Я стоял, наблюдая, как тень рыбы скользила во мраке пруда у мельницы. Рыбешки теперь стали из серебристых серыми, эти шустрые потомки завезенных сюда монахами в то далекое время, когда вся долина дышала покоем и благоденствием. Здешняя природа как бы вспоминала былое. Густые деревья на том берегу выглядели слишком серьезными и трезвыми, чтобы затевать глупые игры с солнышком. Трава росла кучно, ни одна былинка не шелохнется. Потому что вокруг ни ветерка, чтобы расшевелить все эти растения на островках. Вода стояла тихая, спокойная. Только тоненькая звонкая струйка падала с мельничного лотка, тихо рассказывая самой себе о той бурной жизни, которой жила когда-то долина.
Я чуть было не свалился в воду с ольховых корней, на которых стоял, вспугнутый голосом:
— Ну и что тут интересного?
Это поинтересовался мой друг, молодой фермер, крепкого телосложения, кареглазый, загорелый, веснушчатый. Заметив мой испуг, он рассмеялся и посмотрел на меня с праздным любопытством.
— Да вот думал о том, какое старое это место, небось, грустит о прошедших временах.
Он опять взглянул на меня лениво и снисходительно, хмыкнул и потом растянулся на берегу со словами:
— Неплохо бы вздремнуть… здесь.
— У тебя вся жизнь — сплошная дрема. Вот уж я посмеюсь, когда кто-нибудь растолкает, разбудит тебя, — откликнулся я.
Он весело улыбнулся и прикрыл ладонями глаза от света.
— Это почему, интересно? — с ленивой медлительностью спросил он.
— Потому что очень удивишься, — заявил я.
Мы долго молчали. Потом он перевернулся на живот и начал сосредоточенно тыкать пальцем в землю.
— Я так и думал, — продолжал он все в той же ленивой манере, — должна же быть какая-то причина у этого жужжания.
Я посмотрел и увидел, что он разворошил старое гнездо, принадлежавшее славным полевым пчелкам, которые вечно погружают свои хоботки в яркую янтарную цветочную пыльцу. Несколько взбудораженных насекомых кружилось около ячеек для яиц, большинство из них были теперь пусты; молодые пчелки кружились беспорядочно, они словно собирались с силами, чтобы улететь прочь, придерживаясь твердо заданного направления. Мой друг наблюдал за маленькими существами, испуганно снующими туда-сюда в траве.
— А ну, иди сюда… Давай, давай! — приговаривал он, пленив маленькую бедняжку-пчелку стебельком травы. Он пытался раскрыть ее сложенные голубые крылышки.
— Не мучай малышку, — попросил я.
— А я ей не причиняю вреда… Просто хочу посмотреть, почему она не летает, вдруг не может распрямить крылышки. Ага, полетела… Нет, не может. Попробую поймать другую…
— Оставь их в покое, — сказал я. — Пусть побегают на солнышке. Они же только что родились. Не заставляй их летать.
Он упрямо начал ломать крылышки следующей пчелке.
— Ах… как жаль! — проговорил он и раздавил малышку пальцами. Потом осмотрел яйца, вытащил мертвую личинку, внимательно стал ее разглядывать, расспрашивая меня обо всем, что я знал о насекомых. Когда все это ему надоело, он выбросил яйца в воду, встал, вытащив карманные часы из глубины брюк.
— Так я и думал, скоро обед, — поведал он мне, взглянув на часы. — Всегда чувствую, когда время подходит к двенадцати. Пошли?
— В любом случае надо идти, — сказал я.
И мы двинулись по берегу пруда, перешли мостик, перекинутый через шлюз.
Вскоре мы очутились в саду, окружавшем большой дом. Стены дома были увиты плющом и жимолостью, а огромный куст сирени, раньше посаженный у дверей, теперь почти закрывал вход. Через сад мы прошли во дворик фермы, потом поднялись по кирпичному заднему крыльцу.
— Закрой ворота, ладно? — бросил он мне через плечо и вошел первым.
Обширное помещение, где обычно мыли посуду, вело в кухню. Девушка-служанка быстро достала скатерть из выдвижного ящика стола, а мама моего друга, маленькая женщина с большими карими глазами, орудовала ухватом возле печи.
— Обед еще не готов? — спросил он с нотками возмущения.
— Нет, Джордж, — ответила мама извиняющимся голосом, — пока не готов. Печь никак не разжигалась. Еще пару минут.
Он бросился на диван и стал листать роман. Я хотел сразу уйти, но его мать настояла на том, чтобы я остался.
— Не уходи, — попросила она. — Эмили будет так рада, если ты останешься. И папа тоже, я уверена. Садись, посиди.
Я устроился в плетеном кресле у высокого окна, выходившего во двор. В то время как Джордж читал, а его мама занималась картошкой и мясом, я предался размышлениям. Мой друг, безразличный ко всему, продолжал читать. Очень досадно было видеть, как он крутит свои черные усы и лениво пробегает глазами текст, Не обращая внимания на старого пса Трипа, который терся у его ног, облаченных в потрепанные брюки для верховой езды. Он даже не удосужился потрепать пса, почесать у него за ушами, настолько был занят романом и своими усами. Снова и снова крутил он их своими толстыми пальцами, напрягая мускулы на загорелой руке. Маленькое квадратное верхнее окошко бросало на него зеленую тень от растущего под окном гигантского конского каштана. Блики лежали на его темных волосах, трепетали на тарелках, которые Анни доставала с полки, на стенных часах. Кухня казалась просто необъятной по своим размерам, стол в центре смотрелся одиноко, а кресла прямо-таки скорбели по утраченной компании дивана. Печь у дальней стены походила на черную пещеру. Табуретки около нее создавали еще один изолированный уголок, освещенный багровым пламенем, там хлопотала его мать. Кухня выглядела изолированной от всего мира, навеки заброшенной, с темными углами, серым камнем и мрачной допотопной мебелью. Единственное, что было веселенького в ней, — это ситцевые покрывала на диване и креслах; ярко-красные, они и в самом деле оживляли неказистую унылую обстановку; можно было улыбнуться и при взгляде на старинные часы, разукрашенные, точно домашняя птица в ярком оперении, петух или индюк. Вид этих вещиц заставил меня снова погрузиться в раздумья.
Спустя некоторое время мы услышали скрип тяжелых сапог за дверью, и на пороге возник отец Джорджа, крупный, дородный фермер. Лысина его занимала полголовы и была окружена венчиком волос в мелких кудряшках.
— Привет, Сирил, — сказал он мне ласково, — хорошо, что ты не чуждаешься нас, — и потом обратился к сыну: — Ну, что, много еще работы там, в рощице?
— Все закончил: — ответил Джордж, продолжая читать.
— Тогда полный порядок. Кролики и репка — вещи несовместимые.
— Еще бы, — подхватила жена, душой и помыслами прикованная к сковородке.
В конце концов картошка была готова, и она появилась возле стола с дымящейся сковородкой.
Обед был на столе, отец принялся нарезать хлеб. Джордж оглядел стол, снова уткнулся в книгу и читал до тех пор, пока перед ним не поставили тарелку. Служанка уселась за столик у окна — и мы все принялись за еду. В этот момент раздался топот ног, и в комнату вбежала девочка, которую сопровождала ее взрослая сестра. Длинные каштановые волосы ребенка разметались по спине, матросская шляпа была сдвинута на затылок. Она сняла шляпу и села вместе со всеми за стол, беспрестанно болтая с матерью. Старшая сестра, девушка двадцати одного года, подарила мне улыбку и живой взгляд своих ярких глаз, потом брезгливо посмотрела на недожаренную говядину на тарелке.
— Ненавижу сырое мясо, — посетовала она.
— Молодец, — отозвался ее брат, усиленно жуя. — Хотя оно укрепляет жевательную мускулатуру.
Она отодвинула мясо и принялась за овощи. Джордж между тем положил себе добавки.
— Ну, наш дорогой Джордж, я уверена, тебе понравился соус, — заметила младшая, Молли, с обидой в голосе.
— Конечно, — отозвался он. — Почему бы и тебе не отведать его?
— Нет, — возразила юная леди двенадцати лет. — Ведь ты же еще не наелся.
— Умно! — сказал он с полным ртом.
— Ты так считаешь? — съязвила старшая, Эмили.
— Да, — ответил он. — Твоя сестра такая же остроумная, как и ты. А как же иначе — она у нас учится в шестом классе! Я бы поел еще картошки, мама, если только найдется хоть одна не сырая.
— Джордж, — робко возразила мать, — по-моему, картошка нормальная. Я старалась. Потрогай вот эту, вроде мягкая. Мне казалось, она разварилась.
— Пожалуйста, не извиняйся перед ним, — перебила Эмили сердито.
— Сдается, наша Эмили слишком заигралась с детьми этим утром, — мягко сказал Джордж, специально ни к кому не обращаясь.
— Нет, — вмешалась в разговор Молли. — Просто она ударила мальчика по носу, и у него пошла кровь.
— Маленький негодяй. — Эмили с трудом проглотила кусок. — Я рада, что поступила так! Мои мальчики зачастую сущие д… д…
— Дьяволы, — предположил Джордж.
Но сестра не приняла его подсказки. Отец сидел и смеялся. Мать в растерянности смотрела на дочь, которая, опустив голову, теребила пальцами скатерть.
— Неужели этот класс еще хуже предыдущего? — спросила мать с испугом.
— Да нет вроде, — был короткий ответ.
— Она просто любит их бить, — сказал Джордж, заглянув в сахарницу и принимаясь за свой пудинг. — Принеси-ка еще сахару, Анни.
Служанка поднялась из-за стола в углу и поспешила к буфету, мама бросилась следом.
Эмили сказала ему с горечью:
— Единственное, чего я желаю тебе, — это попробовать самому преподавать. Небось сразу бы излечился от излишней самонадеянности.
— Фу, — возразил он. — Я бы запросто расквасил носы всей этой ребятне.
— Да уж! Ты бы не усидел там, сохраняя спокойствие добродушного жирного бычка, — не отставала от него Эмили.
Эта фраза так понравилась Молли, что она истошно захохотала, к вящему ужасу матери.
— Зря ты так шутишь, Эмили, — сказал Джордж, глядя на скривившееся лицо своей младшей сестры.
Но девушке был настолько неприятен дальнейший разговор с братом, что она встала из-за стола. Вскоре Джордж с отцом отправились заниматься своей репой, а я пошел вместе с барышнями по тропинке в школу.
— Господи, меня раздражает все, что он делает и говорит, — сказала Эмили с возмущением.
— Иногда он ведет себя действительно по-свински, — признал я.
— Он и есть самая настоящая свинья, — настаивала она. — Меня раздражает, что он строит из себя всезнайку. И еще — я не выношу это его умничанье. Мне неприятно, как мама постоянно унижается перед ним…
— Значит, тебя злит именно это, — констатировал я.
— Конечно, злит, — отозвалась она дрожащим, злым голосом.
Мы продолжали свой путь молча. Потом она спросила:
— Ты захватил свои стихи?
— Нет… Извини… Опять забыл. Кстати, я отослал их.
— Но ты ведь обещал мне!
— Ты же знаешь, чего стоят мои обещания. Я переменчив, как дуновение ветерка.
Ее разочарование было гораздо сильнее, чем я ожидал. И когда мы расстались на повороте тропинки, на сердце у меня остался тяжелый осадок от ее упреков. Я явственно ощущал это, когда она уходила.
Я перебрался через небольшой звонкий ручей, берущий начало из заросшего пруда. Каменные ступени казались белыми на солнце, по ним сонно текла вода. Две бабочки на фоне синего неба перелетали с цветка на цветок, они увлекли меня на холм, заставили миновать поле, объятое разогретым, горячим воздухом.
Я вступил под благодатную сень деревьев, где склонившиеся ветви дубовой рощи спасали путников от жары. Здесь было так спокойно и прохладно. Мои ноги едва касались земли. Папоротник-орляк протягивал ко мне свои зеленые руки, а деревья словно источали нежность. Но я заспешил прочь, атакованный целой армией мух, которые повели партизанскую войну вокруг моей головы, пока я не продрался сквозь кусты черного рододендрона в саду, где они наконец покинули меня, унюхав, без сомнения, запах, исходивший из горшочков Ребекки с уксусом и сахаром.
Приземистый кирпичный дом с некрашеной просевшей крышей дремал на солнышке в тени больших ветвей, протянувшихся сюда из рощицы.
В столовой никого не было. Зато я слышал стрекот швейной машинки из маленького кабинета — звук, напоминавший жужжание большого насекомого, то громкий, то затихающий. Потом — перезвон четырех-пяти ключей — это кто-то трогал клавиши пианино в соседней комнате. И снова странные звуки, будто большая лягушка прыгала туда-сюда.
«Должно быть, мама вытирает пыль в гостиной», — подумал я.
Необычный звук старого пианино поразил меня. Аккорды звучали тонко и дребезжаще, как голос старой женщины. Возраст придал желтизну зубам маминого маленького пианино и сморщил его кожу.
Бедная старая рухлядь! Когда пальчики Летти скачут по клавиатуре, оно способно издавать только стоны.
Сейчас, однако, маленькое старенькое пианино вдруг разразилось викторианской мелодией. Я удивился: кто же это играет? И вспомнил почему-то маленькую женщину с вьющимися волосами. Мотив пробудил во мне старые чувства, но я не мог вспомнить черты ее лица — память подводила меня, и пока я думал, вошла Ребекка, чтобы снять скатерть со стола.
— Кто это играет, Бекки? — спросил я.
— Твоя мама, Сирил.
— Но она же не играет. Я думал, она не умеет.
— Ах, — ответила Ребекка. — Ты совсем забыл, как она раньше играла и пела для тебя. Ты тогда был совсем маленький, а у нее волосы вились и напоминали коричневый шелк. Неужели ты не помнишь, как она играла и пела, пока не появилась Летти и пока твой отец…
Ребекка осеклась на полуслове, повернулась и вышла из комнаты. Я подошел к двери и заглянул в гостиную. Мама сидела перед маленьким рассохшимся пианино. Ее пальцы порхали по клавишам, она улыбалась. В этот момент в комнату влетела Летти, обхватила руками маму за шею, поцеловала и сказала:
— О Боже, а я-то думаю, кто же это играет на пианино! О наша маленькая мама, мы даже не знали, что ты умеешь так играть!
— Ничего-то я не умею, — ответила мама, смущенно улыбаясь. — Просто захотелось вспомнить старый мотив. Я учила его, когда еще была молодой, именно на этом пианино. А теперь оно рассохлось, потрескалось…
— Поиграй еще, пожалуйста! Поиграй. Звучит так красиво. Как звон хрусталя. Играй же, дорогая, — просила Летти.
— Не-ет, — сказала мама. — От прикосновения к старым клавишам я становлюсь чересчур сентиментальной, чувствительной. Разве вам хотелось бы видеть, как я проливаю слезы по доброму старому времени!
— Старому времени! — возмутилась Летти, целуя ее снова. — Ты у нас еще очень молодая. Ты молода настолько, что можешь влюбиться. Расскажи нам об этом, мама.
— О чем, детка?
— О том времени, когда ты любила играть на пианино.
— Я играла тогда, когда мои пальцы не были такими неуклюжими, как сейчас, в мои пятьдесят лет. — В эту минуту она заметила меня. — Где ты был, Сирил, почему не обедал с нами?
— Ходил на мельницу Стрели-Милл, — сказал я.
— Ну, разумеется, — холодно отозвалась мама.
— Почему «разумеется»? — поинтересовался я.
— И, небось, ушел сразу же, как только Эмили отправилась в школу? — невинно осведомилась Летти.
— Да, — подтвердил я.
Их гнев я моментально ощутил на себе. Подавив раздражение, я сказал:
— Могли же меня пригласить пообедать.
Мама предпочла не отвечать.
— А что, у толстого Джорджа появилась девушка? — поинтересовалась Летти.
— Нет, — ответил я. — Думаю, он еще не скоро дорастет до этого. Да и где найти ему подходящую половину в этом мире?
— Не знаю, что хорошего ты нашел в этой семейке, все время только там и пропадаешь, — сухо заметила мама.
— Ну, не сердись ма, — попросил я. — Ты же знаешь, они мне нравятся.
— Не они, а она тебе нравится, — саркастически заявила мама. — Что же касается его, то это еще форменный щенок неотесанный. Да и чего ожидать, когда родная мать так избаловала его. Он такой же испорченный, как и она. Хотя я полагаю, ты не оставил своих надежд окультурить его. — Мама фыркнула.
— Впрочем, он довольно симпатичный, — сказала Летти с улыбкой.
— Уж ты-то могла бы сделать из него человека, я уверен, — сказал я, иронически поклонившись ей.
— А мне это неинтересно, — парировала она с сарказмом.
Летти тряхнула головой, и ее красивые волосы, свободные от шпилек, полыхнули на солнце золотым светом.
— Какое платье мне надеть, мама? — спросила она.
— Нет, не спрашивай меня, — ответила мама.
— Думаю, лучше всего подойдет гелиотроп. Хотя на таком солнце оно может скоро выцвести, — произнесла Летти задумчиво.
Высокая, ростом почти шесть футов, она была хорошо сложена. Особенно украшали ее золотистые волосы с каштановым отливом, гармонировавшие с ясными глазами и тонкими бровями. Не портил лица и не совсем правильный нос. Зато руки ее — просто загляденье.
— Куда это ты собралась? — поинтересовался я.
Она не ответила.
— Конечно, к Темпестам! — уверенно уточнил я.
Она не ответила.
— Вот уж действительно непонятно, что ты нашла в нем, — продолжал я.
— Куда тебе! — фыркнула Летти. — Право, он ничем не хуже других. Только и всего.
После чего мы оба начали громко смеяться.
— Ладно, ты не думай, — продолжала она, покраснев, — что я все время думаю о нем. Просто хочу поиграть в теннис. Ты придешь?
— А что, если я и впрямь соглашусь? — спросил я.
— О! — она тряхнула головой. — Мы будем очень рады. Убеждена.
— Ура! — сказал я с иронией.
Она засмеялась мне, покраснела и убежала наверх по лестнице.
Полчаса спустя она просунула голову в дверь моей комнаты, чтобы попрощаться и спросить, хорошо ли она выглядит.
Она была столь очаровательной в своем новом платье и шляпке с цветами, что мне не оставалось ничего другого, как гордиться ею.
Зная, что я смотрю на нее в окно, она помахала мне рукой, проходя мимо кустов больших пурпурных рододендронов. Она и сама походила на пышный, дивный цветок. Ее путь пролегал через рощу в противоположном направлении от мельницы Стрели-Милл — к широкой дороге, обсаженной по обеим сторонам тенистыми деревьями. Дорога примерно на четверть мили тянулась вдоль озера Неттермер.
Неттермер — самое нижнее в цепи трех озер. И самое большое и красивое из них. Длиной в милю и почти в четверть мили шириной. Густая поросль деревьев сбегает к озеру. На противоположной стороне, на холме, в дальнем конце озера стоит Хайклоуз. Он смотрит одним глазом в воду и видит нас в Вудсайде. В то время наш коттедж смотрит во все глаза на этот гордый дом сквозь деревья. Я мог видеть, как платьице Летти, подобно далекому парусу, скользило вдоль кромки воды. Над ней плыл ее зонтик. Она повернула к соснам и стала подниматься по склону, пока не исчезла среди деревьев, росших возле Хайклоуза.
Лесли с сигарой в зубах развалился в плетеном кресле на лужайке. Он разглядывал сигарный пепел, особенно серый на свету, и жалел бедную Нелли Вичерли, которую отвозил этим утром на станцию. Он полагал, что она очень расстроится, когда поезд повезет ее все дальше и дальше отсюда. До чего же эти девицы теряют разум из-за парней! Но она такая симпатичная… Он обязательно попросит Мэри написать ей.
В этот миг он заметил зонтик и быстро закрыл глаза, сделав вид, будто уснул и не замечает приближения Летти. Она же, обнаружив, что он спит с сигарой, сломала веточку чубушника, чьи бутоны цвета слоновой кости издавали сладкий запах.
Не знаю, зачесался ли у него кончик носа, когда она дотронулась веткой, но он вел себя мужественно, пока лепестки щекотали его. Потом, пробудившись от сна, он произнес:
— Ах, Летти! Это ты… Мне снились поцелуи.
— В переносицу? — засмеялась она. — И чьи же это были поцелуи?
— Того, кто вызвал сии сладостные ощущения… — улыбнулся он.
— Я только дотронулась до твоего носа, и тебе должен был присниться… — она замолчала.
— Продолжай, — сказал он с ожиданием.
— Доктор Слоп, — ответила она, улыбаясь своим словам и закрывая зонтик.
— К сожалению, не знаком с этим джентльменом, — ответствовал он, борясь со смехом.
— Доктор Слоп — по носу шлеп! — рассмеялась она, даря ему один из тех коротких интимных взглядов, с помощью которых женщины умело припирают мужчин к стенке.
Его лицо излучало удовольствие.
Ветер дул, раскачивая деревья, всхлипывая и постанывая в кленах и дубах возле дома и вызывая беспокойство у Летти. Ей не хотелось никуда идти, ничего делать. Но она настояла на том, чтобы я обязательно прогулялся с нею до озера. Мы продирались сквозь заросли папоротника-щитовника и папоротника-орляка, сквозь кусты ежевики и малины, занимавшие открытое пространство перед домом, затем спустились по заросшему травой склону к озеру Неттермер. Ветер шумно нагонял мелкую волну, ее бурленье и плеск среди крупной гальки, шуршанье меж камышом-ситником и свежий бриз, задувавший в лицо, — все это будоражило, тревожило нас.
Высокая таволга, у которой был период почкования, повсюду росла вдоль берега, и наши ноги утопали в ней по колено. Мы вглядывались в пенившуюся рябь, в белесоватые ивы на другом берегу. В том месте, где Неттермер сужался в своем верховье и где в него впадал ручей из Огрели, росла небольшая рощица, и стволы деревьев омывались водой. Мы прокладывали себе путь, бредя вдоль берега, наступая на душистую дикую мяту, запах которой очищал дыхание, выглядывали тут и там места, где обычно вили гнезда водяные птицы, но они стояли теперь пустые. Парочка крохотных, молоденьких чибисов-пигалиц взлетела при нашем приближении и быстро унеслась прочь, вытянув шеи, в страхе перед теми, кто, собственно, не собирался причинять им вреда. Две пташки поначалу решили укрыться в лесу, потом вдруг выскочили оттуда и полетели в нашу сторону, чтобы через минуту броситься от нас в диком ужасе.
— Что напугало бедных крошек, или они с ума посходили? — спросила Летти.
— Не знаю. Иногда они ведут себя достаточно смело, даже нахально; потом вдруг как завопят и удирают прочь, точно змея вцепилась им в крылья.
Однако Летти не обратила внимания на мои рассуждения. Она отошла в сторону и углубилась в заросли кустарника, который милостиво осыпал ее миллионами своих цветков, похожих на хлебные крошки и издававших какой-то медицинский запах. Зевнув, я последовал за ней и вздрогнул услышав неожиданное восклицание:
— О, Сирил!
На берегу лежала черная кошка. Задние лапы неестественно вывернуты, окровавлены и зажаты в капкане. Видно, она опрометчиво прыгнула за добычей и оказалась поймана. Выглядела изможденной, одичавшей. Наверное, своим видом она и напугала бедных чибисов, доведя их до истерики. Кошка смотрела на нас разъяренно и отчаянно мяукала.
— Как жестоко… О, как жестоко! — всхлипнула Летти, содрогаясь. С помощью своей кепки и шарфа Летти я обмотал руку и нагнулся, чтобы открыть капкан. Кошка клацнула зубами, конвульсивно пытаясь укусить меня. Освободившись, она отскочила одним прыжком и уставилась на нас.
Я завернул животное в своей пиджак и взял на руки, приговаривая:
— Бедная миссис Ники Бен… Мы всегда тебе это предрекали.
— Что теперь с ней делать? — спросила Летти.
— Эта кошка из Стрели-Милл, — ответил я. — А пока отнесу ее домой.
Бедное животное беспокойно ворочалась под пиджаком и глухо урчало. Я отнес ее сразу на ферму. Все удивленно смотрели, как я вхожу в кухню со странным свертком в руках и следом за мной Летти.
— Я принес бедную миссис Ники Бен, — сказал я, разворачивая свой сверток.
— О ужас! — воскликнула Эмили, протягивая руку, чтобы потрогать кошку, но быстро отпрянула назад, как испуганный чибис.
— Вот как бывает, — задумчиво сказала мать.
— Не мешает лесникам посидеть пару дней с голыми лодыжками в капкане, — заявила Молли мстительным голосом.
Мы положили бедное существо на коврик и дали теплого молока. Кошка попила совсем немного, будучи очень слабой. Разгневанная Молли принесла на кухню мистера Ники Бена — черного кота, чтобы тот посочувствовал своей покалеченной подруге. Мистер Ники Бен посмотрел, отвернулся и устремился прочь широким шагом, продемонстрировав обычное мужское бессердечие к женским страданиям.
На кухню заглянул Джордж, которому понадобилась горячая вода. Увидев нас, он издал оживленный возглас, и глаза его оживились.
— Посмотри на бедняжку миссис Ники Бен! — воскликнула Молли.
Он опустился перед кошкой на колени и приподнял ей раненую лапу.
— Перелом, — констатировал он.
— Как ужасно, — сказала Эмили, она вся передернулась и вышла из комнаты.
— Обеих лап? — уточнил я.
— Сломана вроде одна… Смотри!
— Но ей же больно! — воскликнула Летти.
— Да, пожалуй, — согласился он.
Молли и ее мать поспешили из кухни в гостиную.
— Что ты собираешься делать? — спросила Летти.
— Избавить несчастную от страданий, — ответил он, взяв на руки бедную кошку.
Мы последовали за ним в сарай.
— Самый быстрый способ, — сказал он, — это раскрутить ее и стукнуть головой о стену.
— Мне дурно от одних твоих слов! — воскликнула Летти.
— Тогда я ее утоплю, — сказал Джордж с улыбкой.
Мы смотрели на него, и нас переполняло отвращение. Он же не торопясь обмотал веревку вокруг шеи животного, к концу ее привязал железный утюг, оставив другой конец ее свободно болтаться.
— Ну, что, пойдете со мной? — спросил он.
Летти во все глаза смотрела на него. Она была бледна.
— Тебе станет дурно, — заметил он.
Она не ответила, однако последовала за ним через двор в сад. Уже на берегу нижнего пруда у мельницы он повернулся к нам и сказал:
— Сделаем так! Вы назначаетесь главными плакальщиками на похоронах.
Поскольку никто из нас не ответил, он отвернулся и бросил бедную, корчившуюся от боли и ужаса кошку в воду со словами:
— Прощай, дражайшая миссис Ники Бен!
Некоторое время мы постояли на берегу. Джордж поглядел на нас с удивлением.
— Сирил, — проговорила Летти тихо. — Разве это не жестоко?.. Разве это не ужасно?
Мне нечего было сказать.
— Ты меня имеешь в виду? — вскинулся Джордж.
— Не тебя… А все это! Такое впечатление, что у нас кровь на башмаках.
Он серьезно посмотрел на нее своими темными глазами.
— Я утопил ее из милосердия, — объяснил он, привязывая веревку к ясеню. Затем сходил за лопатой и вырыл могилку в разомлевшей черной земле.
— И наша добрая, славная, бедная, старая, драная кошка превратилась в симпатичный трупик, — подвел итог Джордж. — Друзья и родственники могут попрощаться с покойной и положить фиалки на ее могилку.
Он воткнул лопату в землю и вытащил из пруда кошку вместе с утюгом.
— Ну, вот, — сказал он, отвязывая утюг, — и кончились страдания. Хорошая была кошка.
— Похорони ее — и дело с концом, — поторопила Летти.
Он в ответ поинтересовался:
— А тебе не будут после этого сниться кошмары?
— Я сплю без сновидений, — резко ответила она и, отвернувшись, зашагала прочь. Мы вернулись в дом и прошли в гостиную, где Эмили сидела у окна, кусая палец. Комната была вытянутой, с довольно низким потолком. Через всю комнату под потолком тянулась большая грубая балка. На камине и на пианино в вазочках стояли полевые и лесные цветы, свежие листья. В комнате было прохладно, пахло лесом.
— Он это сделал? — спросила Эмили. — А вы наблюдали, да? Если б я увидела это, я бы возненавидела его. Уж лучше прикоснуться к червяку, чем к такому, как он.
— Мне тоже вряд ли было бы приятно, если бы он прикоснулся ко мне, — ответила Летти.
— До чего же отвратительны бессердечие и жестокость! — сказала Эмили. — Уже один его вид вызывает у меня отвращение.
— Да? — удивилась Летти, холодно улыбнувшись, и подошла к пианино. — Но он же смотрится таким здоровым, никогда не болеет. — Она села за пианино и принялась играть. Звуки напоминали шорох падающих листьев.
Мы с Эмили тихо беседовали у окна о книгах, о людях. Она была серьезна и настроила и меня тоже на серьезный лад.
Через некоторое время, попив молока и поев, к нам вошел Джордж. Летти продолжала играть на пианино. Он спросил Летти, почему бы ей не сыграть какой-нибудь веселенький мотивчик. Это заставило ее повернуться к нему на стуле. Сначала ей захотелось дать ему уничижительный ответ. Но когда она взглянула на него, сердитые слова, готовые сорваться с ее уст, упорхнули, как вспугнутые птицы. Он явился сюда прямо из кухни и встал возле Летти, вытирая руки. Рукава засучены до локтей, рубашка расстегнута на груди. Летти слегка отклонилась, разглядывая его, стоявшего с расставленными ногами, обутыми в грязные краги и сапоги. Брюки его тоже были закатаны по колено, поэтому виднелись голые ноги. Словом, вид какой-то полураздетый.
— Почему бы тебе не сыграть какой-нибудь веселый мотивчик? — повторил он, вытирая полотенцем руки.
— Мотивчик? — отозвалась она, пристально глядя на его руки, на то, как поднималась и опускалась его грудь, крепкая и белая. Потом с любопытством уставилась на его горло, где загорелая кожа переходила в белую, не тронутую загаром. Она встретилась с ним глазами и снова повернулась к пианино. Ее уши покраснели, милосердно скрытые в завитках волос.
— Что же мне сыграть? — спросила она, как-то конфузливо прикасаясь к клавишам.
Он вытащил сборник песен и поставил перед ней.
— Какую из них? — снова спросила она, слегка вздрогнув, когда почувствовала его руки близко от себя.
— А все, что захочешь.
— Про любовь? — не унималась она.
— Если хочешь — давай про любовь. — Он неуклюже засмеялся, заставив девушку внутренне сжаться.
Она не ответила и принялась играть песню Салли Венна «Тит Уиллоу». Тогда он с удовольствием стал подпевать басом. Затем она заиграла «Я пьян от взгляда твоих глаз». Закончив играть, она повернулась и спросила, нравятся ли ему слова. Он ответил, что считает их довольно глупыми, но посмотрел на нее своими лучащимися карими глазами, как бы колеблясь и с каким-то вызовом.
— Это потому, что от твоего взгляда не опьянеешь, — отозвалась она, отвечая на его вызов блеском своих голубых глаз. Потом опустила ресницы. Он засмеялся и спросил, откуда она знает.
— Все очень просто, — сказала она, серьезно глядя на него снизу вверх. — Твои глаза не меняются, когда я смотрю на тебя. Я всегда считала, что люди, которые чего-то стоят, могут говорить глазами. Обычно такие люди вызывают уважение к себе, их глаза красноречивы и умны.
Она говорила это, продолжая смотреть на него, а он в свою очередь с симпатией глядел на ее лицо, на ее волосы, в которых играло солнце. Видно было, что он задумался над ее словами; потом он вдруг рассмеялся, что выглядело несколько глуповато. Она отвернулась, улыбаясь.
— В этой книжке нет ничего такого, что бы хотелось сыграть и спеть, — сказала она, перелистав сборник.
Я положил перед ней другие ноты, и она заиграла, запела «Упрекнешь ли меня?»
У нее было довольно приятное сопрано, и песня понравилась Джорджу. Он пододвинулся к ней ближе. Закончив играть, Летти посмотрела на него и увидела светящиеся от восторга глаза.
— Тебе понравилось? — спросила она с ноткой превосходства в голосе. — А ведь требовалось только найти нужную страницу.
— Понравилось, — сказал он с чувством, что еще больше усилило ее триумф.
— Я предпочла бы петь песни и плясать, чем дрыхнуть в кресле у камина. Правда, ведь это лучше? — подколола она.
Он засмеялся, начиная понимать, что она подтрунивает над ним.
— А ведь ты именно так и поступаешь, — добавила она, осмелев.
— Как? — спросил он обескураженно.
— Половина твоих чувств спит, а половина — бодрствует.
— Неужели? — удивился он. — Ты думаешь, я такой?
— Именно такой… «Бовис», бык. Ты — как бык. Тебе нужны еда, комфорт и больше ничего. Ты любишь комфорт? — улыбаясь спросила она.
— А ты? — спросит он в свою очередь, смущенно улыбаясь.
— Конечно. Сейчас я сыграю одну пьесу, а ты будешь переворачивать страницы, когда я кивну головой. Принеси-ка стул.
Она начала играть Шуберта. Он сидел рядом, склонившись к ней, и придерживая нотную страницу. В конце страницы она кивнула, но он не отреагировал.
— Да, — проговорила она раздраженно.
Он, спохватившись, попытался перевернуть страницу, но она быстро оттолкнула его руку, сделала это сама и продолжила игру.
— Извини, — он покраснел.
— Не беспокойся, — она продолжала игру, не обращая на него внимания.
Музыка смолкла.
— Вот, — сказала Летти. — А теперь скажи, что ты чувствовал, когда я играла?
— О… Я вел себя глупо! — ответил он, сильно смутившись.
— Рада слышать это, — одобрила она его прямодушие. — Но я не то имела в виду. Я спрашиваю, какие чувства вызвала в тебе музыка?
— Я не знаю… Наверное, она заставила меня почувствовать все, все… — ответил он, не спеша, обдумывая свой ответ, как обычно.
