нужно понять.
— И что оно означает, это понимание? — спросил он.
— Очень многое — а для тебя разве нет? — удивилась она. — Человек остается свободным…
— И ты не разочарована?
— Очень далека от этого! — Ее голос был глубок и искренен.
— Ты любишь его?
— Да, я люблю его.
— Прекрасно! — сказал он.
Она замолчала на некоторое время.
— Здесь, среди того, что близко ему, я люблю его, — произнесла она наконец.
Его самолюбие не позволило ему сохранить молчание.
— Для этого нужна соответствующая обстановка? — спросил он.
— Да, нужна, — закричала она. — Ты всегда заставлял меня быть совсем не тем, чем я была на самом деле.
Он коротко рассмеялся.
— Но дело разве в окружении? — спросил он. Он всегда считал ее человеком с сильным характером.
— Я как растение, — ответила она. — Я могу расти только в собственной почве.
Они достигли того места, где подлесок совершенно пропал, вокруг высились только красно-коричневые и пурпурные стволы сосен. Мрачную зелень старых деревьев оттеняли яркие, еще не развернувшиеся листья папоротника. Среди сосен стояла деревянная избушка лесника. Некоторые клетки для фазанов, расставленные вокруг, были заняты птицами, другие пусты.
Хильда прошла через двор, усыпанный сосновыми иголками, к сторожке, достала ключ откуда-то из-под крыши и открыла дверь. Это было простое помещение с плотничьим верстаком и полкой, на которой были разложены плотничьи инструменты, везде лежали ловушки и капканы, на стенах висели шкуры, все в полном порядке. Хильда закрыла дверь. Сайсон осмотрел растянутые для обработки меха диких животных. Она нажала на какую-то пружину в боковой стене и открыла дверь во вторую небольшую комнату.
— Как романтично! — сказал Сайсон.
— Да. Он очень любознателен — в нем есть ловкость дикого животного — в хорошем смысле слова — и он очень изобретателен и заботлив, он не лишен достоинств.
Она подняла темно-зеленую занавеску. Почти все помещение занимало огромное ложе из вереска и орляка, покрытое пышным ковром из кроличьих шкур. Пол устилали красные телячьи шкуры, в то время как на стенах висели другие меха. Хильда сняла со стены плащ из кроличьих шкурок с капюшоном, отделанным белым мехом, очевидно, горностаем. Она засмеялась, демонстрируя Сайсону эту накидку, и спросила:
— Что ты думаешь об этом?
— А! Я поздравляю тебя с таким мужчиной, — ответил он.
— Посмотри! — Она указала на небольшой кувшин, стоящий на полке. В нем было несколько веток первой жимолости, изящных и белых.
— Они будут наполнять благоуханием это место ночью, — сказала она.
Он огляделся вокруг с любопытством.
— Есть же у него какие-нибудь недостатки? — спросил он. Она пристально смотрела на него некоторое время. Затем отвернулась.
— Звезды светят совсем не так, когда я с ним, — произнесла она. — Ты мог заставить их вспыхивать и трепетать, а незабудки точно улыбались мне, фосфоресцируя. Ты мог делать вещи чудесными. Я знаю — это правда. Но теперь я научилась сама добиваться этого.
Он засмеялся:
— В конце концов, звезды и незабудки — только роскошь, ты действительно сама должна создавать поэзию.
— Да, — согласилась она. — Но теперь у меня все это есть.
Снова он горько рассмеялся.
Она поспешно повернулась к нему. Он стоял, прислонившись к оконцу маленькой темной комнаты, и наблюдал за ней, смотрел, как она стоит в дверях, все еще одетая в свою накидку. Он снял головной убор, поэтому она очень отчетливо видела его лицо в темной комнате. Его темные прямые блестящие волосы были аккуратно зачесаны назад надо лбом. Его темные глаза следили за ней, а его чистое и бледное и совершенно спокойное лицо белело в полумраке комнаты.
— Мы очень разные, — сказала она горько.
Снова он засмеялся.
— Я понимаю, что ты осуждаешь меня, — произнес он.
— Мне не нравится, каким ты стал, — сказала она.
— Ты думаешь, что мы могли бы, — он окинул взглядом сторожку, — у нас могло быть что-нибудь подобное?
Она покачала головой.
— С тобой! Нет, никогда! Ты срываешь цветок и разглядываешь его до тех пор, пока не узнаешь о нем все, что хотел узнать, и затем ты выбрасываешь его совсем, — объяснила она.
