Зима долго сковывала морозом землю. Рабочие шахты «Темпест, Уарралл энд компани» объявили забастовку, требуя улучшения условий труда. В принципе ничего необычного в этом не было, поскольку рабочие знали, чего они добиваются, рассуждали они разумно и пребывали в хорошем настроении, но в целом какое-то уныние воцарилось в нашей сельской местности, и многим пришлось туго. Повсюду на улицах можно было встретить толпы мужчин, ничем не занятых, вялых, опустошенных. Проходила неделя за неделей, агенты профсоюза шахтеров организовывали митинги, а священники устраивали молебны, между тем забастовка продолжалась. Передышки не было. Крикуны постоянно били в набат на улицах; служащие компании постоянно распространяли бюллетени, в которых старались разъяснить ситуацию, а люди говорили и говорили без умолку. Так проходили целые месяцы в смятении, безнадежности, раздражении. В школах раздавали бесплатные завтраки, в часовнях — суп, добрые люди организовывали чай — детям все это нравилось. Но мы, хорошо знавшие, что означают угрюмые лица стариков и женщин, чувствовали холодную, бессердечную атмосферу печали и тревоги.
Леса сквайра подвергались нападениям браконьеров. Эннабел героически пытался выполнять свою работу. Один мужчина вернулся домой с серьезной травмой, объяснив ее падением на скользкой лесной дороге… На самом же деле он попал в ловушку. Потом Эннабел поймал еще двух мужчин. Их приговорили к двум месяцам тюремного заключения.
На воротах Хайклоуза — и с нашей стороны, и со стороны Эбервича — были вывешены предупреждения о том, что за проход и проезд через частные владения виновные будут подвергаться наказанию. Вскоре эти предупреждения оказались замараны грязью, и им на смену были вывешены новые.
Мужчины, слонявшиеся без дела близ Неттермера, злобно посматривали на проходившую мимо Летти, на черные меха, в которые ее одел Лесли, и высказывали вслух обидные замечания. Она слышала их, и они ранили ее в самое сердце. От матери она унаследовала демократические взгляды, которые заставляли ее вступать в горячие споры со своим возлюбленным.
Потом она пыталась поговорить с Лесли о забастовке. Он слушал ее с выражением снисходительного превосходства, улыбался и говорил, что она ничего в этом не понимает. Женщины зачастую приходят к ошибочным умозаключениям под влиянием чувств, сразу не разобравшись толком во всем. Мужчина же должен все обстоятельно изучить, обдумать, и только после этого он принимает решение. От женщин в общем-то и не требуется понимания всех этих вещей. Бизнес не для них. Их миссия в жизни более высокая. К сожалению, Летти оказалась не такой женщиной, которой можно заморочить голову подобными рассуждениями.
— Итак? — спросила она тихим, безнадежным голосом в конце его тирады. — В чем ты видишь выход?
— Ну ведь ты все прекрасно понимаешь, не так ли? Миннехаха, моя Смеющаяся Вода… Лучше смейся опять, дорогая моя, и не думай ни о чем, не волнуйся. Не будем больше говорить об этом, а?
— Хорошо, не будем.
— Вот-вот, давай не будем… это правильно… ты мудра, как ангел. Иди сюда… ух, лес густой и никого нет! Посмотри, во всем мире никого, кроме нас, а ты мое небо, мой рай, моя земля, моя жизнь!
— И ад тоже?
— Ах… ты так холодна… Господи, до чего же ты холодна!.. Меня пробирает дрожь, когда ты смотришь так… а я ведь очень горяч… Летти!
— Ну, и дальше что?
— Ты жестокая! Поцелуй меня… сейчас же… Нет, я не хочу твою щечку… Поцелуй меня сама. Почему ты молчишь?
— О чем нам говорить, когда ничего нет такого, что бы следовало обсудить немедленно?
— Ты обиделась?
— Кажется, сегодня пойдет снег, — ушла она от прямого ответа.
Наконец зима собралась с духом и решила переселяться со своим ледяным скарбом на север.
Забастовка закончилась. Шахтеры пошли на компромисс. Это мягкое определение того, что на самом деле они потерпели поражение. Да, забастовка, тем не менее, закончилась.
Потянулись домой птицы. Сережки на орешнике сбросили свое зимнее безразличие и стали завиваться мягкими кисточками. Целыми днями раздавались долгие, нежные посвистывания из кустов. А вечерней порой их сменяли громкие ликующие крики птиц, радующихся по каждому поводу.
Я помню тот день, когда груди холмов вздохнули, очнувшись от сна, и голубые глаза озер широко раскрылись, обретя удивительную ясность. По мартовскому небу целый день плыла череда облаков, как бы излучавших белое свечение, мягкие, плывущие тени, похожие на ангелов, тихо оплакивающих прошлое; шелковистые тени колыхались за окном без отдыха, словно белые груди. Беспрерывно двигались облака куда-то к своему обиталищу, а я оставался на земле, такой нетерпеливый. Я схватил кисточку и попытался нарисовать их. Хотел передать игру теней, хотел показать, что через нашу долину облака движутся подобно пилигримам. Они должны были окликнуть меня, позвать за собой куда-нибудь, вырвать меня из привычного одиночества. Однако облака плыли и плыли, не замечая меня.
К вечеру они все уплыли, унеслись. И вокруг снова было чистое голубое небо.
Пришел Лесли и позвал свою нареченную погулять с ним под темнеющим весенним небом. Она предложила мне сопровождать их, и, желая убежать от самого себя, я отправился на прогулку.
Теплом веяло и под сенью леса, и среди холмов. Но иногда все-таки пробегал ветерок, обнимая холмы за плечи, румяня наши щеки.
— Сорви мне несколько сережек, Лесли, — попросила Летти, когда мы подошли к ручью.
— Да, да, вот эти, что висят над ручьем. Они рыжие, будто им под кожу впрыснули свежую кровь. Посмотри, кисточки золотые. — Она указала на пыльные орешниковые сережки, которые вместе с ольховыми она повесила себе на грудь. Потом вдруг начала цитировать «День рождения» Кристины Россетти.
— Как я рада, что ты зашел и пригласил меня на прогулку, — продолжала она. — Ферма Стрели-Милл и мельница выглядят просто прелестно, правда? Совсем как оранжевые и красные мухоморы на сказочной картине. Знаешь, я здесь не была очень давно. Зайдем?
— Скоро стемнеет. Сейчас уже полшестого… даже больше! Я видел вчера утром своего друга.
— Где?
— Он вез навоз, а я проезжал мимо.
— Он говорил с тобой… как он выглядит?
— Нет, он ничего не сказал. Я посмотрел на него… он все такой же, кирпичного цвета, крепкий, сильный как скала. Кремень-мужик. Знаешь, а ты молодец, что надела крепкие ботинки.
— Обычно я всегда надеваю их для лесных прогулок…
Она постояла на большом камне, который спеша обегал звонкий ручей.
— Хочешь, зайдем навестим их? — спросила она.
— Нет, я бы лучше послушал журчание ручейка, а ты? — поспешно ответил Лесли.
— Ах, да, очень музыкально.
— Пойдем дальше? — спросил он нетерпеливо, но смиренно.
— Я сбегаю на минутку на ферму, — сказал я.
Как только я вошел, сразу увидел Эмили, она сажала хлеб в печь.
— Пошли, погуляем, — крикнул я.
— Сейчас? Дай только скажу маме.
Она побежала надеть свое длинное серое пальто. Когда мы шли через двор, Джордж окликнул меня.
— Я скоро вернусь, — пообещал я.
Он подошел к воротам и теперь смотрел нам вслед. Когда мы вышли на дорогу, то увидели Летти, стоявшую на верхней перекладине забора и опиравшуюся рукой на голову Лесли. Она заметила нас и Джорджа тоже, помахала нам рукой. Лесли встревоженно поглядывал на нее. Она помахала снова, потом мы услышали ее смех и требовательную просьбу к Лесли, чтобы он стоял спокойно и держал ее покрепче. И вот она наклонилась вперед, словно взлетела большой птицей с забора прямо к нему в руки. И спустя миг мы уже вместе поднимались по склону холма, где раньше желтела пшеница, а теперь ветер шевелил черные волны стерни, еще недавно там бегали кролики. Мы миновали ряды маленьких коттеджей и поднялись наверх, откуда хорошо видна была вся земля от Лейсестершира до Чарнвуда. А за горами — впереди и справа — открывался Дербишир.
Мы брели по травянистой тропе. Раньше она вела от Аббатства до Холла, но сейчас заканчивалась прямо на бровке холма. В полпути отсюда находилась старая ферма Уайт Хаус с зелеными ступенями. Женщины поднимались по ним и шли к Вейл оф Бельвуар… но сейчас на ферме жил только один работник.
Мы подошли к карьерам, посмотрели печь для обжига извести.
— Давай пройдем через карьер, лес совсем рядом, — предложил Лесли. — Я не был здесь с детства.
— Это нарушение границ, — сказала Эмили.
— Мы не станем нарушать границы, — возразил он напыщенно.
Мы перешли ручей, сбегавший маленькими каскадами, на его берегах уж было полным-полно первоцвета. Мы свернули вбок и вскарабкались на холм, покрытый лесом. Бархатные зеленые побеги пролески рассыпались по красной земле. Мы добрались до вершины, где лес редел. Я сказал Эмили, что меня беспокоит странная белизна на земле. Она удивленно вскрикнула, я наконец разглядел, что иду в сумерках среди подснежников снеговых. Орешник редел, зато то тут, то там росли дубы. Земля сплошь белая от подснежников, как будто манну рассыпали по красной земле среди зеленых листьев. Глубокая маленькая лощина напоминала чашу, склоны все усыпаны белыми цветами, они светлели и на темном дне. Наверху среди орешника росли таинственные дубы, особенно красиво выделявшиеся на фоне заката. Внизу, в тени, тоже были рассыпаны белые цветочки, такие молчаливые и грустные, словно все лесные жители вдруг собрались сюда на моление. Их было бесчисленное множество, и они мерцали в вечернем свете. Другие цветы были рады такой компании. Колокольчики, первоцвет аптечный, даже легкие лесные анемоны, и только подснежники оставались грустными и загадочными. Мы были для них чужие, враждебные, безжалостные похитители. Девушки наклонились и стали трогать их пальцами. Грустные цветочки, друзья дриад.
— Что означают эти цветы, как вы думаете? — спросила Летти тихо, касаясь цветов белыми пальцами. Ее черные меха ниспадали на них.
— В этом году их немного, — сказал Лесли.
— Они напоминают мне омелу, которая никогда не была нашей, хотя мы носили ее, — сказала мне Эмили.
— Как ты думаешь, что они говорят между собой, о чем заставляют думать других, а, Сирил? — спросила Летти.
— Эмили говорит, что они принадлежат к некой древней утраченной религии. Возможно, они были символом слез у странных друидов, живших здесь до нас.
— Нет, это больше, чем слезы, — сказала Летти. — Больше, чем слезы, они так спокойны и тихи. Как память о том, что утрачено уже навсегда. Они заставляют меня бояться.
— Чего тебе бояться? — спросил Лесли.
— Если бы я знала, я бы не боялась, — ответила она. — Посмотрите на подснежники. — Она показала на цветы. — Видите, какие они: закрытые, притаившиеся, обессиленные. Прежде мы обладали знаниями, которые ныне утратили… и которые мне, например, очень необходимы. Это знания о судьбе. Не кажется ли тебе, Сирил, что мы вот-вот утратим самое главное на этой земле — мудрость, как утратили всех этих мастодонтов, этих древних чудовищ?
— Это не соответствует моим убеждениям, — высокопарно ответил я.
— А я все-таки что-то потеряла, — сказала она.
— Пошли, — сказал Лесли. — Не стоит забивать голову подобными вещами, хотя сами по себе они забавны. Пойдем со мной, опустимся на дно этой чаши, посмотрите, как все здесь странно: эти ветки на фоне неба имеют филигранную отделку.
Она побрела за ним вниз, заметив на ходу:
— Ах, ты топчешь цветочки!
— Нет, — ответил он. — Я осторожен.
Они уселись рядом на поваленное дерево. Она наклонилась, выискивая белые цветы среди листьев. Он не мог видеть ее лица.
— Ты совсем не обращаешь на меня внимания сегодня, — заметил он с грустью.
— На тебя? — Она выпрямилась и внимательно посмотрела на него.
Потом странно засмеялась.
— Ты мне кажешься каким-то нереальным, ответила она необычным голосом.
Какое-то время они сидели молча, опустив головы. Птицы то и дело выпархивали из кустов. Эмили удивленно посмотрела наверх, откуда раздался тихий насмешливый голос:
— Голубки! А ну-ка, выходите, влюбленные сердечки. Вы выбрали неподходящее место, среди подснежников. Назовите лучше свои имена.
— Вали отсюда, дурак! — бросил Лесли, вскочив в гневе.
Мы все встали и посмотрели на сторожа. Он стоял как бы в световом обрамлении, закрывая собой свет, темный, могучий, нависающий над нами. Он не двигался, а смотрел на нас, похожий на бога Пана, и приговаривал:
— Прелестно… прелестно! Два плюс два будет четыре. Действительно, два и два — четыре. Идите, идите сюда со своего брачного ложа, а я посмотрю на вас.
— У тебя глаз нет, что ли, дурень? — сказал Лесли, вставая и помогая Летти поправить ее меха. — Ты, что не видишь, что здесь благородные дамы?
— Простите, сэр, но в такой темноте не разберешь, дамы это или не дамы. Кстати, кто вы сами-то будете?
— Сейчас проясним. Пойдем, Летти, мы здесь не можем больше оставаться.
Они выбрались на освещенное место.
— О, простите, пожалуйста, мистер Темпест… когда смотришь на мужчину сверху в темноту, его трудно узнать. Я-то думал, что здесь молодые дурни забавляются…
— Черт подери… заткнись, наконец! — воскликнул Лесли. — Извини, Летти, — не возьмешь ли ты меня под руку?
Они смотрелись очень элегантно, респектабельная молодая пара. Летти была в длинном пальто и маленькой шляпке, украшенной перьями, падавшими вниз прямо на волосы.
Сторож смотрел на них. Потом, улыбнувшись, широкими шагами спустился вниз и вернулся со словами:
— Ну, леди могла бы взять и свои перчатки.
Она взяла их, отшатнувшись к Лесли. Потом выпрямилась и сказала:
— Позвольте мне нарвать цветов.
Она нарвала букетик подснежников, которые росли между корней деревьев. Мы все наблюдали за ней.
— Простите за такую ошибку… леди! — сказал Эннабел. — Но я уже и забыл, как выглядят порядочные дамы… ну, если не считать дочерей сквайра, которые, однако, никогда не гуляют вечерами.
— Думаю, тебе не приходилось видеть много дам за свою жизнь… если, конечно, ты… Тебе никогда не приходилось быть грумом[23]?
— Ах, сэр, я считаю, лучше быть конюхом для лошади, чем женихом для леди, прошу прощения, сэр.
— И ты заслужил это… без сомнения.
— Я получил все сполна… и я желаю вам, сэр, чтобы у вас все сложилось лучше. Больше чувствуешь себя мужчиной здесь, в лесу, чем в гостиной у моей дамы.
— В гостиной у леди! — засмеялся Лесли, глядя с удивлением на сторожа.
— О да! «Приходи ко мне в гостиную…»
— А ты довольно умен для сторожа.
— О да, сэр… был и я когда-то дамским угодником. Но лучше уж присматривать за кроликами да птичками. Легче растить засранцев в Кеннелзе, чем в городе.
— Так это твои дети? — спросил я.
— Вы их знаете, да, сэр? Симпатичный выводок, не правда ли?.. миленькие хоречки… ну прямо как ласки… из них вырастет стая молодых лис. Быстроногих к тому же…
Эмили присоединилась к Летти, они стояли рядом с человеком, которого втайне ненавидели.
— А потом они попадут в капкан, — сказал я.
— Они живут в естественных условиях… и смогут защитить себя, как все дикие звери, — ответил он, ухмыляясь.
— Ты не выполняешь свой долг, это удивляет меня, — сказал Лесли назидательно.
Мужчина рассмеялся.
— Родительский долг, лучше скажите, А мне не нужно говорить об этом. У меня их девять. Восемь уже народились и девятый на подходе. Она хорошо размножается, моя возлюбленная, каждые два года по одному… девять за четырнадцать лет… неплохо, а?
— Ты постарался, думаю.
— Я… почему? Это же все естественно! Когда мужчина отходит от своего естества, он становится дьяволом. Лучше быть хорошим животным, скажу я, и мужчине, и женщине это обличье сгодится. Вы, сэр, хорошая мужская особь, леди — женская… все правильно… и радуйтесь этому.
— А потом?
— Делайте то же самое, что и животные. Я присматриваю за своим выводком… ращу их. Они симпатичненькие, каждый, что молоденький ясень. Они не научатся ничему грязному среди природы… если, конечно, я этому не посодействую. Они могут быть как птички, ласочки, змейки или белочки, раз они пока не знакомы с порочной человеческой жизнью, вот как бы я выразился.
— Что ж. Таково твое мировоззрение, — сказал Лесли.
— Ага. Обратите внимание, как на нас смотрят женщины. — Я для них буйвол и пара червей, вместе взятые. Посмотрите на эту тварь! — сказал он громче, чтобы слышали женщины. — Забавен, не правда ли? А зачем?.. И для чего вы, например, носите такую замечательную куртку и крутите ваши усы, сэр! Ха… скажите женщине, чтобы она не ходила в лес, пока не научится правильному взгляду на естественные вещи… тогда она может увидеть кое-что очень важное… Спокойной ночи, сэр.
Он зашагал в темноту.
— Суровый малый, — заметил Лесли, — но в нем что-то есть.
— Он заставил меня содрогнуться, — ответила она. — Однако он тебе интересен. Я уверена, с ним была связана какая-то история.
— Такое впечатление, что он что-то потерял, чего-то лишился, — сказала Эмили.
— Думаю, он все же неплохой парень, — сказал я.