— А я скажу тебе, — заявила она, — что ты или спал, или отупел. Неужели ты ничего не услышал в этой музыке? Ну? О чем ты думал?
Он засмеялся… задумался… снова засмеялся.
— Да, — признался он со смехом и попробовал сказать истинную правду. — Я подумал, какие у тебя красивые руки… И что любят трогать эти руки… И еще подумал, какое это необыкновенное новое ощущение — когда чьи-то волосы касаются твоей щеки.
Когда он закончил свои сумбурные рассуждения, она слегка стукнула его по руке и ушла, бросив такую фразу:
— Ты становишься все хуже и хуже.
Потом направилась через комнату к дивану, где я сидел и беседовал с Эмили, положила руку мне на плечо.
— Не пора ли нам домой, Сил? — спросила она.
— Полдевятого, еще рано, — сказал я.
— А вот мне кажется, давно пора. Думаю, сейчас нам уже следует быть дома, — возразила она.
— Не уходи, — попросил Джордж.
— Куда ты так торопишься? — поинтересовался я.
— Поужинайте с нами, — предложила Эмили.
— Понимаете… уже поздно… — Летти заколебалась.
— У нее дела, — сказал я.
— Я не уверена… — Летти снова заколебалась. Затем неожиданно покраснела и воскликнула: — Не будь таким гадким, Сирил!
— Тебе надо куда-то идти? — спросил Джордж робко.
— Что ты, нет, — ответила она, покраснев.
— Тогда, может, вы все-таки останетесь на ужин? — стал упрашивать он.
Она засмеялась и уступила. Мы пошли на кухню. Мистер Сакстон сидел и читал. Рип, большой бультерьер, лежал у него ног, притворяясь спящим; мистер Ники Бен спокойно отдыхал на диване; миссис Сакстон и Молли как раз собирались идти спать. Мы пожелали им спокойной ночи и уселись за стол. Служанка Анни уже ушла домой, поэтому ужин приготовила Эмили.
— Никто еще не играл на этом пианино так, как ты, — уважительно произнес мистер Сакстон, глядя на Летти с восхищением. Он был горд за свою монументальную, дребезжащую старую громадину и частенько говаривал, что тот, кто умеет и хочет, всегда извлечет из нее прекрасную музыку. Летти засмеялась и сказала, что невелико умение сыграть несколько песенок — не стоит и хвалить за это.
— А что ты думаешь о пении нашего Джорджа? — спросил с гордостью отец, однако тут же неожиданно засмеялся.
— Я сказала ему, что когда он полюбит, то запоет просто восхитительно, — сказала она.
— Когда полюбит?! — повторил отец в изумлении и залился громким смехом.
— Да, — сказала Летти, — когда он обнаружит, что существует нечто такое, чего ему никогда не получить.
Джордж на минуту задумался и тоже захохотал. Эмили, накрывавшая на стол, сказала:
— Вода кончилась, Джордж.
— Ах, какая досада! — воскликнул он. — А я уже снял сапоги.
— Не такая уж большая работа надеть их снова, — заметила его сестра.
— Почему Анни не сходила за водой? На кой черт мы ее держим? — спросил Джордж сердито.
Эмили взглянула на нас, встряхнула головой и повернулась спиной к нему.
— Ладно, ладно, я сам схожу после ужина, — сказал отец примирительно.
— После ужина! — рассмеялась Эмили.
Джордж встал и, шаркая ногами, вышел. Ему предстояло отправиться к колодцу в рощицу возле дома.
Едва мы сели ужинать, как Трип встрепенулся и залаял на дверь.
— Тихо! — приказал отец, чтобы лай не разбудил тех, кто лег спать, и мы бросились к дверям вслед за собакой. Это был Лесли. Он хотел проводить Летти домой. Она отказалась, поэтому он вошел в дом и был вынужден сесть с нами за стол. За компанию он съел кусочек хлеба с сыром, выпил чашечку кофе, поговорил с Летти о гулянье в саду, которое устраивали в Хайклоузе на следующей неделе.
— Это для кого же? — вмешался мистер Сакстон.
— Как для кого? — переспросил Лесли.
— Для миссионеров, безработных или еще для кого? — пояснил свой вопрос мистер Сакстон.
— Так это же обычное гулянье в саду, а не благотворительный базар, — сказал Лесли.
— А, понятно, частное дело. А я-то подумал, что это очередное церковное мероприятие вашей матери. Она уделяет этому столько внимания, не так ли?
— Да, она много внимания уделяет церкви! — ответил Лесли, потом принялся рассказывать Летти о том, что его пригласили на соревнования по теннису и что и ей не худо бы принять участие хотя бы как болельщице. Потом, сообразив, что разговор должен быть общим, он повернулся к Джорджу, который в этот момент брал зубами кусочек сыра с кончика ножа, и спросил:
— А вы играете в теннис, мистер Сакстон? Я знаю, мисс Сакстон не играет.
— Нет, — ответил Джордж, отправив кусок сыра за щеку. — Я не обучен всяким штучкам, которые так необходимы для леди и делают их совершенными.
Лесли обратился к Эмили, которая как раз в этот момент передвигала тарелки, чтобы прикрыть ими пятно на скатерти, и замерла, увидев, что к ней обратились с вопросом:
— Моя мама была бы рада, если бы вы пришли на гулянье к нам, мисс Сакстон.
— Я не смогу. Буду занята в школе, Спасибо большое.
— Ах… Это очень любезно с вашей стороны, — сказал отец, весь сияя. Джордж презрительно улыбнулся.
Когда ужин закончился, Лесли посмотрел на Летти, давая взглядом ей понять, что он готов проводить ее домой. Она, однако, отказалась смотреть ему в глаза, а продолжала оживленный разговор с мистером Сакстоном, доставляя ему этим большую радость. Джордж с удовольствием присоединился к этой беседе. Лесли молчал, давая всем нам ясно понять, как он рассержен. И тогда Джордж вдруг обратился к отцу:
— Па, знаешь, я не удивлюсь, если наша рыжая отелится сегодня ночью.
В глазах Летти вспыхнули искорки недоумения.
— Нет, — спокойно возразил отец. — Думаю, что нет.
После некоторого молчания Джордж как ни в чем не бывало продолжал:
— Чувствую, хрящи у нее…
— Джордж! — одернула его Эмили.
— Мы пойдем, — сказал Лесли.
Джордж посмотрел в сторону Летти, и его глаза подернулись грустью; очевидно, это была шутливо-притворная грусть.
— Не могла бы ты одолжить мне свою шаль, Эмили, — попросила Летти. — Я ничего не взяла, а тут ветер, становится холодно.
Эмили выразила сожаление, что у нее нет шали, поэтому Летти пришлось надеть ее черный летний пиджачок. Он явно не шел Летти, смотрелся на ней так кургузо, что мы все рассмеялись, кроме Лесли, который сердился из-за того, что она выглядела смешной перед нами. Он демонстративно выказывал ей всевозможное внимание и проявлял всяческую чуткость. Закрепил воротник ее пиджачка жемчужной булавкой из своего галстука, отказавшись от заколки, которую обнаружила у себя Эмили после недолгих поисков.
Когда мы вышли из дому, он с видом оскорбленного достоинства предложил руку Летти. Она отказалась.
— Я думал, что ты будешь дома, как и обещала.
— Извини, — ответила она, — но я этого тебе не обещала.
— Но ты ведь знала, что я приду, — сказал он.
— Ну… Ты же нашел меня.
— Да, — согласился он. — Я нашел тебя. Флиртующей с этим мужланом. — Он фыркнул.
— Ну и что? — съязвила она в ответ. — Просто он называет вещи своими именами.
— Полагаю, тебе это нравится.
— Я против этого ничего не имею, — парировала она.
— Я-то думал, у тебя более утонченный вкус, — сказал Лесли саркастически. — Ну, раз уж ты считаешь коровий отел романтичным, то…
— Очень! И сам Джордж — такой румяный, смуглый, с глазами, вызывающими волнение и трепет, — не унималась она.
— Неприятно слышать, когда девушка говорит пошлости, — сказал Лесли; между прочим, он сделал себе прическу, явно демонстрировавшую его принадлежность к «высшему классу».
— Я говорю, что думаю, — настаивала она на своем, игнорируя его гнев.
Лесли сердился:
— Рад, что этот тип тебя забавляет!
— Конечно, хотя мне трудно доставить удовольствие, — ответила она.
Он выпрямился.
— Ну что ж. Буду теперь знать, что я не доставляю тебе удовольствия, — сказал он холодно.
— О, что ты, наоборот! Ты тоже забавляешь меня, — сказала она.
После этого он молчал, предпочитая, как я полагаю, не забавлять ее. Летти взяла меня за руку, а другой рукой приподняла юбку, чтобы не замочить росой на траве. Когда мы миновали рощу и Лесли покинул нас, Летти сказала:
— Какой он все-таки ребенок!
— И осел к тому же, — добавил я.
— Но, если уж откровенно, — заключила она, — он намного послушнее моего Тауруса.
— Твоего быка?! — перевел я, смеясь.
В воскресенье, на следующий же день после визита Летти на мельницу, утром к нам явился Лесли, прекрасно одетый и вообще выглядевший очень торжественно. Я проводил его в гостиную и оставил там. Обычно он сам подходил к лестнице, усаживался на ступеньки и криком вызывал Летти. Сегодня же он держался с достоинством и молчал. Поэтому я отправился с известием о его прибытии к моей сестричке, которая в этот момент прикалывала свою брошь.
— Ну и как наш дорогой мальчик? — поинтересовалась она.
— Я не спрашивал, — ответил я.
Летти засмеялась, потом немного выждала, пока не наступило время идти в церковь, и спустилась вниз. Увидев его торжественный вид и приподнятое настроение, она тут же приняла игру, отвесив ему прелестный строгий поклон. Он был несколько ошарашен и не нашелся, что сказать. Летти прошла через комнату к окну, где на подоконнике стоял горшок с очаровательной белой геранью-журавельником.
— Я должна украсить себя, — сказала она.
Уже стало обычаем, что Лесли приносил ей цветы. А поскольку в этот день он их не принес, она решила подразнить его. Он терпеть не мог запах и меловую белизну герани. Она улыбнулась ему, прикалывая цветы к платью на груди и спрашивая:
— Они чудесные, правда?
Он пробормотал что-то вроде того, что, мол, да, чудесные. Тут по лестнице спустилась мама, тепло приветствуя молодого человека.
— Ты пришел, чтобы сопровождать ее в церковь?
— Если позволите, — ответил он.
— Сегодня ты необычайно скромен, — засмеялась мама.
— Сегодня! — с намеком повторил он и усмехнулся.
— Не люблю слишком скромных молодых людей, — сказала мама. — Идите, а то опоздаете.
Летти носила герань весь день до вечера. Она привела домой на чай Алису Голл и попросила меня привести к нам «мон торо», когда закончим работу на ферме.
День выдался жарким. Солнце алело на западе, когда мы переходили через ручей. Пробуждались вечерние запахи невидимых цветов в безветренном воздухе. Случайный желтый луч солнца прорвался сквозь густую крону листвы и со всей страстью высветил оранжевые гроздья рябины.
Деревья тихо готовились ко сну. Только несколько орхидей бледно розовели у тропинки, задумчиво глядя на ряды ползучего дубровника, чьи поздние цветы свешивались с верхушки бронзовой колонны, тоскуя в темноте по солнцу.
Мы прогуливались молча, не нарушая первозданной тишины леса. Постепенно приближаясь к дому, мы услышали недовольное бормотанье со «скамейки влюбленных», которой служило большое поваленное дерево, покрытое мхом и редкой растительностью. Он стало удобным сиденьем для какой-то парочки.
— Как это странно и одновременно забавно — быть влюбленными и при этом так ссориться, — заметил я.
Но когда мы подошли к упавшему дереву, то увидели там не влюбленных, а спящего мужчину, тот что-то невнятно бормотал во сне. Его кепка упала с седеющих волос, а голова лежала на маленьких цветках дикой герани, которые украшали мертвое дерево.
На мужчине была приличная, но слегка помятая одежда. Лицо бледное, болезненное. Во сне у него смешно тряслась седая борода, а губы двигались, словно произносили какую-то непонятную речь. Видимо, он еще раз переживал эпизоды своей жизни. Черты его лица несколько исказились в этом неестественном сне. Он издал стон и снова заговорил, как бы обращаясь к женщине. Лицо его передернулось, словно от боли, и он опять слегка застонал.
Губы открылись, обнажив желтые зубы. Потом он стал что-то говорить горлом, а мы могли разобрать только часть из того, что он произносил. Какие-то обрывки слов. На лице неприятная гримаса.
Я стал думать, как бы положить этому конец. Вдруг из чащи донесся вопль кролика, пойманного лаской. Мужчина пробудился с криком «ах!», вскочил, огляделся растерянно, потом снова лег, пробормотав: «Опять эта чертовщина…»
— Что-то непохоже, чтобы вам снились сладкие сны, — вступил с ним в беседу Джордж.
Мужчина вздрогнул, потом посмотрел на нас и спросил насмешливо:
— А вы кто такие?
Мы не ответили. Просто стояли и терпеливо ждали, пока он очухается. Он сел, глядя на нас.
— Так, — сказал он наконец. — Мне это приснилось. Приснилось… Приснилось… — Он тяжело вздохнул, затем прибавил саркастически: — А вас что, это интересует?
— Нет, — сказал я. — Но уверен, вы заблудились. Вам по какой дороге? Куда? В какую сторону вы направляетесь?
— Значит, хотите объяснить мне дорогу? — спросил он.
— Ну, — сказал я, растерянно засмеявшись, — ничего не имею против. А вообще спите здесь. Только эта дорога никуда не ведет.
— А вы-то сами куда идете? — спросил он.
— Я? Домой, — ответил я с достоинством.
— Вы — один из Бердсоллов? — спросил он, глядя на меня налитыми кровью глазами.
— Да! — ответил я с еще большим достоинством, пытаясь сообразить, кто он такой.
Он сидел, некоторое время разглядывая меня. В лесу становилось темно. Потом он поднял трость из черного дерева с золотым набалдашником и встал. Трость была необычная. Я разглядывал ее, пока мы шли вместе со стариком по тропе, ведущей к воротам.
Мы вывели его на дорогу. Небо было чистым, солнце садилось, закатное зарево осветило наши лица, он повернулся и внимательно посмотрел на нас. Потом открыл рот, как бы что-то желая сказать, но произнес только:
— До свидания. До свидания.
— У вас действительно все в порядке, никаких проблем? — спросил я, видя, как он дрожит.
— Да… Все в порядке. До свидания, паренек.
Мы отступили в темноту и увидели огни автомобиля на шоссе. Через некоторое время до нас донесся звук захлопнувшейся дверцы, машина уехала прочь.
— Вот это да… Кто бы это мог быть? — со смехом полюбопытствовал Джордж.
— Знаешь, — сказал я, — чувствую себя довольно паршиво, будто испачкался.
Он засмеялся, несколько удивленный. Мы отправились домой, решив ничего не говорить женщинам.
Они сидели у окна на скамейке и смотрели на нас. Мама, Алиса и Летти.
— Вас не было слишком долго! — сказала Летти. — А мы тут смотрели на закат — такая красота. Взгляните. Почему так поздно? Что ты там делал? — спросила она.
— Ждал, пока твой Таурус закончит работу.
— Тихо! — резко оборвала она и повернулась к нему. — Ты пришел петь гимны?
— А все, что захочешь, — ответил Джордж.
— Как мило с твоей стороны, Джордж! — воскликнула Алиса с иронией.
Алиса — низенькая, пухленькая девушка, к тому же бледненькая. Взгляд вызывающий. Ее мама принадлежала к семейству Уилд, известному своей экстравагантностью и ошарашивающей прямотой. У Алисы был замечательный отец и мама, страстно влюбленная в своего мужа. Алиса — дикая и экстравагантная одновременно, обладала добрым сердцем, была отзывчивая, мягкая. Наши мамы считались хорошими подругами, а Летти стала подругой Алисы. Но Летти обычно раздражалась по поводу вызывающего поведения Алисы. Хотя им было весело вдвоем, если рядом не торчали «старшие» друзья. Большинству мужчин нравилась компания Алисы, зато все они очень стеснялись, оставаясь с ней наедине.
— А для меня у тебя не нашлось слов? — спросила она.
— Это зависит от того, что бы ты ответила, — сказал он, смеясь.
— Ах, как же ты осторожен! А вот я бы скорее предпочла гвоздь в ботинке, чем осторожного мужчину. Ты, наверное, тоже, Летти? — вмешалась Алиса.
— Ну… это зависит от того, насколько далекая мне предстоит прогулка, — ответила Летти. — Если не придется хромать далеко…
Алиса отвернулась от Летти, которую она зачастую находила слишком строгой.
— У тебя унылый вид, Сирил, — обратилась она ко мне. — Может, кто-то пытался поцеловать тебя?
Я засмеялся и ответил:
— Наоборот, поступи так кто-нибудь, выглядел бы счастливым.
— Дорогой мальчик, немедленно улыбнись! — Она дотронулась пальцем до моего подбородка.
Я отскочил.
— О, как мы серьезны! Что с тобой? Джорджи… Скажи что-нибудь… Иначе буду нервничать.
— Что я должен сказать? — спросил он, сдвинув ноги и положив локти на колени.
— О Господи! — воскликнула она нетерпеливо.
Но он ничего не сказал, сидел, сложив ладони, улыбался одной стороной лица. Он нервничал. И разглядывал картины, безделушки и вообще все в комнате. Летти ставила цветы на камин, и он смотрел на нее. Она была одета в голубой фуляр с кружевным воротником и кружевными манжетами, очень высокая и гибкая. Ее головка с красивыми локонами сегодня была очаровательна. Он был не ниже ее, но казался меньше из-за широких плеч и сильных мышц. Он тоже был ловок и грациозен, но сейчас неподвижно пребывал в кресле, набитом конским волосом. Она же была необычайно элегантна в каждом своем движении.
Немного погодя мама позвала нас ужинать.
— Пойдем, — сказала ему Летти. — Проводи меня к столу.
Он встал, чувствуя себя очень неуклюже.
— Подай же мне руку, — сказала она, чтобы подразнить его. Он так и сделал, покраснев сквозь загар и почему-то испугавшись ее согнутой руки, наполовину скрытой кружевами, когда та легла на его рукав.
Мы сели, она взяла ложку и спросила его, что бы он съел. Он заколебался, взглянув на странные блюда, и сказал, что он бы поел сыру. Тогда девушки настояли на том, чтобы он попробовал новые для него мясные блюда.
— Уверена, тебе понравятся тантаффины. Правильно, Джорджи? — спросила Алиса насмешливо.
Он сомневался. Он сомневался даже относительно своего вкуса! Алиса стала упрашивать его поесть салата.
— Нет уж, спасибо, — сказал он. — Я не люблю его.
— О, Джордж! — сказала она. — Как можешь ты так говорить, когда я предлагаю его тебе!
— Ну… однажды я уже пробовал. Когда работал у Флинта, он подал нам жирный бекон и салат-латук, вымоченный в винном уксусе. «Еще салатцу?» — спрашивал он. Но с меня было достаточно.
— Наш латук, — сказала Алиса, — сладкий, как орех. Никакого уксуса в нашем латуке нет и в помине.
Джордж засмеялся смущенно, очевидно услышав в этом названии имя моей сестры[1].
— Ладно, я тебе доверяю, — сказал Джордж, стараясь выглядеть очень галантным.
— Вы только подумайте! — воскликнула Алиса. — Наш Джордж мне доверяет. О, я весьма, весьма польщена!
Он вымученно улыбался.
Его рука лежала на столе. Большой палец согнут так, что его не видно. Костяшки на руке даже побелели от напряжения. Он поднял оброненную салфетку с пола и начал старательно складывать ее.
Летти не нравилось то, что происходило. Ведь она сознательно мучила его, мучила до тех пор, пока ей самой не стало неудобно из-за его неуклюжести. Теперь она чувствовала себя виноватой и испытывала раскаяние. Она подошла к пианино, как поступала всегда, когда хотела поднять настроение. Если она сердилась, обычно играла Чайковского. Если грустила — Моцарта. Сейчас же она играла Генделя, ожидая, что небесные звуки его музыки воодушевят ее, заставят воспарить к снам и мечтам Якоба, стать такой же прекрасной, как девушки на картинах Блейка.
Я часто говорил Летти, что игра на пианино заменяет ей скандалы, что клавиши помогают выражать бурные эмоции звуками, избегая грубости слов. Обычно она притворялась, что не понимает меня. И вдруг она удивила меня тем, что во время игры у нее полились слезы. Ради Джорджа она играла сейчас «Аве Марию» Гуно. Ей хотелось, чтобы он погрустнел, задумался о том зле, которое окружало его в жизни. Я улыбнулся ее наивной уловке. Когда она закончила, ее руки еще какое-то время лежали без движения на клавишах. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Казалось, она улыбается. Но нет, она вновь опустила свой взор вниз, на колени.
— Ты не устал от моей музыки? — тихо спросила она.
— Нет, — Джордж помотал головой.
— Она нравится тебе больше, чем салат? — спросила она, поддразнивая его.
Нельзя сказать, что Джордж был красив. Его черты несколько тяжеловаты, грубоваты. Но когда он смотрел вот так доверчиво и неожиданно улыбался, вас захлестывало чувство симпатии к нему.
— Тогда я еще покормлю тебя музыкой, — сказала она и снова потянулась к пианино. Она играла тихо, задумчиво, потом на середине сентиментальной пьесы вдруг прекратила играть, встала и, отойдя от пианино, опустилась в низкое кресло у камина. Сидела там и смотрела на него. Он понимал, что она смотрит на него, но не спешил поворачиваться к ней, а лишь крутил свои усы.
— Сколько в тебе еще ребячливости, — сказала она ему мягко. Тогда он повернулся и спросил ее, почему ей так кажется.
— Ты ведешь себя, как мальчик, — повторила она, откинувшись в кресле и лениво улыбаясь ему.
— Что-то я за собой такого никогда не замечал, — ответил он серьезно.
— Неужели? — хихикнула она.
— Нет, — настаивал он.
Она от души рассмеялась и сказала:
— А ты взрослеешь.
— Это как же понимать?
— Взрослеешь и все, — повторила она, продолжая смеяться.
— Да во мне никогда и не было никакой ребячливости, — не сдавался он.
— И напрасно, — ответила она, — если ты ребячлив, значит, ты — настоящий мужчина. Чем больше мужчина старается не быть ребячливым, тем быстрее он превращается в дурака и ничтожество.
Он засмеялся и стал обдумывать сказанное ею.
— Любишь картины? — спросила она вдруг, устав смотреть на него.
— Больше всего на свете, — ответил он.
— Если не считать плотных обедов, теплой погоды и безделья по вечерам, — резко добавила она.
Он посмотрел на нее, ошарашенный внезапным оскорблением, потом поджал губы, как бы пробуя на вкус свое унижение. Она раскаялась и улыбнулась в знак примирения.
— Сейчас покажу тебе кое-что, — она поднялась и вышла из комнаты.
Вернулась она со стопкой больших книг в руках.
— Ого! Какая ты сильная!
— Ты просто очарователен, когда отпускаешь мне такие комплименты, — сказала она.
Он посмотрел на нее, чтобы убедиться, не шутит ли она.
— Это самое лучшее, что ты смог придумать, верно? — спросила она.
— Разве? — глупо переспросил он, не желая чувствовать себя попавшим впросак.
— Конечно, — ответила она и положила книги на стол. — Одни смотрят на мои волосы, другие обращают внимание на то, как я дышу, как поднимается и опускается моя грудь, третьи любуются шеей, и только немногие — ты к ним не относишься — смотрят мне в глаза, чтобы понять мои мысли. Что касается тебя, тут особая статья. Ты обратил внимание на мою силу. «Какая ты сильная!» Да ты просто мужлан!
Он сидел и смущенно крутил свои усы.
— Тащи сюда стул, — велела она, пересев к столу и раскрыв книгу. Она рассказывала ему о каждой иллюстрации, настаивая на том, чтобы он высказал и свое мнение. Иногда он не соглашался с ней, и она не спорила. Иногда же, наоборот, между ними возникала перепалка.
— Послушай, — говорила она, — вот представь, что здесь появился древний британец в шкурах и теперь противоречит мне, как это сейчас делаешь ты. Разве ты не счел бы его ослом?
— Не знаю, — усомнился он.
— Но ты бы поступил именно так, — заявила она. — Ты же невежда, ничего не знаешь.
— Тогда зачем ты интересуешься моим мнением? — обиженно спросил он.
Она засмеялась.
— Замечательный вопрос! Думаю, ты мог бы быть чуть повежливее, знаешь ли.
— Спасибо, — сказал он, иронически улыбаясь.
— О! — подхватила она. — Значит, считаешь себя совершенством. Но ты таковым не являешься. Иногда ты просто раздражаешь.
— Да, — воскликнула Алиса, снова появляясь в комнате, уже одетая для улицы. — Он распускается так медленно! Слишком много свиста! Кому нужны друзья для остывших обедов? Ты бы не встряхнула его, а, Летти?
— Я еще не решила, хочу ли я этого, — ответила Летти спокойно.
— Ты когда-нибудь нес горячий пудинг, Джорджи? — невинно осведомилась Алиса, незаметно толкнув меня в бок.
— Я?!. А что?.. Почему ты об этом спрашиваешь? — растерялся он.
— О, я только беспокоюсь, не требуется ли кому микстура от несварения желудка. Папа готовит ее так: полторы меры на бутылку…
— Я не понимаю… — начал он.
— Да-да-да, парнишка. Я дам тебе время подумать. Спокойной ночи, Летти. Меньше видишь — крепче любишь… Джорджи… или кого-то там еще. Пока. Проводи меня, Сирил, любовь моя. Луна светит… Спокойной ночи всем, спокойной нота!
Я провожал ее до дому, пока они оставались и смотрели иллюстрации в книгах. У него была склонность к романтизму. Ему нравились картины Копли, Филдинга, Каттермоля и Беркет Фостер. Что же касается работ Гертина и Девида Кокса, то в них он не находил ничего примечательного. Они немного поспорили о Джордже Клаузене.
— Но, — сказала Летти, — он самый настоящий реалист, он открывает красоту в самых обычных вещах, он делает таинственным и загадочным все простое, обыденное, с чем мы сталкиваемся в повседневной жизни. Я это хорошо знаю и поэтому могу так говорить. А если бы я была на поле вместе с тобой, когда ты работаешь мотыгой…
Эта идея его потрясла, поразила его воображение. Картина Клаузена, которую они обсуждали, так и называлась — «Работа мотыгой».
— Обрати внимание на краски, которыми он изобразил закат, — сказала она, снова привлекая его внимание к предмету обсуждения, — а если ты посмотришь на землю, то у тебя возникает ощущение теплого золотого огня, и чем больше ты будешь обращать внимание на цвет, тем интенсивнее он станет, он будет постоянно усиливаться, пока ты не посмотришь на что-нибудь еще. Ты просто слеп. И только наполовину родился. Ты вырос в благополучной семье, в довольстве. Ты крепко спишь. Ты — пианино, на котором пока играют только простые гаммы. Солнечный закат для тебя ничто, потому что он обычен, его можно часто видеть. О, ты заставляешь меня злиться, мне даже хочется, чтобы ты страдал. Если бы ты был болен; если бы ты вырос в доме, где тебя угнетают, если бы тебя переполняли сомнения — ты бы стал мужчиной уже сейчас. Ты напоминаешь бутон, который летом кажется таким свежим и красивым, но никогда не распустится в цветок. Что же касается меня, то цветок живет в моей душе, он хочет цвести, цвести дальше. Цветы не распускаются, если их перекармливать. Для этого нужны страдания. Хочешь знать, как я почти прикоснулась к смерти? Ты ничего не знаешь… Чувство смерти постоянно витает в этом доме. Я уверена, моя мама ненавидела моего отца перед тем, как мне родиться. Смерть уже текла по моим жилам перед тем, как мне родиться. Вот что делает страдание…
Он внимал ей. Его глаза расширились. Рот приоткрылся, как у ребенка, который слушает сказку, хотя не понимает слов. Наконец она прервалась, посмотрела на него, нежно засмеялась и похлопала его по руке, приговаривая:
— О, мое доброе сердечко. Ты переживаешь? Как ты слушал меня, а ведь в моих словах не было ничего, что бы имело отношение к реальности!
— Тогда, — спросил он, — зачем ты говорила все это?
— О, вот это вопрос вопросов! — Она засмеялась. — Давай-ка вернемся к нашим баранам.
Они снова принялись листать иллюстрации, обсуждая их от случая к случаю, пока Джордж вдруг не воскликнул:
— Вот!
Это была картина Мориса Грейффенхагена «Идиллия».
— Ну и что здесь? — спросила она, вспыхнув. Ей припомнились собственные восторги по поводу этой картины.
— Разве это не прекрасно?! — воскликнул он, глядя на нее заблестевшими глазами. Его зубы белели в улыбке.
— Что? — спросила она, опустив голову в смущении.
— Ну, это… смотри, какая девушка… полуиспуганная… и страстная! — сказал он.
— Она вполне может испугаться, когда появится варвар в шкурах, сильный, властный и всякое такое.
— Разве тебе не нравится эта картина? — спросил он.
Она пожала плечами и сказала:
— Вот ты полюбишь какую-нибудь девушку, и, когда на поле расцветут маки, она упадет в твои объятия. Ей потребуется большее мужество, не так ли? И вообще…
Она рассеянно листала книгу и не смотрела на него.
— Но, — глаза его блестели, — этого мне было бы довольно…
— Нет, мальчик, нет! — воскликнула она, смеясь.
— Но я не должен терять голову… — настаивал он. — Не знаю, как я поведу себя, когда мне понравится какая-нибудь девушка, о которой пока и не мечтаю…
— Сэр Галахад, — сказала она ему насмешливо-нежным голосом и коснулась его щеки пальчиком. — Вам бы следовало стать монахом, картезианцем.
Он засмеялся. У него перехватывало дыхание под напором нового чувства, в груди вдруг запылал сильный огонь, а мускулы рук напряглись. Он взглянул на ее грудь и вздрогнул.
— Ты сейчас учишься, чтобы хорошо сыграть свою роль потом? — спросила она.
— Нет… нет… — Он старался смотреть на нее, но не мог. Хрипло засмеялся и опустил голову.
— Так что же? — спросила она с интересом. — Говори…
Он немного успокоился, но его глаза все равно полыхали таким огнем, что заставили ее отпрянуть назад, как будто пламя опалило девичье лицо. Она опустила голову и посмотрела на свое платье.
— Ты не видел этой картины раньше? — спросила она тихим, невыразительным голосом.
Он закрыл глаза и смущенно кивнул.
— Нет, никогда, — ответил он.
— Удивительно, — сказала она. — Это известная картина, и ее репродукции очень распространены.
— Разве? — спросил он. Она подняла голову, взгляды их встретились. Они некоторое время смотрели друг на друга, потом оба отвернулись снова. Это было пыткой для обоих — смотреть так близко друг на друга. Обоим эта близость причиняла боль. Они чувствовали в воздухе электрические разряды. Почти в панике Летти подыскивала слова.
— По-моему, эта картина выставлена в Ливерпуле, — наконец сказала она.
Он решил поддержать разговор и поэтому с трудом выдавил из себя:
— Я и не знал, что в Ливерпуле есть картинная галерея.
— О да, есть, и при этом очень хорошая, — сказала она.
Они снова встретились взглядом. Оба покраснели и отвернулись. Только так, отвернувшись друг от друга, они могли говорить. Наконец она встала, собрала книги и унесла их. У дверей она обернулась. Не могла же она упустить такой случай, чтобы лишний раз не поддеть его.
— Ты по-прежнему восхищаешься моей силой? — невинно поинтересовалась она.
Она была великолепна. Голова откинута назад. Красивая шея выгнута. Грудь вздымалась над стопкой книг, которые она держала на вытянутых руках. Он неотрывно смотрел на нее. Их губы улыбались. Она сделала горлом глотательное движение, и оба сразу почувствовали, как кровь по-сумасшедшему пульсирует в их жилах. Слегка задрожав, она вдруг повернулась и стремглав выбежала из комнаты.
Пока ее не было, он сидел и, как всегда, крутил усы. Она возвратилась в холл, что-то сумбурно бормоча себе под нос по-французски. Будучи под впечатлением игры Сары Бернар в «Даме с камелиями» и в «Адриенне Лекуврер», Летти зачастую подражала великой актрисе. Насмешливость также накатывала на нее волнами. Она смеялась над всеми, над собой, над мужчинами вообще и над любовью в частности. Что бы Джордж ни говорил ей, она отвечала ему той же сумасшедшей скороговоркой по-французски. Это выглядело странно, даже вызывающе. Он недоуменно поднял бровь, как поступал всегда, когда что-то причиняло ему боль, поморщился, он ничего не понимал.
— Ну, ну, ну, ну! — воскликнула она наконец. — Можно же нам побыть иногда буйными сумасшедшими или обязательно надо казаться умудренными жизнью?
— Я хотел бы тебя понимать, — сказал он.
— О, бедняжка, — засмеялась она. — Как он нынче трезв и серьезен! И с таким лицом ты пойдешь домой? Они подумают, что мы тебя не накормили ужином, раз ты такой грустный.
— Я ужинал… и хорошо поужинал… — начал он, его глаза улыбались. Он был очень возбужден.
— О ужас! — воскликнула она в ответ на это. — Но это же такая малость по сравнению с тем, что я способна дать?
— Разве? — откликнулся он, и они улыбнулись друг другу.
— И притом самое худшее, — ответила она. Они постояли немного. Он смотрел на нее не отрываясь.
— До свиданья, — сказала она, протягивая руку. В ее голосе звучали теплота и симпатия. Он смотрел на нее, и его глаза блестели. Потом он взял ее руку в свою. Она сжала его пальцы, задержав его руку в своей. Потом застеснялась собственных чувств и опустила глаза. На его большом пальце был глубокий порез.
— Тебе больно? — очень нежно спросила она.
Он засмеялся снова.
— Нет, — сказал он мягко, словно его большой палец не стоил того, чтобы о нем говорить. Они снова засмеялись друг другу, и он, осторожно высвободив свою руку, ушел.