— Неужели? — удивился он. — И твоя дорога никогда не могла бы стать моей дорогой? Полагаю, что нет.
— А с какой стати? — пожала она плечами. — Я самостоятельный человек.
— Но двое людей иногда идут одной дорогой, — мягко проговорил он.
— Ты уводил меня от самой себя, — возразила она.
Он знал, что ошибался в ней, что принял ее за кого-то, кем она никогда не была. Это была его вина, не ее.
— И ты всегда знала об этом? — спросил он.
— Нет, ты никогда не позволял мне узнать. Ты запугивал меня. Я ничего не могла поделать. Я была рада, когда ты бросил меня, правда.
— Я знаю, что ты была рада, — сказал он. Но лицо его еще больше побледнело, стало почти смертельно бледным. Однако, — продолжал он, — именно ты избавилась от меня. Ты отослала меня отсюда.
— Я! — воскликнула она с гордостью.
— Ты заставила меня получить стипендию средней школы, ты заставила меня лелеять пылкую привязанность ко мне бедного маленького Ботелли, пока он не мог обходиться без меня, — а все потому, что Ботелли был богатым и влиятельным. Ты торжествовала, когда торговец вином предложил отправить меня в Кембридж, чтобы сопровождать его единственного ребенка. Ты хотела, чтобы я поднялся выше по общественной лестнице. И каждый раз, когда ты отсылала меня подальше от себя, каждый новый мой успех все больше разобщал нас. Ты никогда не хотела поехать со мной: ты хотела только отослать меня, чтобы посмотреть, что из этого получится. Полагаю, ты даже хотела, чтобы я женился на леди. Ты хотела торжествовать над окружающими с моей помощью.
— Да, и я несу за это ответственность, — произнесла она с сарказмом.
— Я выделился, чтобы удовлетворить тебя, — ответил он.
— А, — закричала она, — ты всегда хотел перемен, перемен, как ребенок!
— Очень хорошо! И теперь я имею успех, и я знаю это, и у меня прекрасная работа. Но я думал, что ты другая. Какое право имеешь ты на мужчину?
— Что ты хочешь? — воскликнула она, глядя на него широко открытыми и полными страха глазами.
Он посмотрел на нее, и глаза его были нацелены на нее, словно оружие.
— С какой стати, ничего, — он коротко рассмеялся.
У входной двери загрохотало, и вошел хозяин дома. Женщина оглянулась, но осталась стоять у входа во внутреннюю комнату, не снимая своей меховой накидки. Сайсон не двигался.
Лесник вошел, посмотрел на них и отвернулся, ничего не сказав. Они также молчали.
Пилбим занялся своими шкурками.
— Я должен идти, — сказал Сайсон.
— Да, — ответила она.
— Тогда желаю тебе безбрежной и меняющейся жизни, — он поднял руку в приветствии.
— И тебе безбрежной и меняющейся жизни, — ответила она мрачно и очень холодным тоном.
— Артур! — позвала она.
Лесник притворился, что не слышит ее. Сайсон, внимательно наблюдавший, начал улыбаться. Женщина подобралась.
— Артур! — повторила она с удивительной интонацией, которая показала мужчинам, что ее душа трепещет на опасном уровне.
Лесник медленно отложил свой инструмент и подошел к ней.
— Да, — произнес он.
— Я хочу вас представить друг другу, — объявила она, дрожа.
— Я уже познакомился с ним, — возразил лесник.
— Правда? Это Эдди, мистер Сайсон, о котором ты знаешь, — это Артур, мистер Пилбим, — добавила она, повернувшись к Сайсону. Последний протянул руку леснику, и они молча пожали друг другу руки.
— Рад познакомиться с вами, — сказал Сайсон. — Мы больше не будем переписываться, Хильда?
— А почему бы и нет? — отозвалась она.
Мужчины стояли в растерянности.
— Нужна ли эта переписка? — с сомнением произнес Сайсон.
Она все еще молчала.
— Как хочешь, — пожала она плечами.
Они все вместе стали спускаться по мрачной тропинке.
— «Qu’il etait bleu, le ciel et grand l’espoir»[35] — процитировал Сайсон, не зная о чем говорить.
— Что ты имеешь в виду? — удивилась она. — Мы не можем шагать по нашему невозделанному овсу — мы никогда его не сеяли.
Сайсон посмотрел на нее. Он был поражен, увидев свою юношескую любовь, свою монахиню, ангела Боттичелли, такой развенчанной. Он был дураком. Он и она были больше разобщены, чем могли бы незнакомые люди. Она только хотела поддерживать переписку с ним — и он, конечно, хотел писать ей, как Данте Беатриче, той Беатриче, которая существовала только в его собственном воображении.