— Хорошо сложен, но в нем нет души.
— Нет души… и это среди подснежников, — сказала печально Эмили.
Летти задумалась, а я улыбнулся.
Был прекрасный вечер, спокойный, с красными дрожащими облаками на западе. Луна в небесах задумчиво смотрела на восток. Вокруг нас лежал темно-пурпурный лес, теряющий краски. Заброшенная земля поблизости выглядела грустно и даже как-то странно при свете вечерней зари. Зато торфяная дорога была великолепна.
— Побежали! — сказала Летти, и, взявшись за руки, мы побежали как сумасшедшие, задыхаясь и хохоча, нам было хорошо, весело, мы забыли обо всем дурном. А когда мы остановились, то в один голос вдруг воскликнули: «Прислушайтесь!»
— Вроде это дети кричат! — сказала Летти.
— В Кеннелзе, — подтвердил я. — Точно, это там.
Мы поспешили вперед. Из дома раздавались безумные вопли детей и дикие, истерические крики женщины.
— Ах, чертенок… ах, чертенок… вот тебе… вот тебе! — Затем слышались звуки ударов, вой. Мы вбежали в дом и увидели взъерошенную женщину, которая безумно колотила сковородкой мальчишку. Малый вертелся, как молодой дикобраз… мать держала его за ногу. Он лежал и выл во весь голос. Другие дети плакали тоже. Мать была в истерике. Волосы закрывали ей лицо, глаза смотрели злобно. Рука поднималась и опускалась, точно крыло ветряной мельницы. Я подбежал и схватил ее. Она уронила сковородку, ее колотила дрожь. Она взирала на нас с отчаянием, сжимая и разжимая руки. Эмили побежала успокаивать детей, а Летти подошла к обезумевшей матери. Наконец та успокоилась и села, глядя перед собой. Потом бесцельно стала трогать колечко на пальце у Летти.
Эмили между тем промывала щеку у девочки, которая стала вопить громче, когда увидела, что из раны капнула кровь на ткань. Наконец и она успокоилась. После чего Эмили наконец зажгла лампу.
Я нашел Сэма под столом. Протянул руку, хотел схватить, но он тут же ускользнул, как ящерица, в проход. Через некоторое время я обнаружил его в углу. Он лежал и дико завывал от боли. Я отрезал ему путь к отступлению, взял в плен, отнес, отчаянно сопротивлявшегося, на кухню. Вскоре, обессилев от боли, он стал пассивным.
Мы раздели его. Его ладное белое тельце было все покрыто кровоподтеками. Мать захныкала снова, а вместе с ней и дети. Девушки старались успокоить ее. А я принялся растирать маслом тельце мальчика. Потом мать схватила ребенка на руки и стала страстно целовать, рыдая на весь дом. Мальчик позволил себя целовать… но потом тоже начал плакать. Его тельце сотрясалось от рыданий. Постепенно рыдания унялись, они сидели и тихо плакали, бедная, несчастная мать и полуголый мальчик. Потом она отправила его спать, а девушки подготовили — ко сну других малышей, помогая им надеть ночные рубашонки, и скоро в доме стало тихо.
— Я не могу с ними справиться, не могу, — проговорила мать грустно. — Они растут сами по себе… просто не знаю, что с ними и делать. Муж совсем мне не помогает… нет… его не заботит, как я с ними тут управляюсь… ничем не помогает, одни насмешки строит.
— Ах, малыш, — сказала Летти, усадив худенького мальчика себе на колени и держа перед ним его ночную рубашонку. — Не хочешь ли ты пойти к своей мамочке?.. Ну вот, теперь иди… Ах!
Хорошенький полуторагодовалый малыш потопал через всю комнату к маме, размахивая ручонками и смеясь, его карие глазенки блестели от удовольствия. Мама схватила его, пригладила шелковистые каштановые волосы, откинув со лба назад, и прижалась к нему щекой.
— Ах! — сказала она. — У него совершенно шальной отец. Не такой, как другие мужчины. Он ни о ком не заботится. Даже к собственной плоти и крови, к нашим детям, относится, как чужой.
Девочка с пораненной щекой удобно устроилась у Лесли. Она сидела у него на коленях, смотрела грустными глазами, вскинув вверх круглую головенку с короткой стрижкой.
— Это мой мел, а Сэм сказал, что его, и он возьмет и будет рисовать, где захочет, только я не дам ему ничего, вот. — Она разжала пухленькую ручонку и показала красный мелок. — Мне его папа принес, чтобы я сделала румяной мою куклу, она деревянная. Я покажу ее сейчас вам.
Она соскочила с колен и, придерживая рукой рубашонку, побежала в угол, где валялись детские игрушки, потом принесла Лесли вырезанную из дерева карикатуру на женщину. Лицо куклы было вымазано красным мелом.
— Вот она, моя куколка, папа сделал ее для меня… ее зовут леди Мима.
— Да ну? — сказала Летти, — а это у нее щеки? Она ведь некрасивая, правда?
— Нет, она красивая! Папа сказал, она настоящая леди.
— И он дал тебе для нее румяна?
— Да, румяна! — Она кивнула.
— И ты не давала их Сэму?
— Нет. Мама тоже сказала: «Не давай Сэму!», и он укусил меня.
— А что скажет отец?
— Папа?
— Он только засмеется, — проговорила мать, — и скажет, что укус лучше, чем поцелуй.
— Скотина! — сказал Лесли с чувством.
— Нет, но он ни разу не тронул пальцем ни меня, ни детей. Просто он не такой, как другие мужчины… никогда не поговорит. Форменный чужак, даже стал более чужой, чем в тот день, когда я впервые его увидела.
— А где это произошло? — поинтересовалась Летти.
— Я тогда работала служанкой в Холле… а он был новичок, явился туда… красивый, благородный джентльмен, ну и все такое прочее. Даже сейчас он может читать и беседовать, как настоящий джентльмен… Только мне вот ничего не говорит… Ведь я в его глазах просто лепешка грязи!.. Вот и измывается надо мной, над своими детьми. Боже милостивый, да он будет здесь с минуты на минуту. Ступайте отсюда!
Она погнала детей спать, погасила светильник в углу и стала накрывать на стол. Скатерть чистая, без пятен, она положила перед его прибором серебряную ложку на блюдце.
Не успели мы направиться к дверям, как вошел он. Завидев его массивную фигуру в дверном проеме, эта крупная, солидная женщина заметалась по комнате.
— Хэлло, Прозерпина… у тебя гости?
— Я не звала их, они сами пришли, услышав плач детей. Я не давала им никакого повода…
Мы поспешили в ночь.
— Ах, всегда тяжелая ноша достается женщинам, — заметила Летти горько. — Если бы он помогал ей, разве б она не оставалась прекрасной женщиной, полной сил? А теперь она сильно измучена.
— Мужчины — скоты… и брак дает им простор для всяких безобразий, — заявила вдруг Эмили.
— Не стоит рассматривать этот случай, как типичный результат замужества, — обратился Лесли к своей нареченной. — Подумай о себе и обо мне, Миннехаха.
— Ага.
— О… я хотел спросить тебя, что ты, собственно, думаешь о викарстве, о церкви в Греймиде?
— Премиленькое местечко! — воскликнула Летти.
Мы пробирались по неровной дороге, покрытой рытвинами. Луна светила ярко, а мы держались в тени деревьев, таких черных, мрачных. Случайно луна осветила белую ветку, на которой кора была обглодана кроликами в суровую зиму. Вскоре мы выбрались из леса. На севере небо было залито зеленым светом, эдакое сплошное марево; Орион уж поднимался со своего ложа, и за ним следовала луна.
— Во время северного сияния, — сказала Эмили, — я чувствую себя так странно… даже жутко… оно внушает какой-то благоговейный трепет, правда?
— Да, — сказал я. — Оно заставляет тебя думать о многих вещах, сомневаться и чего-то ждать.
— А чего ты ждешь? — спросила она мягко, посмотрела вверх, и увидев, как я улыбаюсь, снова опустила голову, прикусив губу.
Когда мы дошли до развилки, Эмили упросила нас зайти на мельницу… ненадолго… и Летти согласилась.
Занавески на кухонном окне были раздвинуты, а ставни не закрыты, как обычно. В гостях находилась Алиса, она что-то тихо говорила Джорджу, склонившемуся над какой-то игрой.
— Хэлло, Летти Бердсолл, ты такая странная, — встретила нас Алиса обычными язвительными замечаниями. — Ты так уже всерьез помолвлена?
— Ага… давненько мы ее не видели, — добавил отец в шутливой манере.
— Ну, разве она не гранд-дама, фу-ты, ну-ты, в такой прекрасной шляпке, в мехах, к тому же с подснежниками?! Посмотри-ка на нее, Джордж, ты никогда раньше не видел ее такой гранд-дамой.
Тот поднял глаза и посмотрел на девушку, на цветы, избегая ее глаз.
— Ага, она здорово выглядит, — сказал он и вернулся к своим шахматам.
— Мы собирали подснежники, — сказала Летти, прижимая цветы к груди.
— Они миленькие… дай мне несколько, а? — сказала Алиса, протягивая руку.
Летти отдала ей цветы.
— Шах! — сказал Джордж.
— Отстань! — отмахнулась его партнерша, — мне подарили подснежники… Разве они не идут мне, такие же невинные маленькие души, как и я сама? Летти не хочет их приколоть к платью, потому что она не такая добрая и невинная, как я. Давай и тебе тоже подарим весенние цветочки, а?
— Тебе что, так хочется… только зачем?
— Чтобы ты тоже похорошел и, конечно, приобрел вид невинного создания.
— Тебе шах, — сказал он.
— Ах, куда тебе их приколоть, разве что на рубашку. О!.. вот!.. — Она воткнула несколько цветочков в его черные волосы. — Смотри, Летти, какой он милашка, правда?
Летти издала напряженный смешок:
— Голова осла, увенчанная цветами, — сказала она.
— Тогда я — Титания… правда, из меня получилась бы изумительная королева?.. А вот кто у нас ревнивый Оберон?
— А мне он напоминает того мужчину из «Гедды Габлер» Ибсена, увенчанного листьями винограда… о да, прекрасными виноградными листьями, — сказала Эмили.
— Как поживает ваша кобыла после растяжения связок, мистер Темпест? — спросил Джордж, не обращая ни малейшего внимания на цветочки в своих волосах.
— О… скоро она будет в норме, спасибо.
— Ах… Джордж мне об этом рассказал, — вмешался отец, и у них с Лесли завязался разговор.
— Так значит, мне шах, Джордж? — спросила Алиса, вернувшись к игре. Она нахмурила брови и задумалась. — О-о-о! — сказала она, — но от этого есть лекарство! — Она сделала ход и сказала победно: — Вот вам, сэр!
Он посмотрел на доску и тоже сделал ход. Алиса взглянула на него и, передвинув коня, произнесла:
— Шах!
— А я и не заметил… теперь вся игра насмарку, — сказал он.
— Побит, мой мальчик!.. Больше не радуйся победе над женщиной. Патовая ситуация… Хотя у тебя и цветы в волосах!
Он дотронулся рукой до волос, пощупал и бросил цветы на стол.
— Вы не поверите!.. — сказала мать, войдя в комнату.
— Что стряслось? — спросили мы в один голос.
— Пришел Ники Бен и давай есть скатерть. Да! Когда я пришла, чтобы забрать ее в стирку, то увидела, что там сидит Ники Бен, что-то глотает и утирает пену с усов.
Джордж рассмеялся громко и задорно. Он смеялся, пока не устал. Летти смотрела на него и думала, сколько же он может смеяться.
— Представляю себе, — задыхаясь, сказал он, — как он чувствует себя, загнав в глотку целый ярд муслина.
Он снова стал смеяться. Алиса засмеялась тоже… своим заразительным смехом, эдакая вечная хохотушка. Потом начал смеяться отец… и тут в комнату с печальным видом вошел Ники Бен. Мы все разом расхохотались так, что задрожали стены. Только Летти все это время была спокойна и невозмутима. Джордж оперся руками о стол, и цветы упали на пол.
— О… как можно! — воскликнула Летти.
— Что? — невинно спросил он, оглянувшись. — Твои цветы? Тебе их жаль?.. У тебя такое чувствительное сердце, правда, Сирил?
— У нее особое отношение к бессловесным тварям и предметам, — сказал я.
— Уж не чувствуешь ли ты себя маленькой бессловесной тварью, Джорджи? — язвительно поинтересовалась Аписа.
Он засмеялся, отставив в сторону шахматы.
— Пойдем, дорогой? — сказала Летти, обращаясь к Лесли.
— Если ты готова, — ответил он, тут же вставая со стула.
— Я устала, — проговорила она жалобно.
Он посмотрел на нее с заботой и нежностью.
— Мы слишком много ходили? — спросил он.
— Нет, дело не в этом. Нет… просто эти подснежники, и этот мужчина, и дети — и все такое прочее. Слишком много для одного дня.
Она поцеловала Алису, Эмили и мать.
— Спокойной ночи, Алиса, — сказала она. — Это не моя вина, что мы стали чужими. Ты же знаешь… на самом деле… я все такая же… на самом деле. Ты только представила себе все иначе. Что я могу поделать?
Она попрощалась с Джорджем и посмотрела на него сквозь пелену с трудом сдерживаемых слез. Джордж покраснел. Он чувствовал свою победу над Летти. Она пошла домой, вытирая слезы, которых не заметил ее возлюбленный. А на ферме Джордж громко смеялся вместе с Алисой.
Она решила идти вместе с нами, и мы проводили ее домой в Эбервич.
«Как маленькую обезьянку, повисшую на двух ветвях», — сказала она, когда мы с двух сторон взяли ее под руки. Мы засмеялись и наговорили друг другу много всяких шуток.
Джордж хотел поцеловать ее, но она поставила палец ему под подбородок и сказала: «Лапочка!», как говорят канарейке. Потом она засмеялась с языком между зубов и побежала в дверь.
— Она сущий чертенок, — сказал он.
Мы проводили ее до дому. Это был долгий путь мимо Креймида и темных школ.
— Давай, — сказал он, — прогуляемся до гостиницы «Баран» и заглянем к моей кузине Мег.
Была уже половина одиннадцатого, когда он повел меня через дорогу к песчаному переулочку возле маленькой гостиницы. Раньше тут была ферма, принадлежавшая дяде Джорджа. Но с тех пор как он заболел и умер, она пришла в упадок. Там трудились только его тетя и один рабочий. Сейчас тетя находилась на попечении своей замечательной внучки. Все ближайшие родственники Мег жили в Калифорнии, и только она одна, двадцатичетырехлетняя красавица, жила возле бабушки.
Когда мы проходили по переулку, показалась рыжая голова Билла. Он узнал Джорджа и сказал:
— Добрый вечер… заходите… она еще не легла спать.
Мы вошли, открыв дверь в кухню. Тетя сидела в своем маленьком кресле, попивая вечерний чай.
— Ах, Джордж, мой дорогой парнишка! — воскликнула она сварливым голосом. — Ну, тебя не узнать. Что привело тебя ко мне?
— Ничего, просто так зашел, тебя повидать. Где Мег?
— Ах!.. Ха… Ха… Ах!.. Как ты сказал?.. Пришел повидать меня?.. Ха… где Мег!.. А кто этот джентльмен?
Я представился, пожав руку старой леди.
— Похоже, он воспитанный молодой человек, — одобрила она, качнув чашкой, и добавила: — Не смущайтесь, проходите и садитесь. Обувь можете не снимать.
Я сел на диван с подушками, покрытыми тканью в сине-красную клетку. В комнате было очень жарко, и я, чувствуя себя неловко, огляделся. Старая леди сидела теперь неподвижно. Худая дама в черном платье из плотной материи, как в броне. На груди, у горла — золотая брошь.
Мы услышали тяжелые шаги на лестнице.
— Вот, она идет, — сказала старая леди. Кто-то перешел на быстрый шаг. На повороте шаги чуть замедлились, и в дверях появилась Мег. С удивлением уставясь на нас, она сказала:
— Я слышала, вроде кто-то пришел, но не думала, что это вы. — Ее щеки разрумянились, она искренне улыбнулась. Думаю, я никогда не встречал более обаятельной и более очаровательной женщины. Все в ней привлекало внимание: каждая линия ее тела, каждая черточка лица, каждое движение. Можно даже не слушать, что она говорит, достаточно следить за движением ее прекрасных губ.
— Плесни-ка им виски, Мег… вы хотите?
Я очень твердо отказался. Но это мне не помогло.
— Ах нет! — сказала старая дама. — Я не желаю слышать отказов от тебя. Попробуй еще сказать хоть слово мне наперекор.
Я умолк.
— Тогда налей ему кларета, — произнесла гостеприимная хозяйка. — Хотя, учитывая довольно поздний час, кларет — слишком слабый напиток.
Мег вышла по делам. Тетя вздохнула, снова вздохнула, для чего не было никаких вводимых причин, кроме виски.
— Как хорошо, что вы зашли навестить меня, — простонала она. — Кто знает, может быть, когда вы снова решите заглянуть сюда, мы уже не увидимся… Нет… Я давно готова. Но чаша… Я не испила свою чашу до дна… — При этом она невзначай тряхнула рюмкой, и я подумал о том, как подшучивает порой жизнь над ЛЮДЬМИ.
— И я должна сказать, что покину этот мир с благодарностью, — добавила она после нескольких вздохов.
Трогательно было выслушивать это. Жестокая правда заключалась в том, что старая леди цеплялась за жизнь, как вошь за задницу свиньи. Всякий раз, когда ей было плохо, она себе настойчиво внушала: «Ничего, мне чуточку лучше, чуточку лучше, завтра будет совсем хорошо».
— Я должна была бы покинуть этот мир раньше, — продолжала она, — но я не могу оставить ее одну… пей, мой мальчик, пей…
Я все-таки предпочел виски той гадости, что мне дали.
— Ага, — заключила тетя. — Я не могу уйти с миром, пока она не устроена.