Наступила осень, и красные георгины, которые так долго сохраняют свет и тепло в своих душах по вечерам, умерли в ночи, утром им было нечего показать людям, кроме коричневых увядших шаров.
Когда в один из вечеров я проходил мимо дверей почты в Эбервиче, меня окликнули и сунули мне письмо для мамы. Неровный почерк на конверте вселял в меня смутное беспокойство. Я отложил письмо, забыв о нем, и вспомнил лишь поздним вечером, когда хотел чем-то заинтересовать, развлечь маму. Она взглянула на почерк и стала нервно надрывать конверт. Письмо она отстранила от себя, поднеся лист бумаги поближе к лампе и прищурив глаза, попыталась прочитать его. Я нашел ее очки, но она даже не сказала «спасибо», руки у нее дрожали. Она быстро пробежала глазами коротенькое послание, потом перечитала его снова и продолжала неотрывно смотреть на чернильные каракули.
— Что там, мама? — спросил я.
Она ничего не ответила, по-прежнему уставясь в письмо. Я подошел к ней, положил руку на плечо, чувствуя себя очень неловко. Она не обратила на меня внимания и тихо пробормотала:
— Бедный Френк… бедный Френк.
Френком звали моего отца.
— Ну, что там, мама?.. Скажи, в чем дело, что случилось?
Она повернулась и посмотрела на меня, как будто видела впервые в жизни, затем встала и принялась ходить по комнате. Потом она вышла из комнаты, и я слышал, как она покинула дом.
Письмо упало на пол. Я поднял его. Почерк был очень неровный, прерывистый. На конверте была указана деревня, находившаяся в нескольких милях отсюда. Письмо было отправлено три дня назад.
«Моя дорогая Леттис! Тебе захочется узнать, отчего я ушел. Я вряд ли проживу еще день-два — с почками совсем плохо, моим мучениям вот-вот придет конец. Однажды я уже приходил. Я не видел тебя, но я видел девушку в окне и перекинулся несколькими словами с парнем. Он ничего не знал и ничего не чувствовал. Думаю, девушка повела бы себя иначе. Если бы ты знала, как я одинок, Леттис, как я всю жизнь был ужасно одинок, ты бы, наверное, пожалела меня.
Я сохранил, что мог, чтобы заплатить тебе. Я получил все сполна, Леттис, и рад, что настает конец и что самое худшее теперь позади.
Прощай. Навсегда. Твой муж Фрэнк Бердсолл».
Я был потрясен этим письмом от моего отца и судорожно пытался вспомнить его, но я знал, что воображаемый мною образ высокого, красивого, темноволосого мужчины со светло-голубыми глазами был во многом создан со слов матери, его портрет я видел лишь однажды.
Их брак был несчастливым. Мой отец, который вел себя фривольно, даже вульгарно, обладал немалым обаянием. Он был прирожденным лжецом, напрочь лишенным порядочности, и постоянно обманывал маму. Постепенно ей открылись его лживость и двуличие; ее дух восстал против такого положения вещей, поскольку к тому времени все надежды и иллюзии разлетелись вдребезги на мелкие осколки. Прежде всего она отвратилась от него как женщина, убедившись в том, что ее любовь и романтические мечты — не более чем грезы. А когда он покинул ее ради других удовольствий — Летти тогда было три годика, а мне пять лет, — ей пришлось особенно трудно. До нее доходили разные слухи. И никогда ничего хорошего. Известно было только, что он процветал. Он никогда не приходил повидаться с ней, не писал ей все эти восемнадцать лет.
Моя мама неожиданно вошла в комнату. Села. Она надела свой черный передник, потом тут же сняла.
— Знаешь, — сказала она, — он прав в том, что касается детей, именно вас я оберегала все это время.
— Он мог бы и прийти, — настаивал я.
— Я настраивала вас против него. Я берегла вас от него, а он хотел вас видеть. Теперь я должна быть рядом с ним… мне давно следовало отвести тебя к нему.
— Но как же ты могла, если не знала ничего о нем?
— Он мог прийти… он хотел прийти… многие годы я чувствовала это. Но сторонилась его. Я знаю, это моя вина. Я чувствовала это, и он чувствовал. Бедный Фрэнк… он понял сейчас, как ошибался. Он не мог быть таким жестоким, как я…
— Нет, мама. Ты потрясена новостью и поэтому говоришь так.
— Просто это сообщение заставило меня правильно понять все. Я давно чувствовала душой, как он страдает. Это чувство жило во мне постоянно. Я знала, да, я точно знала, что нужна ему, как и вы, я чувствовала это. Особенно явственно ощущала это последние три месяца… я была так жестока с ним.
— Ну, что ж… Мы пойдем к нему, пойдем? — спросил я.
— Завтра… завтра, — ответила она, наконец обратив на меня внимание. — Я поеду утром.
— И я с тобой.
— Да… утром. Летти будет на гулянье в Чатсворте… не рассказывай ей ничего… Мы ничего ей не скажем.
— Ладно, — сказал я.
Вскоре мама поднялась наверх. Летти вернулась довольно поздно из Хайклоуза. Лесли в дом не заходил. Утром они на машинах отправлялись на гулянье в Мэтлок и Чатсворт. И она была так возбуждена, что ничего вокруг не замечала.
Как бы там ни было, мы с мамой не смогли уехать до полудня. Было тепло. Воздух отливал мягкой желтизной, когда мы сошли с поезда в Коссете. Мама настаивала на том, чтобы пройти пешком две мили до деревни. Мы медленно шли по дороге мимо пестрых с преобладанием красного цвета холмов. Как бы нехотя, с трудом мы добрались до места. Едва завидев маленькую серую башенку церкви, мы услышали довольно громкие медные звуки музыки. В маленьком поселке в самом разгаре был праздник Уейкс.
Несколько деревянных лошадок весело крутились на карусели, а лодки-качели взмывали в голубое небо. Мы с мамой присели на скамейку и посмотрели на гулянье. Тут продавали кокосовые сладости. По всему полю были разбросаны балаганы. Стайки ребят тихо передвигались от аттракциона к аттракциону. Загорелый мужчина шел через поле, неся в руках два ведра с водой. Из ярких, раскрашенных дверей фургончиков выглядывали женщины, а под ступенями лежали ленивые собаки, которые то вскакивали, то снова ложились. Медленно разворачивался праздник. Особого шума, гама вроде не было. Крупная дородная женщина мужским голосом зазывала ребят на какой-то аттракцион. Красивый мужчина стоял, расставив ноги, на возвышении и, отклонившись назад, играя на пальцах и губах, свистел и удивительно похоже подражал различным звукам. Возникало ощущение, что это не он свистит с помощью пальцев и губ, а дикий гусь летает вокруг, хлопая крыльями. Маленький, толстый человечек с уродливо раздутой грудью вопил из будки перед толпой зевак, призывая их принять вызов молодого силача, который стоял, скрестив руки, со сжатыми кулаками, с мощными бицепсами. Когда его спросили, готов ли он сразиться с возможными противниками, молодой человек кивнул головой, не утруждая себя словесным ответом.
— Вот это сила! Да он может одной левой уложить двух противников! — вопил маленький толстый человечек с раздутой грудью, пытаясь раззадорить трусоватых парней и девушек. Чуть поодаль слышался голос торговца кокосовыми сладостями, который безуспешно уговаривал покупателей попробовать его товар. Молодежь не хотела рисковать мелочью и пробовать то, что он предлагал. Маленькая девочка подошла к нам и посмотрела на нас, лакомясь мороженым, зажатым между двумя вафельками. Однако мы, очевидно, показались ей неинтересными объектами, и она направилась к балаганам.
Мы уже почти отважились пересечь площадь, где раскинулась ярмарка, когда услышали звон церковного колокола.
«Один… два… три…». Неужели действительно колокол пробил три раза? Потом ударил более низкий колокол: «Один… два… три». Колокол звонит по усопшему. Я посмотрел на маму. Она отвернулась от меня.
Человек, подражавший звукам, продолжал свистеть… Женщина хриплым голосом продолжала зазывать на свой аттракцион. Потом наступило затишье. Мужчина с раздутой грудью зашел за занавес, чтобы помериться силами со своим здоровенным товарищем. Продавец кокосовых сладостей в сердцах двинул в «Три Бочки». Сладости были доверены попечению нахальной девицы семнадцати лет. Деревянные лошадки все еще носились по кругу. На них восседали два испуганных мальчугана.
Вдруг опять зазвучал колокол, издававший резкий низкий звук. Я слушал, но не мог сосредоточиться на счете ударов. Один, два, три, четыре… в третий раз какой-то здоровенный парень решился покататься на лошадках, но у него ничего не получилось… восемь, девять, десять… без сомнения, у свистевшего мужчины слишком выдается кадык — адамово яблоко… полагаю, ему больно, когда он говорит, поскольку кадык так выпячен… девятнадцать, двадцать… девочка слизывает мороженое малюсенькими порциями… двадцать пять, двадцать шесть… — я подумал, а действительно ли я правильно досчитал до двадцати шести, считал-то я чисто механически. Я сдался и стал смотреть на лысую голову лорда Теннисона на раскрашенном транспаранте, за ним выплывало изображение краснолицего лорда Робертса, потом Дизраэли с лицом негодяя.
— Пятьдесят один, — сказала мама. — Пошли… пошли.
Мы поспешили сквозь людскую толпу к церкви, и вскоре очутились возле сада, где последние красные часовые выглядывали из-за верхушек остролиста. Сад представлял собой нагромождение беспорядочно посаженных вялых розовых хризантем и жалких майских кустов, среди которых тянулись вверх призрачные стволы остролиста. Сад примыкал к приземистому темному дому, который, казалось, сжался, съежился, скрытый зарослями тиса. Мы подошли к нему поближе. Шторы были опущены, но все равно можно было видеть, что в одной из комнат горели свечи.
— Это Тисовый Дом?[2] — спросила мама подошедшего к нам любопытного паренька.
— Это — дом миссис Мей, — ответил мальчик.
— Она одна живет? — спросил я.
— С французом Карлином. Но он умер… и она зажгла свечи там, где лежит покойник.
Мы постучали в дверь.
— Вы пришли насчет него? — хрипло прошептала согбенная старая женщина, глядя на нас своими очень голубыми глазами и беспрестанно кивая трясущейся головой в бархатном чепце на одну из комнат.
— Да, — сказала мама, — мы получили письмо.
— Ах, бедняга… он нас покинул, миссис, — и старая леди тряхнула головой.
Затем она посмотрела на нас с любопытством, наклонилась вперед, положила свою сухую, старую, покрытую синими венами руку на мамин локоть и шепнула доверительно:
— Свечи уже дважды прогорели. Он был отличным парнем, просто замечательным!
— Мне нужно зайти и уладить кое-какие дела… я его ближайшая родственница, — сказала мама дрожащим голосом.
— Да… я должно быть вздремнула, потому что когда очнулась, было уже совершенно темно. Миссис, я больше не сижу с ним и многие свои дела даже отложила ради него. Да, он ведь страдал, он так мучился, миссис… да, миссис! — Она подняла свои древние руки и посмотрела на маму своими ясными голубыми глазами.
— Вы не знаете, где он хранил свои бумаги? — спросила мама.
— Да, я спросила отца Бернса об этом; он сказал, что нам нужно молиться за него. Я купила свечи на собственные деньги. Он был хорошим парнем, очень хорошим! — И она опять скорбно тряхнула седой головой. Мама шагнула вперед.
— Хотите его видеть? — спросила старая женщина испуганно.
— Да, — ответила мама, выразительно кивнув. Она уже поняла, что старуха просто-напросто глуха.
Мы прошли вслед за женщиной на кухню, затем в длинную низкую комнату, темную, с опущенными шторами.
— Садитесь, — пригласила старая леди все тем же тихим голосом, как будто говорила сама с собой. — Вы случайно не его сестра?
— О… жена его брата! — высказала догадку старая леди.
Мы покачали головами.
— Кузина? — снова попыталась догадаться она и посмотрела на нас внимательно. Я утвердительно кивнул.
— Посидите тут минутку, — сказала она и вышла. Она толкнула дверь и, выходя, задела кресло. Вернувшись, она принесла бутылку и пару стаканов и уселась, расставив все это на столе. Глядя на ее тонкие, сморщенные запястья, с трудом верилось, что она способна удержать бутылку.
— Он ее только начал… выпейте немного для поднятия духа… давайте, — сказала она, подвигая бутылку к маме, и заспешила из комнаты, вернувшись уже с чайником и сахаром. Мы стали отказываться.
— Ему больше не понадобится, бедняге… А это — хорошая выпивка, миссис, он всегда употреблял хорошие напитки. Ах, за последние три дня он не выпил ни капли, представляете, ни капли. Ну, давайте, раз осталось, давайте.
Мы опять отказались.
— Он там, — прошептала она, указывая на закрытую дверь в темном углу мрачной кухни.
Войдя туда, я споткнулся о маленький порожек и тут же налетел на столик, где стоял высокий бронзовый подсвечник. Он с грохотом упал на пол.
— Ах!.. Ах!.. О Господи! Боже мой! Боже мой! — запричитала старая женщина. Вся дрожа, она обошла вокруг кровати и снова зажгла очень большую свечу. Свет упал на ее старое, морщинистое лицо и осветил большую темную кровать из красного дерева, капли воска упали на пол. В мерцающем свете свечей мы могли видеть очертания человеческого тела под покрывалом. Она приоткрыла покрывало и снова начала причитать. У меня сильно забилось сердце. Я был потрясен. Я не хотел смотреть на лицо покойного, но должен был это сделать.
На кровати лежал тот самый мужчина, который повстречался мне в лесу, только теперь его лицо было безжизненным. Я ощутил в душе сильную горечь, чувство ужаса и страха переполняло меня, я снова был очень маленьким и очень одиноким в огромном пустынном мире. Точь-в-точь крохотная песчинка, которая бессознательно несется куда-то в темноте. Потом я почувствовал, как мама положила мне руку на плечо и горько воскликнула:
— Ох, сынок, сынок!
Я вздрогнул и пришел в себя. На мамином лице не было слез. Оно выражало лишь великую скорбь.
— Ничего, мама… Ничего, — утешил я.
Она встала и закрыла лицо руками. Потом подошла к старой леди и взяла ее за руку, видно, хотела, чтобы та успокоилась и прекратила свои причитания. Женщина вытерла со щек старческие слезы и аккуратно убрала свои седые волосы под бархатный чепец.
— А где его вещи? — спросила мама.
— А? — переспросила старая леди, подставив ухо.
— Здесь все его вещи? — повторила свой вопрос мама громким голосом.
— Здесь. — Женщина обвела рукой комнату.
Обстановка состояла из большой кровати красного дерева (ковров на стенах не было), письменного стола, дубового шкафа, двух-трех стульев, тоже красного дерева.
— Я не могла поднять его наверх: здесь он пробыл всего около трех недель.
— А где ключ от письменного стола? — прокричала мама громко прямо на ухо женщине.
— Да, — ответила та. — Это — его письменный стол. — Она посмотрела на нас с каким-то сомнением, с боязнью, что она не понимает нас. Это было ужасно.
— Ключ! — крикнул я. — Где ключ?
Ее лицо выражало беспокойство, когда она качала головой. Я понял, что про ключ она не знает.
— А где его одежда? ОДЕЖДА, — повторил я, указывая на свое пальто.
Она поняла и пробормотала:
— Я отдам вам все.
Мы уже собирались пойти с ней, когда она заспешила наверх по лестнице, начинавшейся за дверью почти у изголовья кровати, как вдруг услышали чьи-то тяжелые шаги на кухне, затем незнакомый голос произнес:
— Что, старая леди опять пила вместе с чертом? Эй, миссис Мей, идите сюда и выпейте со мной!
Мы услышали бульканье жидкости, которую наливали в стакан, и почти тут же свет из приоткрывшейся двери упал на край стола.
— Пойду, посмотрю, может, бабка пошла наверх, — сказал он вслух и тяжелой походкой двинулся к нам. Как и я, он сделал слишком маленький шаг, однако избежал неприятности со столом.
— Проклятый дурацкий порог, — сказал он в сердцах.
Я решил, что это доктор, поскольку он оставался в шляпе и, нисколько не смущаясь, смело расхаживал по дому. Большой, дородный, краснолицый мужчина.
— Прошу прощения, — сказал он, увидев маму. Мама поклонилась.
— Миссис Бердсолл? — спросил он, снимая шляпу.
Мама опять поклонилась.
— Я послал вам письмо. Вы его родственница… бедного старого Карлина? — он кивнул в сторону кровати.
— Ближайшая, — сказала мама.
— Бедняга… несладко ему пришлось. Вот что значит быть холостяком, мадам.
— Я очень удивилась весточке от него, — сказала мама.
— Да. Полагаю, он не относился к числу любителей писать письма друзьям. Туго пришлось ему. Ведь за все приходится платить. За все приходится отвечать… этим проклятым чертям… Прошу прощения.
На некоторое время воцарилась тишина. Доктор вздыхал, потом начал тихо насвистывать.
— Ну. Было бы гораздо удобней, если бы мы подняли шторы, — сказал он, открывая путь дневному свету. — Во всяком случае, — продолжал он, — у вас не будет никаких проблем, ни долгов, ничего подобного. Полагаю даже, вам кое-что останется. Поэтому не так все и плохо. Бедный чертушка, ему пришлось худо в конце концов. Но ведь нам так или иначе все равно приходится за все платить. Что там делает бабка? — спросил он, взглянув на потолок, сверху доносился шум: резко выдвигались ящики, хлопали дверцы шкафов.
— Мы попросили ключ от его письменного стола, — пояснила мама.
— О, я помогу вам найти его… Да и завещание тоже. Он сказал мне, где все находится, и просил передать вам, как только придете. Похоже, он много думал о вас. Возможно, хотел этим облегчить свою участь…
Мы услышали, как с шумом спускалась вниз старая леди. Доктор подошел к лестнице.
— Приветствую вас… и осторожней, пожалуйста! — крикнул он.
Однако с бедной старой женщиной произошло как раз то, чего он боялся. Она споткнулась, и куча брюк, которую она несла, посыпалась прямо в руки доктору. Он поддержал ее, помог спуститься с лестницы, приговаривая:
— Не ушиблись?.. Нет? — Он улыбнулся ей и тряхнул волосами.
— А, доктор… доктор… Благослови вас Господь. Как я благодарна, что вы пришли. Ах!
— Ну, что вы… — Он покачал головой и поспешил на кухню. Там он плеснул ей стаканчик виски, не забыв и про себя.
— Выпейте, — сказал он, обращаясь к ней, — вам надо взбодриться.
Бедная старая женщина опустилась в кресло у открытой двери на лестницу. Груда одежды валялась на полу у ее ног.
С жалобным выражением на лице она осмотрелась. Дневной свет, сражавшийся со светом свечей, придавал призрачные очертания кровати с лежавшей на ней неподвижной фигурой. Рука старой женщины дрожала так, что ей трудно было удержать свой стакан.
Доктор дал нам ключи. Мы открыли письменный стол и стали выдвигать ящики, вытаскивая и перебирая бумаги. Доктор сел рядом, потягивая виски из стаканчика и беседуя с нами.
— Да, — сказал он. — Он и жил тут всего два года. Как будто чувствовал, что скоро конец, так я полагаю. Он долго жил за рубежом. Поэтому его здесь и прозвали Французом. — Доктор сделал глоток, задумался и еще глотнул. — Да, настал и его день… сущий кошмар. Намучился же он! Хорошо, что старая леди глуха. Ужасно, когда мужчина просыпается от боли, кричит, мучается. — Глоток, глоток, глоток… Он снова задумался… потом налил себе еще стаканчик.
— Отличный парень… искренний, прямодушный. Люди не очень-то любили его, потому что не могли подняться до его уровня. А люди избегают тех, кто выше, ум… — Доктор заглянул в свой стаканчик и вздохнул.
— Как бы там ни было, нам будет его не хватать… не правда ли, миссис Мей? — вдруг громко произнес он, посмотрев на нас и бросив взгляд в сторону кровати.
Он закурил трубку и задумался. А мы в это время изучали бумаги. Писем среди них было очень мало, одно или два с парижским адресом. Много счетов, рецептов, записей… Бизнес, один сплошной бизнес…
Вряд ли можно было обнаружить проявление человеческих чувств во всем этом мусоре. Мама откладывала те бумаги, которые, по ее мнению, представляли хоть какую-то ценность. Собрав вместе целую кучу, она отнесла ее на кухню, чтобы сжечь. Казалось, она боялась найти здесь слишком много свидетельств чужой жизни.
Доктор продолжал наслаждаться табаком, время от времени произнося какие-то речи.
— Да, — говорил он. — Есть два пути. Вы можете жечь лампу быстро, с большим пламенем. И она будет гореть ярко, пока в ней не выгорит весь керосин. А потом она начнет вонять и дымиться. Или же вы станете прикручивать у нее фитилек, и она на вашем кухонном столе будет гореть долго, а погаснет потихоньку, мирно. — Тут он посмотрел на свой стаканчик и, увидев, что тот пуст, вернулся к реальности. — Нужна ли какая-нибудь помощь, мадам? — спросил он.
— Нет, благодарю вас.
— Ага. Я не думаю, что тут возникнут какие-либо проблемы. Да и слез прольется не так уж много… Когда человек прожил жизнь, потратил годы Бог знает, на что, нельзя ожидать от близких, что те воспримут потерю так уж остро. Однако и он думал о своем последнем дне, мадам. У него бывали периоды, когда он был богат. Но он не пускал деньги на ветер, а всегда будто чего-то ждал. Однако в его жизни не случилось таких событий, как, например, женитьба… Это вроде того, когда перед вами стоит блюдо и, хочешь не хочешь, а есть надо.
Он снова погрузился в раздумья и молчал до тех пор, пока мы не заперли письменный стол, не сожгли бесполезные бумаги, не распихали остальные по карманам и не набили ими черный портфель, после чего приготовились уходить. Тут доктор посмотрел на нас и вдруг сказал:
— Ну а как быть с похоронами?
Потом он обратил внимание на усталость в глазах мамы и вскочил со стула. Быстро схватив свою шляпу, он стал уговаривать нас:
— Пойдемте к моей жене на чашку чая. Живя в такой проклятой дыре, поневоле утратишь всякое воспитание. Пойдемте. Моя женушка так одинока здесь. Давайте прямо сейчас и навестим ее.
Мама улыбнулась и поблагодарила его. Мы собрались уходить. Мама немного замешкалась. В дверях она обернулась в сторону кровати, затем вышла.
На улице, на свежем воздухе, в конце дня трудно было поверить, что все это — правда. Нет, это мало походило на правду. На белой подушке грустное бесцветное лицо с седой бородой, освещенное колеблющимся пламенем свечей. Все ложь: и деревянная кровать, и глухая женщина — все неправда. Вот желтое пламя маленьких подсолнухов — это правда, это — настоящее. И солнечные блики на теплых стенах старых домов — тоже правда, это — настоящее. Солнечный свет согрел нас, мы очнулись. Неправда покинула наши души. Нам больше не было холодно.
Хорошенький домик доктора смотрелся очень славно в окружении буков. У железной изгороди перед лужайкой какая-то женщина шутливо выговаривала довольно симпатичной корове, сунувшей своей темный нос через изгородь со стороны поля. Женщина — маленькая, темноволосая, в пестрой одежде. Она нежно гладила нос скотине, глядя прямо в карие влажные глаза, и ласково приговаривала на шотландский манер, так заботливая мать обычно разговаривает с ребенком.
Когда она с удивлением обернулась, чтобы поприветствовать нас, глаза ее еще лучились нежностью. Она угостила нас чаем с ячменными и пшеничными лепешками, с яблочным мармеладом, и все это время мы наслаждались ее голосом, приятным, мелодичным, веселым, как жужжание пчелок в листве лип. Хотя она и не произнесла ничего значительного, мы слушали ее с неподдельным вниманием.
Ее муж казался очень веселым и добрым. Она бросала на него быстрые взгляды, но в глаза ему старалась не смотреть. Он с веселой искренностью подшучивал над женой и всячески расхваливал, а потом вдруг начинал подтрунивать над ней. Затем он стал проявлять легкое беспокойство. Думаю, она боялась, что он перед этим слишком много выпил. Полагаю, она была даже потрясена и напугана, увидев его нетвердую походку, и особенно перепугалась, когда убедилась, что он пьян. У них не было детей. Я заметил, что он особенно старался шутить, когда видел, как она напряжена за столом. Он часто посматривал на нее и откровенно огорчался, потому что жена избегала смотреть ему в глаза, он явно начинал беспокоиться и, как я понял, не прочь был уйти.
— Думаю, теперь нам пора с вами к викарию, — сказал он мне.
И мы покинули эту комнату с окнами, выходившими на юг, на солнечные лужайки, комнату с изысканными маленькими акварелями, выполненными в утонченной манере, со множеством проявлений милого несовершенства: пустыми вазами для цветов, закрытым пианино, примитивными чашками, отбитым носиком у чайничка, из-за чего на скатерти появлялись пятна.
Мы отправились к столяру и заказали гроб, а доктор выпил там еще стаканчик виски. Была оплачена кладбищенская работа, и доктор тут же полакомился каплей бренди. Портвейн, которым угостил его викарий, окончательно развеселил доктора, и мы дружно отправились домой.
Теперь беспокойство, таившееся в темных глазах маленькой женщины, уже не могло испортить настроение доктору. Он спешил покинуть дом, а она нервно крутила обручальное колечко на пальце. Доктор прямо-таки настаивал на том, чтобы отвезти нас на станцию, несмотря на нарастающую в комнате тревогу.
— Вы будете с ним в полной безопасности, — убеждала нас его жена своим ласкавшим слух хайлендским[3] произношением. Когда мы обменялись рукопожатием на прощанье, я отметил, что у нее хоть и маленькая, но твердая, сильная ручка… А вообще я всегда терпеть не мог старые, черные, из шерсти альпаки[4] платья.
Нам предстояло преодолеть довольно долгий путь из Эвербича домой. Часть пути мы проехали на автобусе, часть прошли пешком. Для мамы дорога оказалась непосильно длинной. Ноги ее очень устали.
Ребекка вышла из дома и из зарослей рододендрона высматривала нас. Она поспешила нам навстречу и спросила маму, не желает ли она чаю.
— Сейчас я вам приготовлю, — сказала она и побежала в дом.
Она то и дело вертелась вокруг, якобы затем, чтобы взять у мамы сначала шляпу, потом пальто. Ей хотелось поговорить с нами; ее тревожил вид моей мамы; она заметила черные круги у нее под глазами, вот и ходила теперь вокруг да около, не решаясь расспрашивать напрямую, но по всему было видно: она беспокоится и очень хочет знать обо всем, что произошло.
— Летти забегала домой, — сообщила она.
— И опять ушла? — спросила мама.
— Она приходила только сменить платье. Надела зеленое из поплина. И очень интересовалась, куда вы пропали.
— А что ты ей сказала?
— Что вы вышли куда-то ненадолго. Она обрадовалась этому. Вся такая веселая, оживленная, настоящая белочка.
Ребекка задумчиво посмотрела на маму. Наконец мама сказала:
— Он умер, Ребекка. Я видела его.
— Значит, Господь прибрал… Теперь вам не придется больше волноваться из-за него.
— Но он умирал в одиночестве, Ребекка. Совсем один-одинешенек.
— Ему выпала такая смерть, а вам по его милости — жизнь, — сказала на это Ребекка.
— Зато со мной оставались дети. Они дали мне все… Мы не будем ничего рассказывать Летти, Ребекка. Договорились?
— Ладно, не будем. — Ребекка вышла из комнаты.
— У тебя и у Летти теперь будут деньги, — сказала мне мама.
После отца осталась сумма в четыре тысячи фунтов или что-то около того. Она была завещана маме, а в случае ее отказа или смерти — Летти и мне.
— Ну, мама… это же нам, тебе.
Несколько минут мы молчали. Потом она негромко сказала:
— Ты мог бы иметь отца…
— Спасибо, что у нас его не было, мама. Благодаря тебе мы обошлись без него.
— Как ты можешь так говорить? — изумилась мама.
— Могу, — ответил я. — Я благодарен тебе за все.
— Если ты даже почувствуешь когда-нибудь презрение или отвращение к нему, постарайся быть великодушным, мой мальчик.
— Но…
— Да, — сказала она. — И не будем больше говорить об этом. Как-нибудь тебе придется рассказать все Летти… И ты сделаешь это. Расскажешь все.
Я действительно рассказал. Через неделю или чуть позже.
— Кто еще знает об этом? — спросила она, нахмурившись.
— Мама, Бекки и мы.
— Больше никто?
— Никто.
— Тогда хорошо, что он покинул этот мир, раз маме так пришлось страдать из-за него. Где она, кстати?
— Наверху.
И Летти побежала к ней.
Смерть человека, который был нашим отцом, изменила нашу жизнь. Не то чтобы мы страдали, испытывали великую скорбь, хотя, конечно, мы переживали из-за постигшей нас утраты. Просто что-то изменилось в наших чувствах и в наших отношениях. Мы по-новому осознавали себя, по-новому относились к окружающему миру.
Мы с Летти жили среди лесов и озер, и она чувствовала, любила природу, по-своему общалась с ней. Ей казалось, она слышит смех воды, слышит, как переговариваются и хихикают листья, словно маленькие девочки, а осина колышет листвой, точь-в-точь кокетка своими одеждами, и голоса лесных голубей, до глупости сентиментальные.
Она все видела, все подмечала; испуганный горестный крик ежа, попавшегося в западню, капканы среди елок, поставленные на свирепых маленьких убийц, с приманкой — кишками убитого кролика.
Как-то днем, спустя некоторое время после нашего визита в Коссетей, Летти сидела у окна. Солнце играло в ее волосах, нежно целуя волнистые пряди. Солнце любило Летти и неохотно оставляло ее. Она смотрела через озеро Неттермер на дом Хайклоуз, затянутый пеленой сентябрьского тумана. Если бы не яркий румянец на ее щеках, я бы подумал, что она сегодня грустна и серьезна. Она угнездилась на подоконнике, прислонив головку к деревянной раме, и задремала. И сразу снова превратилась в прелестное дитя эта спящая семнадцатилетняя девушка со слегка приоткрытыми пухлыми губками и легким дыханием. Меня пронзило щемящее чувство ответственности; я понимал, что должен оберегать, заботиться о ней.
Послышался скрип гравия. Это пришел Лесли. Он снял шляпу перед ней, думая, что сестра смотрит на него. Его великолепное телосложение, гибкость прежде всего напоминали о животной силе; ладная, ловкая фигура впечатляла, приятно было наблюдать, как он двигается.
Зато лицо не такое симпатичное. Он не был красив. Брови слишком светлые, нос велик и уродлив. Лоб, высокий, красивый, почему-то не выглядел благородным. Тем не менее его лицо излучало искренность и добродушие, а смех был на редкость заразителен.
Он удивился, почему она неподвижна. Но, подойдя ближе, понял. Тихо, на носочках, он пересек комнату и приблизился к ней. Милое, беззаботное, девчоночье выражение ее лица тронуло его отзывчивое сердце. Он наклонился и поцеловал ее в щечку, которую уже целовало солнышко.
Она наполовину пробудилась от сна с легким вздохом «Ох!», как разбуженное дитя. Он сел рядом и нежно притянул ее головку к себе, растроганно глядя на нее с ласковой улыбкой. Я подумал, сейчас она опять уснет. Но ее веки задрожали, глаза открылись.
— Лесли!.. Ой!.. Пусти! — воскликнула она, отталкивая его. Он отпустил ее и встал, глядя на девушку с откровенной симпатией. Она поправила платьице и быстро направилась к зеркалу, чтобы привести в порядок прическу.
— Это нечестно! — воскликнула она, вся вспыхнув, раздраженная и взлохмаченная.
Он засмеялся и сказал примирительным тоном:
— Тебе не следовало спать и выглядеть такой миленькой. Что я мог поделать с собой?
— Это некрасиво! — сказала она, дрожа от гнева.
— А зачем нам вести себя «красиво»? Думаю, нужно гордиться тем, что мы чужды условностям. Почему я не должен поцеловать тебя?
— Потому что это касается меня тоже, а не только тебя.
— Дорогая моя…
— Мама идет.
Мама просто обожала Лесли.
— Ну, сэр, — сказала она. — Почему вы хмуритесь?
Он рассмеялся.
— Летти бранит меня за то, что я поцеловал ее, когда она играла роль спящей красавицы.
— Какая самонадеянность, тщеславный мальчик решил сыграть принца! — сказала мама.
— Но, к глубокому сожалению, я не справился с этой ролью, — заметил он печально.
Летти рассмеялась и простила его.
— Ну, — сказал он, глядя на нее с улыбкой. — Я зашел, чтобы пригласить тебя на прогулку.
— Действительно, прекрасный день, — поддержала его мама.
— Но мне ужасно неохота.
— Ничего, — ответил он. — Ты взбодришься. Иди, надень шляпку.
В его словах прозвучало нетерпение. Она взглянула на него. Его улыбка казалась странной. Она опустила взор и вышла из комнаты.
— Она пойдет со мной. Все отлично, — сказал он себе и мне. — Просто ей нравится дразнить.
Должно быть, она услышала его слова. Когда Летти вошла, натягивая перчатки, она мягко сказала:
— Пойдем с нами, Пэт.
Он резко повернулся и посмотрел на нее с гневным изумлением.
— Я предпочел бы остаться и закончить рисунок, — сказал я, чувствуя себя неудобно.
— Не надо. Лучше пойдем с нами. — Она взяла кисточку из моих рук и потянула меня из кресла.
Кровь прихлынула к щекам Лесли. Он направился в прихожую и принес мою кепку.
— Хорошо! — сказал он сердито. — Женщины любят строить из себя наполеонов.
— Да, дорогой Железный Герцог[5], да, — продолжала она насмешничать.
— По крайней мере, в каждой истории свой Ватерлоо, — сказал он, поскольку она сама подсказала ему эту мысль.
— Сказали бы лучше «Питерлоо», мой генерал! Давайте произнесите «Питерлоо».
— Ага, Питерлоо, — откликнулся он, красиво изогнув губы. — Легкие завоевания!