В конце тропинки она оставила их. Он пошел дальше с лесником к калитке, которая закрывала проход к лесу. Мужчины шли почти как друзья. Они не обсуждали предмета, занимавшего их мысли.
Вместо того, чтобы идти прямо к калитке, Сайсон пошел вдоль края леса, где ручей стекал в небольшое болото и где под деревьями ольхи среди камышей сияли шапками крупные желтые бархатцы. Из болота просачивалась тонкой струйкой коричневая вода, в которой отражалось золото цветов. Неожиданно в воздухе голубой вспышкой промелькнул пегий зимородок.
Сайсон был чрезвычайно взволнован. Он взобрался по насыпи к кустам утесника, искры которого еще не превратились в пламя. Он лег на сухой коричневый торф и обнаружил побеги маленьких фиолетовых растений и розовые пятна молочая. Что за чудесный мир это был — великолепный и всегда новый. Он же чувствовал себя точно в аду, пустынном и безбрежном. В груди его поселилась боль, появилась рана. Он вспомнил стихотворение Уильяма Морриса про раненого рыцаря с копьем в груди, лежавшего в церкви, будто он мертвый. Однако на самом деле он никак не мог умереть, в то время как день за днем окрашенные солнечные лучи проникали через цветное окно в церковь и ускользали. Он теперь знал, что происходившее между ними никогда не было правдой, ни на мгновение. Правда все время была в стороне от них.
Сайсон перевернулся. Воздух наполняло пение жаворонков, и солнечные лучи лились с неба непрерывным потоком. Оттого воздух казался густым и вязким, голоса звучали тихо и отдаленно.
— Но если он женат и желает прекратить переписку, почему ты против этого? — сказал мужской голос.
— Я не хочу об этом говорить. Я хочу побыть одна.
Сайсон посмотрел через кусты. Хильда стояла в лесу около калитки. Мужчина медлил у живой изгороди, играя с пчелами, летающими над белыми цветами ежевики.
На некоторое время воцарилось молчание. Сайсон представил себе, что она испытывает, наблюдая за веселящимися жаворонками. Неожиданно лесник воскликнул «Аа!» и выругался. Он засучивал рукав своей куртки почти до плеча. Затем стянул ее, бросил на землю и сосредоточенно стал закатывать рукав своей рубахи.
— А! — сказал он мстительно, поймав пчелу и отшвырнув ее прочь. Он потряс красивой белой рукой, неловко поворачиваясь, чтобы посмотреть на свое плечо.
— Что там? — спросила Хильда.
— Пчела забралась ко мне в рукав, — ответил он.
— Иди ко мне, — сказала она.
Лесник пошел к ней с видом обиженного ребенка. Она взяла его руку в свои.
— Вот оно — и жало осталось — бедная пчела!
Она вытащила жало, прижалась губами к его руке и высосала каплю яда. Глядя на красные отметки оставленные ее зубами на его руке, она сказала, смеясь:
— Это самый красный след от поцелуя, который у тебя когда-либо будет.
Когда Сайсон снова посмотрел на них, он увидел в тени деревьев лесника, который целовал любимую в шею. Ее голова откинулась назад, а волосы рассыпались так, что одна густая прядь ее темно-каштановых волос упала на ее голую руку.
— Нет, — отвечала женщина. — Я расстроена потому, что он ушел. Ты не понимаешь…
Сайсон не мог расслышать, что сказал мужчина. Хильда говорила ясно и определенно.
— Ты знаешь, что я люблю тебя. Он совершенно ушел из моей жизни — не беспокойся о нем…
Он целовал ее, что-то шепча. Она неискренне смеялась.
— Да, — произнесла она милостиво. — Мы поженимся, мы обязательно поженимся. Но не сейчас.
Он говорил с нею снова. Некоторое время Сайсон ничего не слышал. Затем она сказала:
— Ты должен идти домой, дорогой — а то не выспишься.
Затем снова послышался шепот лесника, наполненный страхом и страстью.
— Но почему нужно сразу жениться? — спросила она. — Что больше ты будешь иметь, женившись? И разве может быть лучше, чем сейчас?
Наконец он натянул свою куртку, и они расстались. Она стояла у калитки, но наблюдала не за тем, как он шел, а смотрела на залитые солнцем зеленые просторы.
Когда она наконец удалилась, Сайсон тоже пошел. Он возвращался в город.
Когда небеса синели, у нас были большие надежды (фр.).