Она потянула носом и вернулась к своей рюмке. Джордж ухмыльнулся, потом посерьезнел и, сделав хороший глоток виски, крякнул. Этот звук встряхнул старую леди.
— Пей на здоровье, — сказала она.
Снова потянув носом, она вернулась к своей рюмке. Он вздрогнул. Снова наполнил стакан и снова выпил.
— Ты, наверное, никогда не целовался с девушками… по-настоящему, — и она вылила остатки виски себе в глотку.
Пришла Мег.
— Пошли, бабуля, — сказала она. — Пора спать.
— Посиди с нами и выпей. Не каждый же вечер к нам приходят гости.
— Нет уж, позволь мне отвести тебя в кровать. По-моему, с тебя достаточно.
— А я говорю, посиди. Выпьем портвейна. Хватит пререкаться.
Мег принесла еще рюмку и бутылку. Я подвинулся, чтобы дать ей место на диване между мной и Джорджем. Мы все попробовали портвейн. Мег, добрая и наивная девушка, терпеливо, с благопристойным видом ждала, когда мы насытимся портвейном. Ее щечки завлекающе румянились, когда она смеялась, и на них появлялись восхитительные ямочки. Не менее восхищала безукоризненная, стройная шея. Она вдруг повернулась к Джорджу, когда тот спросил ее о чем-то, и их лица оказались слишком близко друг к другу. Он поцеловал ее, а когда она отшатнулась назад, вскочил и с жаром поцеловал в шею.
— Ля-ля-ди-да-ля-ди-да-ди-да, — запела старуха с удовольствием и сжала свою рюмку.
— Давайте чокнемся! — крикнула она. — Все вместе чокнемся!
Мы все четверо чокнулись и выпили. Джордж налил вина в тумблер[24] и выпил до дна. Он был возбужден, и вся его энергия, обычно сдерживаемая, вдруг выплеснулась наружу.
— Выпьем, тетушка! — завопил он, поднимая бокал. — Выпьем за то, чего вам хочется, вы сами знаете, за что!
— Я знаю, что была такой же храброй и пылкой, как все, — крикнула она. — Посмотрим, как у тебя это получится. По-моему, все будет в порядке. Договорились? Давайте еще чокнемся.
— Договорились, — сказал он, прежде чем прикоснулся губами к своему бокалу.
— О чем договорились? — спросила Мег.
Старая леди громко засмеялась и подмигнула Джорджу, который встал и губами, мокрыми от вина, звучно поцеловал Мег, сказав:
— Речь шла об этом.
Мег утерлась большим фартуком и почувствовала себя страшно неловко.
— Ну так пойдем, бабуля? — попросила она.
— Как мне быть, Джордж?
— Не уходи, тетушка.
— Ух-ху-ху, — проворчала старая леди. — Ладно, не будем делать ошибок! Бери свечу, Мег, я готова.
Мег принесла большой подсвечник. Билл принес деньги в жестяной коробке и передал их в руки старой леди.
— Иди тоже спать, парень, — сказала она уродливому, сморщенному слуге. Он сел в углу и начал стаскивать с себя сапоги.
— Подойди и поцелуй меня на прощанье и скажи «спокойной ночи», Джордж, — сказала старуха, а когда он так поступил, она что-то прошептала ему на ухо, от чего он громко рассмеялся.
Она плеснула виски в свой стакан и предложила слуге выпить. Потом, с трудом подняв себя, оперлась на Мег и пошла наверх.
Когда-то она была крупной женщиной, это можно было заметить и сейчас, но на нее становилось жалко смотреть, когда рядом находились такое восхитительное создание, как Мег. Мы слышали их медленные шаги по ступенькам. Джордж сидел, покручивая ус и усмехаясь половиной рта. Его глаза блестели немного по-детски, как будто он пережил новые для него ощущения. Потом он плеснул себе еще виски.
— Послушай, хватит! — предупредил его я.
— Чего ради? — ответил он тоном испорченного ребенка и рассмеялся.
Билл, который некоторое время сидел, разглядывая дырку в носке, осушил свой стакан и, грустно сказав: «Спокойной ночи!», заскрипел наверх по лестнице.
Наконец спустилась Мег. Я встал и заявил, что нам пора уходить.
— Я закрою за вами двери, — сказала она, чувствуя себя как-то неловко.
Джордж встал. Он ухватился за край стола, чтобы сохранить равновесие. Посмотрев на Мег, он сказал:
— Пойди сюда, — и кивнул ей головой. — Подойди сюда, я желаю кое о чем спросить.
Она посмотрела на него с недоумением, но по-прежнему сохраняя улыбку. Он обнял ее одной рукой и, глядя ей в глаза и приблизив к ней свое лицо, сказал:
— Позволь поцеловать тебя.
Не сопротивляясь, она подставила ему свои губы, уставив на него свои карие глаза. Он поцеловал ее и прижал к своему телу.
— Я хочу жениться на тебе, — сказал он.
— Давай! — ответила она мягко, то ли с радостью, то ли с сомнением.
— Я намерен это сделать, — повторил он, прижимая ее все крепче к себе.
Я стоял в открытых дверях и смотрел в ночь. Мне казалось, что это длилось очень долго. Потом я услышал голос старухи сверху:
— Мег! Мег! Отправь его домой. Давай скорей!
Тишина. Тихое бормотанье. Потом голоса раздались рядом со мной.
— Спокойной ночи, мой мальчик, счастья и удачи тебе! — прокричал голос старухи. Джордж быстро поцеловал Мег на прощанье в дверях.
— Спокойной ночи, — тихо сказала она, глядя нам вслед.
Потом мы услышали грохот тяжелых засовов.
— Знаешь, — начал он и прочистил горло. Его голос был хриплым и приглушенным от возбуждения. Он попытался снова произнести: — Знаешь… она… такая замечательная.
Я не ответил, но он на это не обратил внимания.
— Проклятье! — взорвался он. — Почему я ее отпустил!
Мы шли молча… его возбуждение как-то стало ослабевать.
— А как выгибается ее тело… какое оно красивое. Когда ты смотришь на нее… То чувствуешь… Одним словом, ты понимаешь…
Допустим, я понимал, но не обязательно же было говорить об этом вслух.
— Понимаешь… я вижу сны… мне снятся женщины… понимаешь… это всегда Мег, она смотрит так нежно, так изгибается всем телом…
Он начал волочить ноги. Когда мы подошли к железнодорожному переезду, он споткнулся и чуть не рухнул, но удержался, потому что я вовремя подхватил его.
— Господи! Сирил, неужели я пьян? — спросил он.
— Не слишком, — ответил я.
— Нет, — пробормотал он. — Не может быть.
Однако ноги снова стали волочиться, его стало качать из стороны в сторону. Я крепко держал Джорджа за локоть. Он сердито что-то бормотал. Потом медленно произнес:
— Я чувствую себя так, что готов упасть и уснуть прямо здесь.
Мы все время спотыкались бредя вдоль железной дороги. Он становился все тяжелее. Когда мы подошли к ручью, то перешли его вброд. Уже во дворе я предупредил его, чтобы он держался прямо. Он постарался ступать более уверенно, и мы вошли на ферму. Тут он всем весом повалился, начал развязывать краги. И вдруг уснул, я побоялся, что он нырнет сейчас вперед головой, и снял с него краги, потом мокрые ботинки и шарф. Я растолкал его, хорошенько встряхнув, чтобы снять пальто. Я услышал скрип ступенек и сразу подумал, что это его мать. Но в дверях возникла Эмили в длинной белой ночной рубашке. Она посмотрела на нас темными глазами, полными ужаса, и прошептала:
— Что случилось?
Я тряхнул головой и посмотрел на ее брата. Голова снова упала ему на грудь.
— Он ранен? — спросила она, ее голос прозвучал громко.
Он поднял голову и посмотрел на нее тяжелым и сердитым взглядом.
— Джордж! — сказала она со страхом. Он злобно продолжал смотреть на нее. — Он пьян? — прошептала она, отшатнувшись, и обрушилась на меня. — Ты его напоил?
Я кивнул. Я тоже начинал сердиться.
— О, если мама проснется! Я должна немедленно уложить его в кровать! О, как ты мог!
Этот свистящий шепот рассердил и его, и меня. Я схватил Джорджа за ворот. Он захрипел что-то невразумительное. У Эмили даже перехватило дыхание. Он сердито посмотрел на нее, и я испугался, что он начнет сейчас буянить.
— Иди наверх! — шепнул я ей. Она покачала головой. Я видел, как он тяжело переводил дыхание, как на его шее набухали вены. Я был рассержен ее непослушанием.
— Ступай же, наконец, — велел я грозно, и она ушла, все еще колеблясь и оглядываясь назад.
Я убрал его шарф и пальто, позволив ему немного задремать, пока я снимал свои ботинки. Потом поставил его на ноги и, подталкивая сзади, стал медленно втаскивать его по лестнице наверх. Я зажег свечу в его комнате. Из других комнат не доносилось ни звука. Я раздел его и уложил в постель. Укрыл сверху ковриком из телячьей шкуры, поскольку ночи стояли холодные. Почти сразу же он тяжело задышал. Я перевернул его на бок и подложил ему подушку под голову. Он выглядел как усталый ребенок, этот мой спящий друг. Я немного постоял, потом огляделся по сторонам. Почти до самого потолка, который, кстати, был довольно низок, громоздился резной шкаф красного дерева. У кровати стоял стул. У окна — маленький желтый шкафчик с выдвижными ящиками. Вот и вся мебель, если не считать коврика из телячьей шкуры на полу. В одном из выдвинутых ящиков я заметил книгу. Это был Омар Хайям, сборник стихов дала ему Летти, когда проводила в школе для детей свои Дни Хайяма, маленькая книжка стоимостью в шиллинг, с цветными иллюстрациями.
Я задул свечу и посмотрел на него снова. Когда я спускался по лестнице, из своей комнаты высунулась Эмили и прошептала:
— Он лег?
Я кивнул и прошептал ей: «Спокойной ночи». Потом я с тяжелым сердцем отправился домой.
После этого вечера на ферме Летти и Лесли еще больше сблизились.
Они плыли по течению, по этой странной реке ухаживаний, то сближаясь, то расходясь в стороны. Он все время чувствовал себя неудовлетворенным после каждой попытки сблизиться с ней. Постепенно она уступала и подчинялась ему. Она сооружала вокруг себя и Лесли занавес, своеобразную ширму, отгораживавшую их от повседневной действительности. Они играли в эту игру, как дети. Она не обращала внимания ни на что, как араб, сидящий в своем шатре и не желающий обозревать взглядом окружающую его пустыню. Так и она жила в своем маленьком шатре повседневных удовольствий и забав.
Случайно, только изредка она выглядывала из своего шатра и пыталась постичь окружавший мир. Тогда она садилась за книги и ничто не могло оторвать ее от них. Или же сидела в своей комнате целыми часами, уставясь в окно. Он же сердился, как испорченный ребенок, которому отказывают в его просьбе.
Это произошло на следующий день после похорон. Я рассматривал репродукции Обри Бердслея «Атланта», а именно заключительную часть к «Саломее». Сидел и смотрел, а моя душа рвалась наружу при виде каждой новой его вещи. Я был возбужден, потрясен. Рассматривал репродукции долго, мой разум, мой дух, никак не могли успокоиться. Мое воображение было повергнуто в смятение, и ничего с этим я не мог поделать.
Летти не было дома, хотя наступило обеденное время, поэтому я взял книгу и отправился на мельницу.
Обед уже закончился; в комнате я обнаружил остатки приготовленного ревеня. Я подошел прямо к Эмили, сидевшей, откинувшись в кресле, и положил «Саломею» перед ней.
— Посмотри, — сказал я. — Посмотри сюда!
Она посмотрела. Сначала просто взглянула, потом стала разглядывать уже более пристально. Я с нетерпением ждал, что она скажет. Наконец она медленно повернулась, вопросительно наморщив свой лоб.
— Ну и как? — сказал я.
— Страшно! — ответила она тихо.
— Нет!.. Почему?
— Это производит впечатление… Послушай, а почему ты принес это?
— Хотел тебе показать.
Мне уже стало легче, я заметил что на нее это тоже произвело сильное впечатление.
Подошел Джордж, заглянул через мое плечо. Я ощущал тепло его тела.
— Господи! — воскликнул он, тоже потрясенный.
Ребятишки подбежали посмотреть, но Эмили захлопнула книгу.
— Я опоздаю… Поторапливайся, Дейв! — И она пошла мыть руки перед тем, как идти в школу.
— Дай это мне, а? — попросил Джордж, потянувшись к книге. Я отдал ее ему, и он стал рассматривать репродукции. Когда Молли подкралась ближе, чтобы полюбопытствовать, он сердито крикнул, чтобы она убиралась. Она надула губы и надела шляпку. Эмили тоже была уже готова отправляться в школу.
— Я пошла… до свидания, — сказала она, нерешительно, выжидая. Я потянулся за своей кепкой. Джордж посмотрел на меня с новым выражением в глазах и сказал:
— Ты уходишь?.. Подожди меня… пойдем вместе.
Я подождал.
— О, очень хорошо… до свидания, — сказала Эмили с горечью и ушла. Когда он достаточно насмотрелся, то поднялся из-за стола, и мы ушли. Он нес книгу, заложив пальцем страницу. Мы направлялись в сторону пашни, шагали молча, не говоря ни слова. Потом он присел на берегу, прислонившись спиной к падубу, и сказал задумчиво:
— Теперь уже нет нужды торопиться… — При этом он продолжал разглядывать иллюстрации. — Ты знаешь, — наконец сказал он, — она мне нужна.
Я был удивлен его неожиданной откровенностью и на всякий случай спросил:
— Кто?
— Летти. Мы получили уведомление, знаешь?
Я вскочил на ноги, изумленный.
— Уведомление об отъезде.
— Расторжение договора? Из-за чего?
— Полагаю, из-за кроликов. Я скучаю по ней, Сирил.
— Господи, покинуть ферму Стрели-Милл, расстаться с мельницей, — гнул я свое. — Это ужасно!
— Да… но я даже рад этому. Как ты думаешь, могло бы у нас с ней получиться что-нибудь серьезное, Сирил?
— Какая неприятность, однако! Куда же вы теперь денетесь? А ты не врешь, не шутишь?!
— Нет. Да не обращай внимания на это проклятое уведомление. Я скучаю по ней очень сильно… И чем больше я смотрю на эти линии, на эти обнаженные тела, тем больше скучаю по ней. Какое же это острое чувство, совсем как изогнутые линии. Я не знаю, что говорю… но, как ты думаешь, могло бы у нас с ней получиться что-нибудь серьезное? Она видела эти репродукции?
— Нет.
— Если бы увидела, то, наверное, тоже бы заскучала обо мне… Я хочу сказать, что они произвели бы на нее сильное впечатление.
— Я покажу ей и потом скажу тебе.
— Я все время раздумывал об этом с того самого момента, как отец получил уведомление. Словно земля уходит у нас из-под ног. Никогда еще не чувствовал себя таким потерянным. Снова начал думать о ней… но не очень понимал себя, пока ты не показал мне эти картинки. Я должен увидеть ее, если смогу… должен что-то делать. До чего неприятно, когда чувствуешь, как дорога резко уходит в сторону и весь мир исчезает, и ты не знаешь, куда идти. Мне нужно кое в чем убедиться, иначе я буду чувствовать себя совсем поверженным. Я спрошу у нее кое о чем.
Я смотрел на него, лежащего под падубом, с лицом мечтательным и по-мальчишески открытым, и дивился его необычному состоянию.
— Ты спросишь у Летти? — сказал я. — Когда… как?
— Мне нужно спросить у нее как можно быстрее, потому что я уже начинаю сходить с ума. — Он печально посмотрел на меня, его веки тяжело опустились, как будто он был пьян или очень устал. — Она дома? — спросил он.
— Нет, она в Ноттингеме. Но вернется домой до темноты.
— Тогда я увижу ее. Чувствуешь запах фиалок?
Я ответил, что нет. А он был уверен, что чувствует, и не мог успокоиться, пока не нашел подтверждение своим обостренным чувствам. Джордж встал, очень лениво, и пошел вдоль берега, присматриваясь к цветам.
— Я знаю, я чувствую. Надо же, белые! — Он сел и сорвал три цветочка, поднес к носу, понюхал.
Потом положил в рот, и я увидел, как жуют лепестки его крепкие белые зубы. Он жевал молча. Потом выплюнул и стал собирать другие фиалки.
— Они мне тоже напоминают о ней, — сказал он и, сорвав стебелек жимолости, обвязал им букетик, подал мне.
— Белые фиалки? — улыбнулся я.
— Передай ей и попроси прийти перед наступлением темноты в лес.
— А если она не придет?
— Придет.
— А если ее не будет дома?
— Зайди и скажи мне об этом.
Он снова лег, уткнувшись головой в зеленые листья фиалок.
— Я должен найти работу, в любом графстве. Мне все равно. — Некоторое время он лежал, глядя на меня. Потом сказал: — Я не ожидаю, что получу больше двадцати фунтов после того, как мы распродадим имущество… но у нее довольно много денег, чтобы начать — если она выйдет за меня замуж — жизнь в Канаде. Я могу хорошо работать… она будет иметь… все, что хочет… уверен, все, что хочет.
Он так спокойно рассуждал, как будто это все было реально.
— Во что она будет одета, когда придет на встречу со мной? — спросил он.
— Не знаю. Наверное, придет в том, в чем была в Ноттингеме, полагаю… золотисто-коричневый костюм и приталенное пальто. А что?
— Я думал, как она выглядит.
— Опять в мечтах.
— А в чем, по-твоему, я лучше смотрюсь? — спросил он.
— Ты? Да иди так, как есть… нет, надень еще сверху пальто… и все.
Я улыбался, хотя был очень серьезен.
— Может, надеть новый шарф?
— Нет, лучше оставь шею открытой.
Он дотронулся рукой до горла и спросил наивно:
— Да? — И это удивило его.
Потом он лежал, сонно разглядывая дерево. Я оставил его и отправился по полям высматривать цветы и птичьи гнезда.