— Ну, конечно, он пришел, он увидел, он победил[6], — процитировала Летти.
— Так ты идешь? — спросил он, начиная все больше сердиться.
— Раз вы приглашаете, — ответила она, взяв меня под руку.
Мы шли рощей, потом брели взъерошенной опушкой вдоль шоссе, миновали какое-то подобие парка с косматой, растущей повсюду свободно травой, двинулись по желтым холмам, покрытым дроком и ежевикой, а также редкими колючими деревьями и странными шотландскими елями, напоминающими каких-то чудаков.
Листья падали на шоссе и весело шуршали под ногами. Вода была вязкой и голубой, а пшеница сонной и вялой в копнах.
Мы взобрались на холм позади Хайклоуза и пошли по нему, вглядываясь вдаль, в сторону засушливого Дербишира, и не видя его, потому что стояла все-таки осень. Мы подошли к краю холма, откуда хорошо были видны Селсби и уродливая деревушка, проступавшая белым голым пятном на склоне.
Летти была в прекрасном настроении. Все время смеялась и шутила, то и дело срывала гроздья ягод и прикалывала их к платью. Занозив пальчик веткой куманики, она обратилась за помощью к Лесли, чтобы тот вытащил занозу.
Нам было весело, когда мы свернули с шоссе и направились по тропе. Справа — роща, впереди — высокие холмы Стрели. Поля же и прочие угодья — по левую сторону. Пройдя половину пути, мы услышали, как отбивали косу о точильный камень. Летти подошла к изгороди, чтобы посмотреть. Это Джордж работал в овсах на склоне холма, где нельзя было воспользоваться машиной. Его папаша сноровисто вязал снопы.
Мистер Сакстон увидел нас и, выпрямив спину, пригласил помочь. Мы перелезли через пролом в изгороди и торопливо зашагали к нему.
— А теперь, — велел он мне, — снимай-ка пиджак. — И обратился к Летти: — Ты не принесла нам выпить? Нет… Ну, это нехорошо! Гуляете, как полагаю? Видите, все созрело. — И, состроив гримасу, он наклонился, чтобы дальше вязать скошенные злаки в снопы. Славный человек. Такой дородный, румяный, полный жизни.
— Покажите мне, как это делается, я тоже хочу попробовать, — заявила Летти.
— Не-а, — сказал он нежно, — это может повредить твои ручки и испортить осанку. Посмотри на мои руки, — он потер ладонями друг о дружку. — Как наждак!
Джордж работал спиной к нам и не заметил гостей. Он продолжал косить. Лесли смотрел на него.
— Какая сноровка! — воскликнул он.
— Да, — ответил отец. Его лицо от усталости стало красным. — Наш Джордж получает удовольствие от такой работы. Вы тоже себя прекрасно почувствуете, когда преодолеете первые трудности.
Мы подошли к еще не скошенной полосе. Солнце уже достаточно нагрело воздух, и Джордж сбросил шляпу. Его черные волосы были мокрыми, все в смешных завитушках. Стоя твердо на ногах, он ловко взмахивал косой. На боку, у пояса его брюк был привязан точильный камень. Мышцы на спине играли совсем как блики солнца на белом песчаном дне ручья. Было что-то завораживающее в плавных, равномерных движениях его тела.
Я заговорил с ним, и он обернулся, посмотрел на Летти, вспыхнув, улыбнулся. Он был очень красив в этот момент. Попытался сказать какие-то слова приветствия, потом наклонился и, собрав колосья в большую охапку, стал вязать сноп.
Летти тоже не нашлась, что сказать. Лесли, однако, не преминул заметить:
— Такая работа — прекрасное физическое упражнение.
— О да, — откликнулся тот, продолжая свое занятие, в то время как Лесли уже подобрал с земли косу. — Правда, от такой работы тело становится потным, а руки покрываются волдырями.
Лесли слегка встряхнул головой, сбросил пиджак и сказал коротко:
— Как вы это делаете? — И, не дожидаясь ответа, начал сам косить. Джордж ничего не сказал и повернулся к Летти.
— Ты выглядишь весьма живописно, — сказала она несколько смущенно. — Вполне в духе картины «Идиллия».
— А ты? — спросил он.
Она пожала плечами, засмеялась и наклонилась, чтобы сорвать полевой цветок.
— Как вяжут снопы? — спросила она.
Он взял несколько длинных колосьев и показал ей, как это делается. Не сосредоточиваясь на этих приемах, она смотрела на его ладони, большие, твердые, с красными полосами, натертыми косой.
— Не думаю, что сумею так же, — сказала она.
— Нет, конечно, — мягко откликнулся он и посмотрел на то, как работал Лесли. Тот косил в принципе правильно, но все же в его работе не было музыки, как в движениях Джорджа.
— Боюсь, он вспотеет, — сказал Джордж.
— Ну, а ты? — подколола она.
— Немножко, ведь я разделся.
— Ты знаешь, — сказала она вдруг, — мне так хочется потрогать твои руки. Они так красиво загорели и выглядят такими сильными.
Он протянул руку. Она слегка поколебалась, потом дотронулась кончиками пальцев до коричневого мускула и тут же убрала, быстро спрятала свою ручку в складках юбки, покраснев при этом. Он засмеялся тихо, мягко и с явным удовольствием.
— Хотела бы я здесь поработать, — призналась она, глядя на еще не скошенные колосья. Он тоже посмотрел в ту сторону и опять тихо засмеялся.
— Нет, правда! — сказала она с чувством.
— Да, от такой работы чувствуешь себя просто замечательно, — сказал он, надевая рубашку и легонько потирая мышцы. — Она доставляет радость. Физический труд на воздухе вообще приятен сам по себе.
Она смотрела на него, на красивое юношеское тело. Подошел Лесли, вытирая с бровей пот.
— Боже милостивый, — сказал он. — Я весь взмок.
Джордж подобрал его пиджак и помог ему надеть, приговаривая:
— Вы можете простудиться.
— Прекрасное физическое упражнение, — повторил тот.
Джордж достал перочинный нож, стал ковырять им ладонь, вытаскивая занозу.
— Сколько же земли у вас, однако, — задумчиво произнес Лесли.
Летти больше ничего не говорила, только слегка отпрянула.
Отец, радуясь поводу выпрямить спину и поболтать, передохнуть, присоединился к нам.
— Скоро и у вас будет всего достаточно, — сказал он со смехом, обращаясь к Лесли.
Джордж вдруг посмотрел на нас и крикнул:
— Эй, смотрите!
Мы повернулись и увидели кролика, который бежал среди колосьев, прямиком к изгороди, петляя и прыгая среди снопов. Полоса на склоне холма занимала примерно пятьдесят шагов в длину и десять или около того в ширину.
— Не думал, что там кто-то есть, — сказал отец, подхватив короткие грабли и направляясь к стоящей стеной пшенице. Мы все пошли следом за ним.
— Смотрите! — крикнул отец. — Кто-то там трясет колосья!
Мы подобрались ближе.
— Хватайте! Ловите его! — возбужденно закричал отец, и тут на него выскочил кролик. — Эй… эй… эй, — кричал отец, — заворачивай его… заворачивай!
Мы начали швырять в кролика все, что попадало под руку. Сбитое с толку маленькое существо, напуганное дикими криками и топотом Лесли, свернуло с курса и стало петлять, направляя свой бег в сторону холма; исполненный ужаса и отчаяния, кролик выделывал странные зигзаги, огибая снопы и перепрыгивая через колосья. Окончательно сбившись с курса, маленький негодник оказался зажат со всех сторон; к нему поспешил Джордж. Кролик спрятался под лежавшие колосья, но Джордж его увидел и упал сверху. Через мгновение он вскочил на ноги с ушастой тварью в руках.
Мы подошли к нескошенной полоске, возбужденные, вспотевшие, глаза наши сверкали. Я услышал приветственный крик Летти и, обернувшись, увидел Эмили, которая шла по полю с двумя детьми, поскольку ее путь из школы пролегал мимо.
— А вон и еще один! — крикнул Лесли.
Я обратил внимание на шевелившиеся верхушки колосьев.
— Сюда! Сюда! — завопил я.
Кролик выскочил и направился к изгороди. Джордж и Лесли, стоявшие неподалеку, стремительно бросились вперед, и ушастик повернул обратно. Я направил его в сторону отца, тот довольно быстро бегал раньше короткие дистанции, но сегодня ему было трудно угнаться за прытким зверьком.
Малыш рванул к воротам, но в это время Молли со шляпой в руке, с развевавшимися на ветру волосами выскочила ему навстречу. Она и ее одноклассник-мальчик погнали кролика обратно. Тот уже начал уставать, метался то туда, то сюда. Я побежал за ним. Если бы я мог заставить себя упасть на него, то, конечно, поймал бы зверька, но мне это было не по душе. Единственное, на что меня хватило — это помешать ему нырнуть в нору и спастись таким образом. Я побежал вдоль изгороди. Джордж уже догонял его. Кролик проскочил через дыру в изгороди. Джордж быстро упал на землю и попытался схватить его, но кролик успел спастись. Джордж лежал и смотрел на меня своими черными, блестевшими от возбуждения глазами, в которых мелькала тень недовольства. Отдышавшись, он спросил:
— Почему ты не бросился на него?
— Я не смог, — ответил я.
Мы снова вернулись назад. Двое детей внимательно высматривали зверьков среди колосьев и потом решили, что больше никого здесь нет. Джордж начал косить. Проходя неподалеку, я заметил еще одного кролика, затаившегося у самого края нескошенной полоски. Его уши лежали на спине. По колыханию коричневого меха можно было видеть, как бьется его сердечко. Я разглядел и сверкавшие черные глаза, искоса смотревшие на меня. Мне не было его жалко, но все равно не хватало духу ударить. Я обратился к отцу Джорджа. Тот подбежал с граблями. Раздался громкий короткий вопль. Я почувствовал боль, как будто резанули по мне. Но кролик убежал. И тут же я забыл про его крик и стал преследовать зверька, чувствуя, как сжимаются мои пальцы, точно я собирался удушить его. Как все глупо. Тут подоспел Лесли, который упал на него и чуть не оторвал бедняге голову, охваченный жаждой убийства.
Я оглянулся. Девушки были уже у ворот, собираясь идти домой.
— Больше кроликов здесь нет, — сказал отец.
В этот момент раздался крик Молли:
— Эй, один залез в эту нору!
Нора оказалась такой узкой, что Джорджу было трудно просунуть туда руку, поэтому он стал расширять ее рукояткой грабель. Палка грубо разворочала нору, и оттуда раздался писк.
— Мыши! — сказал Джордж. Не успел он сказать это, как из норы выскочила крольчиха. Кто-то ударил ее по спине. Нора была разрыта. Повсюду барахтались крольчата, которые напоминали мышей. Это было все равно, что убивать насекомых. Мы насчитали девять трупиков.
— Бедная зверушка, — сказал Джордж, глядя на крольчиху. — Как бы ты мучилась с таким выводком! — Он поднял ее и подержал в руках с выражением любопытства и сожаления на лице. Потом сказал: — Ну, сегодня до вечера я вполне могу закончить всю работу!
Его отец взял другую косу, прислоненную к изгороди, и вместе они стали косить колосья, стоявшие до этого с гордо поднятыми головами. Они косили, а мы с Лесли вязали снопы, и скоро работа была закончена.
День был на исходе. На западе туман становился совсем синим. Тишина прерывалась лишь ритмичным гулом машин на угольной шахте, поднимавших наверх последних рабочих.
Когда мы шли полем, то стерня под ногами звенела, как цимбалы. Запах скошенных хлебов витал в воздухе. Крики фазанов доносились из леса, и маленькие птицы стайками улетали на юг.
Я нес косу, и мы шли, приятно утомленные, вниз по склону холма, направляясь на ферму. Дети уже убежали домой, прихватив с собой кроликов.
Придя на мельницу, мы увидели, что девушки как раз встают из-за стола. Эмили стала собирать горшки, миски, кастрюли, освобождая стол для нас. Она посмотрела на нас и сухо поздоровалась. Летти взяла книгу, лежавшую на табуретке у печи, подошла к окну.
Джордж плюхнулся на стул. Он сбросил пиджак, откинул назад волосы. Его большие загорелые руки лежали, отдыхая, на столе. Какое-то время он молчал.
— От такой беготни, — сказал он, обращаясь ко мне и проводя рукой по глазам, — устаешь куда больше, чем от работы за целый день. Не думаю, что снова займусь этим.
— Спорт очень возбуждает, особенно когда соревнования заканчиваются, — встрял в разговор Лесли.
— От ловли кроликов гораздо больше вреда, чем прибыли, — высказалась миссис Сакстон.
— Ох, не знаю, мама, — сказал ее сын. — Все-таки это — лишняя пара шиллингов.
— И пара дней, отнятых у жизни.
— Чему быть, того не миновать! — откликнулся он, намазав хлеб маслом и откусив большой кусок.
— Налей-ка нам чайку, — обратился он к Эмили.
— Не знаю, чего и ждать от таких животных, — сердито откликнулась она, потом смягчилась и взялась за чайник.
— Все мужчины — животные, — заметила Летти с горячностью, не отрывая глаз от книги.
— Вы могли бы приручить нас, — сказал Лесли, пребывая в хорошем настроении.
Она не ответила. Джордж нарочно начал говорить таким тоном, который особенно раздражал Эмили.
— Конечно, вы не сходите с ума от охоты, но когда дотрагиваетесь до меха, вас тоже одолевает желание заполучить его, — он тихо рассмеялся.
Эмили с отвращением отодвинулась. Летти открыла было рот, чтобы что-то возразить, но промолчала.
— Не знаю, — сказал Лесли. — Когда приходит время убивать, это чувство появляется внутри нас как бы само собой.
— Раз вы способны бегать, — сказал Джордж, — значит, вы и будете бегать до самой смерти. Когда кровь взыграла, тут уж невозможно остановиться на полпути.
— Я думаю, мужчина — ужасное существо, — сказала Летти, — раз он способен оторвать голову такому маленькому существу, как кролик, да еще гонять его по всему полю.
— Значит, ты просто варвар, — сказала Эмили.
— Если бы тебе приходилось заботиться о своем пропитании, ты бы делала то же самое, — сказал Джордж.
— Ну, скажем, женщины тоже достаточно жестоки, — сказал Лесли, посмотрев на Летти. — Да, — продолжал он. — Они жестоки по-своему. — Еще один взгляд и комическая улыбочка.
— Ага, — подхватил Джордж. — Вы чересчур мелочны, требовательны, придирчивы. Коли можете что-то делать, так делайте.
— А у вас хватает смелости только на одно, — сказала Эмили обидным тоном.
Он посмотрел на нее своими черными глазами, вдруг наполнившимися гневом.
— Раньше вы не думали, насколько это жестоко, — Летти не могла удержаться от вопроса, — а сейчас вы хоть можете спокойно подумать над тем, как это гнусно и подло — загонять бедное маленькое существо до смерти?
— Возможно, — согласился он. — Все равно мы не чувствовали этого час назад.
— Ты вообще лишен чувств, — сказала она горько.
Мы закончили чаепитие в полном молчании. Летти читала. Эмили ходила по дому. Джордж встал и куда-то ушел. Спустя некоторое время мы услышали, как он шагал через двор с молочными бидонами и пел про ясеневую рощу.
— Он никогда не спорит, — сказала Эмили огорченно.
Летти, задумавшись, смотрела в окно, выходившее во двор. Лицо ее было нахмурено.
Вскоре мы тоже отправились домой, пока не погас свет от воды в пруду. Эмили проводила нас до сада, где собиралась нарвать спелых слив. Сад был очень старый. Подорожник рос прямо среди колючих кустов крыжовника, забивал все тропинки. Деревья уже мало плодоносили, чего нельзя было сказать о сорной траве да еще о больших артишоках и огромных кабачках. Внизу, где заканчивались фермерские постройки, росло сливовое дерево, распятое на стене, сломанное, перевязанное и сильно наклонившееся вперед в своей белой повязке. Теперь в его ветвях скрывались большие, тронутые туманом, малиново-красные сокровища, восхитительно сладкие шары. Я потряс старый залатанный ствол, зеленый, даже со свежей смолой, выступившей недавно, и плоды тяжело попадали на землю, на ковер из опавших листьев под ногами. Девушки засмеялись, мы наскоро отделили подпорченные сливы от хороших и пошли обратно. Сад спускался к нижнему пруду, где густо росла сорная трава. Отец Джорджа говорил, что там любят гулять крысы. У воды рос толстый камыш. А на противоположном берегу взбегали на холм фруктовые деревья. Нижний пруд получал воду из глубокого темного шлюза, где как раз находился верхний пруд.
При нашем приближении две крысы побежали в кульверт[7]. Мы присели на груду покрытых мхом камней и понаблюдали за ними. Крысы выскочили снова, пробежали немного, остановились, прислушались, потом осмелели и стали шнырять взад-вперед, волоча за собой длинные голые хвосты. Вскоре уже шесть или семь серых зверьков играли в темноте возле входа в кульверт. Они сидели и умывали лапками свои острые мордочки, приглаживали усы. Вдруг одна из них стремительно рванулась, пискнула от возбуждения и, подпрыгнув высоко вверх, легко приземлилась на четыре лапки, побежала, ускользнув в тень. Другая противно плюхнулась в воду и поплыла по направлению к нам. Острый носик и маленькие глазки быстро приближались. Летти вздрогнула. Я бросил камень в мертвый пруд, распугав их всех. Но сами мы испугались еще больше и поспешили прочь. Мы вздохнули с облегчением, только снова оказавшись во дворе. Домой мы так и не попали.
Лесли искал нас. Вместе с мистером Сакстоном он осмотрел двор и место, где хранился инвентарь.
— Вы от меня убежали? — спросил он у Летти.
— Нет, — ответила она. — Я хотела угостить тебя сливами. Смотри! — И она показала ему пару слив прямо с листьями.
— Они слишком прелестны, чтобы их есть! — сказал он.
— Ты же еще не пробовал, — засмеялась она.
— Пойдем, — сказал он, предлагая ей руку. — Пойдем к воде.
Она взяла его под руку.
Был прекрасный вечер. Мягкий желтый свет падал на ровную гладь пруда. Летти попросила подсадить ее на сук плакучей ивы. Лесли устроился рядом, положив голову ей на юбку. Подошли и мы с Эмили. Мы слышали, как он бормотал что-то, а ее голос отвечал нежно, воркующе.
— Нет… лучше посидим спокойно… вокруг такой покой… мне сейчас это нравится больше всего на свете.
Мы с Эмили разговаривали, сидя под ольхой неподалеку. После дневного возбуждения, по вечерам, особенно осенью, тянет на грусть, на сентиментальность. Мы забыли о том, что объяты темнотой. Я слышал почти рядом бормотанье Лесли, как будто на близком от тебя расстоянии летает и жужжит жук. Потом со двора послышалось пение Джорджа. Это была старая песня «Я посеял семена любви».
Пение заглушило голос Лесли. И поскольку оно все приближалось, мы двинулись навстречу Джорджу. Лесли сразу выпрямился, положил руки на колени и ничего не говорил. Джордж подошел ближе и сказал:
— Сейчас взойдет луна.
— Помоги мне слезть, — попросила Летти, протянув к нему руки. Он подхватил ее осторожно и нежно, как ребенка, потом опустил на землю. Лесли тоже соскочил с дерева и встал в стороне, негодуя на это вторжение.
— Я думал, вы все здесь вместе вчетвером, — сказал Джордж мягко. Летти быстро заговорила, точно оправдываясь:
— Так оно и есть. Так и было… а теперь мы впятером. Так, значит, луна сейчас взойдет!
— Да… Я люблю смотреть, как она всходит над лесом. Медленно выплывает и смотрит на тебя. Я всегда думаю: о чем она хочет спросить? Ведь мне есть что сказать, только не знаю, что, — сказала Эмили.
Там, где небо бледнело на востоке, над верхушками деревьев появился желтый серп луны. Мы молча стояли и смотрели. Вскоре выкатился весь огромный диск, поднялся и посмотрел сверху на нас. С головы до ног мы были залиты лунным светом.
Нам было приятно чувствовать, что наши лица словно окунулись в воду и купаются теперь в лунном море. Летти казалась радостной, несколько возбужденной. Эмили — встревоженной. Лесли — рассеянным. Джордж — задумчивым. Всепроникающие лунные пылинки незаметно впорхнули в его мысли и чувства. Наконец Лесли мягко, совершенно не к месту произнес, обращаясь к одной Летти:
— Пойдем, дорогая, — и взял ее за руку.
Она позволила ему увести себя, и они пошли по берегу, потом по настилу через шлюз.
— Ты знаешь, — сказала она, когда они осторожно поднимались по откосу среди фруктовых деревьев, — я чувствую себя так, будто мне хочется смеяться… или танцевать… в общем, хочется выкинуть какую-нибудь штуку.
— Только не сейчас, — ответил Лесли тихим голосом, чувствуя себя и впрямь уязвленным.
— Нет, я что-нибудь сейчас вытворю! Вот утащу тебя на дно!
— Нет, нет, дорогая! — Он удержал ее.
Они миновали лужайку и очутились возле нашего дома, Лесли придержал калитку, что-то тихо сказал.
Думаю, ему не терпелось досказать что-то очень важное, поэтому он обнял ее.
Она вырвалась и, развернувшись лицом к лужайке, лежавшей в тени между полосками света на востоке и на западе, крикнула:
— Полька!.. Полька… можно танцевать польку, когда трава такая мягкая и густая… и пускай на ней лежат опавшие листья. Да, да… все равно весело!
Она протянула руку к Лесли. Но это был слишком большой удар по его самолюбию. Тогда она обратилась ко мне:
— Пэт… потанцуй со мной… Лесли не любит польку.
Я танцевал с ней. Даже не знаю, но почему-то я всегда готов танцевать польку. Ноги словно от рождения предназначены именно для этого танца.
Мы порхали, шурша по опавшим листьям. Эта ночь, эта низко нависшая желтая луна, эта бледность на западе, эта вечерняя синь над головами, эти фантастические ветви лабурнума — все делало нас немного сумасшедшими.
Летти утомить невозможно. Она вообще не устает. Ее ножки — это крылья, бьющие по воздуху. Когда я остановил ее, она засмеялась так же весело, как всегда, и поправила волосы.
— Вот! — сказала она, обращаясь к Лесли голосом, выражавшим высшую степень удовольствия. — Это прекрасно. Может, потанцуем?
— Только не польку, — сказал он грустно, ощущая, как эта резкие движения разрушают поэзию в его сердце.
— На мокрой траве и на опавших листьях другого танца не получится. А ты, Джордж?
— Эмили говорит, что я просто прыгаю, — ответил он.
— Давай… давай… — И в тот же миг они заскакали по траве.
Скоро она почувствовала ритм его танца и подчинилась ему. Действительно, он прыгал, носился большими скачками, увлекая ее за собой по большому кругу. Это был танец!
Мы с Эмили вынуждены были присоединиться, образовав внутренний круг. Было ощущение, будто что-то белое, светлое летает поблизости. Шуршала наша одежда, шуршали опавшие листья, вздымаясь и кружась за нами следом. Мы плясали долго, пока не устали.
Джордж стоял, большой, сильный, с выражением триумфа на лице, а она выглядела возбужденной, как вакханка.
— Вы закончили? — спросил Лесли.
Она поняла, что сегодня он не будет донимать ее своими вопросами.
— Да, — ответила она. — И тебе не мешало станцевать. Дай мою шляпку, пожалуйста. Разве я выгляжу так уж непристойно?
Он подал ей шляпу.
— Непристойно? — переспросил он.
— О, ты действительно загрустил! Ну, что случилось?
— Да, что случилось? — повторил он с иронией.
— Наверно, это из-за луны. А теперь скажи, моя шляпка сидит прямо? Скажи… ну, ты же не смотришь. Тогда поправь ее. Ну, давай! О, твои руки так холодны, а мои так горячи! Я чувствую себя такой проказницей, — и она засмеялась. — Вот… теперь я готова. Ты заметил, что эта маленькие хризантемы стараются грустно пахнуть, особенно когда полная луна смеется и подмигивает сквозь ветви деревьев? Ну, зачем они так грустны! — Она набрала полную горсть лепестков и подбросила их вверх. — Вот… они вздыхают, просят, чтобы все грустили… а я люблю, чтобы все вокруг подмигивало, озорничало и выглядело таким заброшенным, диким, настоящим.
Как я уже говорил, и мельница, и ферма Стрели-Милл расположены в северной части Неттермерской долины. По склонам холмов на севере разбросаны ее пастбища и пахотные земли. Общинные земли, выгоны и пустыри на западном склоне, нынче совсем заброшенные, теперь принадлежат поместью, а плодородная земля на востоке простирается до извилистого ручья, полоска поросшей деревьями земли тянется до самого леса и заканчивается у верхнего пруда; за ней, на востоке, вздымается склон холма с редкими деревьями и разрушенной изгородью, все давным-давно забила здесь дикая трава. На северо-западе начинались темные леса, успевшие укорениться и на востоке, и на юге, они спускались к самому Неттермеру, подступая к нашему дому. С восточной вершины холма вдали можно разглядеть купол церкви Селсби, несколько крыш и главные опоры шахты.
Таким образом, с трех сторон ферма была окружена лесами, куда при случае могли надежно укрыться кролики, которых тут разводили. У общины был свой участок для кроликов.
Владелец поместья, сквайр, потомок древнего, когда-то знаменитого, но теперь захиревшего рода, любил своих кроликов. Фамильное древо, на редкость цветущее, поражало воображение. Его ответвления были столь многочисленны, что больше напоминали баньян[8], чем британский дуб. Да и каково было сквайру поддерживать себя, свою леди, сохранять имя и традиции и вдобавок кормить тринадцать здоровых отпрысков на этих скудных землях! Зловредная фортуна открыла ему, что он мог бы продавать кроликов, этих покрытых мехом паразитов, за шиллинг или около того в Ноттингеме; с того самого времени эту знатную, благородную семью стали содержать кролики.
Все на фермах выгрызалось и обгладывалось; сладкая трава исчезала с лица земли на холмах; скот тощал, потому что не мог есть загрязненную, загаженную растительность. Постепенно в округе стало тихо: ни тебе мычания коров, ни ржания лошадей, ни лая собак.
Но сквайр обожал своих кроликов. Он защищал их от силков, которые ставили отчаявшиеся фермеры. Защищал с ружьем в руках и с помощью предупреждений об увольнении. Как сияло его лицо, когда он глядел на растерзанный, взъерошенный склон холма, откуда навсегда уходили разоренные хозяева!
— Разве они не напоминают перепелов и манну небесную[9]? — сказал он ранним утром в понедельник одному своему гостю в спортивном костюме, чье ружье оживило ближний луг своим грохотом. — Перепела и манна… в этой пустыне!
— Ей-Богу, вы совершенно правы, — подтвердил спортивного вида гость, беря другое ружье, в то время как мрачный сторож с фермы угрюмо улыбнулся.
Между тем от этой разъедающей гангрены стала страдать и ферма Стрели-Милл, не позволявшая здешним землям окончательно превратиться в пустыню. Вполне понятно, что ни у кого из местных арендаторов не было ружья.
— Ну, — выговаривал сквайр мистеру Сакстону, — у вас земли-то почти ничего… почти ничего… И арендная плата на самом деле мизерная. А если кролики и поедят немного травки, вам никакого урона…
— Да, никакого урона… пойдите и посмотрите сами, — возражал фермер.
Сквайр сделал нетерпеливый жест.
— Чего вы хотите? — спросил он.
— Нельзя ли обнести меня проволокой? — В его словах прозвучала просьба.
— Проволока, это… вон Хэдлкетт говорит, слишком уж много на один ярд ее пойдет… Хэдлкетт подсчитал, кругленькая получается сумма. Нет, я не могу этого сделать.
— Ну, а я не могу так жить.
— Хотите еще стаканчик виски? Да, да, мне и самому охота пропустить стаканчик, не могу пить один… выпивка тогда не доставляет радости… Вот так! Конечно, сейчас вы немного возбуждены. Все не так уж и плохо, старина.
— Нет, уверяю вас, я больше так не могу.
— Ну, мы подумаем о компенсации… подумаем. Я поговорю с Хэдлкеттом, сам приду и посмотрю, как там у вас. Вечно нас какие-нибудь напасти одолевают. Такова судьба человеческая.
Я родился в сентябре и люблю этот месяц больше других.
Ни жары, ни спешки, ни жажды. Разве что усталость, утомленность в хлебных колосьях, так же как и в траве во время покоса. Если осень запаздывает, как это обычно бывает в наших краях, тогда в середине сентября в поле полным-полно копен да скирд. Каждое утро наступает медленно. Земля похожа на женщину, давно вышедшую замуж и поблекшую; она не подпрыгивает с радостным смехом, устремляясь навстречу свежему поцелую зари, но лениво, тихо, без всякого ожидания лежит, глядя на зарождение каждого нового дня. Голубая дымка тумана, как печаль в глазах жены, которой пренебрегают, никогда не уходит с лесистых холмов и только к полудню уползает с ближайших изгородей. Уже нет птиц, которые воспели бы утро; только целый день переговариваются между собой вороны. Иногда слышится в тишине ритмичное «т-с-с-с», издаваемое косой… да еще раздражающий, дребезжащий звук сенокосилки. А на следующий день с утра все снова спокойно. Колосья лежат мокрые, и когда вы связали их и поднимаете тяжелый сноп, чтобы сделать скирду, длинные кудри овса переплетаются друг с другом и поникают печально.
Я работал с моим другом тихими утрами, ведя бесконечные беседы. Хотелось передать ему те знания, что усвоил из химии, ботаники, психологии. День за днем я пересказывал ему то, что говорили мне преподаватели: о жизни, о сексе, о Шопенгауэре и Уильяме Джеймсе. Мы были друзьями много лет, и он привык к моей манере беседовать. В эту осень наша дружба приносила свои плоды. Я рассказывал ему о поэзии, от меня он получал элементарные представления о философии. Джордж представлял собой благодатный материал для обработки. По счастью, он не был догматиком, упрямство которого пришлось бы преодолевать. Религия ничего не значила для него. Поэтому все, что я говорил, он воспринимал с открытым сердцем, мгновенно схватывал суть и логику вещей и быстро приобщал высказанные мной идеи к своему мировоззрению.
Мы брели на обед без пальто, нас согревало солнечное тепло. При такой тихой, обволакивающей погоде кроткий, молчаливый собеседник просто необходим. Осень проникала во все поры, прокрадывалась во все закоулки. Маленькие терносливы, мелкая черная слива в пудинге имели вкус сентября и благоухали памятью. Голоса за столом звучали мягче, глуше, в такое время люди более склонны к воспоминаниям, чем в пору сенокоса.
В полдень все вокруг теплое, золотое. Снопы овса кажутся легкими; они шепчутся между собой, слегка обнимая друг друга. Длинная жесткая стерня звенит под ногами; и запах соломы так сладок. Когда жалкие обесцвеченные листочки приподнимаются над изгородью, открывается ветка качающейся дикой малины с поздними ягодами, готовыми опасть; в мокрой траве можно обнаружить спелые, сочные ягоды куманики. Можно заметить и последнюю чашечку, свисающую с лохматого побега наперстянки. И среди этого осеннего затишья мирно течет наша беседа о людях, об известной книге, о надеждах… о будущем; о Канаде, где работа тяжела, зато жизнь интересна; где широкие равнины, и можно затеряться в тихой долине, как яблоко в заброшенном саду. Тихо крадется туман, хотя пока еще лицо теплого полдня светло. Вязание снопов завершено, остается только уложить их в скирды. Солнце тонет в золотой дымке на западе. Золотой цвет превращается в красный, красный темнеет, словно затухающий костер, солнце исчезает в клубах молочного тумана, пурпурное, как пушок на синих сливах, мы надеваем свои пальто и идем домой.
Вечером, когда закончилась дойка коров и был накормлен весь домашний скот, мы вышли, чтобы осмотреть силки. Мы пересекли ручей и поднялись по склону холма, заросшему дикой растительностью. Наши ноги преодолевали целые участки чертовой скабиозы; мы шли мимо омута пушистого чертополоха, искрящегося при свете луны. Шагали по мокрой, густой и жесткой траве, проваливаясь в мягкие кротовины и черные кроличьи норы. Холмы, лес отбрасывали тени. Туман в долинах превращал лунный свет в холодный, дрожащий, зыбкий.
Мы забрели на старую ферму на краю холма. Деревья разбежались в разные стороны от нее, оставив большое свободное пространство, которое некогда было обрабатываемой землей. Высокие трубы на крыше выделялись резными силуэтами на фоне светлого неба и вызывали у меня восхищение. Я не заметил света ни в одном окне, впрочем, было всего восемь вечера. Мы смотрели на длинный впечатляющий фасад, несколько окон были замурованы кирпичом, что создавало впечатление слепоты; те места, где отвалилась штукатурка, выглядели темней. Мы толкнули ворота, вошли и теперь гуляли среди деревьев и умирающей растительности, хлеставшей наши лодыжки. Потом заглянули в окно. Комнату освещал свет, падавший из противоположного окна, лунный свет струился на выстланный плитами пол, грязный, замусоренный бумагой и соломой. Давно погасший домашний очаг горевал среди серого пепла и золы от сожженной бумаги, там же лежала детская кукла без головы, обугленная и жалкая. На границе света и тени валялась меховая шапка, шапка егеря. Я бранил лунный свет за то, что он вторгся в эту комнату. Темнота больше подходила бы ей. Я возненавидел розочки на освещенном участке обоев, я возненавидел камин.
Повинуясь инстинкту фермера, Джордж свернул к хозяйственным постройкам. Скотный двор потряс меня. Там буквально стеной разрослась крапива… крапива была выше меня, а во мне роста шесть футов. Воздух напитался сырым запахом крапивы. Следуя за Джорджем по темному, выложенному кирпичом двору, я почувствовал, как мурашки бегают по моему телу. Но постройки оказались в отличном состоянии: отремонтированные, чистенькие и уютные. То тут, то там попадались перья. Когда мы вошли в конюшню, послышалась противная возня, и три здоровенные крысищи сделали бросок в нашу сторону, угрожая своими острыми зубами. Я вздрогнул и поспешно отскочил, перешагнув через ржавое ведро и оказавшись среди растительности, напоминавшей настоящие джунгли. Вокруг тишина, лишь изредка нарушаемая писком крыс да шумом крыльев летучих мышей. Место голое. Ни остатков зерна, ни сена, ни соломы, сплошной бурьян. Когда мы снова вошли в сад, я все еще продолжал дрожать. Ни одного яблочка над нашими головами, только чистое небо. То ли птицы посбивали их на землю каким-то образом и потом доели кролики, то ли кто-то собрал урожай.
— Вот, — сказал Джордж с горечью, — что ждет нашу мельницу, нашу ферму.
— Ну, это не раньше, чем минет твой век, твое время, — сказал я.
— Мое время — это мое время. Оно никогда не наступит.
Я не удивлюсь, если коротким окажется и век отца… из-за кроликов или еще из-за чего-нибудь. Так и есть. Мы зависим. Занимаемся торговлей молоком, извозом, я делаю это для совета. Меня даже нельзя назвать фермером. Я жалкая смесь фермера, молочника, зеленщика и извозчика. Убогий бизнес.
— Ты должен просто жить, — возразил я ему.
— Да… но все противно. И отец не может переехать отсюда куда-нибудь… и не хочет ничего менять.
— Ладно… ну а ты?
— Я?! Чего ради я буду что-то менять?.. Мне хорошо, удобно дома. А о своем будущем я и сам позабочусь, ведь от меня никто не зависит.
— «Laisser-faire»[10], — сказал я, улыбаясь.
— Нет, это не «laisser-faire», — сказал он, оглядевшись вокруг, — это то же самое, что вырвать сосок из твоих губ и позволить молоку течь впустую, скисать. Посмотри туда!
Сквозь тонкую завесу тумана, стелившегося по склону холма, мы увидели при свете луны армию кроликов, взбиравшихся наверх в поисках жизненного пространства и пищи.
Мы зашагали вниз по холму, оставив позади брошенный разоренными хозяевами дом. Когда мы приблизились к забору, окружавшему поля фермы Стрели-Милл, Джордж крикнул: «Эй!» — и бросился вперед. Я последовал за ним и увидел темную мужскую фигуру, выросшую у забора. Это был егерь. Он сделал вид, что осматривает ружье, а когда мы подошли ближе, дружелюбно поприветствовал нас.
— Добрый вечер! Чем это ты тут занимаешься? — ответил Джордж, рассматривая брешь в заборе. — Ты мне ответишь за силки, — пригрозил он.
— Да ну? — ответил Эннабел, широкоплечий, крупный, темнолицый парень. — Это я хотел бы спросить, что вы тут делаете и почему бродите по чужой земле?
— Сам видишь, что делаем… отдавай силки… и кролика, — сказал Джордж сердито.
— Какого еще кролика? — спросил Эннабел с сарказмом, посмотрев на меня.
— Знаешь какого… не придуривайся, отдай сейчас же… или… — ответил Джордж.
— Или что? Ну, давай-давай, поговори у меня! Ох, как страшно… — Мужчина презрительно улыбнулся.
— Отдай сейчас же! — Джордж в ярости бросился к мужчине.
— Ну уж нет! — спокойно заявил егерь, не двигаясь с места. — Все равно не получите ни силка, ни кролика… вот так!
— Это мы еще посмотрим! — Джордж резким движением схватил мужчину за пальто. В тот же миг он отлетел назад, получив тяжелый удар в левое ухо.
— Ах, ты, скотина поганая! — крикнул я и с силой заехал ему кулаком в челюсть. В тот же миг я обнаружил, что сижу на траве, а этот наглец в вельветовых штанах стремительно удаляется от нас, как будто он не человек, а демон.
Я встал, прижимая руку к груди, все тело ныло от удара. Джордж валялся ничком у забора. Я перевернул его, потер виски, стряхнул грязь, прилипшую к лицу. Он открыл глаза и посмотрел на меня. Потом сделал глубокий вдох и пощупал голову.
— Чуть не оглушил меня, зараза, — сказал он.
— Сущий дьявол! — ответил я.
— Что-то я сплоховал.
— Да нет. Не очень…
— Он что, сбил меня с ног?
— Вроде того. Эх… меня тоже.
Какое-то время он молчал, сидя на земле и безвольно привалившись к забору. Затем прижал руку к затылку со словами:
— Голова гудит! — Попробовал встать и не смог. — Господи!.. этот проклятый егерь нокаутировал меня!
— Давай, — сказал я, — попробуем добраться до дома.
— Нет! — сказал он быстро. — Не нужно, чтобы они знали. И вообще не говори им ничего.
Мы сидели молча, и я прислушивался к боли, потирая свои распухшие костяшки. Наконец я поднялся и помог встать Джорджу. Его так качало, что мне с трудом удавалось удерживать обмякшее тело. Мы одолели довольно большой отрезок пути, прежде чем он смог идти нормально.
— Я здорово перепачкался, да! — спросил он, явно испытывая неловкость.
— Не очень, — ответил я.
— Отряхни меня, ладно? — попросил он, остановившись на полдороге.
Я сделал, что мог. Потом мы двинулись вдоль полей в грустном молчании.
Когда мы уже шли по берегу пруда, какие-то огромные черные тени вдруг пронеслись над нашими головами. Лебеди улетали в теплые края, потому что холодный ветер уже морщил поверхность Неттермера. Птицы опустились на стеклянную поверхность пруда, разогнав, встревожив лунные блики и усилив мрак. Ночь оглашались хлопаньем крыльев по воде; тишина и спокойствие были нарушены, а лунный свет — вспорот, разбросан клочьями окрест. Лебеди виднелись неясно, их очертания были размыты, зыбки. Холодный ветер вызывал у нас легкую дрожь.
— Не говори никому. Не скажешь? — спросил он, когда я собрался повернуть к дому.
— Нет.
— Никому-никому?
— Нет.
— Спокойной ночи.
В конце сентября нашу округу встревожили вести о нападениях каких-то приблудных собак на овец. Однажды утром сквайр, объезжая свои поля, что вошло у него в последнее время в привычку, к своему ужасу, обнаружил двух зарезанных овец у самой изгороди, остальное стадо сбилось в кучу, блея от ужаса, напуганное запахом крови. Несколько дней сквайр не мог прийти в себя.
Кто-то сообщил, что видел в округе двух серых, похожих на волков собак. Лесник даже слышал на полях доктора Коллинза, рядом с аббатством, страшные крики на рассвете. Пастух потом нашел трех истекавших кровью овец.
После этого фермеры не на шутку встревожились. Лорд с фермы Уайт Хаус решил держать стадо в овчарне, охранять его собаками и не выпускать на пастбище. Была, однако, суббота, парни отправились в Уестуолд на спектакль, который давала бродячая труппа. Пока они с открытыми ртами смотрели представление под леденящим названием «Кровавая баня», где герои мучились, страдали, пытались произнести хоть слово и не могли, умирали, шесть глупых овец были загрызены прямо в поле. И странное дело, в домах по соседству вроде все собаки целы. Ни одна не пропала.
У мистера Сакстона паслось тридцать овец на общинных лугах. Джордж решил: самое верное средство для их сохранности — спать возле них. Он соорудил шалашик из досок от забора, покрыл хворостом, и в солнечные дни мы натаскали вдобавок папоротника-орляка, уже порядком жухлого. Джордж проспал там неделю. За это время его мать постарела на год. Холодными утрами, стоило только забрезжить рассвету, она выходила на крыльцо и высматривала, не покажется ли сын. Она неустанно думала о нем.
Поэтому в субботу он принес свои коврики домой и отвел на пастбище суку по кличке Джип, чтобы та приглядела за стадом вместо него. Некоторое время мы сидели, глядя на звезды, мерцавшие над темными холмами. Иногда слышно было, как блеют овцы, как шуршит кролик в зарослях ежевики, как поскуливает Джип. Над кустами дрока навис туман, и сплетенные ветки ежевики казались белыми… говорят, это дьявол набрасывает свою сеть на куманику, едва только кончается сентябрь.
— Я видел тут двух парней. С мешками и сетью, — сообщил Джордж, пока мы сидели, выглядывая из его шалашика.
— Браконьеры, небось, — предположил я. — Ты их окликнул?
— Нет… они меня не заметили. Я спал, ко мне под одеяло забрался как раз кролик, весь дрожал, бедняга, за ним гналась гончая. Ну, я дал псине по шее, та с визгом убежала. Кролик немного побыл у меня… потом тоже убежал.
— Как у тебя настроение?
— На все плевать. Мне наплевать, например, на то, что может произойти сейчас. Отец вполне справляется без меня, а у мамы ведь есть еще дети, которые о ней позаботятся. Думаю уехать за границу.
— А раньше почему этого не сделал?
— Не знаю. Дома так уютно, всегда есть чем заняться. Кроме того, здесь родные, друзья, а в чужой стране ты один, как перст.
— Тогда почему решил вдруг уехать?
— А чего ради тут оставаться? В долине все дичает, приходит в запустение. Не о чем мечтать, не на что надеяться. Вокруг одно и то же, никаких перемен… все вокруг вызывает у тебя одни и те же мысли, одни и те же чувства, а так хочется какой-то новизны. Да и вообще есть ли здесь что-нибудь стоящее? Имеет ли смысл моя жизнь здесь?
— Я думал, — сказал я, — раз тебе тут хорошо, значит, само по себе это чего-нибудь да стоит.
Он застыл и не отвечал мне.
— Что тебя гонит прочь? Разве не жаль покидать родное гнездо? — спросил я.
— Не знаю. Больше не чувствую себя так, как раньше, до той драки с Эннабелом. И Летти мне жаловалась: «Здесь нельзя жить, как тебе хочется… со своими привычками, по своим законам. Ты словно кусочек мозаики из цветного мрамора в холле, должен соответствовать своему месту, и все. Но тебе не хочется быть каким-то осколком… ты хочешь жить среди других людей и иметь то, чего заслуживаешь…» Она говорила это всерьез.
— Ну, знаешь, мало ли что она скажет. Кстати, когда ты виделся с ней?
— Она приходила в среду, я как раз утром полез на дерево за яблоками. Она залезла вместе со мной. Был сильный ветер, он раскачивал верхушку, а я собирал яблоки. Летти держала корзину. Тут я и спросил ее, не кажется ли ей, что вольная жизнь — самое хорошее, что может быть на свете. Ее ответ ты знаешь.
— Тебе следовало поспорить с ней.
— Похоже, она сказала правду. Не вижу в ее словах ничего дурного.
— Это звучит странно.
— Нет… думаю, она увидела нас со стороны… и ей не по нутру наш образ жизни. А меня она вообще считает жабой, забившейся под кочку.
— Ты должен доказать ей обратное.
— Только как? Я не могу.
— Сдается мне, ты просто-напросто влюбился.
Его рассмешило мое предположение.
— Нет, однако противно, когда в один прекрасный день вдруг обнаруживаешь, что тебе нечем гордиться.
— Это что-то новое.
Он задумчиво кусал травинку.
— И когда ты думаешь уехать отсюда?
— Даже не знаю… пока еще ничего не говорил маме… Конечно же, не прямо сейчас… По крайней мере, не раньше весны.
— Если что-нибудь не произойдет, — многозначительно сказал я.
— Что именно? — уточнил он.
— Что-нибудь из ряда вон.
— Не знаю, что тут может произойти. Разве что сквайр нас сгонит с земли.
— И больше ничего? — поинтересовался я.
Он молчал.
— А ты сделай так, чтобы что-нибудь произошло, — сказал я.
— Не делай из меня глупца, Сирил, — произнес он с отчаянием.
Джип то и дело повизгивала, прыгала, дергала цепь, рвалась к нам. Овцы серыми пятнами проступали на фоне темного кустарника. По земле отовсюду к нам подкрадывался туман.
— Впрочем, знаешь, Сирил, ради того, — сказал он, — чтобы слышать, как она смеется над тобой, сидя за столом напротив тебя, как она поет, шагая рядом с тобой, стоит рискнуть; и потом, когда ты отправляешься мыться поздним вечером, а от огня веет таким теплом и ты устал; и ты сидишь рядом с ней у камина близко-близко…
— В Испании, — сказал я. — Где-нибудь в Испании.
Он не ответил, но вдруг повернулся ко мне со смехом.
— Знаешь, когда я делал копну, поднимал снопы, я чувствовал, будто обнимаю девушку. Такое вот ощущение…
— Тебе лучше быть поосторожней, — сказал я, — а то еще ненароком запутаешься в тенетах собственных мечтаний, и тогда…
Он снова засмеялся в ответ на мои слова.
— Когда мечтаешь, время проходит быстро, — признался он.
— О Господи! — сказал я. — Почему бы тебе тогда не обдумывать планы на будущее, вместо того, чтобы предаваться бесплодным мечтам?
— Ну, — ответил он. — Если мечта хорошая, почему бы и не помечтать?
Мы оборвали наш разговор, и я отправился домой.
Уселся у окна и стал смотреть на улицу. Туман все сгущался вокруг Неттермера, казалось, это призраки встретились там и с грустью теперь обнимались. Я подумал о том времени, когда друг, возможно, не будет больше боронить землю в нашей долине, а в комнате Летти, которая рядом с моей, станет совсем пусто. Мое сердце забилось от мысли о предстоящей потере. Как тяжко носить это в себе! И все же интересно, что станется с Летти.
Утром я встал рано, рассвет едва-едва брезжил, пробиваясь к нам сквозь лес. Я вышел из дома, когда луна еще светила на западе, рассеивая вокруг свой болезненный, зыбкий свет. Утро изменяло, преобразовывало мир. Исчезали последние летние признаки. В лесу было темно… Чувствовался сырой, тяжелый запах осени. На тропинках лежали опавшие листья.
Когда я очутился возле фермы, то вдруг услышал пронзительный лай и визг собак. Я побежал в сторону общинных лугов и увидел, как овцы сбились в кучу, а какой-то зверь прыгал, наскакивал на них. Вдалеке Джордж кого-то преследовал. Послышался выстрел, потом еще, кто-то стрелял из ружья. Я схватил тяжелый камень-песчаник и побежал вперед. Овцы бросились врассыпную, завидев меня. В тусклом свете я заметил серую тень, мелькнувшую в зарослях дрока. Потом на меня прыгнула собака, и я ударил ее камнем изо всей силы. Кажется, попал, потому что собака взвыла от боли и помчалась прочь. Я бросился за ней, продираясь сквозь кустарник, перепрыгивая через заросли ежевики. Снова раздались выстрелы, послышались возбужденные крики мужчин. Зверь, за которым я гнался, исчез из поля зрения, но я продолжал преследование, скатываясь по склону холма. Кто-то бежал впереди меня по полю. Перемахнув через низкую изгородь, я устремился за этим человеком и вскоре разглядел, что это Эмили во весь дух мчалась по мокрой траве. Раздался еще один выстрел, затем послышались крики. Эмили оглянулась, увидела меня и остановилась.
— Собака побежала в карьер, — выпалила она, задыхаясь.
Мы двинулись дальше, не говоря ни слова. Обогнув рощицу, резво побежали вдоль ручья, пока наконец не уперлись в забор, которым был обнесен карьер. На грудах оставшейся от прежних раскопок земли теперь росли деревья. Крутые откосы в двадцать футов сплошь покрыты камнями и висячими зарослями ежевики. Мы вскарабкались по крутому берегу ручья и дошли до выработок. В леске из дубов и ясеней ютится первоцвет, бледно мерцая у воды. Эмили обнаружила следы крови на красивом желтом вьюнке. Мы выбрались на открытое пространство, где ручей завершал свой бег, разбиваясь о скалу. У каменистого подножия карьера росли только дрок, ежевика и жимолость.
— Возьми-ка хороший камень потяжелее, — велел я, и мы стали спускаться вниз, туда, где роща снова становилась темной и ручей тек, исчезая среди кустарника и высокой кудрявой травы.
Я подумал, что зверь ускользнул от нас, и потянул к себе ветку рябины. И тут я замер, услышав тихий стон. Бросившись вперед, я оказался у одной из старых подковообразных печей для обжига извести, что стояли неподалеку от начала карьера. Там, прямо в отверстии печи, Эмили придавила коленями раненую собаку, руки на горле. Животное дергалось в предсмертных конвульсиях, шерсть ощетинилась, голова откинута назад, глаза закатились, а верхняя губа от боли обнажила зубы.
— Господи, Эмили! Пес уже сдох! — воскликнул я. — Он тебя не поранил?
Я оттащил ее. Она пожала плечами. Ее, как видно, сковал страх.
— Нет… нет, — сказала она, разглядывая вымазанную в крови юбку. Ведь она стояла на коленях на раненой псине. Кровь была у нее и на руке.
— Он тебя не покусал? — спросил я озабоченно.
— Нет… О нет… Я только заглянула в печь, а пес как прыгнет. Но он уже обессилел. Тогда я ударила его по спине камнем, потеряла равновесие и упала прямо на него.
— Позволь, я помогу тебе, давай смоем кровь с руки.
— О! Как ужасно! Никогда бы не подумала, что это так ужасно.
— Что? — спросил я, обмывая ее руку в холодном ручье.
— Это… это… Вот все это! Жестокое дело.
— Ранку нужно бы прижечь, — сказал я, рассматривая укус от собачьих зубов на ее руке.
— Пустяки, обычная царапина… Заживет! Лучше помоги замыть мою юбку… Ненавижу самое себя.
Я, как умел, затер пятно на юбке своим носовым платком, сказав:
— Позволь все-таки прижечь ранку. Можем сходить в Кеннелз. Давай… Это действительно нужно… Иначе я буду беспокоиться.
— Правда? — спросила она, глядя на меня снизу вверх, и улыбка озарила ее прекрасные темные глаза.
— Да… пошли быстрей.
— Ха, ха! — засмеялась она. — Ты выглядишь таким озабоченным.
Я схватил ее за локоть и повел прочь отсюда. Она взяла меня под руку, подавшись ко мне.
— Ты ну просто копия Лорны Дун, — сказала она, — забота о других доставляет ей удовольствие.
— Но ты позволишь мне сделать это? — Я имел в виду прижигание ранки.
— Ладно, только… ух, я даже боюсь подумать об этом. Сорви-ка лучше мне эти ягоды.
Я наклонил несколько веток калины с полупрозрачными красными ягодами. Она провела веточкой по губам и щеке, словно лаская себя. Потом промурлыкала как бы про себя:
— Мне всегда хотелось приколоть красные ягоды к волосам.
Накинутая на плечи шаль оставляла голову открытой, но черные волосы, мягкие, слегка волнистые, были не так длинны, чтобы удержать гроздь ягод. В тот миг, когда рубиновые кисти оказались в черном мареве кудрей, она посмотрела на меня сияющими глазами. На ее лице играла победная улыбка. Я повернулся к изгороди и потянул длинную нить золотистого вьюнка, затем, дернув, оторвал и соорудил веночек.
— Вот тебе корона, — сказал я.
Она откинула голову и тихо засмеялась.
— И что? — спросила она храбро, вложив весь трепет души в этот вопрос.
— Ты вовсе не Хлоя, не вакханка. В твоих глазах такая чистота, я ощущаю твой собственный дух, своенравный, тревожащий других.
Смех затих, и она серьезно посмотрела на меня своим умоляющим взглядом.
— Ты похожа на дев с картины Берн-Джонса. Волнующие тени всегда пролегают у тебя под глазами, и ты лелеешь их. Ты убеждена, что мякоть яблока ничто. Ты думаешь только о косточках внутри него. Почему ты срываешь яблоко, ешь его и выбрасываешь сердцевину?
Она грустно смотрела на меня, не понимая моих заумных речей, но веря, что я говорю правду; она всегда терялась, когда я оставлял ее в лабиринте слов. Потом остановилась, и венок упал с ее волос, осталась только кисточка ягод.
Земля вокруг была устлана венчиками буковых орешков, причудливые маленькие пирамиды рассыпались среди красных опавших листьев. Эмили подобрала несколько орешков.
— Люблю буковые орешки, — сказала она. — Они напоминают мне детство. По утрам мы ходили за орешками, а незадолго до ужина делали из них ожерелья, чтобы потом на следующий день нам завидовали в школе. Как приятно было носить ожерелье из буковых орешков. Вот и осень проходит, а совсем не грустно. Зато нет больше и той радости, когда ты вырастаешь.
Она смотрела вниз, на землю, пока говорила, и продолжала собирать орешки.
— Ну, нашла? — спросил я.
— Не очень-то много… Вот — один, два, три. На, держи.
Я очистил один из них от коричневой кожуры и протянул ей ядрышко. Она открыла слегка рот, чтобы съесть его, глядя мне прямо в глаза. Некоторых людей окружает не облако славы, но облако печали; они уже рождаются на свет «одержимые печалью»; «печаль, — заявляют они, — это единственное, что реально». Серые ангелы под вуалью печали медленно и старательно обводят непонятные контуры на небесах. Печаль прекрасна. Она высшее блаженство. Вы читаете ее в чужих глазах, слышите в чужих голосах. Эмили была одержима печалью. Это и манило меня, и подталкивало к бунту.
Мы ступали по мягкой торфяной дороге, где росли буки. Склон холма со взъерошенной жесткой травой остался позади. Вскоре вдали показался Кеннелз, добрый, старый, красный Кеннелз, место, вызывавшее восторги во времена лорда Байрона. Теперь селение пустовало, заросло лесом. Зарешеченные окна коттеджей были покрыты слоем серой пыли, нужда защищать стекла от скота, собаки или человека отпала. Один из трех домов оказался обитаемым.
— Подойди-ка сюда, — позвал я Эмили. — Позволь застегнуть платье у тебя на спине.
— Оно что, расстегнулось? — спросила она, быстро посмотрев через плечо и залившись краской.
Пока я был занят этим делом, из дома вышла девочка с черным чайником и чашкой. Она так удивилась, увидев, чем я занят, что забыла, зачем вышла, и встала с открытым ртом.
— Сара-Анна! Сара-Анна, — раздался голос из глубины дома. — Собираешься ты возвращаться и закрыть дверь?
Сара-Анна поспешно плеснула несколько чашек воды в чайник, потом поставила все это на землю и стала греть руки, дыша на них. Ее одежда состояла из серого корсажа и красной фланелевой юбки. Черные волосы свободно падали по плечам.
— Нам нужно войти, — сказал я и двинулся к девочке.
Но она быстро подхватила чайник и бегом бросилась в дом с криком: «Ой, мама!..»
На пороге возникла женщина. Одна грудь у нее была оголена и вываливалась из блузки, выпущенной поверх юбки. Блеклые каштановые волосы спутались, как будто она только что встала с постели. За юбку держался смуглый мальчишка в очень короткой рубашонке. Он смотрел на нас большими черными глазами — единственное место на лице, не вымазанное яйцом и вареньем. Голубые глаза женщины взирали на нас вопросительно. Я рассказал о наших проблемах.
— Проходите… проходите, — пригласила она. — И, пожалуйста, не обращайте внимания на беспорядок в комнатах. Пошли, Билли!
Мы вошли, прихватив с собой забытую крышку от чайника. Кухня — большая, с убогой обстановкой — была, по-видимому, предоставлена в распоряжение детей. Старшая девочка лет двенадцати или около того, поджаривала кусочек бекона, держа его одной рукой, другой она придерживала свою ночную рубашку. Когда девочка обожглась, она торопливо переложила мясо в другую руку. Ее рыжие волосы были разбросаны по спине. Рядом на стальной решетке сидел мальчик, он ловил кусочком хлеба капающий жир.
— Одна, две, три, четыре, пять, шесть капель.
И он ловко ухватил хлеб за другой краешек и продолжил свою работу. Когда мы вошли, он постарался натянуть рубашку, прикрыть свои колени и тут же запачкал ее жиром. Толстый младенец с пурпурным лицом, очевидно, оторванный от груди, лежал, болтая ножками. В это время еще один мальчик совал в рот хлеб с маслом. Мать направилась к дивану, вырвала у него кусок хлеба, затем сунула палец ему в горло, чем заставила подскочить парня, дала ему по заду и страшно обрадовалась, когда тот завизжал. Потом она добавила несколько шлепков по голым ягодицам. Он завыл во весь голос, но вдруг остановился, заметив, что мы смеемся. На мешковине, заменявшей коврик у камина, сидела красивая девочка, она умывала лицо деревянной куклы чаем и вытирала его своей ночной рубашонкой. За столом сидел еще один ребенок на высоком стуле и сосал кусок бекона. Жир стекал по его рукам, сочился сквозь пальцы. Парень постарше забрался с ногами на большое кресло, накрытое телячьей шкурой, и черпал чашкой молоко из бидона. Мама отобрала у него чашку, дала шлепка.
— Убью! — пригрозила она. Малыш забился под стол.
— Не могли бы вы, — спросил я, когда мама прижала младенца к груди, — не могли бы вы дать нам нитку с иголкой?
— Сара-Анна, где нитки с иголками? — спросила женщина, одновременно подправив сосок во рту младенца. Поймав мой взгляд, она сказала: — Вы не представляете, как он кусается. У него только два зуба, но они почище шести иголок.
Она свела брови вместе и принялась выговаривать ребенку:
— Хороший мальчик, славный мальчик! Ты будешь еще лучше, если перестанешь кусать маму.
Интересы членов семейства явно разделились, одни поглядывали на нас и продолжали заниматься своим делом. Другие преспокойно ели бекон или сосали грудь.
— Сэм, где нитки? — крикнула Сара-Анна после недолгих поисков.
— Не знаю, — ответил Сэм из-под стола.
— Знаешь, — вмешалась мама, наугад пиная его ногой под столом.
— Не знаю, — продолжал настаивать Сэм.
Мама назвала несколько вероятных мест, где могли быть швейные принадлежности. В конце концов нитки обнаружились в глубине выдвижного ящика стола среди вилок и старых деревянных спиц.
— Я всегда скажу тебе, где что лежит, — объявила мама, приближаясь к дочери.
Сара-Анна, однако, не обратила внимания на родительницу, она вся сосредоточилась на нитках, а также на продуктах своего труда: красном шерстяном гетре для зимы, штопоре, воткнутом в ткань, и клубке красной шерсти с натыканными туда спицами.
— Это ты, Сэм, — запричитала она. — Я знаю!
Сэмуэль под столом объявил: «Буква «Д» — и запел песню:
Мама начала трястись от тихого смеха.
— Папаша научил, — прошептала она гордо. — А теперь расскажи нам стишок на букву «Б», Сэми.
— Не буду, — отозвался Сэм.
— Давай, давай, Сэми, сынок, сынуля, а я сделаю пудинг с патокой.
— Сегодня? — высказала Сара-Анна свою заинтересованность.
— Давай, Сэми, цыпленок, — настаивала мать.
— А у нас не осталось патоки, — заявил наконец Сэм.
Игла прокалялась на огне. Ребятишки стояли рядом и смотрели.
— Сама все сделаешь? — спросил я у Эмили.
— Я?! — воскликнула она удивленно и замотала головой.
— Тогда это придется сделать мне. — Я взял иглу носовым платком.
Затем внимательно осмотрел рану. Когда Эмили ощутила жар иглы, то вырвала руку и посмотрела мне в глаза, смеясь от страха и смущения. Я же был очень серьезен и настойчив. Она осторожно протянула мне руку снова, сжав губы в ожидании боли и глядя на меня. Пока я смотрел ей в глаза, мужество не покидало девушку. Когда же я был вынужден переключить внимание на сам процесс прижигания, она с резким «Ах!», перешедшим в смешок, спрятала руки за спиной и уставилась на меня большими карими глазами, вся дрожа от возбуждения, немного смущенная и взвинченная.
Кто-то из ребятишек заплакал.
— Так не годится, — сказал я, снова бросив уже остывшую иглу в огонь.
Я раздал девочкам все пенсовые монеты, которые у меня были… потом предложил шестипенсовик мальчику, прятавшемуся под столом.
— Мне не нужно, — сказал он, отвернувшись.
— Ну, что ж. У меня больше нет мелочи, стало быть, ничего больше ты не получишь.
Я дал другому мальчику плохонький, разболтанный перочинный ножик, который был у меня в кармане. Сэм злобно посмотрел на меня. Из жажды мести он выхватил «колючку дикобраза» из огня, но… за горячий конец. И тут же с воплем уронил ее на пол, после чего схватил со стола чашку и швырнул ее в удачливого Джека. Она разбилась о камин. Мать пыталась схватить сына, но тот убежал. Маленькая девочка сразу захныкала:
— Ах, моя розовая чашечка… моя любимая розовая чашечка.
Мы почувствовали себя неловко и покинули сцену, воспользовавшись всеобщей неразберихой. Хотя Эмили вряд ли обращала внимание на весь этот шум. Она думала о себе и обо мне.
— Я ужасная трусиха, — сказала она застенчиво. — Ничего не могу с собой поделать, — она взглянула на меня с мольбой.
— Ничего, — успокоил я ее.
— И никогда не смогу в себе это преодолеть, даже ради спасения жизни.
— А вот любопытно, — сказал я, — что на свете могло бы смутить юного пожирателя бекона? Он ведь даже не посмотрел в нашу сторону.
— Да, не посмотрел, — согласилась она, кусая себя за кончик пальца.
Нашу беседу неожиданно прервал вопль сзади. Обернувшись, мы увидели Сэма, бегущего к нам прямиком по торфу и выкрикивающего обидные слова в наш адрес.
— Кроличий хвост, кроличий хвост, — вопил он. Мелькали босые ноги, короткая рубашонка развевалась на холодном утреннем ветру. К счастью, он налетел на корягу или колючку, потому что, когда мы обернулись снова, он молча подпрыгивал на одной ноге, обхватив пораненную ногу обеими руками.
Во время листопада Летти была на редкость упряма. Она произносила слишком много банальностей относительно мужчин, любви и брака; посмеивалась над Лесли, постоянно нарушая его планы. Наконец он отстал от нее. Несколько раз она ходила на мельницу, но поскольку ей показалось, что к ней там слишком привыкли, считая ее уже одной из своих, она отдалилась и от них. После смерти отца она стала какой-то беспокойной. Теперь, получив наследство, обеспечившее ее будущее, она превратилась в язвительную гордячку, общаться с нею было просто невмоготу. Она, чья жизнь до сих пор журчала бездумным ручейком, целыми днями бесцельно сидела у окна, задумавшись, ее крепкие зубы до дыр прогрызали носовой платочек. Она ничего не говорила, не общалась со мной, только читала разную литературу о современных женщинах.
Однажды Летти отправилась на прогулку в Эбервич. Лесли не заходил к нам уже две недели. День выдался серый, пасмурный. Ветер гнал туман через холмы. На дорогах лежала глубокая черная грязь. Деревья в лесу стояли неуклюжие, мрачные. Это был такой день, о котором вообще лучше забыть и не замечать его, если это возможно. Я разжег огонь и подошел к окну, чтобы задвинуть занавески и придать комнате более уютный вид. И тут вдруг я увидел Летти, выпрямившись, она быстро шла по тропинке. Вскоре она, разрумяненная, влетела в комнату.
— Чай еще не подан? — спросила она.
— Ребекка пошла за лампой.
Летти сняла пальто, меха и швырнула все на кушетку. Затем подошла к зеркалу, взбила волосы, еще сильнее завитые туманом, и с высокомерной придирчивостью оглядела себя. Потом резко повернулась, посмотрела на пустой стол и схватила колокольчик.
Это было настоящее событие, редко кто-нибудь из нас звонил в колокольчик в столовой, так что Ребекка поначалу бросилась к входной двери. Потом заглянула в комнату и спросила:
— Вы звонили?
— Я думала, чай уже на столе, — сказала Летти холодно. Ребекка посмотрела на меня, потом на нее и ответила:
— Но ведь только-только пробило полпятого[11]. Сейчас принесу.
Услышав звяканье чашек, пришла мама.
— Ну, — обратилась она к Летти, которая расшнуровывала ботинки. — Приятная была прогулка?
— Если не считать грязи, — был ответ.
— А, полагаю, ты сожалеешь, что не осталась дома. В каком состоянии твои ботинки!.. И юбки, полагаю, тоже. Давай-ка я отнесу их на кухню.
— Пусть это сделает Ребекка, — сказала Летти, но мама уже вышла из комнаты.
Когда мама разливала чай по чашкам, мы сидели молча за столом. У каждого на языке вертелся вопрос, что же случилось с Летти. Но мы предпочли помолчать, умудренные опытом. В конце концов она сама сказала:
— Знаете, я встретила Лесли Темпеста.
— О, — произнесла мама. — Он гулял с тобой?
— Он и не посмотрел на меня.
— О! — воскликнула мама. Потом через некоторое время предположила: — Может быть, он не заметил тебя?
— А может, изображал из себя британца с каменным лицом? — спросил я.
— Он прекрасно видел меня, — объявила Летти, — иначе бы не изображал детскую сценку, будто он в восторге от Маргариты Реймонд.
— Это могло быть и не игрой… ведь вы больше не встречаетесь.
— Я сразу почувствовала наигрыш: он изображал свой восторг слишком экстравагантно. Ему не следует беспокоиться, я не собираюсь бегать за ним.
— Похоже, ты очень рассержена, — сказал я.
— Вовсе нет. Но он знал, что я иду домой. Мог бы заодно подбросить и Маргариту, которая живет на полпути от нас.
— У него была повозка?
— Догкарт[12].
Она сердито принялась разрезать свой гренок на кусочки. Мы терпеливо ждали.
— Как это подло и низко с его стороны, правда, мама?
— Ну, моя девочка, ты же с ним плохо обращалась.
— Какой ребенок! Низкий, подлый мужлан! Мужчины — большие дети.
— Да и девушки, — сказала мама, — тоже зачастую не знают, чего хотят.
— Хотят, чтобы их считали взрослыми.
— Как бы там ни было, — сказала Летти, — он заурядный щеголь, мне он просто неприятен.
Летти встала из-за стола и занялась шитьем. Она шила только тогда, когда бывала в плохом настроении. Мама улыбнулась мне, вздохнула и для успокоения обратилась к мистеру Гладстону. Ее любимой настольной книгой была «Жизнь Гладстона» Морли.