Когда я вернулся, было уже почти четыре часа дня. Он встал, отряхнулся. Вытащил часы.
— Господи, — воскликнул он. — Я пролежал весь день и все время думал. Не знал, даже, что способен на это. Где ты был? Все это удручает, понимаешь. Ты забыл фиалки. Возьми их и скажи ей: я приду, когда стемнеет. Мне кажется, что до этого я не смогу приняться ни за какую работу.
— Почему?
— О, не знаю… только у меня такое состояние, не хочу ни разговаривать, ни обращаться к кому-то… как это бывает у птиц, они даже не знают, какая трель выйдет у них в следующую минуту.
Когда я уходил, он сказал:
— Да. Оставь мне эту книгу… она меня покорила… я хочу сказать, что я уже не тот, каким был вчера, потому что эта книга покорила меня. Я должен что-то сделать до наступления темноты!
Когда я вернулся домой, Летти еще не пришла. Я поставил фиалки в маленькую вазочку на столе. Как я понимал, ему хотелось, чтобы она увидела рисунки… это было так же верно, как то, что он оставил книгу у себя.
Она приехала примерно к шести часам в автомобиле с Мэри, которая не стала выходить из машины. Я помог с вещами. Летти уже начала делать покупки. Ее бракосочетание было назначено на июль.
Комната сплошь завалена вещами: скатертями, нижним бельем, всякими изделиями из шелка, ковриками и занавесками. Все смотрелось, как на параде: оружие, готовое к бою. Летти была очень довольна. Она не стала даже тратить время на то, чтобы снять шляпку, а сразу принялась развязывать тесьму на своих картонках и пакетах, открывать их, все время при этом разговаривая с мамой.
— Смотри, моя маленькая мама. У меня самая чудесная нижняя юбка. Правда, она премиленькая?! Послушай! — она пошуршала в руках тканью. — Приятный звук, не правда ли? Фру-фру! Она такая очаровательная, сшита прямо по мне, нигде не морщит. — Она приложила юбку к талии, выставила вперед ногу, посмотрела вниз и сказала: — Очень хорошей длины, правда, моя маленькая мама?.. А еще говорят, что я высокая… Это как сказать. Тебе бы хотелось иметь такую, мамочка?.. О, ты ни за что не признаешься в этом. Да ты в ней будешь просто прекрасна, как и любая женщина… поэтому я купила для тебя эту шелковую вещицу… прелестная, верно?.. не надо ничего говорить, я и сама вижу, что здесь слишком много бледно-лилового цвета. Ну-ка! — Она взяла ткань и поднесла к маме на уровне ее подбородка. — Очень идет тебе. Красиво, разве нет? Тебе не нравится, мамочка? Похоже, ты не очень довольна. А я между тем уверена, что тебе идет… ты выглядишь такой молодой. Я хочу, чтобы ты не была такой уж консервативной. Тебе нравится?
— Конечно, нравится… Я только думаю, почему ты была в таком взбудораженном состоянии, когда покупала все это. Знаешь, ты не всегда…
— Ладно… ладно, дорогая моя, не капризничай и не читай проповедей. Это такое наслаждение — ходить за покупками. В следующий раз пойдем вместе, ладно? Мне так понравилось это… но я хотела бы, чтобы ты там тоже побывала… Мэри возражать не будет, с ней так легко… мне нравится делать удачные покупки… О, это великолепно!.. Мне много еще нужно купить. О, ты не видела это покрывало… вот именно такой цвет будет преобладать в нашей комнате — золото с янтарем…
Неудачное начало. Я смотрел, как тени становились все длиннее, и длиннее, как сверкала вода вдалеке, как запад постепенно окрасился в цвет золота… Наконец Летти спустилась вниз, со вздохом заявив, что устала.
— Ступай в столовую и выпей чашечку чая, — велела мама. — Я попросила Ребекку сразу заварить его, как только ты пришла.
— Ладно. Лесли придет позже. Полагаю — примерно в половине девятого, как он сказал. Показать ему то, что я купила?
— Мужчине здесь нечего смотреть.
— Мне нужно переодеться. Думаю, ничья помощь не понадобится. Пусть только Ребекка посмотрит на мои покупки… в другой комнате… и, Бекки, заверни их, пожалуйста, и положи мне на кровать.
Как только она ушла, Летти сказала:
— Ей это занятие понравится, правда, мама, ведь мои вещички такие прелестные! Мне нужно новое платье, мама, как ты думаешь?
— Делай, что хочешь.
— Полагаю, нужно; однажды вечером он сказал, что не любит блузки с юбками; он терпеть не может пояса. Я надену это старое кремовое, кашемировое; оно стало выглядеть очень миленько, после того, как я приспособила к нему новый шнурок. Эти фиалки приятно пахнут, правда?.. Кто принес их?
— Сирил принес.
— Джордж прислал их тебе, — сказал я.
— Ладно пойду сниму платье. И почему мужчины доставляют столько волнений?
— Эти волнения тебе нравятся, — сказала мама.
— О, разве? Какая досада! — И она побежала наверх.
За Хайклоузом солнце было совсем красным. Я встал коленями на подоконник и улыбнулся судьбе и тем людям, которые думают, что странные ситуации — это, как правило, плод нашего воображения, Солнце садилось за кедрами, медленно-медленно опускалось за деревьями, потом исчезло за холмом.
— Надо пойти, — сказал я сам себе, — сообщить ему, что она не придет.
Я прошел по комнате, обошел лестницу и направился к двери. Летти спустилась вниз, одетая в белое… то ли в кремовое… Она выглядела очень довольной, снова была бодрой, хотя все еще переживала дневные впечатления.
— Я приколю к платью эти фиалочки, — сказала она глядясь в зеркало и переводя взгляд с меня на свое отражение, которое словно освещало темную комнату.
— О, ты мне напомнила, — сказал я. — Джордж Сакстон хотел повидаться с тобой сегодня вечером.
— Чего ради?
— Не знаю. Они получили предписание покинуть ферму, мне кажется, он расчувствовался.
— О, ну… Он придет сюда?
— Он сказал, что если бы ты немножко прогулялась по лесу, то встретила бы его.
— Да! О, конечно! Ну, конечно, я не могу.
— Конечно, нет… если не хочешь. Между прочим, это его фиалки у тебя на груди.
— А, это… пусть остаются, это не имеет значения. Но зачем он хочет видеть меня?
— Не могу сказать, уверяю тебя.
Она посмотрелась в зеркало, потом на часы.
— Подумаем, — ответила она. — Сейчас только четверть восьмого. Еще три четверти часа… Но зачем ему это нужно? Понятия не имею.
— Впечатляет, не так ли? — спросил я с иронией.
— Да, — ответила она, глядя в зеркало. — Не могу идти в таком виде.
— Ну хорошо. Не можешь, так не можешь.
— Да и потом… скоро стемнеет. В лесу будет очень темно, правда?
— Да.
— Ладно, я дойду только до конца сада. Одну минуту… сбегай, возьми мою шелковую шаль из шкафа… надо торопиться, пока светло.
Я сбегал и принес шарфик. Она старательно надела его на голову.
Мы вышли и направились по садовой тропинке. Летти шла, аккуратно приподняв юбку над травой. В сумерках начал петь соловей. Мы ступали молча, огибая кусты рододендрона, на которых уже появились розовые бутоны.
— Не могу идти через лес, — сказала она.
— Обойдем по верховой тропе. — И мы обошли темный кустарник.
Джордж ждал. Я заметил, что он выглядел уже не так самоуверенно, как обычно. Летти перестала придерживать юбки и поплыла к нему. Он неуклюже ждал, осознавая, что выглядит несколько по-клоунски. Она протянула руку. В этом жесте было что-то великосветское:
— Видишь, — сказала она, — я пришла.
— Да… я думал ты не придешь… — он посмотрел на нее и вдруг улыбнулся, осмелев. — Ты вся в белом… ты, ты действительно очень красивая… хотя не так…
— О чем это ты?
— Да так… ну я думал совсем о другом… о картинах.
Она улыбнулась нежно, лучезарно и милостиво осведомилась:
— И насколько же я отличаюсь от всех этих образов?
— У них нет всей этой чепухи. Они откровенные.
— Но разве я не выгляжу мило со всей этой своей чепухой, как ты называешь? — И она, улыбаясь, сняла шелковый шарфик.
— О, да… так гораздо лучше.
— Ты какой-то чудной сегодня… зачем я тебе понадобилась… чтобы попрощаться?
— Попрощаться?
— Да… ты же уезжаешь, Сирил рассказал мне. Мне очень жаль… даже представить себе не могу, что на мельнице появятся чужие люди! Но ведь и я уеду отсюда скоро, мы все уезжаем, понимаешь, ведь мы стали взрослыми, — она держала меня под руку.
— Да.
— А куда ты поедешь… в Канаду? Ты там поселишься и станешь главой семьи, не так ли?
— Не знаю.
— Тебе не жалко уезжать?
— Нет, я рад.
— Рад, что уезжаешь от нас всех?
— Полагаю, что так… поскольку я должен.
— Ах, судьба, судьба! Она разделяет нас, хотим мы того или не хотим.
— Что ты такое лопочешь?
— Ну, понимаешь, ты должен уехать. Я тоже не должна здесь долго задерживаться… в лесу… становится прохладно. Когда ты уезжаешь?
— Не знаю.
— Не скоро еще?
— Не знаю.
— О, да. Ну, мне надо идти. Ну, так попрощаемся?.. Ты ведь этого хотел, не так ли?
— Попрощаться?
— Да.
— Нет… я хотел спросить тебя…
— О чем? — вскрикнула она.
— Ты не понимаешь, Летти, теперь, когда прежняя жизнь кончилась, все ушло… ты мне нужна… чтобы начать… новую жизнь, ты мне нужна.
— Но что бы я могла делать… я могу только создавать помехи… какую помощь я могла бы оказать?
— Я себя чувствую так, будто с моим разумом что-то сделали… теперь я смог бы объяснить кое-что тебе. Ах, какой все-таки в голове туман… даже не знаешь, что и делать.
— А если бы… если бы я была с тобой… тогда что?
— Если бы ты была со мной, я бы отправился прямиком…
— Куда?
— О… я бы арендовал ферму в Канаде…
— Ну, а не лучше бы сначала заиметь ферму и обрести уверенность, почувствовать, что все идет, как надо?
— У меня нет денег.
— О!.. И поэтому тебе нужна я?..
— Мне нужна только ты. Я дал бы тебе…
— Что?
— Ты бы получила меня… всего меня и все, что пожелаешь.
— И за все самой заплатить… хорошая сделка! Нет, о нет, Джордж, прошу прощения. Это один из моих самых легкомысленных вечеров. Я бы не хотела, чтобы все так получилось. Ты же понимаешь, это невозможно… посмотри, ведь это действительно невозможно, верно?
— Полагаю, да.
— Ты знаешь, что да… Посмотри-ка на меня и скажи, что это невозможно для меня… быть женой фермера… жить с тобой в Канаде.
— Да… я не рассчитывал на это. Да, теперь я понимаю, это невозможно. Но я думал об этом и чувствовал, что ты мне нужна. Нужна… Да, это ни к чему не приводит, если начнешь воплощать свои мечты в реальность. Думаю, такое было в первый и последний раз. Да, это невозможно. Теперь я передумал.
— И что же ты будешь делать?
— Я не поеду в Канаду.
— О, ты не должен… ты не должен принимать поспешных решений.
— Нет… я женюсь.
— Ты? О, я рада. Я думала… ты… был так влюблен… Хотя нет… Я так рада. Да… женись!
— Ладно… раз уж ты…
— Да, — сказала Летти. — Так лучше всего. Но я думала, что ты… — она улыбнулась ему грустно.
— Ты так думала? — откликнулся он с умоляющей улыбкой.
— Да, — прошептала она. Они стояли и смотрели друг на друга.
Он сделал импульсивное движение по направлению к ней. Она, однако, слегка отпрянула назад, наблюдая за ним.
— Ну… думаю, мы увидимся как-нибудь… так что до свидания, — сказал он, протягивая руку.
Мы услышали шорох, кто-то ступал по гравию. На верховой тропе показался Лесли. Услышав его, Летти приняла грациозную позу и сказала Джорджу:
— Мне так жаль, что вы собираетесь покинуть эти места… это ломает всю нашу прежнюю жизнь. Ты сказал, что мы увидимся… — Она задержала свою руку в его руке на одно-два мгновения.
— Да, — отозвался Джордж. — Спокойной ночи, — он повернулся и зашагал прочь. Она стояла в той же красивой позе, глядя ему вслед, потом медленно повернулась.
— С кем это ты разговаривала? — спросил Лесли.
— Он уже ушел, — ответила она таким тоном, как будто его слова с трудом доходили до нее.
— Он появился и чем-то расстроил тебя… а теперь ушел… Кто это?
— Он?.. Ох… так это же Джордж Сакстон.
— Ах, он?
— Да.
— Что ему было нужно?
— А? Что ему нужно? Да ничего.
— Трудно поверить, — сказал он, рассмеявшись, благородно не обращая ни на что внимания.
— Мне так жаль, — сказала она.
— Чего?
— О… давай не будем больше говорить о нем… поговорим о чем-нибудь другом. Я не переношу все эти разговоры… о нем.
— Ладно, — ответил он… и после неловкой, хотя и короткой, паузы спросил: — Как ты провела время в Ноттингеме?
— О, прекрасно.
— Ты получишь удовольствие от посещения магазинов, у тебя уйма времени до июля. Как-нибудь я пойду с тобой.
— Очень хорошо. Пойдем.
— Это звучит так, будто ты не хочешь, чтобы я отправился туда вместе с тобой. Я уже успел надоесть, как старый муж?
— Мне кажется, так и будет когда-нибудь.
— Вот это мило! Почему?
— О, не знаю.
— Знаешь.
— Смотри, Ребекка зажгла лампу в холле.
— Да, уже довольно темно. Я уже заходил к тебе. Пришел раньше, чем обещал. Однако ни разу не услышал от тебя похвалы за это.
— Я не обращала внимания. Вот зажгли свет в столовой. Пойдем домой.
Они вошли в дом. Она подошла к пианино и осторожно сняла с него покрывало. Потом обернулась в задумчивости и какое-то мгновение постояла так.
— Ты не присядешь рядом со мной? — сказал он, указывая на диван.
— Не сейчас, — ответила она, повернувшись к пианино. Потом села и начала наигрывать какой-то мотив по памяти. И вдруг принялась вытворять невесть что, заиграла обрывки разных песен, отрывисто и неприятно.
— Послушай, Летти… — попытался он прервать ее занятие.
— Да, — ответила она, продолжая играть.
— Это не очень интересно…
— Нет? — она продолжала играть.
— И совершенно не впечатляет…
Она не ответила. Он немножко поскучал, потом сказал:
— Сколько это будет продолжаться, Летти?
— Что?
— Ну, вот такие вещи…
— Пианино?.. Я могу прекратить, если тебе не нравится.
Однако она не прекратила.
— Да… и все это просто скучно, прости.
— Не понимаю.
— Разве?.. Между тем это мне надоело.
Тогда она забренчала: «Если я построил мир для тебя, дорогая».
— Я сказал, прекрати! — крикнул он.
Она добренчала песенку до конца, потом медленно закрыла пианино.
— Подойди сюда… Подойди и посиди со мной, — сказал он.
— Нет, не хочется. Я бы лучше поиграла.
— Ну и играй, черт возьми, а я пойду туда, где мне будет интересно.
— Прекрасный выход.
Он не ответил, и она медленно повернулась на табурете, открыла пианино и положили свои пальцы на клавиши. Под звуки музыки он встал и сказал:
— Я пошел.
— Но еще же рано… Почему? — спросила она, играя нежную мелодию «Meine Ruh ist hin»…
Он стоял покусывая губы. Потом еще раз попробовал обратиться к ней.
— Летти!
— Да?
— Ты не собираешься прекратить это и… быть чуточку… подружелюбней?
— Подружелюбней?
— Ты какая-то странная сегодня. Что тебя расстроило?
— He-а. Ничто. Если кто из нас и расстроен, так это только не я.
— Рад слышать… Но как бы ты все-таки назвала свое состояние?
— Мое? Никак.
— Ну, ладно. Я пойду.
— Зачем? Еще же рано?
Он не уходил, а она играла все нежней и нежней, играла бездумно, бесцельно. Один раз подняла голову, чтобы заговорить, но ничего не сказала.
— Погоди! — выкрикнул он вдруг так громко, что она вскочила и захлопнула пианино. — Зачем ты это делаешь? Зачем?
Несколько секунд она молча смотрела на него, потом ответила вопросом:
— А что произошло?
— Полагаю, ты хочешь, чтобы я не мешал, пока ты сентиментальничаешь со своим молочником. Тебе не надо беспокоиться. Можешь делать это в моем присутствии. Или давай я уйду и оставлю тебя с миром. Сейчас схожу и позову его сюда, если хочешь… если тебе это нужно…
Она медленно повернулась на табурете спиной к пианино и посмотрела на него, улыбаясь.
— Какой ты молодец! — сказала она.
Он стиснул кулаки и ухмыльнулся.
— Как же ты любишь дразнить… — начал он, воздевая кулаки. Она улыбалась. Тогда он повернулся, сбил несколько шляп с вешалки в холле и ушел, хлопнув дверью.
Летти еще некоторое время продолжала играть, после чего ушла в свою комнату.
На следующий день Лесли к нам не пришел, на другой день тоже. Зато утром забежала Мэри и сказала, что он уехал в Йоркшир осматривать новые шахты, которые были затоплены, и скорей всего будет отсутствовать неделю или около того. Подобные деловые поездки на север случались довольно часто. Фирма, в которой мистер Темпест был директором и главным держателем акций, открывала новые шахты в другом графстве, поскольку в своем районе шахты приносили мало прибыли. Уже было почти решено, что Лесли обоснуется в Йоркшире после того, как женится, и будет наблюдать за ведущимися там работами. Сначала он отверг эту идею, но потом принял.