Мне предстояло отправиться с письмом в Хайклоуз к миссис Темпест, моя мама написала ей относительно предстоявшего благотворительного базара в церкви. Я приведу Лесли с собой, мысленно сказал я себе.
Вечер был темным и каким-то противным. Фонари на дороге из Эбервича заканчивались у Неттермера. Их желтые отражения в воде придавали этому холодному сырому вечеру что-то зловещее. Лесли и Мэри сидели в библиотеке — эдаком кабинете, а заодно и комнате отдыха, помещении на редкость уютном. Лесли возлежал в большущем кресле у камина в облаках голубого дыма. Мэри сидела на табуреточке с огромным фолиантом на коленях.
Лесли вскочил, пожал мне руку, коротко приветствуя, и сел снова. Мэри улыбнулась и сказала:
— О, Сирил, как я рада, что ты пришел. Я так беспокоилась, а то Лесли заявил, что он никудышный кондитер. Да мне особой искусности и не нужно, хочется только, чтобы он не был медведем.
— А в чем проблема?
Она вздрогнула, захлопнув книгу с легким хлопком и сказала:
— Ой, мне так хочется приготовить те изумительные испанские тарталетки, которые так здорово делает твоя мама. Они невероятно вкусные. Увы, Мейбл о них ничего не знает, в моей кулинарной книге тоже нет рецепта. Я страницу за страницей просмотрела энциклопедию, раздел «Испания», но там о них даже не упоминается, а Лесли не хочет помочь, у меня голова кругом, а он хоть бы хны, вон сидит, чем-то раздосадованный. — Она посмотрела на меня с комичным отчаянием.
— Ты хочешь приготовить их к благотворительному базару?
— Да… к завтрашнему дню. Повар сделает остальное, но я тоже должна приложить руку к этому. Ты согласен, что они просто замечательные?
— Очень даже! Ладно, схожу, спрошу у мамы.
— Если тебе не трудно. Хотя нет, о, нет, нет, ты не можешь сновать туда и обратно в такой ужасный вечер. Мы просто устали от грязи. Мужчин нет дома… Уильям пошел встретить отца… а Джорджа мама послала к викарию. Он понес какие-то вещи. Я же не могу гонять девушек в такой вечер по пустякам. Вот и вынуждена обойтись без тарталеток и без клюквенных пирожных тоже… ничего, видно, не поделаешь. Я такая несчастная.
— Попроси Лесли, — сказал я.
— Он такой сердитый, — ответила она, взглянув на него.
Тот никак не отреагировал на ее замечание.
— Согласен, Лесли?
— Ты о чем?
— О том, чтобы сходить в Вудсайд ради меня.
— Зачем?
— За рецептом. Ну, будь хорошим мальчиком.
— А слуги на что?
— Они заняты оба… их нет дома.
— Тогда пошли девушку.
— В такой вечер? Кто пойдет!
— Сисси.
— Я не стану просить ее об этом. Мне стыдно.
— Сирил, верно ведь, что мужчины ведут себя зачастую постыдно?
— Да я могу сходить, успокойся, — сказал я. — Дома сейчас все равно нечего делать. Мама читает. Летти шьет. Ей тоже не нравится погода, как и Лесли.
— Но это неудобно, — сказала она, ласково глядя на меня. Окончательно отложив в сторону свою большую книгу, она подошла к Лесли.
— Ты не сходишь, Лесли? — поинтересовалась она, положив руку ему на плечо.
— Женщины! — произнес он, поднимаясь. — Нет предела их желаниям и их капризам.
— Думаю, он сходит, — сказала она весело и побежала за его пальто. Он медленно просунул руки в рукава, но так и не надел пальто до конца на плечи.
— Ну же! — сказала она, приподнимаясь на цыпочки. — Ты — высокое создание! Никак не наденешь пальто, да, дитя?
— Подай ей хотя бы стул, чтобы она встала на него, — сказал он.
Она резко дернула за воротник, но брат стоял бесстрастный, как овца.
— Какой ты плохой мальчик, Лесли. Я же не могу надеть его на тебя силком, ну ты и упрямец!
Я взял пальто и помог ему одеться.
— На, — сказала она, подавая ему шапку. — И не задерживайся там долго.
— Какой противный вечер, какая грязь кругом, — ворчал он по дороге.
— Да, — согласился я.
— В городе лучше, чем в деревне.
— Да. Тебе там понравилось?
Он начал длинное повествование о тех трех днях, проведенных им в столице. Я слушал, но почти не вникал. Куда больше внимания я обращал на крики ночных птиц у Неттермера и на прочие устрашающие звуки в лесу. С каким облегчением я захлопнул за собой дверь собственного дома, оказавшись в освещенном холле.
— Лесли! — воскликнула мама. — Рада тебя видеть.
— Благодарю, — сказал он, оборачиваясь к Летти, которая сидела с работой на коленях, сосредоточенно наклонив голову.
— Как видишь, не могу встать, — сказала она, протягивая ему руку. — Как хорошо, что ты пришел! Мы не знали, что ты вернешься из города.
— Но почему? — воскликнул он.
— Полагаю, тебе там было хорошо, — сказала она мягко.
— Да, спасибо.
Стежок, стежок, стежок; и вот уже игла начала прошивать другую ткань. Потом, не поднимая головы, она сказала:
— Да, без сомнения, ты производишь впечатление человека, которому всегда хорошо.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, у тебя на лице такое выражение… Ты не заметила, мама?
— Да, пожалуй, — сказала мама.
— Полагаю, это означает, что мы не можем задавать ему вопросы, — заключила Летти, сосредоточившись на шитье.
Он засмеялся. Она порвала нитку и пыталась снова вдеть ее в иголку.
— Чем вы занимаетесь в такую ужасную погоду? — неуклюже поинтересовался он.
— Ах, мы сидим дома, оторванные от мира. «О, даже ты, о ком мечтаю»… и тому подобное. Разве нет, мама?
— Ну, — сказала мама. — Я не знаю. Мы представляли его себе окруженным львами.
— Какая досада, что мы не можем попросить его порычать, вспомнив один из своих старых рыков.
— Каких? — спросил он.
— Откуда мне знать? Подобно голубице, могу судить обо всем только по его нынешнему голосу. «Чудовищно тоненький голосок».
Он неуверенно засмеялся. Она продолжала шитье и вдруг стала напевать, словно про себя:
— Полагаю, — добавила она, — что так оно и было. Бедная мышка! Но полагаю, бывают случаи и похуже, чем с киской при дворе. Видел ли ты хотя бы королеву?
— Ее не было в это время в Лондоне, — парировал он саркастически.
— Уж не хочешь ли ты сказать… — спросила она, вынимая две булавки, зажатые в зубах. — Полагаю, ты не станешь утверждать, что она в это время была в Эбервиче… твоя королева?
— Не знаю, где она была, — ответил он сердито.
— О! — сказала она очень ласково. — Думаю, ты встретился все-таки с ней в Эбервиче. Когда ты вернулся?
— Вчера вечером, — ответил он.
— А почему тогда не зашел, не навестил нас?
— Я весь день бегал по делам.
— А я была в Эбервиче, — сказала она невинно.
— Ты там была?!
— Да. Поэтому я так сердита. Думала, повидаю тебя. Чувствовала, что ты должен вернуться.
Она сделала еще несколько стежков, украдкой поглядывая на него, и увидела, что он покраснел. Поэтому продолжила невинным голосом:
— Да… я чувствовала, что ты вернулся. Это невероятно, но всегда чувствуешь приближение того, к кому ты испытываешь симпатию.
Она продолжила шить как ни в чем не бывало. Потом вынула булавку, заколотую на груди, и закрепила свою работу, не давая никакого повода заподозрить, что она хитрит и дразнит Лесли.
— Я думала, что встречусь с тобой… — Снова наступила пауза, потому она опять использовала булавку, — …но не получилось.
— Я допоздна задержался в офисе, — сказал он быстро.
Она спокойно шила, следя за ним исподтишка. Затем снова вынула булавку изо рта, закрепила ткань и сказала ласково:
— Лгунишка.
Мама вышла из комнаты, чтобы поискать кулинарную книгу с разными рецептами.
— Не понимаю, зачем я тебе нужен, если ты так обращаешься со мной, — произнес он.
— Ты мне нужен! — воскликнула она, впервые взглянув на него. — Кто сказал, что ты мне нужен?
— Никто, но если это не так, то я могу и уйти.
На некоторое время воцарилась тишина, нарушаемая только шорохом ткани. Потом она продолжила свой допрос:
— Что заставило тебя подумать, будто ты мне нужен?
— А мне все равно, черт возьми, нужен я тебе или нет!
— Похоже, это тебя расстроило! И не смей так разговаривать со мной.
Так могут беседовать между собой только очень близкие и неравнодушные друг к другу люди.
— По-моему, я говорю в таком тоне только потому, что ты так говоришь со мной.
— Что-то не припомню, — сказала она надменно.
Он саркастически рассмеялся.
— Ну… если ты так считаешь, давай вообще забудем об этом, — сказал он, ожидая более-менее нежного ответа. Но она молчала и продолжала шить. Он, испытывая неловкость, вертел в руках шапку и вздыхал. Наконец он примирительно произнес:
— Ну… послушай, у нас все будет хорошо, наконец?
Она вела себя так, будто поглощена очень важной работой. Подшила ткань, осмотрела ее очень внимательно, что-то подправила, снова начала шить, прежде чем ответить ему. Он притих. Наконец она произнесла:
— Я думала об этом сегодня днем.
— Ну, Господи, Летти, может, хватит, а?
— И что тогда?
— Ну, забудь, если что не так, — попросил он.
— Допустим, — произнесла она тихо, с затаенной нежностью. Он откликнулся на этот призыв, словно гончая. Быстро подошел к ней и тихо спросил:
— Я ведь небезразличен тебе, правда, Летти?
— Допустим, — опять повторила она ласково.
— Так почему ты со мной так плохо обращалась в последнее время? Ты же знаешь, я… тебе известно, как я к тебе отношусь. — И он нашел очень странный способ доказать это.
Она говорила теперь с ним очень нежно, сладко растягивая слова и как бы прощая. И он наклонился, взял ее лицо в свои ладони и поцеловал, промурлыкав:
— Ах ты, моя маленькая дразнилка.
Она отложила шитье и посмотрела вверх.
Следующий день, воскресенье, тоже выдался очень мокрым и противным. Завтракали поздно, а около десяти часов утра мы уже застыли у окна и сетовали, что в церковь идти просто невозможно.
Мелкий, моросящий дождь, точно замызганный занавес, закрывал ландшафт. Листья настурции во дворе были заляпаны грязью, и вместо веселых круглых знакомцев мы впервые увидели черные флаги наступавшей зимы. Трава сплошь усыпана опавшими листьями, мокрыми и бриллиантовыми: глаз выхватывал красные вспышки виргинского вьюнка, золотые — липы, красно-коричневую шаль буков, а чуть подальше, в углу сада, темный ковер кленовых листьев, тяжело колыхавшийся от ветра и уже утративший свой живой лимонный цвет. Вдруг с ближнего дерева сорвался большой черный лист и стал падать, кружась и выписывая зигзаги, танцуя свой танец смерти.
— Ну вот! — сказала вдруг Летти.
Я посмотрел и увидел ворону, сидевшую на большом, старом, оголенном дереве. Она наклонилась раза два, потом восстановила равновесие и поглядела вверх, как бы выражая свое отрицательное отношение к плохой погоде.
— Почему эта старая негодница появилась тут и торчит у нас под носом, — сказала Летти, — ведь ворона предвестница печальных событий?
— Для тебя или для меня? — спросил я.
Она посмотрела на меня.
— А ты способна с такого расстояния определить, на кого она посмотрела?
— Ну, — ответила она, обдумывая, что сказать, — просто я увидела ее раньше.
— «Одна — к печали. Две вороны к радости, я это знаю туго. Три — так к письму. Четыре — к молодому другу. Пять — к серебру. Шесть — к золоту большому сразу нам. Семь — к тайне, тайне нерассказанной». — Произнеся этот стишок, я добавил: — Считай, что это первая ворона. Следом появятся еще три, стало быть, их будет четыре.
— Конечно, это забавно. Но я видела только одну ворону, а это к печали.
— А когда увидишь четыре?
— Ты бы послушал, что говорила нам старая миссис Вагстафф, — возразила она. — Она заявила, что перед тем как Джерри утонул, какая-то ворона целую неделю каркала на яблоне.
— Бедная женщина, — заметил я.
— О, она так плакала. Сначала я хотела заплакать тоже, но потом почему-то рассмеялась. Она полагала, что он непременно отправился на небеса… но… как я устала от этого слова «но»… вечно одни мысли путаются с другими.
— Но только не у Джерри, — вставил я.
— О, она подняла голову, и слезы капали с ее носа. Он, должно быть, очень досаждал ей. Не могу понять, почему женщины выходят за таких мужчин. Думаю, нужно радоваться, если пьяный негодяй наконец утонул в канаве.
Она положила край толстой портьеры на подоконник вместо подушечки и уютненько уселась на него. Мокрый промозглый ветер тряс полуголые деревья, листья опадали и тихо угасали на земле, потемнели даже стволы. Дождь лил не переставая.
По небу, подобно черным кленовым листьям, пронеслись еще две вороны. Они опустились на деревья перед домом. Летти смотрела на них с удивлением и меланхолией. Тут обнаружилось, что еще одна птица летит к нам. Она сражалась с ветром, пытаясь подняться выше, но вместо этого опускалась вниз.
— Вот твои четыре вороны, — сказал я.
Она не ответила, но продолжала пристально смотреть в окно. Птица героически сражалась. Ветер толкал ее в бок, трепал перья, хватал за крылья, швырял вниз. Птица упорно продолжала свой полет, теперь уж низко, словно в отчаянии. Мне было жаль ее. Двое ее подруг вспорхнули и полетели к ней, совсем как души, охотящиеся за телом, в которое они хотели бы вселиться. Только та первая ворона осталась на дереве, похожая на серый скелет.
— Лесли бы не мог сказать «никогда», — заметил я вскользь.
— Он понимает. — Она посмотрела печально, потом продолжила: — Лучше сказать «никогда», чем «когда-нибудь».
— Почему? — спросил я.
— О, я не знаю. «Когда-нибудь» звучит так нелепо.
В душе она была уверена, что Лесли придет… но теперь вдруг начала сомневаться: …все слишком усложнялось.
На кухне зазвенел колокольчик. Она спрыгнула с подоконника. Я пошел открывать дверь. На пороге стоял Лесли. Она радостно посмотрела на него, и он это заметил.
— К Елене пришло много народу. Я поступил ужасно грубо, покинув их, — сказал он тихо.
— Какая скверная погода! — сказала мама.
— О, ужасная! У тебя такое красное лицо, Летти! Что ты там делаешь?
— Смотрю на огонь в камине.
— И что же ты видишь?
— Картины, которые на глазах превращаются в ничто.
Он засмеялся. Мы помолчали немного.
— Ты меня ждала? — промурлыкал он, обращаясь к сестре.
— Да… я знала, что ты придешь.
Они остались одни. Он подошел к ней и обнял ее, а она стояла, облокотившись на камин.
— Я тебе нужен, — сказал он мягко.
— Да, — промурлыкала она.
Он обнимал ее, целовал снова и снова, пока она не стала задыхаться, не вскинула руку и нежно не отстранила свое лицо.
— Ты моя холодная маленькая возлюбленная, застенчивая крохотная птичка, — сказал он со смехом и заметил, как ей на глаза наворачиваются слезы, повисая на ресницах, но не падают.
— Ты что, моя любовь, моя дорогая… ты что? — Он прижал свое лицо к ее лицу, приняв слезу на свою щеку:
— Я знаю, ты любишь меня, — произнес он с чувством. Ты знаешь, — проворковал он, — внутри у меня закипают слезы, подступая к сердцу. У меня перехватило горло. Мне очень больно, моя любовь. Ты… ты можешь сделать со мной все.
Они какое-то время помолчали. Затем она поднялась наверх к маме… и спустя несколько минут я услышал, как мама спускается к нему.
Я сидел у окна и следил за проплывающими тучами. Мне казалось, все вокруг меня плачет… казалось, я теряю, навеки утрачиваю себя, отдаляюсь от осязаемой повседневной жизни. Где-то далеко в неведомых просторах существуют ветер, облака, дождь, птицы, листья — все это кружится, летит… почему?
Все это время старая ворона по-прежнему сидела неподвижно, хотя облака неслись, рвались и сталкивались, хотя деревья гнулись, а оконная рама дрожала от потоков воды. Потом я решил, что она просто-напросто привыкла, приспособилась к дождю. Слабенький желтый диск солнца освещал большие листья вяза, который рос совсем рядом, рукой подать, и они казались спелыми лимонами. Ворона смотрела на меня… я был уверен, что она смотрит именно на меня.
— Что ты думаешь обо всем этом? — спросил я ее безмолвно.
Она посмотрела на меня с сомнением. Будь я огромной бескрылой птицей — и то, пожалуй, представлял бы для нее интерес, а тут какой-то ужасный урод. Я был уверен, что неприятен, ненавистен ей.
— Но, — сказал я себе, — если черный ворон мог ответить человеку, почему не можешь ты, серая ворона?
Она посмотрела в сторону. Мой взгляд явно раздражал ее. Испытывая неудобство, она снова повернулась ко мне, потом приподнялась, расправила крылья, как бы для полета, потом снова застыла среди ветвей.
— Ты нехорошо себя ведешь, — не отставал я. — Не желаешь помочь мне даже словом.
Она сидела с откровенным безразличием ко всему. Потом я услышал карканье на лугу, хлопанье крыльев. Казалось, птицы искали бури. Они кружили на ветру. Они упивались борьбой и в то же время горестно жаловались на жизнь дикими криками. Все они кричали, кричали одно и то же: «Драка, драка, драка…» Драка сама по себе — глупая затея. Вот они и носились в воздухе на своих широких крыльях, без цели, зато весело и задорно.
— Видишь, — сказал я вороне, — они стараются, радуются жизни, хотя понимают, что в драке нет никакого смысла, но им не сидится спокойно на одном месте, они живые, а ты просто труп.
Этих слов она уже не смогла вынести. Ворона расправила крылья и взмыла вверх, крикнув на прощанье только одно слово: «Карр».
Я обнаружил, что мне стало холодно. Поэтому спустился вниз.
Лесли накручивал на палец один из тех локонов сестры, которые вечно выскакивают из прически и не терпят, чтобы их брали в плен.
— Посмотри, как я нравлюсь твоему локону, как он ласково обвивает мой палец. Знаешь, твои волосы… они так светятся… о… совсем как лютики на солнце.
— Они, как и я… не хотят быть скрученными в узел, — ответила она.
— Стыдно произносить такие слова… смотри, он гладит мне лицо… и в моей душе играет музыка.
— Тихо! Веди себя прилично, а то я скажу тебе сейчас, что за музыку исполняет твоя душа.
— О… ну, ладно… скажи мне.
— Она похожа на призывные крики дроздов по вечерам, пугающие мои маленькие древесные анемоны, отчего они бегут, жмутся к стене нашего дома. Она похожа на звон голубых колокольчиков, когда в них сидят пчелы. И она напоминает смех Гиппоменеса.
Он с обожанием посмотрел на нее и тут же поцеловал.
— Брачная музыка, сэр, — добавила она.
— Что за золотые яблоки я разбросал? — спросил он.
— Неужели золотые? — воскликнула она насмешливо.
— Эта Атланта, — ответил он, глядя на нее с любовью, — эта Атланта… вечно она нарочно опаздывает.
— Ну вот, — воскликнула она, смеясь и подчиняясь его ласке. — Узнаю тебя… Это яблоки твоих твердых пяток… яблоки твоих глаз… яблоки, надкушенные Евой… ужасно!
— Господи… ты умница… ты чудо. А я завоевал, завоевал спелые яблочки твоих щечек, твоей груди, твоих кулачков… они меня не остановят… и… все твои округлости, мягкости и теплости скоро будут моими… я завоевал тебя, Летти.
Она расслабленно кивнула, говоря:
— Да… все это твое… да.
— Наконец-то она признает это… моя радость.
— О!.. но оставь мне мое дыхание. Или ты претендуешь на все — на все?
— Да, и ты дала мне это право.
— Еще нет. Значит, все-все во мне твое?
— Каждый атом.
— А… теперь посмотри…
— Посмотреть по сторонам?
— Нет, внутренним взором. Допустим, мы два ангела…
— О, дорогая… мой нежный ангел!
— Ну… а теперь не перебивай… допустим, я одна из них… совсем как «Благословенная девица».
— С теплой грудью!..
— Не дури, итак… я «Благословенная девица», а ты пинаешь ногами сухие листья, опавшие с бука, и думаешь…
— К чему ты ведешь?
— А ты способен думать… мыслями, похожими на молитвы?
— Ради Бога, зачем ты заговорила об этом? О… думаю, я был бы проклят, не сумей я молиться, а?
— Нет… но я жду, давай произноси молитвы… пускай твоя тонкая душа воспарит…
— Оставь эти тонкие души в покое, Летти! Я человек отнюдь не духовного склада. И не тяготею к элите. Ты тоже не с картин Берн-Джонсесса… а с полотен Альберта Моора. Я думаю больше о прикосновении к твоему теплому телу, чем о молитвах. Я молюсь поцелуям.
— А когда надоест?
— Тогда я снова стану ждать, чтобы наступил час молитвы. Господи, я предпочел бы держать тебя в своих объятьях и касаться твоих красных губок… Слышишь, жадина?.. чем распевать гимны с тобой на небесах.
— Боюсь, мы никогда не будем петь гимны с тобой на небесах.
— Ну… зато ты моя здесь… да, ты моя сейчас.
— Наша жизнь мимолетна, как закат солнца, лгунишка!
— Ах, вот как ты меня назвала! Нет, серьезно, я ни о чем не хочу думать. Carpe diem[13], мой розовый бутончик, моя лань. Моя любовь, о которой поет Кармен: «У любви, как у пташки, крылья, ее нельзя никак поймать». Бедный старина Гораций… я его совсем забыл.
— Ну вот, бедный старина Гораций!
— Ха! Ха!.. Зато я не буду забывать о тебе. Почему ты так странно смотришь?
— Как?
— He-а… лучше ты мне скажи. До чего же ты любишь мучить, дразнить, никогда не знаешь, что скрывается в глубине твоей души.
— Ты мог бы поцеловать меня…
— О да… о да…
Через некоторое время он спросил:
— Когда мы, как положено, объявим о нашей помолвке, Летти?
— О, давай подождем до Рождества, мне как раз исполнится двадцать один год[14].
— Почти три месяца! Господи!..
— Это не имеет никакого значения. Я уже сделала свой выбор.
— Но целых три месяца!
— Я решила выйти за тебя… мнение других людей меня не интересует.
— Но я-то думал, что мы поженимся через три месяца.
— Ах… зачем тебе спешить с женитьбой… И что скажет твоя мама?
— Придумала тоже! Да она назовет это первым моим разумным поступком. Ты будешь прекрасной женой, Летти.
— Ты воспаришь высоко.
— Мы оба воспарим.
— Нет… ты будешь мотыльком… я раскрашу тебе крылья яркой пыльцой. Потом ты потеряешь цветную пыльцу, когда подлетишь слишком близко к огню или затеешь игру с сачком для ловли бабочек… ах, бедная я, бедная! Ну-ка, что происходит с пыльцой на крыльях, когда мотылек трется о сачок для ловли бабочек?
— Почему ты произносишь так много слов? Наверное, и сама не знаешь, да?
— Нет… не знаю.
— Тогда сядь поудобней. Позволь мне видеть себя в твоих глазах.
— Нарцисс, Нарцисс!.. Хорошо ли ты себя видишь? И как, нравится тебе твое отражение? Или оно искажает твои черты?
— Ничего не могу разглядеть… только чувствую, что ты смотришь на меня и смеешься… Небось, опять в запасе какая-нибудь шутка?
— Я… я думаю ты действительно немного Нарцисс… милый, красивый, юный.
— Ну, будь же серьезной.
— Это, конечно, опасно. Ты бы умер от скуки, хотя я… все равно я должна оставаться…
— Что?
— Именно такой, как сейчас… серьезной.
Его распирала гордость, ведь он думал, что она имеет в виду искренность своей любви.
Ветер в лесу завывал, ревел, бушевал высоко над головой, но даже его легкого дыхания не ощущалось здесь, внизу, среди печального папоротника-орляка. Редкие капли время от времени, срываясь, падали с деревьев. Я оскальзывался на мокрых тропинках. Серая кора деревьев от воды потемнела. Папоротник-орляк разбросал свои сломанные желтые листья. Я скользил вниз по тропинке, выбираясь из леса.
По небу стройными рядами маршировали армии тяжелых туч. Ветер задувал холодный и безжалостный. Земля всхлипывала при каждом шаге. Ручей переполнился водой, весь в водоворотах, спешащий, бурлящий, клокочущий, он разговаривал сам с собой. Тучи потемнели. Хлынул дождь. Не обращая внимания на грязь, я побежал во весь дух и вскоре ворвался в дом, прямо на кухню.
Дети что-то раскрашивали и тут же попросили, чтобы я им помог.
— Эмили… и Джордж… в соседней комнате, — сказала их мама тихо, поскольку был воскресный день и домашние отдыхали. Я сел, чтобы снять клоги[15].
В гостиной в кресле дремал отец, Эмили что-то писала за столом… она поспешно спрятала написанное, как только я вошел. Джордж сидел у камина и читал. Он поднял глаза, мне всегда нравилось, когда он смотрел на меня снизу вверх и произносил свое тихое «хелло!» Его глаза так выразительны… как выразителен только поцелуй.
Мы заговорили негромко, потому что рядом посапывал отец. Его загорелое лицо было неподвижно и напоминало коричневую грушу на фоне стены. Медленно пробили часы. Мы собрались у камина и разговаривали… приятное бормотанье голосов, тихие ласковые звуки, прекрасное, любящее трио. И никакой страсти.
Наконец Джордж встал, положил книгу… посмотрел на отца… и вышел.
Из коровника слышался хруст репы. Работал пульпер — машина, превращающая репу в мякоть. Позади пульпера росла гора золотой массы. Запах репы, острый и сладкий, навевал воспоминания о зимних вечерах, когда во дворе под ногами хрустел снег, на юге мерцало созвездие Ориона, а дружба казалась такой крепкой и такой прекрасной.
— Работаете в воскресенье! — воскликнул я.
— Отец недоделал вчера. Это его работа, а я недоглядел. Знаешь, отец часто забывает. Не любит работать во второй половине дня.
В стойлах стоял скот. Звенели цепи. Какая-то корова громко мычала. Когда Джордж закончил работу и установилась наконец тишина, так что можно было поговорить, прибежала Эмили, несколько смущенная, и позвала пить чай, чтобы потом начать дойку коров. Обычно по воскресеньям сначала доили коров, а потом отправлялись пить чай, но Джордж не стал спорить. Ведь его отец здесь хозяин, ему решать, соблюдать ли заведенные на ферме обычаи или вносить в них изменения.
Последний день октября был на редкость пасмурный. Быстро стемнело, хотя до наступления вечера было далеко. Мы пили чай при свете керосиновой лампы. Отец удобно устроился рядом с лампой, излучавшей желтый свет. Воскресный чай только тогда и хорош, когда в доме гость, то есть я. Без гостя чай не в радость.
Мне приятно было слышать такие рассуждения. Я улыбался, наслаждаясь чайком, в то время как отец разглагольствовал:
— Как славно пить чай за одним столом с Сирилом.
Ему было лень, просто неохота подниматься из-за чайного столика, ярко освещенного лампой. Он посмотрел умоляющим взглядом, когда Джордж наконец отодвинул свой стул и сказал, что, пожалуй, пора начинать дойку.
— Ага, — поддакнул отец уныло. — Я приду через минуту.
Лампа висела на стене коровника, освещая именно ту часть постройки где лежало сено, где между кирпичами набилась белая пыль, где нарезанная репа валялась оранжевыми кусочками на полу и где под крышей виднелись ласточкины гнезда.
Зато в углах таилась темнота. Там хранился корм для скота. Лампа освещала блестящие носы коров, белизну стен.
Джордж держался очень приветливо. Но я хотел рассказать ему то, ради чего пришел сюда. Когда он закончил кормить коров и уселся для дойки, я сказал:
— Я тебе уже говорил, что когда уходил из дому, там был Лесли Темпест.
Он сидел с ведром между ног, руки почти касались вымени — готов доить.
— Фактически они уже помолвлены, — выпалил я.
Он не повернул ко мне головы, только замер на месте, подобно человеку, который прислушивается к далекому шуму. Потом наклонил голову, уперся корове в бок, как будто начал доить. Однако доить он не начал.
Корова беспокойно озиралась по сторонам. Механическими движениями, бездумно, он наконец начал дойку. Я с каким-то облегчением смотрел, как из-под его рук в ведро брызжут струйки молока. Немного погодя движения его замедлились, и вскоре он совсем прекратил доить.
— Она действительно сказала «да»?
Я кивнул.
— А что сказала ваша мама?
— Она довольна.
Он снова стал доить. Корова почему-то опять заволновалась, задвигала ногами. Он сердито взглянул на нее и продолжил дойку. Та не успокаивалась.
Тогда он взял табуретку и ударил ее довольно сильно, как мне показалось по звуку, угодил прямо по бедренной кости. После этого она стояла спокойно, но молоко скоро перестало течь.
Он поднялся и несколько помедлил, прежде чем перейти к другой скотине, мне даже показалось, что он хочет поговорить. Но тут пришел его отец с ведром.
Он заглянул под навес и, весело смеясь, осведомился:
— Значит, сегодня ты просто наблюдаешь, Сирил. А я-то думал, ты уже подоил одну-две коровки за меня.
— Не-а, — сказал я, — воскресенье — день отдыха, от дойки будут руки болеть.
— Попрактиковался бы, тогда бы и не болели, — сказал он задорно.
— Что это, Джордж? Джулия так мало дала? Значит, скоро у нее совсем не будет молока. Эй, Джулия, старая дамочка, не покидай нас, не превращайся в шкуру!
Потом он ушел, и под навесом воцарилась тишина. Казалось, стало даже холодней. Потом я услышал его добродушное: «Стой тихо, старушечка» из-под другого навеса и удары первых капель молока о подойник.
— Он выбрал удобное время, — свирепо сказал Джордж.
Я рассмеялся. Он ждал, что я еще скажу.
— А чего ты ожидал? — спросил я.
— Я полагал — ответил он, — что она все взвесит, обдумает и сделает правильный выбор.
— То есть выберет тебя? — уточнил я.
— Если бы он не получил этот приз, как выигрыш в лотерее, то она выбрала бы наверняка…
— Тебя! — подсказал я.
— Мне так хотелось бы сжать ее в объятиях, чтобы она запищала.
— Раньше надо было об этом думать, — сказал я.
— Женщины как кошки… им нужны удобства, комфорт. Они заключают сделку. Женщины — те же торговцы.
— Не надо обобщать, это нехорошо.
— Она напоминает проститутку…
— Фу! А вот я считаю, она просто его любит.
Он замер и посмотрел на меня с тоской. Сейчас он был так похож на ребенка с его сомнениями, когда тот пускается в рассуждения.
— Что, что?..
— Да, она любит его… и совершенно искренне.
— Лучше бы она любила меня, — пробормотал он и вернулся к дойке.
Я оставил Джорджа и отправился поболтать с его отцом. Когда тот управился с остальными четырьмя коровами, Джордж по-прежнему все еще копался под навесом.
Когда наконец он закончил, то поставил подойник и пошел к бедной Джулии. Стал поглаживать ее по спине, по носу, глядя в ее большие удивленные глаза и что-то приговаривая. Она боялась его. Она дернула головой, нанеся ему хороший удар рогом по щеке.
— Никак их не поймешь, — сказал он грустно, потирая щеку и уставив на меня свои темные серьезные глаза.
— Вот уж никогда не думал, что не сумею их понять. Поверь, никогда не думал об этом… до тех пор, пока… А ты знаешь, Сирил, она меня провела.
Я засмеялся.
Несколько недель, весь конец ноября и начало декабря, я просидел дома из-за простуды. Наконец ударил мороз, который очистил воздух и убрал слякоть. На вторую субботу перед Рождеством мир изменился: высокие серебряные и жемчужно-серые деревья забелели на фоне голубого неба, напомнив про какой-то редкостный, бледный рай, весь лес оделся в жемчуг, серебро, алмазы. Особенно красиво смотрелись большие продолговатые листья рододендрона.
Вечера стали чистыми и ясными, с бледной луной в морозном небе, и я восстал против всех ограничений и против домашнего тиранства.
Больше нет тумана и мерзкой слякотной погоды, поэтому не хочется безвылазно сидеть дома. Теперь даже и в помине нет никаких молний.
Тучи-облака уплыли прочь, и неяркие звезды тихо мерцали рядом с луной.
Летти оставалась дома со мной, поскольку Лесли снова отправился в Лондон. Она решила проявить сестринскую заботу, возражая против того, чтобы я покидал теплое помещение.
— Да я только на мельницу, — заверил я. Тогда она немного поколебалась… и сказала, что тоже пойдет со мной. Наверное, я посмотрел на нее с излишним любопытством, потому что она сказала:
— Но если ты предпочитаешь идти один…
— Хорошо, давай пойдем вместе… давай же… пойдем! — сказал я, улыбаясь про себя.
Летти была в отличном настроении. Она бегала, пригибаясь под ветками, смеялась, говорила сама с собой по-французски. Мы пришли на мельницу. Джип не лаяла. Мы открыли входную дверь и очутились в темном коридоре, затем на ощупь пробрались на кухню.
Мать сидела у печи, там стояла большая ванна, наполовину заполненная водой. У печи грел свои ножки Дэвид, он, видно, только что принял ванну. Мать с нежностью расчесывала его прекрасные волосы. Молли тоже расчесывала свои каштановые локоны, устроившись рядом с отцом, который, сидя у огня, читал своим добрым приятным голосом книгу вслух. За столом Эмили перебирала изюм, а Джордж вынимал из него косточки, Дэвид поспешил продолжить игру с сонным котом, прерванную маминым причесыванием. Никто не переговаривался между собой, все слушали чтение отца. Боюсь, все же кое-кто слушал его без должного внимания. Я вошел, скрипнув половицей.
— Летти! — вскрикнул Джордж.
— Сирил! — воскликнула Эмили.
— Сирил, ура! — завопил Дэвид.
— Хэлло, Сирил! — сказала Молли.
Шесть пар карих глаз, округлившихся от удивления, приветствовали меня. Они засыпали меня вопросами, сразу переключившись на нас. Наконец все уселись и замолчали.
— Да, я здесь чужая, — сказала Летти, едва успев снять свои меха и пальто. — Вы и не ожидали, что я буду приходить сюда так часто, верно? Скажите, мне можно навещать вас, когда захочется, а?
— Мы только рады будем, — откликнулась мать. — Здесь тихо. Только мельница шумит. Да еще туман, да прелые листья. Я так рада услышать чей-нибудь голос.
— А Сирилу разве уже лучше, Летти? — поинтересовалась заботливо Эмили.
— Он испорченный мальчишка… думаю, он специально и заболел, чтобы мы все заботились о нем. Позволь, я помогу… дай я очищу яблоки от кожуры. Да, да, я сейчас сделаю.
Она подошла к столу, уселась и быстро принялась очищать яблоки от кожуры. Джордж не сказал ей ни слова. Поэтому она обратилась к нему:
— Ничем не могу помочь тебе, Джордж, похоже, мои пальцы не столь ловкие, а вообще мне нравится видеть тебя таким домашним.
— Твое удовольствие будет долгим, вон сколько мне еще предстоит работы.
— Когда я занимаюсь подобным делом, я всегда ем.
— Если я начну, то съем слишком много.
— Тогда дай мне попробовать.
Он молча протянул ей горсть.
— Ну, это многовато. Твоя мама смотрит. Дай-ка закончу с этим яблоком. Видишь, у меня кожура совсем не рвется! Так и падает целой ленточкой.
Она встала, держа в руках длинную ленту яблочной кожуры.
— Сколько раз нужно мне обернуть ее, миссис Сакстон?
— Три раза… но сейчас же не День Всех Святых.
— Ничего! Смотрите! — Она осторожно обернула длинную зеленую ленту вокруг своей головы втрое, оставив свисать еще один виток. Коту захотелось поиграть с лентой, но Молли его отогнала.
— Ну и что получилось? — воскликнула Летти, сияя.
— Буква «G», — сказал отец, засмеявшись.
Мать взглянула на него.
— Это ничего не означает, — наивно заметил Дэвид, забыв о своем смущении оттого, что он в присутствии леди стоит в рубашке.
Молли вставила в своей обычной холодной манере:
— Это может быть любое слово, только не знаю, какое.
— Или буква «L», — включился я в разговор.
Летти взглянула на меня высокомерно. Я рассердился.
— А что бы ты сказала, Эмили? — спросила она.
— Не знаю, — отозвалась Эмили. — Пожалуй, только тебе известно, что это за буква.
— А теперь скажи нам правильный ответ, — заявил Джордж.
— Буква «Я». Она есть в слове «время». «Я» — это времени семя. Кто знает, из каких семян прорастает время? — спросила философски Летти.
— Знают те, кто их сеет и потом наблюдает их рост, — ответил я.
Она швырнула яблочную кожуру в камин, засмеялась коротким смешком и вернулась к своей работе.
Миссис Сакстон наклонилась к дочери и тихо посетовала, так чтобы он не мог слышать, что Джордж сдирает всю мякоть с изюма.
— Джордж! — резко сказала Эмили. — Ты нам ничего не оставишь для готовки.
Он тоже рассердился.
— А зачем набивать живот тем, что едят свиньи, — произнес он с вызовом, потом взял полную горсть изюма, который только что перебрал, и отправил прямо в рот. Эмили отставила тазик.
— Это никуда не годится! — заявила она.
— На! — сказала Летти, протягивая ему очищенное яблоко. — Ешь яблоко, прожорливый мальчик.
Он взял плод и посмотрел на него. В глазах промелькнула усмешка.
— Если ты даешь мне яблоко, кому же отдашь кожуру?
— Свинье, — ответила она, словно уловив в его словах намек на Блудного сына. Он положил яблоко на стол.
— Не хочешь? — спросила она.
— Мама, — заявил он комично, как бы в шутку. — Она предлагает мне его, как Ева.
Молниеносно она схватила яблоко и в мгновение ока спрятала в своих юбках, глядя на него широко раскрытыми глазами. Потом швырнула его в огонь. Она промахнулась — и отец наклонился, поднял его со словами:
— Оно вполне сгодится для свиней. Ты слишком медлителен, Джордж. Когда леди тебе что-то предлагает, нечего дурачиться.
— A cequ,il parait, — воскликнула Летти со смехом.
— Что она сказала, Эмили? — спросил отец, тоже рассмеявшись.
— Она сказала «слишком быстро», — подсказала Эмили.
Джордж отклонился назад на своем стуле, сунув руки в карманы бриджей.
— Нам нужно закончить с изюмом, — проговорила Летти. — Посмотри, какой он ленивец.
— Он любит комфорт, — сказала Эмили с иронией.
— Налицо полное самодовольство… Здоровый эгоизм, — не унималась Летти.
Пока она говорила это, он сидел, откинувшись на спинку стула, открыв свою красную шею, в этот момент он действительно выглядел очень вальяжно.
— Я никогда не избавлюсь от жира, — сказал он.
— Скорее всего… Ты да я… Мы совсем не похожи на Сирила. Мы не сжигаем себя… Наши головы ясны, наши сердца спокойны. Ведь так?
— Так мы и живем, — как бы подтвердил он глядя на нее с безразличием из-под ресниц, откинув назад голову.
Летти продолжала очищать яблоки от кожуры. Затем принялась за изюм. Эмили нарезала сало. Пора было укладывать детей спать. Они всех нас поцеловали, за исключением Джорджа, пожелав спокойной ночи.
Наконец дети ушли вместе с матерью. Эмили отложила нож, вздохнула и сказала, что у нее болит рука. Тогда я заменил ее. Я нарезал сало, отец читал, Летти тоже работала, а Джордж сидел, откинув голову назад, и глядел на нас. Наконец начинка для пирогов была готова, нам было больше нечего делать. Летти помогла убрать… села… поговорила немного… но тут же вскочила и сказала:
— О, я слишком возбуждена, чтобы усидеть спокойно… Ведь скоро Рождество… Давайте поиграем во что-нибудь.
— Потанцуем? — спросила Эмили.
— Танцевать… танцевать, — Джордж вдруг выпрямился, потом встал. — Давай! — сказал он.
Он сбросил тапки, не обращая внимания на дырявые носки, отодвинул к стене стулья. После чего протянул руку Летти, та подошла со смехом, и они двинулись в танце по кухне с невероятной быстротой. Ее легкие порхающие шаги сопровождались его прыжками; слышалось легкое касание девичьих ножек о половицы, сопровождавшиеся громким топотом мужских ног в носках. Эмили и я присоединились к ним. Эмили, естественно, двигалась медленней, но все же мы танцевали довольно быстро. Мне было жарко, и я вспотел. Эмили задыхалась. Я усадил ее на стул, а они продолжали вертеться в танце. Еще и еще… При взгляде на них у меня закружилась голова. Наконец отец, смеясь, крикнул, что им пора остановиться. Но Джордж продолжал танец. Ее волосы взлетали и снова падали ей на спину. Ноги уже не прыгали так резво, а тяжело передвигались по полу. Летти задыхалась.
Я видел, как ее губы бормотали что-то, прося его остановиться. Он засмеялся, широко раскрыв рот, и крепко прижал ее к себе. Наконец ее ноги стали волочиться, тогда он подхватил ее на руки и так проделал два круга по комнате вместе с нею. Затем он грузно опустился на диван, усадив ее рядом с собой. Его глаза горели, как угли, она задыхалась и даже всхлипывала. Ее волосы взмокли и блестели. Она откинулась на спинку дивана. Его руки все еще обнимали ее. Она была почти без сознания, волосы закрывали ее лицо. Эмили встревожилась. Отец сказал с оттенком беспокойства:
— Вы переборщили… И это очень глупо.
Наконец она восстановила дыхание, ожила, встала, засмеялась грустно и начала поправлять прическу. Забилась в уголок, где висело зеркало, а также лежали расчески и гребешки. Эмили принесла ей подсвечник. Вскоре она вернулась к нам раскрасневшаяся, с большим черным пятном от пота на поясе, где лежала его рука. Он смотрел на нее развалившись на диване, в его глазах читалось любопытство, он улыбался с видом победителя.
— Ты настоящая скотина, — сказала она. Однако ее лицо не было столь сердитым, как слова.
Он вздохнул, сел и тихо засмеялся.
— Еще? — спросил он.
— Ты готов танцевать со мной?
— К вашим услугам.
— Давай тогда… менуэт.
— Не знаю такого танца.
— Тем не менее ты должен станцевать его. Пошли.
Он подошел к ней, и она повела его, почти закружила в вальсе, что смотрелось нелепо. Когда танец кончился, она поклонилась ему, усадила на прежнее место, вытерев руки о носовой платок, поскольку его рубашка в том месте, где ее руки лежали на его плечах, намокла от пота. Потом еще раз поблагодарила его.
— Надеюсь, тебе понравилось, — сказал он.
— Даже слишком, — ответила она.
— Ты делаешь из меня дурака… В этом нет никаких сомнений.
— Ах, так ты метишь в дураки? Какая ирония, однако. Шагом марш! Другими словами, ты станцевал, но это был слишком нежный танец.
Он посмотрел на нее, опустил ресницы и ничего не сказал.
— Ну, ладно, — засмеялась она, — одни просто рождены для менуэта, а другие…
— Дурака валяют, — закончил он фразу.
— Ах, ты называешь это валянием дурака потому, что сам не умеешь толком танцевать. Что касается меня, то мне это безумно нравится…
— А я, выходит, не умею?
— Этот танец не для тебя.
— Что-то вроде Кларенса Мак Фаббена, да? — сказал он, закуривая трубку и давая этим понять, что разговор его больше не интересует.
— Да! О, сколько раз мы пели это! Кларенс Мак Фаббен, он хочет танцевать, да вот только ноги не двигаются как надо… Я помню, как мы пели после уборки урожая, какое прекрасное было время. Я никогда раньше не думала о тебе как о Кларенсе, это даже забавно. Кстати, не хотел бы ты прийти к нам на вечеринку на Рождество?
— Когда? А кто еще будет?
— Двадцать шесть человек… О!.. Все старые друзья… Алиса… Том, Смит, Фанни… Потом эти, из Хайклоуза.
— А что будем делать?
— Петь, загадывать шарады… Немного потанцуем. Все, что захочешь.
— Польку?
— И менуэты… И даже такой танец, как валета. Давай с тобой станцуем валету, Сирил.
Она заставила меня станцевать с ней валету, менуэт, мазурку. Танцевала она очень элегантно, но несколько подражая Кармен. Когда мы закончили, отец сказал:
— Как миленько, очень славненько, однако! Они и в самом деле красивые, правда, Джордж? Как я хотел бы быть молодым.
— Как я, — сказал Джордж с горьким смешком.
— Покажи мне как-нибудь, как танцевать все эти танцы, Сирил, — попросила Эмили.
— А почему бы тебе не попросить меня? — спросила Летти быстро.
— Ну, ты же не так часто здесь бываешь.
— Зато сейчас я здесь. Давай! — И она повелительно махнула рукой. Летти, как я уже говорил, высокая, роста в ней почти шести футов, но грациозная невероятно. Видимо, от природы. Эта врожденная гармония в ней наводила на мысль об артистичности души.
Эмили ниже, грузнее. В каждом ее движении — экстравагантность слишком эмоциональной натуры. Ее вечно переполняют чувства. Они прямо выплескиваются из нее. Что же касается интеллекта, в этом она была не слишком сильна. Кстати, юмор она тоже не очень понимала. По природе беззащитная, она понимала свое бессилие и неспособность сдерживать собственные эмоции. К самой себе относилась с недоверием, считала себя неудачницей.
Они танцевали вместе, Летти и Эмили, представляя собой разительный контраст. Моя сестра двигалась легко, красиво, пожалуй, даже поэтично. Эмили, увы, не умела контролировать свои движения, часто повторяла одну и ту же ошибку, с силой сжимая руку Летти, она взглядывала на сестру глазами, полными унижения и страха, и продолжала ошибаться, снова и снова переживала, дрожала, безнадежно желая добиться успеха. Страх, что у нее ничего не получится, заранее ослеплял ее, расхолаживал, она чувствовала, что должна что-то сделать, и не могла. Наконец Летти перестала объяснять движения, а просто водила, направляла ее во время танца. Таким способом они добились большего успеха. По крайней мере, Эмили не нужно было думать о своих движениях, и она даже продемонстрировала некоторую грацию. Ее пластика основывалась не на заученности движений, а на чувстве.
Настало время ужина. Мать спустилась ненадолго, и мы тихо побеседовали. Летти не проронила ни слова ни о своей помолвке, ни о предложении Лесли. Она старалась вести себя так, будто ничего не изменилось, хотя, я уверен, она догадалась, что Джордж знает обо всем от меня. Она настояла на том, чтобы мы общались между собой совсем как прежде.
После ужина, когда мы собрались домой, Летти сказала ему:
— Между прочим, ты должен прислать нам несколько веток омелы для вечеринки… И чтобы было побольше ягод, хорошо? А на вашей омеле в этом году много ягод?
— Не знаю, не смотрел. Можем сходить посмотреть если хотите, — ответил Джордж.
— Разве ты выйдешь на мороз ради нас?
Он надел сапоги, пальто, замотал шарф вокруг шеи. Молодая луна спряталась. Было очень темно. Жиденькие звезды дрожали в вышине. Бескрайняя ночь наполнила нас благоговейным страхом. Летти схватила меня за руку и крепко сжала. Джордж пошел вперед открывать ворота. Мы отправились в сад через мост, миновали шлюз и выбрались на широкий берег. В темноте с трудом можно было различить старые яблони, склонившиеся над нами. Мы пригнулись и пошли за Джорджем. Он сказал:
— Дайте-ка посмотрю, вроде здесь растут два дерева омелы.
Снова мы молча двинулись за ним.
— Да, — сказал он. — Вот они!
Мы подошли ближе, чтобы посмотреть на старые деревья. Сплошное темное нагромождение ветвей! Летти начала смеяться.
— Мы, что, забрались сюда, чтобы считать ягоды? — сказала она. — Даже омелу разглядеть не могу.
Она наклонилась куда-то в темноту. Джордж, стараясь почувствовать ее дыхание на своей щеке, тоже повернулся в сторону и сразу почувствовал взгляд ее глаз. Тогда он схватил ее за руки и поцеловал в губы долгим поцелуем. Потом отпустил, пробормотал что-то невнятное, дескать, надо бы сходить за фонарем. Она осталась стоять спиной ко мне, делая вид, что ищет ягоды. Вскоре я заметил внизу мигающий огонек.
— Кажется, он несет фонарь, — сказал я.
Джордж подошел и произнес странным голосом.
— Теперь можем и посмотреть.
Он приподнял фонарь, осветив свое и ее лицо, а заодно и причудливые ветви деревьев — заросли омелы. Вместо того, чтобы искать ягоды, они смотрели друг другу в глаза. Их ресницы трепетали. Даже в темноте было видно, что он покраснел. При свете желтого фонаря мой друг казался таким красивым. Он взглянул вверх смущенно и сказал:
— Полным-полно ягод.
На самом деле их было очень мало. Она тоже посмотрела наверх и пробормотала, что ягод действительно много. Они находились в круге света, отбрасываемом фонарем, и это была их обособленная от всех вселенная. Я же, стоя в темноте, пребывал в другом мире. Джордж протянул руку, сломал ветку омелы с ягодами и предложил ей. Они снова глядели друг другу в глаза. Она спрятала ветку среди мехов у себя на груди. Так они и стояли, освещенные светом фонаря сверху; его красно-черный шарф, обмотанный вокруг шеи, смотрелся превосходно и придавал деревенскому парню весьма благородный вид. Он опустил фонарь и, стараясь сохранить естественный тон, опять повторил:
— Да… в этом году ягод много.
— Ты соберешь для меня немного, ладно? — попросила она, отвернувшись и закончив тем самым их очаровательное противостояние.
— Когда мне их надо срезать? — Он стоял рядом с ней, держа фонарь. Нам пора было отправляться домой. Он перешел с нами через ручей, не сказав ни слова. Потом пожелал обоим спокойной ночи. Когда он светил фонарем, чтобы ей было удобно ступать по камням, она даже не брала меня под руку. Так мы добрались до самого дома.
Последующие две недели мы усиленно готовились к Рождеству. Люди украшали дома ветками разных деревьев, хмелем. С окрестных ферм раздавался жуткий визг свиней, а к вечеру, позже, тянуло запахом жареной свинины. На шоссе стоял топот, пони спешили с рождественскими подарками.
Телеги приезжали к деревенским жителям, украшенные ветками омелы. Оранжевые апельсины весело выглядывали из ящиков. А также и алые яблоки. И, конечно, холодно-белые тушки ощипанных кур, гусей, уток. Мелочные торговцы важно размахивали кнутами, маленькие пони бойко бежали под сикоморами, вперед, к Рождеству.
В конце дня двадцать четвертого числа, когда повсюду пыль вздымается метлами и вениками, я прогуливался с Летти. Над головой розовело небо, голубели деревья. Мы встретили двух мальчиков 15–16 лет. Одежда на них была залатана хлопчатобумажным молескином, шарфы завязаны на шее узлом, из карманов торчали бутылочки с чаем. Судя по мешкам у них за плечами, ребята собрались на работу.
— Эй! — окликнула их Летти. — Собираетесь поработать накануне Рождества?
— Похоже, что так, — ответил старший.
— И когда же собираетесь возвращаться?
— Примерно в полтретьего.
— Утром на Рождество! Ну и ну!
— Зато сможете увидеть ангелов и звезду, — сказал я.
— Они подумают, что мы грязнули, — произнес младший паренек смеясь.
— Пошли, — заторопил его старший.
Они двинулись по дороге, топая тяжелыми башмаками.
— Счастливого Рождества! — крикнул я им вслед.
— Поздравляться будем утром! — ответил старший.
— Вам того же, — ответил младший и стал напевать веселую песенку.
— Забавно, — сказала Летти. — Мальчики отправились работать на меня.
Мы собирались пойти на вечеринку в Хайклоуз. Случайно я заглянул на кухню около половины восьмого. Лампа была притушена, и Ребекка сидела в тени. На столе при свете лампы я разглядел стеклянную вазу с пятью или шестью очень красивыми розами к Рождеству.
— Хелло, Бекки, кто это прислал? — спросил я.
— Никто их не посылал, — ответила Ребекка. В ее голосе прозвенели слезы.
— Да? Я что-то не видел их в саду.
— Возможно, так оно и есть, я укрывала их целых три недели, берегла под стеклом.
— Для Рождества они прекрасны. Я даже подумал, что кто-то послал их тебе.
— Уж меньше всего можно было подумать, что их прислали именно мне, — ответила Ребекка.
— Почему?.. В чем дело?
— А ни в чем. Кто я такая? Никто и уже никем не буду. Старею помаленьку.
— Что-то тебя расстроило, Бекки.
— Какое это имеет значение. Мои чувства ничего не значат. Могу только сидеть дома в компании с моими цветами… которые никому не нужны.
Я вспомнил, что Летти обычно прикалывала к домашнему платью цветы. Она была в восторге от предстоящей вечеринки в Хайклоузе. Я представил себе ее быструю скороговорку: «О нет, спасибо, Ребекка, у меня уже есть веточка, которую мне прислали».
— Ничего, Бекки, — сказал я. — Она просто слишком возбуждена сегодня вечером.
— А я легко забываю все обиды.
— Мы тоже, Бекки… Tant meiux[16].
В Хайклоузе Летти произвела большое впечатление на всех. Среди местных деревенских красавиц она резко выделялась своей красотой. Даже передвигалась и жестикулировала, как драматическая актриса. Лесли просто обожал ее. Когда они встречались глазами, оба смотрели с триумфом, возбужденно, горящим взглядом. Летти буквально наслаждалась тем впечатлением, которое она производила на публику. Благодаря всеобщему восхищению усиливалась ее любовь к нему. Он тоже был неотразим. Тем временем хозяйка дома, важная и напыщенная, сидела рядом с моей мамой, как бы покровительствуя ей. Мама улыбалась и смотрела на Летти. Это была восхитительная вечеринка. Очень веселая.
Я танцевал с несколькими дамами и удостоился чести поцеловать каждую из них под омелой, за исключением тех двух, которые поцеловали меня сами, первые.
— У, волчище, — сказала лукаво мисс Буки. — Убеждена, ты просто волк в овечьей шкуре, а притворяешься таким ягненочком.
— Даже своим блеяньем[17] похож на ягненка, любимца Марии, да?
— Ну, уж по крайней мере ты не мой любимец. И хорошо, что тебя не слышит мой Голауд…
— О, твой великан… — сказал я.
— Да, он такой. Настоящий бычок. Так или иначе, я помолвлена с ним. А вообще никогда не знаешь, правильно поступаешь или нет.
— Я тоже не знаю, у меня нет опыта.
— Крутой мужик! У меня рождественское настроение. Я сейчас читаю Метерлинка… а он действительно здоровенный парень.
— Кто? — спросил я.
— О… он, конечно. Мой Голауд. Ничего не могу с собой поделать. Обожаю здоровенных мужиков. К сожалению, они не умеют танцевать.
— А может быть, к счастью, — вставил я.
— Вижу, ты его недолюбливаешь. К сожалению, я и не подумала спросить, танцует ли он… перед тем, как…
— Это для тебя имеет большое значение?
— Ну, конечно… женщина вольна танцевать с теми симпатичными мужчинами, за которых она никогда не выйдет замуж.
— Почему?
— О… ну, ведь замуж можно выйти только за одного…
— Конечно.
— А вот и он… Он за мной пришел! О, Фрэнк, я уж думала, что ты забыл меня, мой дорогой.
— Я то же самое думал про тебя, — ответил Голауд, здоровый жирный парень с детским лицом. Он постоянно улыбался, и трудно было понять, что он хотел сказать.
Домой мы отправились ранним рождественским утром. Летти, тепло укутавшись в шаль, беседовала со своим возлюбленным посреди аллеи. Она была восхитительна каждым своим жестом. Он тоже прощался с ней очень грациозно и с музыкой в голосе. Я почти влюбился в него сам. А уж что касается сестры, то ей он очень нравился. Когда мы подошли к воротам, то услышали голос Джона, который произнес:
— Спасибо.
Мы вгляделись и увидели двух мальчиков, которые, закончив работу, возвращались домой. Они выглядели довольно смешно при свете фонаря. Они прокричали нам рождественские пожелания. Летти помахала им рукой, а они крикнули в ответ: «Ура!» Наступило Рождество, чудесный праздник, прекрасная пора.
На следующий день после Рождества Летти исполнился двадцать один год. Я проснулся утром от ее радостных криков. За окном падал снег. Озеро чернело, словно открытые глаза трупа. Выскочил кролик, подпрыгнул и побежал дальше. Пролетели птицы, напуганные метелью. Снег лежал повсюду глубиной в восемнадцать дюймов[18].
— Никто не придет! — сказала Летти, ожидавшая в этот день гостей.
— В любом случае Лесли-то уж явится, — сказал я.
— Только он один! — воскликнула она.
— Один такой гость заменяет всех, разве не так? — подбодрил я. — И будь уверена, Джордж тоже придет, потому что я не видел его уже две недели.
— Почему?
— Не могу сказать.
Летти в пятнадцатый раз принялась донимать Ребекку вопросом, придут ли гости в такую погоду. По крайней мере женщины, приглашенные помогать по хозяйству, явились, как одна.
В десять часов прибыл Лесли, краснощекий, сияющий, смеющийся, точно мальчик. Он долго топтался в прихожей, сбивая палкой снег с башмаков, он окликнул Летти, чтобы та знала, кто пришел. Она устремилась ему навстречу.
— А, моя маленькая совершеннолетняя женщина! — сказал он, целуя ее. — Провозглашаю тебя совершеннолетней женщиной. Посмотри на себя в зеркало… — Она сделала, как он просил. — Ну, и что ты там видишь? — спросил он, смеясь.
— Смотрю, ты очень веселишься, глядя на меня.
— А! Посмотри на себя сама. Вот! И торжественно заявляю, что тебя больше пугают твои собственные глаза, чем мои, разве не так?
— Да, — сказала она, и он опять насильно поцеловал ее.
— Это твой день рождения, — сказал он.
— Я знаю, — ответила она.
— Я тоже. Ты кое-что обещала мне.
— Что? — спросила она.
— Вот — посмотри, может быть, тебе понравится, — он протянул ей маленькую коробочку.
Она открыла и, схватив колечко, быстро надела его на палец. Он смотрел с явным удовольствием. Она смущенно взглянула на него и рассмеялась.
— Вот! — сказал он.
— Ах! — воскликнула она странным голосом.
Он схватил ее за руки. Через мгновение она уже приставала к нему:
— Думаешь, они придут ко мне в гости?
— Я так надеюсь, что нет… О Боже!
— Но ведь мы так готовились.
— Какое это имеет значение! Десять тысяч людей сегодня здесь…
— Не десять тысяч, а только пять-шесть. Думаешь, гости не придут?
— Думаю, нет, не дураки же они в конце концов, чтобы переться сюда в такую погоду.
— Ты должен помогать мне… — Она надула губы.
— Ну, я и помогаю… А ты настроилась на то, чтобы сегодня у тебя дома было полно гостей?
— Ты же знаешь, как мы мечтали об этом дне, о моем празднике. В любом случае… я знаю, Том Смит придет… и почти уверена, что Эмили Сакстон тоже.
Он сердито покусывал ус и наконец сказал:
— Тогда, я полагаю, мне следует послать за ними.
— Если тебя это не затруднит.
— Отнюдь.
— Знаешь, — сказала она, вертя кольцо на пальце, — у меня такое ощущение, будто я намотала что-то на палец, чтобы не забыть. В моем сознании постоянно возникает эта ассоциация.
— В любом случае, — сказал он, — ты моя.
После обеда, когда мы остались одни, Летти сидела за столом, нервно теребя колечко.
— Оно очень хорошенькое, правда, мама? — спросила она восторженно.
— Да, очень славное. Мне всегда нравился Лесли, — ответила мама.
— Но оно такое тяжелое. Мне хочется снять его.
— Ты как я. Никогда не могла носить колец. Мне ненавистно было мое обручальное кольцо.
— Правда, мама?
— Первые несколько месяцев я снимала его и откладывала в сторону, потом привыкла.
— Я рада, что это не обручальное кольцо.
— Лесли сказал, что это то же самое, — заметил я.
— Ах, ну да! Все равно есть разница…
Она повернула колечко камешками внутрь и принялась разглядывать золото… потом быстро повернула обратно, сказав:
— Я рада, что оно не обручальное, пока еще не обручальное. Я начинаю чувствовать себя взрослой, совершеннолетней, маленькой матерью… женщиной, я чувствую себя наконец взрослой с сегодняшнего дня.
Мама вдруг встала, подошла и горячо поцеловала Летти.
— Позволь запечатлеть на челе моей девочки прощальный поцелуй, — сказала она, в голосе ее прозвучали слезы. Летти наклонилась к матери и, всхлипывая, прижалась лицом к ее груди. Потом она подняла мокрое от слез лицо, поцеловала маму, промурлыкав:
— Нет, мама… нет!
Около трех часов дня приехал экипаж, привезший Лесли и Мэри. Мы с Летти были наверху и слышали, как Мэри кричала моей сестре из прихожей:
— О, Летти, он так взбудоражен, он в таком восторге, ты просто не представляешь. Он брал меня с собой, когда покупал это… дай же мне посмотреть. Думаю, оно ужасно симпатичное. Дай я помогу тебе сделать прическу… навертим таких колечек… очень очаровательно. У тебя действительно красивые волосы… в них столько жизни… жаль, что ты так укладываешь их. Я бы хотела, чтобы мои волосы были чуть подлиннее… Ах, как это шикарно, правда?.. Локоны девушкам очень к лицу. А я тебе нравлюсь? Мои глаза, брови, ресницы — это лучшее, что у меня есть, как ты думаешь?
Мэри, очаровательное маленькое создание, вертелась у зеркала. Я спустился вниз.
Лесли встрепенулся, когда я вошел в комнату, но, увидев меня одного, снова уткнулся в колени, глядя на огонь.
— Что она там делает? — поинтересовался он.
— Одевается.
— Тогда подождем. А люди все не идут.
— Ну, что ж. У нас еще есть время.
— О… ну да, конечно… мы же с тобой не в одной лодке, тебе меня трудно понять.
— Конечно, — сказал я, смеясь.
— Господи, Сирил, ты просто не представляешь, как тяжело быть влюбленным. Я просто ни о чем другом не могу думать. Только о ней… о ней.
Он смотрел на огонь в камине.
— Это давит, гнетет. Не оставляет ни на минуту в покое. — Он снова задумался. — Потом ты вдруг вспоминаешь, как она поцеловала тебя, и кровь снова бросается тебе в голову.
Он задумался… или, может быть, старался подавить вспыхнувшие чувства.
— Знаешь, — сказал он. — Я не думаю, что она испытывает ко мне такие же чувства, как я к ней.
— А ты бы хотел этого? — спросил я.
— Не знаю, — сказал он. — Может быть, нет… хотя… и все-таки не думаю, что она чувствует… так же сильно…
Он закурил сигарету, чтобы подавить возбуждение, и замолчал. Тут вниз спустились девушки. Мы могли слышать их легкомысленную болтовню. Летти вошла в комнату. Он вскочил и подбежал к ней. На ней было надето легкое, кремового цвета шелковое платье. Шея оголена. Волосы, как и предвещала Мэри, смотрелись просто восхитительно. От нее исходило какое-то солнечное тепло. И она невольно рождала обожание к себе. Он подошел и поцеловал ее.
— Ты великолепна! — произнес он.
Она только рассмеялась в ответ. Он проводил ее до большого кресла и заставил сесть рядом с ним. Она была спокойна, он же весь светился счастьем. То и дело брал ее за руку и смотрел на кольцо.
— До чего хорошо! — ворковал он.
— Да, — соглашалась она.
— Что означают… сапфиры и бриллианты? Я даже не знаю. А ты?
— Я тоже. Голубой — цвет надежды, Сперанца[19] в Прекрасной королеве была в голубом… а бриллианты означают… кристальную чистоту. И вообще они вполне соответствуют моей натуре.
— Точно, ты вся так и сверкаешь, так и блистаешь, и при этом такая твердая… Суровая маленькая моя учительница. Но при чем тут Надежда?
— Да так. Сложно обнаружить смысл у большинства вещей. Впрочем, нет, неправда. Надежда — это нечто особенное! Музыка без струн, с надеждой идут по жизни вслепую. Вот я думаю, почему Сперанца не бросила свой трудный план, как перчатку, а поднесла платочек к глазам и огляделась вокруг! Ну, конечно, она была женщиной, женщиной, принадлежавшей мужчине! Ты знаешь, я просто убеждена, что большинство женщин подносят платок к глазам и смотрят на кончик носа, в то время как все думают, будто они плачут.
— Не думаю, что ты сама понимаешь, о чем ведешь речь. Я-то уж точно. А сапфиры напоминают мне твои глаза… и… разве не ими навеяна строка «Голубое веру бережет»? Насколько я помню.
— На, — сказала она, сняв колечко, — носи сам. А меня оставь в здравом уме и рассудке.
— Надень, надень. Оно привяжет тебя ко мне быстрей, чем верующую деву к дереву на картине Милле… погоди, по-моему, это все-таки — Милле.
Она сидела, трясясь от смеха.
— Ну и сравнение! И какой же храбрый рыцарь освободит меня?
— Ах, — ответил он. — Не имеет значения. Ты ведь не хочешь, чтобы тебя освобождали?
— Пока нет, — ответила она, поддразнивая его.
Они продолжали нести всякую чепуху, сопровождая разговор красноречивыми жестами и быстрыми взглядами, в их отношениях чувствовалась теплота.
Мэри увела меня в столовую, чтобы оставить их наедине.
Мэри — очаровательная маленькая девушка, всегда такая чистенькая, с умным, добрым личиком, с темными волосами. Она сама их укладывала, не обращаясь к парикмахеру, и в общем неплохо разбиралась в моде. Об этом можно было судить по ее платьям. Со временем из нее выйдет добрая, с открытым сердцем, консервативная дама со множеством достоинств и, безусловно, очень воспитанная. Сейчас она смотрела на меня с улыбкой и выглядела весьма романтично, хотя по ее улыбке трудно было догадаться, о чем она думает. Мэри оглядела комнату, посмотрела в окно и сказала:
— Я всегда любила Вудсайд, здесь отдыхаешь душой… в нем что-то есть такое особенное… о… тут и в самом деле чувствуешь себя так покойно, комфортно… знаешь, а я читала Максима Горького.
— Ну, его как раз и не следовало читать, — сказал я.
— Его все читают, это модно… однако мне он не понравился… больше не стану читать. Ах, как мне нравится Вудсайд!.. Здесь всегда чувствуешь себя как дома. Чудесные старые деревья, такие родные. Именно тут настоящая жизнь.
— И здоровая плоть, — заметил я.
— Нет, я не это имею в виду… вот если бы наш мир оставался старым и добрым, и если бы вообще не существовало зла…
— А по-моему, он вечно молодой, своенравный и даже немножко сумасшедший, — сказал я.
— Нет, не совсем так, зато здесь ты, Летти, Лесли и я — нам хорошо вместе, так просто и легко. Вудсайд такой старый и такой славный, тихий…
— Да, — согласился я, — мы живем естественной жизнью, размеренной, умиротворенной… все столь обыденно… как голуби в голубятне.
— О!.. голуби!.. они такие… сентиментальные.
— Мирные, божьи птицы. Ты сама похожа на голубицу с черным оперением вокруг шеи. Ты горлица, а Летти — лесная голубка.