Пока он отсутствовал, Летти пребывала в дурном настроении. Она больше не вспоминала о Джордже и мельнице. Сдерживалась и в основном старалась вести себя, как подобает леди.
Вечером, на четвертый день отсутствия Лесли, мы вышли в сад. На деревьях проклюнулась листва. Мама в своем садике приподнимала личики аврикул (это такие цветочки), чтобы посмотреть на их бархатные губки, и осторожно выпалывала молодые сорняки из черной земли. Повсюду кричали дрозды. Японская айва пылала на стене, на свету она росла особенно густо. Кисточки белых соцветий вишни нежно колыхались на ветру.
— Что мне делать, мама? — спросила Летти, она подошла, чтобы набрать цветов японской айвы. — Что делать? Делать-то нечего.
— Ну, девочка моя… а что, собственно, ты хочешь делать? Ты целыми днями хандришь. Пойди и повидайся с кем-нибудь из друзей.
— До Эбервича далеко.
— Разве? Тогда сходи-ка к тем, кто живет неподалеку.
Летти постояла в нерешительности.
— Не знаю, что и делать, — сказала она. — Я ведь никогда так не проводила дни. Чувствуешь себя заживо похороненной в этой норе… Ах, вот бы поселиться поближе к городу… Так плохо, когда тебе не с кем общаться, кроме двух-трех человек.
— Ничем не могу помочь, дорогая… ты что-то должна решить для себя.
— А что я могу? — Ничего не могу, пожалуй.
— Тогда иди спать.
— Не хочу… Бессмысленно прожитый день лежит тяжелым грузом на мне. Чувствую, что готова выкинуть какую-нибудь отчаянную штуку.
— Очень хорошо, — сказала мама. — Так и поступай.
— О, не стоило говорить с тобой об этом… я не хотела…
Она повернулась и пошла к лаврестинусу[25], потом стала обрывать его красные ягоды. Я ожидал, что сейчас она будет раздражаться. Но она замерла на месте. Послышался шум автомобиля, быстро мчавшегося вниз по холму в сторону Неттермера. Я снова прислушался. Автомобиль все еще спускался по холму. Мы увидели пыль, вздымавшуюся среди деревьев. Летти подняла голову и тоже начала прислушиваться. Автомобиль уже приближался к Неттермеру. Потом вдруг мотор заглох. И вот опять машина покатила через лес, к нам. Летти стояла с раскрасневшимися щеками и горящими глазами. Она двинулась к кустам, отделявшим покрытую гравием дорожку от лужайки возле нашего дома. Машина уже мелькала среди деревьев. Это был маленький автомобильчик, им Лесли обычно пользовался для поездок по делам фирмы. Теперь он весь побелел от пыли. Лесли развернулся и остановил автомобиль прямо возле дома. Он ступил на землю. От долгого сидения за рулем его несколько согнуло, скрючило. Куртка и кепка тоже были покрыты толстым слоем пыли.
Летти окликнула его.
— Лесли! — И полетела ему навстречу.
Он обнял ее, и целое облако пыли накрыло их. Потом поцеловал ее, и они какое-то время постояли, не двигаясь. Она смотрела снизу вверх на него… затем потянулась, чтобы снять с Лесли защитные очки. Потом она с нежностью посмотрела на него и снова поцеловала. Он ослабил объятия, и она сказала голосом, полным нежности:
— Ты весь дрожишь, дорогой.
— Это от езды. Я ведь ехал, нигде не останавливаясь.
Не говоря больше ни слова, она повела его в дом.
— Какой ты бледненький… иди ляг на диван… не обращай внимания на пыль. Отлично. Я принесу тебе пиджак Сирила. Ох, мама, он проехал столько миль без остановок… позволь ему прилечь.
Она побежала, принесла ему пиджак, заставила прилечь на диван. Потом она сняла с него сапоги и надела на ноги тапочки. Все это время он лежал, глядя на нее. И был бледен от возбуждения.
— Дорога сильно измотала меня.
— А зачем ты вообще так спешил?
— Мне казалось, что если не буду бешено мчаться, то вообще не приеду… Если не поспешу… Не знаю, как ты ко мне по-настоящему относишься, Летти, но когда я что-то обещаю, то обязательно делаю.
Она нежно улыбалась ему, а он лежал, отдыхая и глядя на нее.
— Странно, почему я до сих пор не совершил что-нибудь отчаянное. Я сумасшедший, я потерял голову с того самого момента, как сказал тебе… О, Летти, я такой дурак, несчастный негодяй… Господи, я себя так ругаю. Чувствую себя постыдно, как будто совершил страшный грех. И очень благодарен тебе, Летти, за то, что ты не отвернулась от меня после того, что я сказал.
Она подошла и села возле него, ласково убирая волосы со лба, целуя его. Она испытывала к нему несказанную нежность, пронзительную до слез. Ее движения стали импульсивными, как будто она не осознавала, что она делает. Она притаилась и молчала. Он привлек ее к себе, и они молча лежали, пока не стемнело.
Моя мама что-то делала в соседней комнате, и от этого шума они встрепенулись. Летти встала, и он тоже поднялся с дивана.
— Полагаю, — сказал он, — мне нужно отправиться домой, помыться, переодеться. Хотя… — он добавил тоном, из которого было ясно, что он не хочет уходить, — я должен вернуться утром… Не знаю, что они скажут.
— В любом случае, ты мог бы помыться здесь…
— Но мне нужно вылезти из этой одежды, и я хотел бы принять ванну.
— Можешь воспользоваться одеждой Сирила. А вода горячая. Во всяком случае, оставайся на ужин, хорошо?
— Если я ухожу, то мне следует поторопиться. Моим не понравится, если я приеду поздно. Они вообще не знают, что я приехал. Они не ожидают меня до понедельника или даже до вторника.
— Может, ты все-таки останешься здесь, им нет нужды знать о твоем приезде.
Они смотрели друг на друга смеющимися глазами, как дети, которые находят удовольствие в нарушении любых правил.
— О, но что подумает твоя мама!.. Нет, я лучше пойду.
— Она не будет возражать.
— О Господи. Я спрошу ее.
Он хотел остаться гораздо больше, чем она. Мама подняла брови и сказала очень мягко:
— Лучше, чтобы он поехал домой… И прямо сейчас.
— Но ты только посмотри, как он себя чувствует… Ведь это же в конце концов моя вина. Но не будь такой жестокой, matouchka.
— Я вовсе не жестокая, однако.
— О, Идгрун, Идгрун!.. — продекламировала Летти шутливо.
— Конечно, он может остаться, если хочет, — сказала мама сухо.
— Отлично, mutterchen… И будь поласковей, ну пожалуйста!
Летти была слегка обеспокоена сухим тоном мамы. Тем не менее Лесли остался.
Через некоторое время Летти уже поднималась наверх в свободную спальню, веселая и сияющая, а Ребекка сновала туда-обратно с бутылкой горячей воды и чистым постельным бельем. Летти быстро конфисковала мою пижаму из тончайшей фланели, нашла новую зубную щетку, произвела смотр моих рубашек, носовых платков, нижнего белья и спросила, какой пиджак я бы мог одолжить ему. Меня удивила ее решительность.
Он появился к ужину, намытый, причесанный, сияющий. Ел с аппетитом, излучал теплоту — одним словом, откровенно блаженствовал. Его щеки снова стали румяными, он владел своим телом, к нему вернулись прежняя независимость, уверенность, я не помню, чтобы когда-либо он выглядел таким красивым и привлекательным.
Какая-то особая аура окружала его, какая-то магия чувствовалась в его словах, в его смехе, в его движениях. Нам он нравился как никогда. Мама, однако, держалась натянуто. Сразу после ужина она встала, сказала, что ей нужно закончить письмо, пожелала всем спокойной ночи и ушла.
Однако облачко ее настороженности постепенно рассеялось. Он говорил и смеялся веселее, чем когда-либо, сидел, откинув голову назад, демонстрируя грацию и ладность своего мускулистого тела. Я оставил их у пианино. Он сидел, как бы собираясь играть, а она стояла рядом, положив ему руку на плечо.
Утром он рано встал, в шесть часов спустился вниз по лестнице и направился к машине. Когда я спустился вниз, то увидел, что он очень озабочен и молчалив.
— Какая досада, — сказал он, — мне нужно рано уехать.
Ребекка приготовила завтрак, который мы съели вдвоем. Он все время молчал.
— Странно, что Летти не встала позавтракать с тобой… Она именно тот человек, который бы оценил красоту раннего утра, — сказал я.
Он нервно отломил кусочек хлеба, отпил кофе, как если бы был чрезмерно возбужден, и громко глотнул.
— Для нее слишком рано, я думаю, — ответил он, торопливо утирая усы. Тем не менее казалось, что он прислушивается, не идет ли она.
Спальня Летти находилась над кабинетом, где Ребекка накрыла стол к завтраку, и он прислушивался снова и снова, застыв с вилкой в руках. Потом он продолжил завтрак. Когда он отодвинул тарелку, открылась дверь. Он подскочил и обернулся. Это была мама.
— Мне пора ехать, — сказал он. — Большое вам спасибо… мама.
— Ты странный парень, не понимаю, почему Летти не спустится вниз. Я знаю, что она встала.
— Да, — ответил он. — Да, я слышал. Наверное, она одевается.
— Я позову ее.
— Нет… Не беспокойте ее… Она придет, если захочет…
Но мама вышла и окликнула ее с лестницы.
— Летти, Летти… Он уезжает!
— Хорошо, — ответила Летти, и через минуту она спустилась вниз. Она надела темное строгое платье и была бледна. — До свидания, — сказала она ему, подставляя щеку и глядя куда-то в сторону.
Он поцеловал ее, промурлыкав:
— До свидания, любимая.
Какое-то мгновение он задержался в дверях, глядя на нее. Она же стояла к нему вполоборота и не смотрела на него. Оставалась холодна и бледна при этом покусывала нижнюю губу. Он быстро устремился прочь, демонстрируя откровенное разочарование, потом завел мотор, забрался в свой автомобиль и быстро уехал.
Летти была бледна. Она села завтракать, но сидела, не притрагиваясь к еде, опустив голову, спрятав лицо. Менее чем через час он вернулся, сказав, что что-то забыл. Взбежал наверх и, немного поколебавшись, пошел в комнату, где Летти все еще сидела за столом.
— Я должен был вернуться, — сказал он.
Она повернулась к нему, но глаза ее глядели в сторону, в окно. Она покраснела.
— Ты что-то забыл? — спросила она.
— Сигаретницу, — ответил он.
Потом наступила тишина.
— Я должен ехать, — добавил он.
— Да, я полагаю, — сказала она.
После еще одной паузы он спросил:
— Ты бы не хотела пройтись со мной по тропинке?
Она встала молча. Он взял шаль, нежно накинул ей на плечи. Она позволила ему это сделать. Сохраняя молчание, они пошли по саду.
— Ты… ты… сердишься на меня? — спросил он.
На глаза ей вдруг навернулись слезы.
— Зачем ты вернулся? — спросила она, отвернувшись от него.
Он смотрел на нее.
— Я знал, что ты сердишься… и… — он заколебался.
— Почему ты не уехал? — сказала она резко.
Он молчал, повесив голову.
— Не понимаю, почему… почему… между нами должны вечно возникать какие-то проблемы, Летти, — сказал он, запинаясь. Она сделала быстрый жест, но сразу подхватила рукой юбку и отстранилась от него.
— Видишь, даже мои руки не слушаются меня, — заставила она себя сказать эту нелепую фразу.
Он посмотрел на ее кулачек, прижатый к телу.
— Послушай, — начал он, обеспокоенный.
— Говорю тебе мне противно видеть даже собственные руки, — сказала она тихо.
— Нет, правда, Летти, в этом нет никакой необходимости… раз ты любишь меня…
Казалось, она вздрогнула. Он подождал, озадаченный и несчастный.
— Ведь мы собираемся пожениться, правда? — закончил он, умоляюще глядя на нее.
Она воскликнула:
— О, почему ты не уехал? Зачем ты вернулся?
— Ты поцелуешь меня перед тем, как я уеду? — спросил он. Она стояла, отвернувшись и не отвечая. Его лоб прорезали морщины.
— Летти! — позвал он.
Она ничего не ответила и не сдвинулась с места. Продолжала смотреть куда-то в сторону, так что он видел только ее профиль. Немного выждав, он вспыхнул, быстро повернулся, зашагал к машине и завел мотор. Через мгновение он уже ехал по дороге, обсаженной деревьями.
Наступило воскресенье. Неделя закончилась, та неделя, когда состоялся визит Лесли. Для нас это была несчастная неделя. Все мы были грустные, недовольные. Хотя наступила весна, никто из нас не обращал на это внимания. Но вот однажды я засмотрелся на ряды тополей, сквозь листву которых проглядывали кроваво-красные лучи солнца. А вскоре я нашел место у воды, где лебеди отложили яйца. Потом увидел бледно-желтые нарциссы, свешивавшиеся с покрытых мхом деревянных стен лодочного сарая. Я смотрел на все это — мох, бледно-желтые нарциссы, воду с розовой шелухой бутонов вяза. Сломал ветку сикоморы и увидел, что терн становится серебристо-серым на фоне вечернего неба. Больше ни на какие прекрасные картины весны я не обращал внимания, поскольку очень уж неприятная выдалась неделя.
А воскресным вечером после чая Летти вдруг обратилась ко мне:
— Пойдем со мной вместе на ферму Стрели-Милл, заглянем на мельницу.
Я удивился, но повиновался, не задавая вопросов. Когда мы подходили, то услышали веселую болтовню девушек, и тут же раздался голос Алисы, приветствовавшей нас:
— Хэлло, Сирил, любовь моя! Хэлло, Летти! Проходите, здесь собрание богинь. Проходите, и тогда будет все по правилам. Ты — Юнона. А вот она, Мег, она Венера. А я, ну, кто я? Скажи быстро! Минерва? Да, Сирил, дорогуша? Правильно! А теперь, Парис, поспешай. Он облачился в свои воскресные одежды, явно чтобы вывести нас на прогулку. Хорошо — Мег здесь, а теперь и Летти. Как здорово! Я мудро все угадала. Думаю, он позволит мне завязать ему галстук. А теперь, куда мы пойдем? Наверное, по следам славы.
— В Ноттингем… Тебе нравится? — спросил Джордж, имея в виду свой галстук. — Хэлло, Летти… Ты пришла?
— Да, это собрание богинь. Где твое яблоко? Есть? Давай его сюда! — сказала Алиса.
— Какое яблоко?
— О Боже, какая неосведомленность! Яблоко Париса… Разве ты не видишь, мы явились сюда, чтобы ты нас выбрал.
— О, ладно… но у меня нет яблока… я съел его.
— Какой простофиля… он как кипящая магнезия, которая может кипеть неделю. Ты что, всех нас поведешь в церковь?
— Если хотите.
— Ну, тогда пошли. А где Обитель Любви? Посмотри на Летти, она смущена. Прости, старая подружка…
— Ты сказала «любовь»? — спросил Джордж.
— Да, я сказала, правда, Мег? И ты сказала «любовь», правда?
— Я даже не знаю, о чем ты, — засмеялась Мег, покраснев.
— «Amor est titillation» — «Любовь — это нечто веселое и щекотное»… Правда, Сирил?
— Откуда я знаю.
— Конечно, нет, конечно, старый приятель. Оставь это девушкам. Смотри, как понимающе смотрит Летти… о, Летти, почему ты такая грустная?
— Из-за любви, — предположил Джордж, повязывая новый галстук.
— Держу пари, — это «degustasse sat est», не так ли, Летти? «Один раз попробовать — и хватит»… «И проклят будь тот, кто первый крикнет: довольно!..» Которая из нас тебе нравится? Ты, что, нас всех поведешь в церковь, Джордж, дорогуша? По одной или всех вместе?
— Ну, что мне делать, Мег? — спросил он.
— О, я не возражаю, веди нас туда.
— А ты, Летти?
— Я не собираюсь идти в церковь.
— Давайте пойдем куда-нибудь погуляем… Прямо сейчас, — сказала Эмили, ей явно не нравилась вся эта бессмыслица.
— Ну вот, Сиб, ты получил приказание. Не бросай меня, — захныкала Алиса.
Эмили вздрогнула и куснула себя за палец.
— Пойдем, Джорджи, а то ты напоминаешь палец, на котором висят две чашечки весов. Куда же качнешься?
— Туда, где тяжелее, — ответил он улыбаясь и не глядя ни на Мег, ни на Летти.
— Ну, тогда это Мег, — воскликнула Алиса. — О, я хотела бы быть полнее. У меня нет никаких шансов с Сибом против Пем.
Эмили вспыхнула возмущенно, Мег покраснела и смутилась. Летти начала оттаивать и улыбнулась, и мы отправились на прогулку двумя трио.
К сожалению, вечер выдался чудесный, поэтому на дорогах было полным-полно прогуливающихся мужчин, одетых в светлые брюки и черные пиджаки с маленькими подозрительными собачонками. Попалась нам навстречу и группа молодых бездельников, вполне возможно, галантных мужей. Повстречали мы и влюбленную парочку. Мать с двумя маленькими золотоволосыми девочками в белых шелковых платьицах, весело протопали по дорожке, рядом отец неуклюже ковылял в своем воскресном костюме.
Мы поболтали о всякой чепухе. Джордж старался поддерживать беседу, рассказывал о ягнятах, об их разных породах. И тут Мег воскликнула:
— Ой, а они вовсе не черные, словно только что выползли из печки.
Он поведал, как выкормил двух малышей из бутылочки, вызвав восхищение Мег его заботливостью о ягнятах. Потом он перешел к чибисам-пигалицам. Принялся рассказывать о том, как они кричат и притворяются ранеными — «забавно, однако!» — а однажды, дескать, даже откатил в сторону яйца, когда пахал. И как мать преследовала его и как даже сторожила, когда он снова проходил мимо с плугом, следила за ним, пока он совсем не ушел с поля…
— Ну, она узнала тебя… Они всегда знают, от кого что нужно прятать, — принялись подтрунивать над ним.
— Да, — согласился он. — Ее маленькие яркие глазенки, казалось, говорили именно об этом, когда я проходил мимо.
— О, я думаю, это такие прекрасные малышки, верно, Летти? — воскликнула Мег восхищенно.
Летти согласилась. Мы гуляли по холмам, потом спустились вниз к Крейниду. Мег решила, что ей пора домой, к бабушке. И Джордж попрощался с ней, сказав, что зайдет через часок или около того. Девушка была разочарована, но ушла без всяких возражений. Мы оставили Алису с нашим приятелем и поспешили домой через Селсби, чтобы избежать толпы людей, возвращающихся из церкви.
Мы шли домой через Селсби, обогнули шахту на западе, ее вышки темнели на фоне заката. Дома у подножия этих высоких сооружений стояли такие неказистые, утонув в вечерних сумерках.
— Знаешь, Сирил, — сказала Эмили, — я должна навестить миссис Эннабел, жену сторожа. Она переехала в Бонсартс Роу. А дети пошли в школу… О, это все ужасно!.. Раньше они не посещали школу и вот теперь молчат на уроках.
— Зачем она переехала? — спросил я.
— Полагаю, так решил сквайр. Кеннелз, видно, ему понадобился. Господи, как же они живут… страшно даже подумать!
— А почему ты не побывала у них?
— Не знаю… я собиралась… Но… — Эмили запнулась.
— Ты не захотела? Или для тебя неважно?
— Нет, почему же… А ты пошел бы?
— Ой… Пошли-ка прямо сейчас… Это же рядом.
— Нет, не пойду, — ответила она резко.
— Пойдем. Проберемся через пырей. Только дай я скажу Летти.
Летти тут же энергично заявила:
— Нет!
— Ладно, — сказал Джордж, — я провожу ее домой.
Но это устраивало Летти еще меньше.
— Не знаю, куда это ты направился, Сирил, — сказала она. — Сегодня воскресенье. И вообще я хочу домой.
— Ну, и иди. Вон Эмили пойдет с тобой.
— Ха! — воскликнула Эмили. — Считаешь, что я уже раздумала повидать миссис Эннабел.
Я пожал плечами, а, Джордж покрутил усы.
— Ладно. В конце концов мне все равно, — заявила Летти.
И мы все двинулись гуськом. Нам пришлось проходить мимо целого ряда уродливых домов, выстроившихся рядом с шахтой. Все черные, покрытые копотью. У каждого дома был только один вход, из палисадника с жалкой растительностью. Ничего другого ожидать не приходилось, ведь вся дорога покрыта копотью, угольной пылью и золой.
На середине улицы, однако, мы увидели толпу женщин с ребятишками, без головных уборов, с голыми руками, в белых передниках и черных воскресных платьях. Двое мужчин прислонились к стене и громко смеялись. Женщины махали руками, что-то вопили, обращаясь к маленькой фигурке, засевшей на крыше соседнего дома.
Эмили и Летти слегка отстали.
— Посмотри, да это же плутишка Сэм! — изумился Джордж.
Действительно, за трубой прятался мальчишка в рубашке с закатанными рукавами. Я сразу узнал его рыжую голову. Он был босиком и теперь подбирался к самому краю крыши, при этом на ходу всем показывал нос и что-то насмешливо выкрикивал. Сэм вдруг сел, почти потеряв равновесие, а толпа качнулась, женщины снова завизжали.
К ним уже спешил деревенский констебль. Его тонкая шея торчала из мундира. Он потребовал, чтобы ему доложили о причинах переполоха.
Немедленно вперед выступила женщина с яркими карими глазами и родимым пятном на щеке, она схватила полицейского за рукав.
— Снимите его, снимите и высеките розгами, как следует, — завопила она.
Полицейский отодвинул ее в сторону и попытался лично выяснить, в чем дело.
— Я его, мерзавца, в порошок сотру, — продолжала вопить женщина, — вот только поймаю. Маленькому негодяю не место среди честных людей, ворюга, бесенок…
Это все, что она могла сказать.
— В чем же дело? — перебил ее тощий констебль. — Что произошло?
— Что произошло?!.. Пускай только спустится вниз, он у меня дождется, негодяй…
Сэм, увидев, что она смотрит на него, скорчил рожицу, чем вызвал такой поток яростной ругани, что Летти и Эмили задрожали от испуга.
В окне спальни показалась голова матери. Она высунулась, безуспешно стараясь рассмотреть, что происходит. Выглядела как обычно, слезы уже давно высохли на ее бледном лице. Она так сильно вылезла из окна, что была опасность вывалиться оттуда.
Мужчины раскачивались на каблуках, смеялись и кричали:
— Ну, поймай его, Полли, поймай!
Сквозь смех и возмущенные крики толпы прорезался горестный голос матери:
— Слезай, мой утеночек, иди сюда, иди к мамочке. Они не посмеют тронуть тебя. Послушай свою мамочку. Сэм, Сэм, Сэм! — Она кричала все громче и громче.
— Сэмми, Сэмми, иди к своей мэ-э-э-ме, — кричали остряки.
— Неужели ты не придешь к своей мамочке… мой утеночек?.. иди, иди, спускайся вниз!
Сэм посмотрел на толпу, потом в ту сторону, откуда раздавался голос матери. Он готов был заплакать. Крупная женщина с большим стальным гребнем в волосах крикнула:
— Тебе сейчас попортят лицо.
И, подстрекаемая косоглазой женщиной с родимым пятном, она стала ругать и оскорблять его. Маленький негодник в ответ схватил кусок известки и запустил им в крикунью, в ту же секунду он раскололся о большой стальной гребень на мелкие осколки. Вследствие этого на голове владелицы гребня обнажилась плешь, что привело к всеобщему смущению. Полицейский — я даже представить себе не мог, каким он тощим выглядел без мундира дома, — сжал кулаки, принялся сплевывать из-под тщательно причесанных усов, потом скомандовал властным голосом:
— Эй ты, там наверху, слезай, разберемся!
Мальчик попытался забраться на самый верх крыши, чтобы затем спуститься с другой стороны. Немедленно мальчишки понеслись туда с воплями. Теперь уже на крышу полетели куски красного обожженного кирпича. Сэм спрятался за печной трубой.
— Я попал в него! — орал один из маленьких бесенят. — Я попал!
Град камней полетел вниз, задевая женщин и полицейского. Мать выскочила из дома и с яростью набросилась на тех, кто бросался камнями. Она поймала одного сорванца и повалила его на землю. Остальные немедленно стали обстреливать ее чем попало. Потом Джордж, полицейский и я принялись ловить юных негодяев, а женщины побежали посмотреть, что будет с их отпрысками. Нам удалось поймать двух парней где-то в возрасте четырнадцати лет и передать их полицейскому. Ватага быстро разбежалась.
Когда мы вернулись на поле битвы, Сэма там не оказалось, он тоже сбежал.
— Удрал, паршивец, — орала косоглазая женщина, — надо запереть его в тюрьму за такие проделки.
В это время группа миссионеров вышла из церкви и показалась в начале улицы. Они пели религиозные песни. Женщины на улице стали громко подпевать им, так как звучала знакомая всем песня «Даже тогда, когда солнце село». Все поспешили влиться в процессию, кроме полицейского с двумя пленниками, а также косоглазой женщины и той, у которой был стальной гребень в волосах. Я посоветовал блюстителю закона освободить мальчишек и выяснить, что же все-таки произошло.
После чего я поинтересовался у косоглазой женщины, в чем дело.
— Наша крольчиха принесла бы нам большие доходы, если бы ее не сожрали, — заявила она, заходясь в злобе.
— А благодарить, — добавила обладательница стального гребня, — надо нашу кошку, которая все раскопала. Будь она трижды благословенна.
— Она раскопала кролика? — спросил я.
— Нет, от него ничего не осталось, кроме шкурки… ее уже все видели.
— Когда это произошло?
— Этой ужасной ночью… мы обнаружили голову и заднюю часть в этой грязной кастрюле… могу показать, кстати… я прихватила это в качестве вещественного доказательства, правда, Марта?
— Крольчиха была такая жирная… Эх, я бы ему башку свернула, только попадись он мне в руки.
Наконец я выяснил, что Самуэль украл самую большую, длинноухую крольчиху из загончика в угольном сарае, принадлежащем косоглазой леди, освежевал ее, закопал шкурку и принес свою добычу матери под видом пойманного в силки дикого кролика. Эта крольчиха и составила праздничный воскресный ужин семьи Эннабел; к несчастью, кое-что оставили еще на понедельник, так появилось вещественное доказательство совершенной кражи.
Владелица крольчихи предположила, что та сбежала. Сия мирная догадка была разрушена благодаря стараниям кошки, ну, а животное принадлежало обладательнице стального гребня. Кошка копалась в садике возле дома, где обитало семейство Эннабел, и разрыла там бело-коричневую шкурку крольчихи, после чего все неприятности и начались.
Косоглазая женщина не была настроена так уж свирепо. Я поговорил с ней по-приятельски, одновременно взывая к ее женской доброте. Своему голосу я попытался придать как можно больше печали.
В конце концов она сжалилась чисто по-матерински над несчастной семьей. Я оставил ей полкроны и заодно успокоил также обладательницу стального гребня. После чего поспешил удалиться, унося с собой кастрюлю с остатками злополучной крольчихи и направляясь к коттеджу вдовы, где Джордж с девушками уже поджидали меня.
Дом находился в очень прискорбном состоянии. В кресле-качалке сидела мать, раскачиваясь, с грустным видом. Все ее возбуждение улеглось. Летти нянчила одного маленького ребенка, Эмили — другого. Джордж курил трубку с невозмутимым видом. Кухня была забита народом. На столе не было места, чтобы поставить кастрюлю. Поэтому я собрал чашки и блюдца из-под чая и поставил кастрюлю на заляпанную чайную скатерть. Четверо ребятишек сидели раздетые и в слезах. Как только я вошел, один из них, забравшись под стол, начал хныкать, поэтому я дал ему карандаш с выдвижным стержнем, который не работал.
При виде кастрюли мать оживилась. Она снова заплакала, приговаривая:
— Никогда бы не подумала, что он опустится до кражи чужой старой крольчихи. Как это неприятно! Ужасно, что он вор. А меня они обругали самыми последними словами. И как только у них язык поворачивается?! Отобрали мои кастрюли. Эту кастрюлю я привезла из самого Ноттингема. Когда родилась моя Минни.
Тут заплакал малыш. Мать встала и взяла его на руки.
— О, успокойся, успокойся, моя радость. Ну почему, почему они такие? Да, конечно, мой ребенок набедокурил, но он ребенок своей несчастной матери. Успокойся, успокойся, ну, что случилось, малыш?
Она утешала плачущего ребенка и заодно себя. Наконец она спросила:
— А полицейский ушел?
— Да… все в порядке, — успокоил я ее.
Она глубоко вздохнула и посмотрела такими глазами, что на нее без боли нельзя было смотреть.
— Сколько лет вашей старшей?
— Фанни? Четырнадцать. Она сейчас в услужении у Уэбстеров. Потом идет Джим. Ему будет тринадцать в следующем месяце. Он работает на ферме у Флинтов. Они еще мало умеют. Я ни в коем случае не позволю им идти работать на шахту, думаю, все же сумею повлиять на них. Мой муж всегда говорил, что им ни в коем случае нельзя работать шахтерами.
— Вряд ли они смогут вам особенно помочь.
— Они делают, что могут. Но это тяжелая работа, растить их. Жалкие гроши. Всего пять шиллингов от сквайра. Очень тяжело. Совсем не так было, когда муж был жив. Лучше бы мне умереть. Даже не представляю себе, как я смогу вырастить их. Господи, я хотела бы умереть вместо него. Никак не могу понять. Он был такой сильный, такой здоровый. И вот покинул нас. Настоящий мужчина, один на тысячу. Истинный джентльмен. Лучше бы Господь прибрал меня. Потому что я знаю, как тяжела жизнь. Я стояла у дверей, когда дети спали, и смотрела на этот пруд возле шахт, и увидела свет. Я знала, что это он. Потому что вчера как раз была наша годовщина свадьбы. И я сказала ему: «Фрэнк, это ты, Фрэнк? Со мной все в порядке. Все будет хорошо», — и он ушел. Как будто уходил обратно в свой лес. Я знаю, это был он, видно, не может найти покоя, думает, как мне тяжело…
Через некоторое время мы ушли, пообещав зайти снова и позаботиться о безопасности Сэма.
Было довольно темно, зажгли свет в домах. Иногда слышался шум машин.
— Ну, не жестоко ли? — спросила Эмили.
— Какое негодяйство со стороны мужчины — жениться на такой женщине, — добавила Летти с решимостью.
— Изречение леди Кристабел, — сказал я, после чего воцарилась тишина. — Полагаю, он не знал, что делает.
— Я думала, ты пойдешь к своей тетушке, в гостиницу «Баран», — сказала Летти Джорджу, когда мы оказались на перекрестке.
— Не сейчас… уже поздно, — ответил он тихо. — Пойдем нашей дорогой, ладно?
— Хорошо, — ответила она.
Потом мы поели хлеба с молоком на ферме, а отец пересказал нам свою грустную историю, поделился соображениями по поводу переезда из старого дома. Он был чистейшей воды романтик: всегда находил яркие краски в монотонности жизни. Боготворил прошлое, любил настоящее. Казалось, он успокоился, потерял интерес к жизни, законсервировавшись в своем среднем возрасте. Но вдруг неприятности на ферме, проблемы его детей как бы зарядили его новой энергией. Он прочитал много книг по сельскому хозяйству, затем принялся за современные романы, а в конце концов сделался отъявленным радикалом, почти социалистом. Случайно его письма напечатали в газетах. Он снова почувствовал вкус к жизни.
За ужином он с энтузиазмом рассуждал о Канаде. Его краснощекое лицо светилось, его тучное тело дрожало от возбуждения. Смотреть на него было одно удовольствие. Его слова, в принципе весьма обычные, звучали тепло и были полны юношеских надежд. Он был очень симпатичен мне. В свои сорок шесть лет он казался куда оживленней Джорджа, счастливей его и гораздо оптимистичней.
— Эмили не хочет уезжать с нами… что ей делать в Канаде? — сказала жена. — Ей не хочется до конца своих дней прозябать на ферме, не видя ничего, кроме скота.
— Ну-ну, — ласково сказал отец, — зато Молли будет изучать молочное хозяйство, а Дэвид примет со временем от меня дела, когда я начну сдавать. Возможно, нам придется трудновато, но потом мы наверняка станем думать, что это было самое лучшее время в нашей жизни.
— А ты, Джордж? — спросила Летти.
— Я не еду. Чего ради мне ехать? В конечном счете ничего путного там меня не ждет, разве только долгая жизнь. Это как здешний июньский день — длинный напряженный рабочий день, после которого хорошо спится. Но ведь работа и сладкий сон, а также покой и комфорт — всего лишь половина жизни. Но этого мало. Чего я хочу? Хочу жить, как цветок.
Его отец смотрел на него печально и задумчиво.
— А я вот понимаю все иначе, — сказал он с грустью. — Мне кажется, что ты вполне можешь жить там своей собственной жизнью, быть независимым и думать о чем угодно, а главное, ни о чем не беспокоиться. Если бы я мог жить так…
— Мне хочется от жизни большего, — засмеялся Джордж. — Знаешь? — он повернулся к Летти. — Знаешь, я собираюсь стать богатым, чтобы делать все, что захочу. Интересно посмотреть, на что похожа такая жизнь. Хочу попробовать ее. Пожить в городах. Хочу знать, на что я способен. Я стану богатым… или, по крайней мере, попытаюсь.
— Будешь молиться, чтобы тебе это удалось? — спросила Эмили.
— Сначала я женюсь… а там посмотрим.
Эмили презрительно засмеялась:
— Еще посмотрим на это начало.
— Ах, да ты не слишком мудр! — сказал отец грустно… Потом, смеясь, сказал, обращаясь доверительно к Летти: — Через год Или через два он вернется ко мне, вот увидишь.
— Я мог бы поехать туда сейчас, — сказал я.
— Если бы ты это сделал, — сказал Джордж, — я бы поехал вместе с тобой. Но только безумно не хочется превращаться в тупого жирного дурака, как мои быки.
Когда он говорил, Джип вдруг разразилась лаем. Отец поднялся из-за стола, чтобы узнать, в чем дело. Следом вышел и Джордж. Трип, здоровенный бультерьер, поспешил из дома, потрясая стены домов своим рычанием. Мы увидели, как наша белая собака мелькнула во дворике, потом услышали возню в курятнике и визг со стороны сада.
Мы поспешили туда и увидели, что на берегу лицом вниз лежит маленькая фигурка, а над ней стоит Трип, несколько озадаченный.
Я поднял ребенка. Это был Сэм. Он сразу стал сопротивляться, но я отнес его в дом. Он вертелся, как дикий заяц, пинался ногами, потом наконец затих. Я посадил его на коврик, чтобы осмотреть. На нем были залатанные брюки, явно ему маленькие, и пиджачок, превратившийся в лохмотья.
— Он хватанул тебя? — спросил отец. — Куда он тебя укусил?
Ребенок молчал, его маленькие бледные губы были плотно сжаты, глаза ничего не выражали. Эмили опустилась перед ним на колени, приблизила к нему лицо и сказала ласковым голосом:
— Он покусал тебя, да?.. Скажи нам, куда он тебя укусил.
Она попыталась его обнять, но тот вырвался.
— Посмотри, — сказала Летти. — Вот здесь ранка. Видишь, кровь течет? Принеси-ка воды, Эмили, и чистые тряпки. Давай, Сэм, я осмотрю тебя и перевяжу. Давай, давай.
Она принялась стаскивать с мальчика убогую одежонку. Трип тяпнул его за бедро, прежде чем осознал, что имеет дело с ребенком. Однако рана была значительная. Летти ее промыла и наложила целебное снадобье. На теле мальчика обнаружилось несколько царапин, ссадин и синяков. Очевидно, он переживал трудные времена. Летти снова его одела. Он относился к своему пребыванию здесь как к ловушке. Точь-в-точь дикий кролик. Смотрел на нас, не раскрывал рта, только поскуливал тихонько.