— Летти изумительна, правда? Сколько в ней энергии! Я бы хотела быть такой… она всегда на верном пути… Думаю, она необыкновенная девушка!
Я засмеялся над тем, с каким энтузиазмом она говорила о моей сестре.
У Мэри и впрямь очень тонкая, нежная душа. Между тем она подошла к окну. Я подкрался и поцеловал ее, потом оторвал две ягоды омелы и помог ей уютно устроиться на подоконнике, подложив край тяжелой портьеры. Она сидела и смотрела на снег.
— Как здесь мило, — проговорила она задумчиво. — А Максим Горький вызывает у человека душевное расстройство. Только сумасшедшим он может нравиться.
— Они обычно живут в городах, — сказал я.
— Да… но давай посмотрим на Гарди… жизнь кажется такой ужасной… правда?
— Пока сам не видишь и не ощущаешь ее изъянов, то не кажется. Лично я не нахожу ее таковой.
— Здесь хорошо, как в раю.
— Рай для эскимосов, пожалуй. А мы ангелы, верно? Ну а я архангел.
— Нет ты просто несносный парень. Эй, кто это там? Смотри, кто-то вышагивает среди деревьев!
— Кто-то торопится в гости к нам, — обрадовался я.
Сквозь кусты продирался здоровенный плотный парень.
— До чего он забавно передвигается! — воскликнула Мэри.
— О да.
Когда он подошел ближе, мы увидели на ногах у него индейские снегоходы. Мэри выглянула, засмеялась, снова выглянула и снова засмеялась, спрятавшись за портьеры. Парень весь раскраснелся, видно было, что ему очень жарко. Но смотреть, как он шагает по снегу, было, право, смешно. Я подошел к двери, чтобы встретить его. Мэри закрыла лицо руками, чтобы скрыть свое смешливое состояние.
Он пожал мне руку прямо в рукавице и вытер пот с бровей.
— Ну, Бердсолл, старина, — сказал он. — Как дела? Боже, однако, тут жарко! Видишь, какая великолепная идея меня осенила… Он показал на свои снегоходы. — Здорово! Правда? Я превратился в бесстрашного индейца. — У него было раскатистое «р» и очень растянутое «а»: бесстр-р-р-ра-а-а-ашного индейца. — Решил прийти во что бы то ни стало, — продолжал он. — Помнишь нашу вечеринку в прошлом году?.. Наверное, девушки сильно изменились? Вступили на тропу войны, да? — Он выпятил нижнюю губу (у него вообще были детские губы), почесал жирный подбородок.
Затем снял пальто, размотал белый шарф, не обращая внимания на сыпавшийся с него на пол снег, подобное поведение Ребекка обычно считала личным оскорблением… после чего он устроил свое жирное разгоряченное тело в кресле и стал стаскивать сапоги. Когда он надел обувь для танцев, я проводил его по лестнице наверх.
— Господи, я шел легко, я парил, как ласточка! — продолжал он разглагольствовать, а я невольно посмотрел на его грузную комплекцию. — По дороге не встретил ни души, хотя все вокруг расчищено. Увидел следы повозки и догадался, что Темпесты уже здесь. Итак, Летти сунулась носиком в табакерку к Темпестам… не оставив никому другому ни малейшего шанса… некоторые женщины по-бараньи упрямы, и вкусы у них явно того… только кому-то нравится ворон, а кому-то его богатство… чего уж их осуждать за это?.. Вот одно только плохо, что они не оставляют шанса другим. Полагаю, Мейди Хоувитт придет?
Я что-то пробормотал насчет снега.
— Она придет, даже если снегу будет по колено. Ее мама видела, как я проходил мимо. — Он все еще приводил себя в порядок перед зеркалом. Я сказал ему, что Лесли отправил повозку за Алисой и Мейди. Он хлопнул себя по жирным ляжкам и воскликнул:
— Мисс Гэлл… я чувствую запах серы! Бердсолл, старина, будет очень забавно. Мейди, потом эта скромница Темпест… все может закрутиться, — он принялся насвистывать какую-то мелодию сквозь зубы.
И все это время поправлял пропахший лавандой жилет.
— Наши милые девушки сработали это для меня… ну, точь-в-точь сочный персик… да еще аккуратно нарезанный, то бишь скроенный.
Он привел в порядок белый галстук-бант… На его жирных пальцах красовались два перстня: один — большой с печаткой, другой с бриллиантом.
Очень осторожно он провел ладонями по прическе. Достал коробочку с подарком и шелковый платочек. Стряхнул пыль с модных туфель. Выпятил нижнюю губу и с большим удовлетворением осмотрел себя в последний раз в зеркале. Теперь он был готов представиться девушкам.
— Сегодняшний день просто незабываем, Летти. Не позвольте старому Плутону и его своре выгнать меня. Я явился сюда, подобно бесстрашному индейцу на снегоходах, как Гайавата к Миннехахе.
— Ах… так он же был голодный, — мягко съязвила Мэри.
— А теперь у нас праздник, пышное торжество, мисс Темпест, — сказал он, отвесив поклон смеющейся Мэри.
— Ты принес какую-нибудь музыку? — спросила мама.
— Хотел стать Орфеем, — продолжал балагурить он. — Вижу, опоздал, ты уже в полном оперении, Темпест. «Похоже, что она прекрасна».
— Кто?
Уилли вскинул вверх свое мясистое, но весьма чувствительное лицо, вроде никогда не нуждавшееся в бритье. Летти с Мэри вышли из комнаты, заслышав колокольчик.
— Она просто гурия, сказочная красавица! — воскликнул Уильям. — Господи, она цветок лотоса!.. Но она носит твое колечко, Темпест?
— Не твое дело, — обрезал его Лесли.
— Не будь дураком, — вставил я.
— О, о-о-о? — насмешливо протянул Уилли. — Выходит, мне нужно смотреть в другую сторону! Le bel homme sans merci[20]!
Он шумно вздохнул, пригладил слегка волосы, одним глазком глядя в зеркало. Потом поправил перстни и направился к пианино.
Пальцы мгновенно забегали по клавишам. Потом взял альбом пьес Чайковского. Начал наигрывать одну. Бросил и перешел к серенаде Дон Жуана. Затем запел.
У него был красивый тенор. Мягкий и нежный, и не такой громкий, металлический, как у Лесли. Сейчас он запел громче, потому что услышал шаги на лестнице. Когда дверь открылась, Уильям распевал свою партию в темпе dolce[21] и при этом не оглядывался на вошедших.
— Какой восторг!.. Настоящий хор ангелов… — воскликнула Алиса, воздев руки и стоя в дверях, точно святая дева.
— Персефона… Европа… — промурлыкала Мейди, в свою очередь желая продемонстрировать свои познания в мифологии.
Когда зазвучали более высокие ноты, Алиса прижала руки к груди в экстазе.
— Держи меня, Мейди, иначе я брошусь в объятия этой сирены.
Она вцепилась в Мейди. Песня закончилась, и Уилли обернулся.
— Успокойтесь, мисс Гэлл, — сказал он. — Надеюсь, музыка не слишком ранила вас.
— О, как ты можешь говорить «успокойтесь»… разве кому-нибудь дано успокоить дикого зверя!
— Простите, мне очень жаль, — шутливо произнес Уилли.
— Ты причина всех моих волнений, дорогой мальчик, — ответствовала Алиса.
— Я и не думала, что ты придешь, — сказала Мейди.
— Пробирался сюда, словно бесстрашный индеец, — сказал Уилли. — Как Гайавата к Миннехахе. Я знал, что ты придешь.
— Ах, ты знал, — приторно улыбнулась Мейди, — а я так заволновалась, когда услышала пианино. Целый год я не видела тебя. И как же ты сюда добрался?
— А я пришел на снегоходах, — похвастался он. — На самых настоящих индейских снегоходах… они прямо из Канады.
— О… ступай, надень и покажи нам, продемонстрируй их нам, Билли, дорогуша! — закричала Алиса.
— Снова идти на холод и пробираться через сугробы по снегу… нет, боюсь, — сказал он и повернулся к Мейди.
Алиса села поговорить с мамой. Вскоре пришел Том Смит и подсел к Мэри. Он молча смотрел сквозь очки своими острыми карими глазами на гостей, презрительно-насмешливо на Уильяма и с опаской на Лесли и Летти.
Вскоре пришли Джордж с Эмили. Они несколько нервничали. Когда переобулись, то не спешили идти в гостиную. Я с удивлением увидел, что он надел туфли для танцев, да и Эмили тоже.
Эмили, румяная от мороза, одетая в платье винного цвета, была очень красива. Костюм Джорджа был отлично сшит… Этим он отличался от других: все мужчины были в вечерних смокингах, а он в пиджаке.
Мы проводили всех в гостиную. Лампы там горели не так ярко, зато вовсю пылал огонь в камине. Мы вынесли из этой комнаты ковер — пол был натерт до блеска — и часть мебели. Комната казалась теперь просторней.
После обмена рукопожатиями вновь прибывшие гости расселись у камина. Мама немного поговорила с ними, потом на пианино зажгли свечи, и Уилли стал нам играть. Вообще-то он был блестящий пианист. Удивительно, но факт. Мама вышла, чтобы распорядиться насчет чая, а спустя некоторое время Летти подошла к Эмили и Джорджу, опустилась в низкое кресло и стала беседовать с ними. Лесли стоял у окна, глядя на лужайку, снег все валил и валил, а небо становилось почти пурпурным.
Летти положила руки на колени и спросила ласково:
— Посмотри… тебе нравится?
— Что? Ты обручена? — воскликнула Эмили.
— Видишь ли, я уже совершеннолетняя, — сказала Летти.
— Красивое кольцо. Можно примерить? Да, у меня никогда не было кольца. Вот, не проходит, мешает сустав… нет, не налезает. У меня руки красные, правда?.. Это от холода… Да оно и мало. Зато очень-очень мне нравится.
Джордж сидел, глядя на игру четырех рук на коленях его сестры, две руки белые и тонкие, две красные и пошире, притом очень нервные. Руки играли кольцом, которое поблескивало при свете свечей.
— Можешь меня поздравить, — сказала она очень тихим голосом, но мы оба знали, что она обращается к Джорджу.
— Ах да, — сказала Эмили. — Я тебя поздравляю.
— А ты? — спросила она, обращаясь уже прямо к нему, поскольку он молчал.
— Что ты хочешь от меня услышать? — спросил он.
— Скажи, что хочешь.
— В другой раз, когда обдумаю это событие.
— Остывший обед![22] — засмеялась Летти, вспомнив, как над его медлительностью потешалась Алиса.
— Что? — воскликнул он, удивившись ее насмешке.
Она знала, что фальшивит, однако надела кольцо на палец и направилась через всю комнату к Лесли, обняла его за плечи, склонила к нему голову и о чем-то нежно с ним заворковала. Бедняга был в восторге, не так уж часто она выражала свою симпатию к нему столь прилюдно.
Мы пошли пить чай. Желтая лампа мягко светила над столом, где стояли рождественские розы вместе с темной листвой, где светились, матово отливали фарфор и серебро, а цветные тарелки приятно поигрывали всеми красками. Все были веселы и счастливы. Да и как может быть иначе, если сидишь за красиво накрытым столом, в молодой компании, а за окном в это время валит снег. Джордж почувствовал себя неловко, когда обнаружил, что положил обе руки на стол, но быстро успокоился. Нам всем было приятно общаться друг с другом.
Разговор зашел о женитьбе.
— Что вы можете сказать об этом, мистер Смит? — спросила маленькая Мэри.
— Ничего, — отозвался он своим благородным голосом. — Мой брак — проблема будущего… когда я надумаю что-нибудь, обязательно выскажу свое мнение.
— И все-таки, что вы думаете о?..
— Помнишь, Летти, — вклинился в разговор Уилли Бэнкрофт, — ту рыжеволосую девушку, которая училась с нами в колледже? Она только что вышла замуж за старого Крейвена с физического факультета.
— Желаю ей счастья! — сказала Летти. — Она тебе нравилась?
— Не больше, чем все другие, — ответил он, улыбаясь. — Как тебе известно, ты тоже была в их числе.
— Что за шутки! — воскликнула Летти, — мы вместе ходили в питомник в обеденное время. Ты отстал на пол-осени. Помнишь, мы давали концерт, ты да я, да еще Фрэнк Уишоу, в маленьком театрике после лекций?
— Тебе тогда нравился Принни, старый щеголь, — продолжал донимать ее Уилли. — В тот вечер Уишоу отвез тебя на станцию… послал старого Геттима за такси… такого до этого не случалось. Старина Уишоу покорил тебя этим поступком, не так ли?
— О, как я важничала! — воскликнула Летти. — А ты стоял на ступенях и смотрел на меня с восхищением! Но Фрэнк Уишоу не был таким уж прекрасным парнем, хотя на скрипке играл превосходно. Мне никогда не нравились его глаза…
— Нет, — сказал Уилли. — Он долго не продержался в кавалерах, правда?.. Хотя мне казалось это долгим сроком. Мы хорошо проводили время в колледже, верно?
— Да, там было неплохо, — согласилась Летти. — Хотя и много глупостей. Боюсь, я потратила зря там целых три года.
— Я думаю, — сказал Лесли, улыбаясь, — ты готовила себя для великой цели. И оттачивала свое кокетство.
Ему было приятно слышать о ее победах, поскольку флирт безопасен и только увеличивает славу. Джордж во время всего разговора не проронил ни слова, только смотрел отсутствующим взглядом.
Закончив чаепитие, мы перешли в гостиную. Было довольно темно. Комнату освещал только огонь в камине. Тут все увидели омелу и были страшно довольны.
— Джорджи, Сирил, Сирил, Джорджи, идите поцелуйте меня, — воскликнула вдруг Алиса.
Мы подошли к ней, чтобы удостоиться этой чести. Она подбежала ко мне со словами:
— Иди отсюда, жирный дурак… береги свои консервы. А теперь ты, Джорджи-дорогуша, подойди поцелуй меня, потому что у тебя никого не осталось, кроме меня, никого. Ты хочешь убежать, Джорджи-Порджи, яблочный пирог? Нет, я не заплачу, точно не заплачу, раз ты такой урод.
Она схватила его, поцеловала в щеку, ласково приговаривая:
— Ну, не будь таким серьезным, старина… не робей, будь смелее, ты отличный парень.
Мы зажгли лампу и начали изображать шарады. Актерами были Лесли, Летти, Уилли, Мейди и Алиса. Первая сцена изображала что-то из Гретны Грин: Алиса играла роль служанки, откровенно шаржированно.
Было шумно и весело. Лесли находился в прекрасном расположении духа. Весьма примечательно: чем воодушевленней и энергичней становился он, тем тише вела себя Летти.
Во второй сцене, когда они сыграли мелодраму, она у нее неожиданно превратилась в трагедию. Они вышли, и Лесли послал нам воздушные поцелуи из дверей.
— Правда, она хорошо играет? — воскликнула Мэри, обращаясь к Тому.
— Вполне реалистично, — ответил он.
— Она всегда хорошо играет, — подтвердила мама.
— Думаю, — сказала Эмили, — она могла бы отлично сыграть свою роль и в жизни.
— Просто убеждена, что смогла бы, — ответила мама. — Только понадобились бы длинные перерывы, чтобы она успела посмотреться в зеркало.
— А потом? — спросила Мэри.
— Ну, пожалуй, она бы почувствовала отчаяние, разочарование, стала бы ждать, пока все это пройдет, — ответила мама, многозначительно улыбаясь.
Актеры появились снова. Летти играла довольно неплохо. А Лесли играл просто блестяще. Он привлекал к себе внимание. Аплодисменты были громкими… только мы никак не могли угадать слово, загаданное в шараде. Тогда они наконец засмеялись и сказали нам его. Мы шумно запротестовали.
— Ступай, дорогой, — сказала Летти, обращаясь к Лесли, — а я помогу подготовить комнату для танцев. Я немного устала… все это так будоражит… Эмили займет мое место.
Они ушли. Мэри, Том, мама и я играли в бридж в уголке. Летти сказала, что хочет показать Джорджу несколько новых картин, и они на какое-то время склонились над альбомом. Потом она попросила его помочь освободить комнату для танцев.
— Ну, у тебя было время подумать, — сказала она ему. — Я жду.
— Слишком мало времени, — ответил он. — И что я должен сказать?
— Скажи то, что думаешь.
— Ну… значит, о тебе… — ответил он, глупо улыбаясь.
— Что обо мне? — спросила она настороженно.
— Ну, о том, какой ты была в колледже, — ответил он.
— О! Это было хорошее время. У меня было много друзей. Они все мне нравились, пока я не обнаружила, что в них нет ничего особенного, и они мне надоели.
— Бедные ребята! — сказал он, смеясь. — Какие они были из себя?
— Всякие, — ответила она. — Такие же, как и сейчас.
— Жаль, — сказал он, улыбаясь. — Ты, оказывается, жестокая.
— Почему? — спросила она.
— Тебя не заботят другие люди, — ответил он.
— Ты слишком категоричен. Считай, что существует исключение.
— Неужели я? — спросил он с улыбкой. — Ты стреляла в воздух, а потом вдруг заявила, что все патроны холостые… кроме одного, конечно.
— Ты так считаешь? — спросила она с грустной иронией. — О, ты был всегда под прицелом.
— Остывший обед, — процитировал он с горечью. — Но ты же знала, что я люблю тебя. Тебе было это известно давным-давно.
— Прошедшее время, — ответила она. — Спасибо. Следующий раз делай это лучше.
— Раз я всегда под прицелом… ты меня и сделала таким нерешительным, — сказал он.
— От случайной остроты к прямой атаке, — сказала она, улыбаясь.
— Видишь ли… ты же сама и дала мне отставку, — настаивал он, приходя в возбуждение. Вместо ответа она протянула руку и показала ему кольцо. Она улыбалась очень ласково. Он смотрел на нее с гневом.
— Не мог бы ты собрать все коврики и стулья и отнести вон в тот угол? — попросила она.
Он отправился выполнять ее просьбу, но, оглянувшись, обронил тихо и страстно:
— Ты никогда не брала меня в расчет. Я всегда был для тебя ничем.
— Видишь, стул стоит прямо на дороге, — оборвала она неприятный разговор, покраснела и наклонила голову.
Она отвернулась, а он потащил коврики в угол.
Когда актеры вошли, Летти как раз переносила вазу с цветами. Когда они играли, она сидела и смотрела на них, улыбаясь, хлопая в ладоши. Когда они закончили, Лесли подошел, что-то прошептал ей на ухо, она незаметно поцеловала его, восхищаясь им все больше и больше. Потом они ушли готовиться к следующей сцене.
Джордж не подходил к ней до тех пор, пока она сама не позвала его на помощь.
— Откуда ты знаешь, что я не брала тебя в расчет? — спросила она нервно, не в силах противостоять искушению сыграть в запретную игру.
Он засмеялся и не нашелся, что ответить.
— Понимаю, — сказал он. — Ты знала, что я всегда рядом, и не слишком думала обо мне.
— Ну, мы вели себя вполне в духе здешних традиций, — ответила она с иронией.
— Но ты все знала, — сказал он. Ты начала игру. Ты играла со мной. Так было по утрам, когда я увязывал снопы, собирал яблоки, когда метал сено в стог… ты приходила… я никогда не забуду этих дней… никогда ничего не повторяется… Ты пробудила меня к жизни… я стал предаваться мечтам, которым никогда не суждено сбыться.
— Ах… мне очень жаль. Прости меня, пожалуйста.
— Не надо!.. Не говори так. Но как быть со мной?
— О чем ты? — спросила она с неподдельным удивлением.
Он снова улыбнулся. Потому что чувствовал ситуацию. Все выглядело театрально, хотя они были вполне искренни друг с другом.
— Ну, — сказал он, — ты пробудила меня… потом оставила меня. Что мне теперь делать?
— Ты же мужчина, — ответила она.
Он засмеялся:
— Что это значит?
— Ты пойдешь своей дорогой, — ответила она.
— О да, — сказал он, — понятно.
— Ты так не считаешь? — спросила она с беспокойством.
— Не знаю… посмотрим, — ответил он.
Они вынесли еще кое-какие вещи. В холле она повернулась к нему и дрогнувшим голосом сказала:
— О, я так виновата. Прости меня, пожалуйста.
Он сказал очень тихо и мягко:
— Ничего… ничего страшного.
Она услышала смех тех, кто разыгрывал шараду, и, войдя в гостиную, громко объявила:
— Ну, вот, вроде все готово для танцев.
Когда актеры сыграли последнюю шараду, Лесли окликнул ее:
— Теперь, мадам… вы рады, что я вернулся?
— Да, — сказала она. — И не покидай меня больше, ладно?
— Не покину, — ответил он, притягивая ее к себе. — Я забыл носовой платок в столовой, — добавил он, и они вышли.
Мама разрешила, чтобы мужчины курили.
— Знаешь, — сказала Мэри Тому, — я удивляюсь, как ученые могут курить. Ведь это бессмысленная трата времени.
— Иди-ка сюда, — сказал он, — и дай мне огонька.
— Не-а, — ответила она. — Вот пусть наука и даст тебе прикурить.
— Наука, да, это серьезно… Ах, но наука ничто в твоей жизни без девушки… Да, да! Ну, подойди же… только не опали мой великолепный нос.
— Бедный Джордж! — воскликнула вдруг Алиса. — Ему, кажется, нужен ангел-хранитель?
Он сидел, развалившись в большом кресле.
— Да, — ответил он. — Иди сюда, мне тоже не обо что зажечь спичку. Коробок потерял.
— Я зажгу их о каблук, ладно? Встань, а то мне придется сесть тебе на колени. Хм, бедняга будет только в восторге, да? — И отчаянная девушка уселась ему на колено. — Если я опалю тебе усы, ты пошлешь армаду? О… о… прекрасно!.. Ты выглядишь очень мило!
— Ты мне завидуешь? — спросил он с улыбкой.
— О-о-чень!
— Стыдно завидовать людям, — сказал он почти с симпатией.
— Можно и мне покурить?
Он предложил ей сигарету из своих губ. Она была удивлена и в то же время возбуждена его ласковым тоном. И, не раздумывая, взяла сигарету.
— Я изображу телку… как мисс Дос, — сказала она.
— Не называй себя коровой, это несправедливо, — возразил он.
— Корова — прекрасное животное… пусти, — воскликнула она.
— Нет… с тобой удобно… не уходи, — попросил он, удерживая ее.
— Тебе пора повзрослеть. О… какие большие руки… пусти. Летти, подойди и ущипни его!
— В чем дело? — осведомилась моя сестра.
— Он меня не отпускает.
— Сейчас отпустит, он быстро устает от всего, — ответила Летти.
Алиса освободилась, но не двигалась с места. Она сидела и курила его сигарету. Сначала выдула маленькую порцию дыма и задумчиво на него посмотрела. Затем направила струю через ноздри и потерла нос.
— Не так уж и хорошо, как мне представлялось, — сказала она.
Он рассмеялся.
— Милый мальчик, — сказала она, нежно коснувшись его подбородка.
— Разве? — спросил он.
— А вот сейчас проверим! — воскликнула она и закрыла ладонью ему глаза. Потом поцеловала его. Тут она обернулась и посмотрела на мою маму и Летти. Сестра сидела в прежней позе рядом с Лесли, вдвоем в одном кресле. Он держал ее руку и все время гладил.
— Не правда ли, он довольно мил? — откликнулся на ее слова Лесли, целуя свою невесту в лоб, — такой теплый и белый.
— А кое-кто еще говорит о телочках, — промурлыкала Алиса Джорджу.
— Помнишь, — сказал Лесли тихо, — того человека из повести Мериме, который хотел укусить свою жену и попробовать ее кровь?
— Помню, — проговорила Летти, — ты что, тоже из породы диких зверей?
— Возможно, — смеясь ответил он. — Мне хотелось бы, чтобы все эти люди ушли. Твои завитки на шее волнуют меня… они такие трогательные…
Насмешница Алиса расстегнула запонку на рубашке Джорджа, его рука лениво покоилась на ее колене, и стала закатывать рукав.
— Ах! — воскликнула она. — Какая красивая рука, коричневая, как поджаристая булка!
Он смотрел на нее с улыбкой.
— Тяжелая, как кирпич, — добавила она.
— Тебе нравится? — спросил он.
— Нет, — сказала она таким тоном, который больше подходил для ответа «да». — Твоя рука вызывает во мне дрожь.
Он улыбнулся снова.
Она положила свои тонкие, бледные, похожие на цветы руки на его ладони.
Он, развалившись в кресле, с любопытством разглядывал их.
— У тебя нет ощущения, что в твоих руках полным-полно серебра? — спросила она насмешливо почти шепотом.
— Это, пожалуй, нечто более ценное, — ответил он нежно.
— А у тебя, наверное, золотое сердце, да? — продолжала она шутить.
— О черт! Какие речи! — ответил он кротко.
Алиса посмотрела на него изучающим взглядом.
— А я как бутылка пива у тебя на подоконнике! Славная компания, верно? — спросила она.
Он засмеялся.
— До свидания, — проговорила она, соскользнув с его колен.
— Не уходи, — попросил он… но было поздно.
Вторжение Алисы в тихое сентиментальное течение вечеринки было под стать лучу света в курятнике. Все прыгали, скакали, всем хотелось что-то делать. Все кричали и требовали начать танцы.
— Эмили… сыграй нам вальс… не возражаешь, Джордж, ну что же ты? Ты тоже не танцуешь, Том? О, Мэри!
— Нет, нет, Летти, — запротестовала Мэри.
— Потанцуй со мной, Алиса, — попросил Джордж с улыбкой, — а Сирил пригласит мисс Темпест.
— Сирил… Давай… танцуй или умри! — приказала Алиса.
Мы начали танцевать. Я заметил, что Летти куда-то внимательно смотрит, и оглянулся. Джордж танцевал вальс с Алисой, легко, весело, то и дело смеясь над ее замечаниями. Летти даже не слушала того, что говорил ее возлюбленный. Она смотрела на задорную, шумную пару. В конце концов она не выдержала и подошла к Джорджу.
— Вот как! — сказала она. — А ты, оказывается, можешь…
— Значит, ты думала, я не могу? — сказал он. — Ты же обещала танцевать менуэт и валету со мной… помнишь?
— Да.
— Обещала или нет?
— Да. Но…
— Я побывал в Ноттингеме и там научился.
— Это… из-за меня?.. Очень мило. Лесли, мазурку, пожалуйста. Ты можешь сыграть для нас, Эмили?
— Да, это довольно просто. Том, когда ты беседуешь с мамой, то выглядишь таким счастливым.
Мы танцевали мазурку с теми же партнерами. У Джорджа это получалось лучше, чем я ожидал… без всякой неуклюжести… правда, немного скованно. Однако он ни разу не сбился, хотя постоянно хохотал и болтал с Алисой.
Потом Летти призвала всех поменять партнеров, и они с Джорджем начали танцевать свою валету. На губах его сияла победная улыбка.
— Ты поздравишь меня? — спросил он.
— Я удивлена, — ответила она.
— Я тоже. И я сам себя поздравляю.
— Неужели? Ну, тогда и я присоединяюсь.
— Спасибо. Наконец-то ты начинаешь…
— Что? — быстро прервала его она.
— Верить в меня.
— Давай не будем начинать этот разговор снова, — попросила она.
— Тебе нравится танцевать со мной? — поинтересовался он.
— На этот счет будь спокоен, — ответила она.
— Господи, Летти, ты заставляешь меня смеяться!
— Я? — спросила она. — А что если вы поженитесь с Алисой… и притом скоро?
— Я… с Алисой!! Но ведь у меня всего какая-то сотня фунтов за душой и никаких перспектив. Вот почему… ну… одним словом, я не женюсь ни на ком… кроме, конечно, той, у кого будут деньги.
— У меня есть две тысячи фунтов, принадлежащих лично мне…
— У тебя? Это очень мило, — сказал он, улыбаясь.
— Ты сегодня какой-то другой, — сказала она, близко наклоняясь к нему.
— Я? — откликнулся он. — Это потому, что все уже другое. Все изменилось, наконец.
— Не забывай вовремя делать шаги, — многозначительно произнесла она и уже серьезно добавила: — Понимаешь, я ничего не могу поделать с собой.
— Почему?
— Я не властна в своих поступках. Никто не властен. Нам приходится делать только то, чего ждут от нас другие. Мы лишены выбора. Потому что мы всего лишь фигуры на шахматной доске.
— Ага, — согласился он с сомнением в голосе.
— Хотелось бы знать, когда все это кончится, — сказала она.
— Летти! — воскликнул он, сжав ей руку.
— Не надо… не говори ничего… это нехорошо. Уже поздно. Если ты скажешь еще что-нибудь, я объявлю, что устала, и прекращу танец. Не говори больше ни слова.
Он послушно последовал ее просьбе. Их танец подходил к концу. Затем он пригласил Мэри, которая все время весело щебетала с ним. Пока он танцевал с Мэри, успел снова восстановить в себе бодрость духа, чтобы казаться приятным и милым. Он был весьма оживлен в течение всего вечера. За ужином позволил себе поесть и выпить вина.
— Попробуйте кофе по-турецки, мистер Сакстон.
— Спасибо… но лучше дайте мне это в виде коричневого желе, а? Это для меня что-то новое.
— Отведай это блюдо, Джордж.
— А, давай… да оно прямо как драгоценный камень.
— Ты тоже станешь таким завтра… желтым, как топаз.
— Ах! Завтра будет завтра.
В конце ужина Алиса крикнула:
— Джордж, дорогуша… ты закончил трапезу?.. Только не умирай смертью короля… короля Джона… я этого не перенесу.
— Ты так меня обожаешь?
— Я? Да… О! Ради тебя я готова выбросить мою лучшую воскресную шляпу, готова швырнуть ее под твою повозку с молоком, точно!
— Нет, лучше сама бросься ко мне в повозку воскресным днем, когда я поеду мимо.
— Да… и вообще приходи к нам в гости, — сказала Эмили.
— Как здорово! Завтра я тебе буду уже не нужна, Джордж-дорогуша, поэтому я, возможно, приду. А ты женишься на мне?
— Да, — сказал он.
Когда приехала повозка и Алиса, Мейди, Том и Уилли собрались уезжать, Алиса долго прощалась с Летти… послала Джорджу множество воздушных поцелуев… обещала любить его верно и искренне… и уехала.
Джордж с Эмили задержались еще ненадолго. Теперь комната казалась пустой и тихой, все веселье куда-то улетучилось. Разговоры прекратились. Осталась лишь какая-то неловкость.
— Ну, — произнес Джордж наконец, — сегодняшний день почти завершен, скоро наступит завтра. Я вроде несколько опьянел! Мы славно провели вечер.
— Я рада, — сказала Летти.
Они надели ботинки, натянули гетры, надели пальто и стояли в холле.
— Нам пора, — сказал Джордж, — а то скоро пробьют часы, и Золушке… взгляните на мои хрустальные туфельки… — он указал на ботинки. — Полночь, лохмотья, побег. Очень подходящий образ. Я назовусь Золушкой, которую отвергли. Думаю, я немного пьян… мир кажется мне забавным.
Мы вышли их проводить и поглядели на дальние холмы.
— До свидания, Летти, до свидания.
Они ушли и затерялись среди снегов, нырнув в глубину леса.
— До свидания, — крикнул он из темноты.
Лесли захлопнул дверь и увел Летти в гостиную. Мы слышали, как он возбужденно что-то нашептывал ей и тихо смеялся. Потом толкнул ногой дверь в закрытую комнату.
Летти начала смеяться, шутить, громко говорить. Раскаты ее смеха казались какими-то странными. Потом внезапно ее голос умер.
Мэри сидела за маленьким пианино в столовой… и что-то фальшиво играла. Это действовало на меня угнетающе, жалкие остатки завершившегося праздника, но у девушки было сентиментальное настроение, и она наслаждалась игрой.
Это был промежуток между сегодняшним и завтрашним днем, когда комедия вот-вот обернется трагедией.
Повозка вернулась.
— Лесли, Лесли, Джон приехал за нами! — позвала Мэри.
Никакого ответа.
— Лесли, Джон ждет на холоде.
— Ладно, сейчас.
— Давай поторопись.
Она говорила с ним через дверь. Потом он вышел и выглядел очень сонным и сердитым из-за того, что ему помешали. За ним шла Летти, поправляя на ходу волосы. Она не смеялась и выглядела смущенной, как и большинство девушек в подобной ситуации, видно было, что она очень устала.
Наконец Лесли после многократных прощальных поцелуев забрался в повозку, залитую потоком желтого света, и она тронулась, сразу попав в тень, а он еще долго что-то кричал по поводу завтрашнего дня.
По-английски «салат-латук» и имя Летти звучат похоже. (Здесь и далее примеч. пер.)
В Англии многие дома имеют названия.
Шотландским.
Разновидность лам.
Прозвище герцога Веллингтона, разгромившего армию Наполеона при Ватерлоо.
Намек на слова древнеримского полководца Гая Юлия Цезаря, которыми он сообщил о своей победе: «Veni, vidi, vici» — «Пришел, увидел, победил».
Дренажная труба.
Гигантское индийское растение, представляющее собой множество сросшихся вместе деревьев и, конечно, имеющее бесчисленное количество ветвей.
Намек на Ветхий Завет, где говорится, что евреи, которых Моисей вывел из Египта в Синайскую пустыню и водил сорок лет, питались только перепелами и манной.
Попустительство (фр.).
В Англии принято пить чай в пять часов. Встречи за чаем так и называются «файвоклок», что переводится как «пять часов».
Букв.: «собачья телега» — двуколка, высокий двухколесный экипаж с поперечными сиденьями и местом для собак сзади.
Букв.: «Лови день» (лат.) — так говорил древнеримский поэт Гораций, который призывал не думать ни о прошлом, ни о будущем, а наслаждаться жизнью, т. е. сегодняшним днем.
Имеется в виду совершеннолетие, когда человек получает право сам распоряжаться своей судьбой.
Башмаки на деревянной подошве.
Тем лучше (фр.).
На английском слово «блеять» означает также и «болтать».
Примерно 45 см.
Надежда.
Красавец-мужчина, не знающий пощады (фр.).
Нежнее (ит.).
Соответствует русской пословице «Дорога ложка к обеду».