Когда Летти надела на него рубашонку и брючки, Эмили решила приласкать малыша и отвести его в дом. Она поцеловала его и заговорила с ним нежно. Казалось, он слушал ее. Тогда она попыталась накормить его хлебом с молоком прямо с ложки, но тот не открывал рта и отворачивал голову.
— Оставь его… не обращай на него внимания, — велела Летти, усадив мальчика возле камина и поставив возле него миску с хлебом и молоком. Эмили достала двух котят из корзинки и тоже положила рядом с ним.
— Интересно, сколько яиц он успел слопать, — заметил отец с веселым смехом.
— Да неважно! — сказала Летти. — Когда вы собираетесь в Канаду, мистер Сакстон?
— Следующей весной, раньше, пожалуй, не получится.
— А когда ты женишься? — спросила Летти у Джорджа.
— Раньше… о, гораздо раньше, — ответил он.
— А почему такая спешка?.. Когда это будет?
— А ты когда выходишь замуж? — спросил он в свою очередь.
— Не знаю, — ответила она, поставив на этом разговоре точку.
— Тогда и я не знаю, — сказал он, взяв большой кусок сыра и откусив от него немного.
— Вроде намечено на июнь, — все-таки уточнила она, придя в себя, поскольку почувствовала надежду в его голосе.
— Июль! — почему-то воскликнула Эмили.
— Папа, — проговорил он, держа перед собой кусок сыра, было очевидно, что он нервничает, — а ты советуешь мне жениться на Мег?
Отец привстал и сказал:
— Ты хорошо подумал?
— Да, все обдумал.
— Ну… если это тебе подходит…
— Она моя троюродная сестра…
— Коли ты решил, думаю, это тебе не помешает. У нее и много денег, и если она тебе нравится…
— Нравится, с этим все в порядке… Хотя я не поеду с ней в Канаду. Останусь в «Баране» до конца своей жизни.
— Не очень-то привлекательная жизнь! — произнес отец раздумчиво.
Джордж рассмеялся.
— Немного противно! — согласился он. — Но сойдет. Для того чтобы мне выжить в Канаде, понадобились бы Летти и Сирил.
Все были удивлены этим заявлением.
— Ну, — сказал отец, — я полагаю, мы не можем получать все, чего захотим… обычно приходится мириться с тем, что имеешь… правда, Летти? — Он засмеялся.
Летти покраснела от возмущения.
— Не знаю, — сказала она. — По-моему, можно получить все, что пожелаешь, стоит очень захотеть. Конечно… если ты не противишься этому…
Она поднялась и пошла через комнату к Сэму. Он играл с котятами. Один царапал лапкой его большой палец ноги, торчавший из носка. Мальчик дразнил им котенка. Щекотал его и затем убирал ногу. Котенок наскакивал, пытаясь укусить. Мальчик смеялся, позабыв о нас. Вскоре котятам наскучила забава, и они убежали. Летти потрясла своими юбками, и оба игривых зверька устремились за ней, цепляясь за мягкую ткань и катаясь кубарем по полу. Через минуту котята уже забрались в свою корзину и уснули там. Почти тут же задремал и Сэм.
— Лучше ему идти спать, — сказал отец.
— Положи его на мою кровать, — велел Джордж. — Дэвид будет недоумевать, что произошло.
— Пойдешь спать, а, Сэм? — спросила Эмили, нежно протягивая к нему руки. Но он все равно испугался и спрятался за спину Летти.
— Ступай, — приказала она и, схватив его, быстро раздела. Потом взяла на руки. Его босые ножки свешивались вниз. Задремав, он опустил голову ей на плечо, обхватив девушку за шею.
Она прикоснулась лицом к его взъерошенной рыжей головенке и так постояла тихо некоторое время. Может быть, ей казалось, что она выглядит очень привлекательно. Делалось это явно ради Джорджа, которому нравилось в ней все. И особенно ее достоинство, величие, ее нежность. Все это время Эмили стояла со свечой и ждала.
Вокруг распространялась какая-то удивительная нежность.
«Так, — сказал я себе, — если Джордж спросит ее снова о замужестве, он поступит мудро».
— Сэм спит, — тихо сказала она.
— Думаю, мы можем пока оставить его у себя, а, Джордж? — спросил отец. — А? Давай оставим его у себя, пока мы здесь…
— Ох… бедный мальчишка! Да… ему лучше здесь, чем в другом месте.
— Ах, ну конечно! Вы молодцы, — воскликнула Летти.
— По-моему, ему все равно, — сказал отец.
— Абсолютно, — подтвердил Джордж.
— А что скажет его мать? — спросила Летти.
— Я зайду к ней и поговорю утром, — сказал Джордж.
— Обязательно, — сказала она. — Зайди и поговори.
Потом стала одеваться, готовясь уходить. Он тоже надел кепку.
— Прогуляемся немножко, Эмили? — спросил я.
Она побежала, смеясь, блестя глазами, и мы ринулись в темноту.
Мы подождали их у деревянных ворот. И долго не знали, что сказать друг другу, наконец Летти проговорила:
— Ну… становится прохладно… трава мокрая… Спокойной ночи, Эмили.
— Спокойной ночи, — произнес он с сожалением, в его голосе слышались одновременно и нерешительность и какое-то нетерпение.
Он постоял немного. Она поколебалась… Потом повернулась и пошла.
«Он не спросил ее, идиот!» — сказал я себе.
— А в самом деле, — заговорила она с горечью, когда мы шли по садовой тропинке. — Порой думаешь, что в замкнутых, тихих людях столько достоинств, а на поверку в них одна только тупость… в основном они все дураки.
Однажды днем спустя три-четыре дня после того, как мы обнаружили на ферме Сэма, дела осложнились. Джордж, как обычно, открыл для себя, что он зря бездельничал, зря попусту тратил время у главных ворот и не заметил, как перед его носом захлопнулись все двери. И он поспешно начал стучаться в них, ибо его переполняло желание.
— Скажи ей, — сказал он, — я приду завтра, как только закончу дойку… скажи, что я приду повидаться.
Вечером первым человеком, появившимся у нас, оказалась говорливая старая дева. Она пришла, чтобы узнать, почему наша семья не была в церкви:
— Я сказала: «Послушай, Элизабет, что-то, наверное, с ними произошло, раз они решили отложить свадьбу?» И поняла, что обязана прийти и удостовериться лично в том, что ничего особенного не случилось. Мы все интересуемся судьбой нашей любимицы Летти. Только и разговору, что о ней. Я действительно подумала, может, у вас гром грянул. И очень надеюсь, что не так. Да, мы были так рады, что мистер Темпест решил взять себе в жены девушку из наших мест. Другие, его отец, например, мистер Роберт да и все прочие брали себе жен издалека. Хотя совершенно очевидно, что жены, которых они привозили, ничего собой не представляли. Например, миссис Роберт. Ни внешности, ни манер совсем нечем похвастаться, хотя их род более старинный, чем мой. Древность рода не восполняет личных недостатков, которых у нее хоть отбавляй, в отличие от меня. О нет, все пустяки, дорогая, а какая она нелепая с этой ее прической да еще в очках! Ничего не сохранила от своей молодости. Ну, так когда же точная дата, дорогая? Одни говорят так, другие эдак, только я не доверяю всем этим разговорам. Замечательно что вы, миссис Бердсолл, выбрали для участия в свадебной церемонии столь нужного человека, как сэр Уолтер Хьютон, весьма подходящий для роли шафера! Что? Вы так не думаете… о, но я знаю, дорогая, вы что-то скрываете, вы уже все обдумали и подготовились.
Она тряхнула головой в сторону Летти, и украшения на ее шляпке запрыгали, зазвенели, точно тысяча маленьких колокольчиков. Потом она вздохнула и собралась продолжить свою песню, когда вдруг заметила в окно на тропинке мальчика, обычно разносившего телеграммы.
— О, надеюсь, ничего плохого, дорогая… надеюсь, ничего плохого! Я всегда так боюсь телеграмм. Лучше не вскрывай ее сама, дорогая… не сейчас… позволь это сделать твоему брату.
Летти, побледнев, поспешила к двери. Небо потемнело. Быть грозе.
— Все в порядке, — объявила Летти, все еще дрожа, — там только говорится, что он приезжает сегодня вечером.
— Я так рада, я так рада, — запричитала старая дева. — Могло быть гораздо хуже. Я никогда не вскрываю телеграммы без ощущения, что сейчас мне нанесут смертельный удар. Я так рада, дорогая. Ведь она могла тебя расстроить. Всякие слухи поползут по деревне, все подумают, что-то случилось! — Она снова вздохнула, и в это время прогрохотал раскат грома, как бы напоминая о том, что произойти могло всякое.
Было шесть часов вечера. Ветерок стих. И гром прозвучал относительно тихо. Джордж должен прийти примерно в семь. А старая дева не проявляла никаких признаков того, что собирается уходить. Да и Лесли мог появиться в любой момент. Летти волновалась, беспокоилась, а старая дева продолжала свое бессвязное бормотание. Я посмотрел в окно на небо.
День был какой-то неопределенный. Утро теплое, солнышко сияло среди облаков над холмами. Потом огромную тучу принесло с северо-запада, и она закрыла небо. Стемнело. Хлынул дождь. Потом солнце снова улыбнулось нам. Залитая солнечным сиянием, к нам и заявилась старая дева. Пока мы беседовали, над вершиной холма снова появилась большая темная туча, медленно наползая на нас. Первая предвестница грозы прошла стороной, небо опять очистилось.
— Я пойду, пожалуй, схожу в Хайклоуз, — сказала Летти. — Уверена, скоро грянет гроза. Пойдемте со мной, мисс Слайтер, если нам по пути, или вы не возражаете, если я оставлю вас?
— Я пойду, дорогая, раз ты думаешь, что скоро будет гроза. Я так ее боюсь. Хотя, может, мне лучше переждать…
— О, раньше, чем через час, гроза не разразится, я уверена. Мы хорошо умеем предсказывать погоду, правда, Сирил? Так вы пойдете со мной?
Мы вышли втроем. Старая сплетница семенила посередине вприпрыжку. Она была страшно довольна, что получила от Летти полную информацию по поводу ее будущей жизни в новом доме. Мы оставили ее, улыбавшуюся, на шоссе. Однако тучи надвигались, наступали двумя флангами. Маленькая старая дева заспешила во всю прыть, но черные тучи закрыли небо. Резкий порыв ветра закачал деревья и стал рвать с ее шеи платок.
Ледяная дождевая капля ударила в щеку. Старая сплетница торопилась, жарко молясь о том, чтобы сберечь свою шляпку и успеть до дождя добраться до дома вдовы Гарриман. И тут гром прогрохотал ей прямо над ухом. Сильный ветер дул в лицо. В отчаянии она бежала между ясеневыми деревьями. Добежала до ворот вдовы, и сразу недалеко от нее ударила молния.
— Мне бы хоть в какое-нибудь укрытие, хоть в погреб! — запричитала она. — Где тут погреб?
Дико озираясь, она увидела призрак. Это было отражение святой, то бишь старой девы Хильды Слейтер, в зеркале. Растрепанное отражение со слетевшей шляпкой, с космами каштаново-седых волос. Призрак инстинктивно обернулся, тряхнув седой головой, и быстро нырнул в погреб, как в могилу.
Мы вернулись домой, чтобы переждать грозу, и очень боялись прихода Джорджа. Потом снова вышли и двинулись сквозь мокрую мглу. Было хорошо, прохладно, туман уже поднялся над Неттермером, закрывая дальний берег, где росли высокие деревья, словно рощи вдоль Нила. Листва становилась еще более зеленой. Повсюду раздавалось пение птиц. Глядя на воду, я задумался на миг. С запада надвигался туман, он лизнул берег. В белом мареве скорбно раздавался шум водопада. Мы медленно брели по дороге вслед за тяжелой телегой, тащившейся среди деревьев. Лошадь волокла ее изо всех сил. Мы пробирались черными тропинками, усыпанными цветами ясеня, сбитыми дождем, над головой проплывало огромное облако зеленой сикоморы. У подножия холма, где дорога делала неожиданно резкий поворот, я остановился, чтобы сбить гроздь винограда с лиственницы, ее мягкие шишечки налились, как малина, и были сплошь в лепестках, как цветочки. Задетая ветка обдала меня холодным душем. Прохладные капли воды будто просочились мне в кровь и остудили ее.
— Слышишь? — воскликнула Летти, я поспешно вытер лицо. Вдали послышался шум автомобиля. Тяжелая телега остановилась на дороге, чтобы лошадь могла передохнуть, и извозчик теперь спешил убрать телегу, чтобы пропустить машину. Летти замерла с выражением ужаса на лице. Лесли заметил ее и стал резко крутить руль, надеясь развернуться и поехать к дому другой дорогой. Автомобиль рванул на всей скорости вниз. Грязь поскрипывала под колесами, а машина мчалась уже в Неттермер. И тут она врезалась в старую каменную стену. На некоторое время мне показалось, что я ослеп. Когда я смог видеть снова, Лесли лежал поперек развороченной стены, голова бессильно откинута, лицо окровавлено. Автомобиль навис над водой, поскольку его вынесло от удара на берег. Можно было подумать, что он решил утопиться и навсегда обрести покой на дне.
Летти вытирала кровь с его лица лоскутом, вырванным из нижней юбки. Она сказала:
— Он не умер… надо оттащить его домой… давай быстрей.
Я подбежал, оторвал дверцу от машины и уложил Лесли на нее. Ноги волочились по земле, но мы тащили его изо всех сил. Я старался поддерживать ему голову. Вдруг она попросила меня остановиться и опустить его на землю. Я подумал, что для нее это слишком тяжелая ноша. Но причина была в другом.
— Не могу смотреть, как его руки задевают кусты.
До дома оставалось еще несколько ярдов. Тут служанка увидела нас и кинулась в нашу сторону, потом ринулась обратно, точно испуганный чибис-пигалица от раненой кошки.
Мы дождались прихода доктора. На голове сбоку виднелась глубокая царапина. На щеке — порез, обычно такие оставляют шрам. Ключица сломана. Я сидел подле него, пока он не пришел в сознание. «Летти», — прошептал он.
Ему нужна была Летти, следовательно, ей придется оставаться в Хайклоузе всю ночь. Я отправился домой, чтобы рассказать все маме.
Уже лежа в кровати, я смотрел на освещенные окна Хайклоуза, и огоньки плыли ко мне сквозь туман по воде. Кедр темным часовым стоял перед домом. Ярко освещенные окна напоминали звезды. И, как звезды, ярко горели. Небо сверкало огоньками. Они слишком далеко, чтобы нам волноваться из-за них. Такие маленькие точечки, будто на самом деле и не существуют. Гигантская бездна дышала, клокотала над головой. А звезды — всего лишь искорки в неспокойном небе. Земля слушала нас. Она покрыла лицо тонкой вуалью тумана. Она грустила. Она нежно впитывала нашу кровь в темноте, горюя, и на свету ласкала нас и успокаивала. Здесь, на земле наши привязанности и надежды. А небо — это, по сути, ничто, обычное расстояние.
Коростель что-то кричал мне чрез долину, он все кричал и кричал со спящих, покрытых туманом лугов, засыпая меня вопросами и ответами. Этот монотонный голос, который еще прошлым летом казался таким приятным, таким романтичным, теперь был мне невыносим. Какофония ночи, и выделяющийся из нее странный голос рока, монотонно вещающий о чем-то во мраке.
Утром Летти пришла домой грустная. Спустя некоторое время за ней пришли снова, поскольку Лесли хотел ее видеть.
Когда вечером я отправился повидаться с Джорджем, тот находился в очень подавленном состоянии.
— Сейчас не совсем подходящий момент, — сказал я. — Тебе следовало быть понастойчивее и позаботиться о своих чести и достоинстве.
— Да… пожалуй, — сказал он в своей обычной ленивой манере.
— Я мог повлиять на нее… она была бы с тобой. Она не бросит его, пока он не окреп, а он женится на ней до этого. Ты должен был бы найти в себе мужество и рискнуть… ты всегда слишком осторожничаешь. Ты постоянно думаешь о своем плохом настроении, о дурных предчувствиях… и никогда не бросаешься в омут с головой, а зря. Ты бережешь свои чувства, но все равно что-то теряешь… Эх, жаль, что ты не смог.
— Понимаешь, — начал он, не поднимая глаз, и я посмеялся над ним.
— Продолжай, — сказал я.
— Ну… ведь она обручена с ним…
— О… ты считаешь, что слишком хорош для того, чтобы быть отвергнутым.
Он побледнел, а когда он был бледен, загар на его лице выглядел болезненно. Он смотрел на меня темными глазами, в которых застыло отчаяние, неподдельное отчаяние.
— Вот такой расклад, — закончил я, дав волю своему гневу, который мгновенно улетучился. Больше никакие мысли по этому поводу не возникали. Я перестал жалеть своего друга. Буря на море улеглась. Я успокоился.
Какое-то время Лесли был очень болен. У него обнаружили воспаление мозга, правда, в легкой форме, и лихорадку. Летти большую часть времени проводила в Хайклоузе.
Однажды в июне он лежал, отдыхая, в шезлонге в тени кедра, а она сидела рядом с ним. Это был солнечный знойный день, когда воздух неподвижен, когда он словно изнемогает от лени, и все вокруг выглядит таким апатичным и вялым.
— Тебе не кажется, дорогой, — вдруг заговорила она, — что нам лучше не жениться?
Он занервничал и приподнял голову. Бледное его лицо покраснело. Он выглядел озабоченным и задумчивым.
— Хочешь сказать, что нам лучше пока подождать с этим?
— Да… и может быть… не вступать в брак вообще.
— Ха, — засмеялся он, снова опустив голову. — Наверное, я начинаю выздоравливать, раз ты опять начинаешь мучить меня.
— Но, — сказала она, — я не уверена, что должна выходить за тебя замуж.
Он снова засмеялся, хотя и был озадачен.
— Ты боишься, что я теперь буду слаб головой? — спросил он. — Подожди месяц.
— Нет. Это как раз меня не беспокоит…
— О, не беспокоит!
— Глупый мальчик… Причина во мне.
— Вроде я никогда не жаловался на твой характер.
— Видишь ли… я бы хотела, чтобы ты оставил меня.
— Разве такой сильный мужчина, как я, не способен удержать тебя? Посмотри на мою мускулистую лапу! — он протянул руки, тонкие и бледные.
— Ты же понимаешь, что удерживаешь меня насильно… а я бы хотела, чтобы ты меня отпустил. Я не хочу…
— Чего?
— Вообще выходить замуж… позволь мне поступить по-своему, оставь меня.
— Чего ради?
— Ради меня самой.
— Хочешь сказать, что не любишь меня?
— Любишь… не любишь… я ничего об этом не знаю.
— Но я не могу… мы не можем… неужели ты не видишь?.. Ну, как это говорят… мы с тобой плоть от плоти. Почему? — прошептал он, словно ребенок, которому рассказали страшную сказку.
Она смотрела на него, лежащего в шезлонге, на его бледное, вспотевшее, испуганное лицо ребенка, который ничего не понимает, а лишь напуган и вот-вот заплачет. И тут ей на глаза навернулись слезы, она заплакала от жалости и отчаяния.
Это его встревожило. Он поднялся, уронив матрасик на траву:
— Что случилось, что случилось! О, Летти… это из-за меня?.. Я тебе не нужен?.. Так ведь?.. Скажи мне, скажи мне, скажи мне. — Он схватил ее за запястья, стараясь оторвать ее руки от лица. Слезы катились по его щекам. Она почувствовала, как он дрожит, звук его голоса насторожил девушку. Она поспешно смахнула слезы, выпрямилась и обняла его. Он уткнулся ей в плечо и по-детски всхлипывал. Так они плакали оба. Потом прекратили, устыдившись, что кто-нибудь может их увидеть. Она подняла матрасик. Заставила его лечь, устроила поудобней. То есть она нашла себе занятие. А он вел себя, как больной, капризный ребенок. Откинулся на ее руку и смотрел ей в лицо.
— Ну, — сказал он, улыбаясь. — Из-за твоих капризов нам трудно приходится. И что за удовольствие мучить меня, моя маленькая Schnucke?
Она приблизила свое лицо к нему, чтобы он не видел ее дрожащих губ.
— Мне бы хотелось стать снова сильным, кататься на лодке, ездить на лошади… с тобой. Думаешь, я окрепну за месяц? Стану сильней тебя?
— Я надеюсь, — сказала она.
— Я не верю тому, что ты говорила. Я верю, что нравлюсь тебе, ведь ты можешь прилечь рядом и погладить меня, правда, добрая девочка?
— Когда ты хороший, я все могу.
— Ну, тогда через месяц я стану сильным и женюсь на тебе, мы уедем в Швейцарию. Слышишь, Schnucke, ты не сможешь больше капризничать. Или ты снова хочешь уйти от меня?
— Нет… Только у меня рука затекла, — она вытащила руку из-под него, встала, повертела ею, улыбаясь, потому что было и впрямь больно.
— О, моя дорогая, прости! Я скотина, дурак, я скотина. Я хочу снова стать сильным, Летти, и больше никогда не поступлю так.
— Мой мальчик… ничего страшного. — Она улыбнулась ему.
В один из воскресных вечеров во время болезни Лесли я отправился на мельницу и встретил Джорджа. Он шел через двор с двумя ведрами помоев, одиннадцать поросят спешили следом за ним, визжа от предвкушения еды. Он вылил пойло в корыто, и десять носов разом уткнулись в него. Десять маленьких ртов принялись чавкать. Хотя места для всех вполне хватало, они отпихивали друг друга и боролись за то, чтобы захватить побольше места. Маленькие ножки толкали корыто и расплескивали пойло. Все десять хрюшек хлюпали носами, двадцать маленьких глаз были налиты яростью. Они были злы. Несчастный одиннадцатый поросенок пытался сунуться к пойлу, но его отпихивали, зажимали, кусали за уши. Тогда он поднял рыльце и горестно завизжал, глядя в вечернее небо. Остальные десять поросят только навострили уши, чтобы понять, нет ли в этом звуке для них опасности, и снова начали чавкать, хлюпать, расплескивать пойло.
Джордж посмеялся, но в конце концов решил вмешаться. Пинками отогнал десять поросят от пойла и допустил к нему одиннадцатого. Этот маленький негодяй почти что всхлипнул с облегчением и, чавкая и рыдая, стал заглатывать пойло, подняв глазки вверх, при этом не обращая внимания на отчаянный визг остальных десяти, которых отгонял от пойла Джордж. Этот едок-одиночка опустошил корыто, потом поднял к небу глаза с выражением благодарности, преспокойно отошел. Я ожидал увидеть, что весь голодный десяток набросится на него и разорвет. Но они этого не сделали. Они заспешили к пустому корыту и, потеревшись о дерево носами, горестно завизжали.
— Как это похоже на нашу жизнь, — засмеялся я.
— Отличный выводок, — сказал Джордж. — Их было четырнадцать, только эта мерзавка Цирцея пришла и сожрала троих до того, как мы успели ей помешать.
Огромная уродина подошла поближе, пока он говорил.
— Почему же вы не зарезали эту сволочь? Такие мерзости не должны существовать на земле.
— He-а… Она отличная свиноматка.
Я фыркнул, он засмеялся, а старая свиноматка отнеслась к этому, видимо, благосклонно и, когда проходила мимо, ее маленькие глазки воззрились на нас с выражением демонической плотоядной злобы.
— Что будешь делать вечером? — спросил я. — Идешь куда-нибудь?
— Я отправляюсь ухаживать, — ответил он улыбаясь.
— О!.. Хотел бы я быть на твоем месте.
— А ты тоже можешь прийти… Укажешь мне на мои ошибки, поскольку ты специалист в таких делах.
— А разве ты не умеешь? — спросил я.
— О, конечно, это довольно легко, когда тебе все равно.
По крайней мере, всегда есть возможность получить свой «Джонни Уокер». Это самое лучшее, что я нахожу в ухаживании в гостинице «Баран». Пойду переоденусь, решил я.
На кухне сидела Эмили и что-то шила на большой старой ручной машинке, стоявшей на столике возле нее. Рубашки для Сэма, предположил я.
Этот маленький мальчик, прижившийся на ферме, сидел рядом с ней, громко произнося вслух слова из книги для чтения. Машина грохотала, как целый завод, в это время Сэм выстреливал словами, как из пистолета: «да», «нет», «баба»…
— «Папа», — поправила Эмили, отрываясь от машинки.
— Папа, — выкрикнул мальчик. — Тапки! Лапти!
Машина прекратила оглушительно стрекотать и, испугавшись собственного голоса, мальчик прекратил чтение и оглянулся.
— Продолжай! — сказала Эмили. И полезла ножницами в зубья старой машинки.
Он начал:
— Лапти, — и замолчал снова, испугавшись звука собственного голоса в тишине.
Эмили подсунула под иглу лоскут хлопчатобумажной ткани.
— Продолжай, — сказала она.
— Лапти… лапти носят, в лаптях хорошо! — выкрикнул он, вдохновленный ревом машины. — В ле-су ви-жу ли-су.
— Следующее предложение! — подзадорила Эмили.
— На тра-ве др…
— Стой! — крикнула она.
— Стой, — повторил мальчик.
Она засмеялась и наклонилась к нему:
— На дворе трава, на траве дрова. О, Сирил, я не знала, что ты здесь. Иди погуляй, Сэм. Дэвид во дворе.
— Он на заднем дворике, — сказал я, и ребенок побежал.
Вошел Джордж, который только что умылся и теперь вытирался полотенцем. Он подошел к зеркалу полюбоваться на свое отражение. Улыбнулся. Я подумал: интересно, что ему так понравилось в собственном отражении? Миссис Сакстон очень гордилась этим зеркалом. Большое, в хорошей раме, оно было все в пятнах и царапинах, смотреться в него не доставляло удовольствия. Однако Джордж продолжал улыбаться, причесывая волосы, затем усы.
— Похоже, ты себе нравишься, — заметил я.
— Я подумал, что неплохо выгляжу, в самый раз отправляться ухаживать, — ответил он смеясь. — Хотя, конечно, на зеркале столько черных пятен. Если бы в жизни было нечто такое, что скрывало бы наши недостатки…
— А мне всегда казалось, — сказала Эмили, — что эти черные пятна скрывают какие-то лица, как туман.
— И сам в этом зеркале выглядишь как призрак, — сказал он, — сразу думаешь о своих предках. Я всегда считал: когда живешь на старом месте, то водишь дружбу со своими предками.
— Правильно, — подтвердил отец. — На старом месте киснешь, поэтому я надумал перебраться в Канаду.
— А я бы лучше перебрался в пивную, — сказал Джордж. — Там гораздо больше жизни.
— Жизнь! — откликнулась Эмили с презрением.
— Правильно, девушка, — отозвался ее брат. — Это то, что нужно мне. Нам кажется, что мы знаем много, а мы не знаем ничего.
— Понимаешь, — сказал отец, обращаясь ко мне, — когда поколение за поколением живут на одном месте и ты даже гордишься этим, тогда все, что лежит вне твоего круга, начинает казаться глупым. Мы одинаково думаем, чувствуем то же самое год за годом, потому что живем на одном месте. Говорим одни и те же слова.
— Все те же «спокойной ночи» и «благослови тебя Господь», как наши дедушки и бабушки, — засмеялся Джордж и побежал наверх. — И так же отправляемся флиртовать! — крикнул он с лестницы.
Отец тряхнул головой и сказал:
— Не могу его понять, какой-то он странный. Наверное, влюблен…
Мы пошли в сарай за велосипедами, решив на них отправиться в Греймид. Джордж зажег спичку, чтобы найти насос. И увидел большого паука в верхнем углу на стене сарая, который глядел на него.
— Как дела, приятель? — сказал Джордж, кланяясь ему. — Думаю, он похож на моего старого дедушку, — сказал он мне, смеясь и подкачивая шины на стареньком велосипеде для меня.
Выдался субботний вечер, и бар в гостинице «Баран» был полон.
— Хэлло, Джордж! Пришел поухаживать? — раздался возглас, за которым последовал вежливый кивок и приветствие «добрый вечер», обращенные ко мне, чужаку в этом баре.
— Какой красавчик, — сказал молодой парень с топорщившимися светлыми усами, и вся комната захохотала, вынимая трубки изо ртов.
Джордж сел, оглядевшись. Мужчина с черными бакенбардами сказал, что когда парень ухаживает за девушкой, то он должен набраться терпения.
В зале все снова рассмеялись. Посетители принялись рассказывать всякие истории о старой хозяйке, которая когда-то умела вправлять кости и делала это с большим искусством. Люди приходили к ней издалека, она помогала им и никогда не брала за это деньги. Однажды она заявилась к доктору Фулвуду и дала ему нагоняй за то, что он позволил одному несчастному ребенку целых три недели ходить со сломанной ключицей, поскольку никак не мог ее толком закрепить. Она помогла ему, показала, как это делается, после этого все шахтеры посмеивались над доктором, и когда тот появлялся на людях, хватали себя за плечи и стонали: «О, моя ключица»…
Вошла Мег. Она бросила быстрый птичий взгляд на Джорджа и покраснела.
— Думала, ты не придешь, — сказала она.
— Уж он-то не даст тебе скучать, — весело проговорил мужчина с черными бакенбардами.
Она принесла нам стаканчики с виски и прошлась по залу, подавая напитки другим мужчинам, которые восхищались ее честностью и добродушием.
Потом она убежала, а мы сели в уголочке. Мужчины беседовали на самые разные темы, вроде того, является ли Лондон морским портом или нет. Потом какой-то непризнанный художник заявил, что в мире существует только три цвета — красный, желтый и синий. И что все остальные цвета возникают от их смешения.
Это прозвучало почти как богохульство, и один завсегдатай поинтересовался у художника: что же, он считает, что его коричневые брюки — бесцветные? Художник сказал, что да — и тогда они чуть не подрались. Потом заговорили о силе. Джордж поспорил на пять шиллингов, что поднимет пианино, — и выиграл эти деньги. Потом все сели и стали говорить о сексе. Один мужчина принялся рассказывать интересные вещи о японских и китайских проститутках в Ливерпуле. После этого фермер стал давать советы Додду, как привести в порядок ферму, прилегающую к гостинице. Кто-то рассказывал о лошадях и поспорил по поводу крупного рогатого скота. Потом портной стал расхваливать свою профессию. Потом пришел Билл и крикнул:
— Пора!
И зал опустел. По помещению стал разгуливать свежий ветерок, выветривающий спертый воздух, табачный дым, запах спиртного.
Виски, которое мы выпили, подействовало на нас. Мне было стыдно, что когда я протягивал руку, чтобы взять стакан или зажечь спичку, то промахивался. Руки казались чужими, ноги тоже не очень слушались меня. Словно я напоил допьяна собственное тело, правда, не отравив при этом разум, который, наоборот, стал зорко охранять меня. Джордж тоже порядком набрался. Когда он протянул руку, он уронил стакан, разлив по столу его содержимое. И все время беспрестанно смеялся. Мне тоже хотелось хихикать по любому поводу. Когда все мужчины ушли, в комнату вошла Мег.
— Иди сюда, моя уточка, — сказал он, махнув рукой, мой друг обожал благородные жесты. — Иди, сядь сюда.
— А не могли бы вы перейти на кухню? — спросила она, оглядев столы, на которых кружки и стаканы стояли в лужах жидкости среди обгоревших спичек и кучек табачного пепла на светлом дереве.
— Нет… зачем?.. Иди и сядь сюда.
Он просто не мог подняться, ноги его не держали. Я это знал и про себя посмеивался. Мне было смешно слышать его голос. Казалось, слова застревают у него за щеками. Она подошла и села рядом с ним, отодвинув маленький залитый вином столик.
— Они тут втолковывали мне, как стать богатым, — сказал он кивая головой и громко смеясь, при этом он показывал свои крепкие зубы. — А я им задам… Видишь ли, Мег, я собираюсь доказать им, что я могу разбогатеть не хуже других.
— Ну и что же ты собираешься делать?
— Подожди немного, увидишь… Они еще не знают, на что я способен… Они не знают… и ты не знаешь… Никто не знает.
— А что мы станем делать, когда станем богатыми, Джордж?
— Что делать? Я буду делать все, что захочу. Я покажу, на что я способен. Разве нет? — Он приблизил свое лицо к ее лицу, и она не отстранилась. — Вот уж погуляю. Мы все такие осторожные, вся наша семья. Боимся сами себя, боимся что-нибудь сделать не так. Я буду делать все, что захочу, моя уточка. Мне наплевать… Плевать… Вот!
Он тяжело грохнул кулаком по столу и разбил стакан. Билл вышел посмотреть, что случилось.
— Веди себя прилично, Джордж!
— Нет… Я не собираюсь никому причинять вреда… Только мне наплевать… Вот!
— Ты очень добрый, и, конечно, никому не причинишь вреда.
— Конечно, нет! Ты ведь знаешь меня, ты знаешь, Мег? Надеюсь, не считаешь, что я глупый?
— Конечно, нет, никто так не считает.
— Я знаю, ты так не считаешь. Поцелуй меня, красотулечка. Ты как слива! Вот я тебя укушу — и из тебя потечет красный сок. — Он играючи притворился, что кусает ее. Она засмеялась и нежно оттолкнула его. — Я тебе нравлюсь? — спросил он ласково.
— А зачем тебе это знать? — нежно проворковала она.
— Ну, ведь так? Скажи, да?
— Думаю, ты и сам знаешь, зачем говорить?
— А я хочу знать, что ты скажешь.
— Глупыш, — сказала она и поцеловала его.
— Что бы ты сделала, если бы я уехал в Канаду и оставил тебя?
— Ах, ты так не поступишь…
— А вдруг… Что тогда?
— О, я не знаю, что стану делать. Но ведь ты так не поступишь? Я знаю, не поступишь. Ты не можешь.
Он быстро обнял ее и поцеловал:
— Нет, я так не поступлю. Я никогда не покину тебя… Это был бы ужасный грех, правда, моя уточка?
— Да, — промурлыкала она.
— Ах, — сказал он. — Какая теплая малышка, ты любишь меня, да?
— Да, — снова промурлыкала она.
И он прижал ее к себе и поцеловал, и больше не отпускал.
— Мы скоро поженимся, моя птичка… Ты рада?
Она посмотрела на него так, как будто он был важным господином. Ее любовь была столь возвышенна, что и его делала красивым.
Он катил велосипед домой рядом с собой, будучи не в состоянии ехать на нем, и я уверен, что отбил при этом себе все лодыжки педалями.
В первое воскресенье июня, когда Летти поняла, что все-таки не будет разрывать помолвку с Лесли, и когда она вернулась домой из Хайклоуза, она готова была сходить на мельницу. Мы как раз носили траур по тете, поэтому она надела платье из тонкой черной вуали и черную шляпу с длинными перьями. Когда я посмотрел на ее красивые руки, слегка просвечивающие сквозь длинные черные рукава, я остро ощутил братскую любовь к ней. Захотелось охранять ее, беречь.
Был ветреный солнечный день. Находиться в тени было вполне сносно. На открытом пространстве ветер только усиливал жару. Белые облака медленно плыли по синей небесной дороге, исчезая вдали и унося от нас прохладную тень. Легкая хмурость ползла по воде, по лесу, по холму. Эти царственные пышные облака плыли весь день в одном и том же направлении. Из южной гавани на север. По небу летели дикие гуси. Ручей спешил, напевая свою песню, то тут, то там сворачивая, чтобы шепнуть что-то по секрету кустам, потом отскакивая от них в сторону и затягивая новую песню.
Во дворе фермы куры клевали зерно. Свиньи спали на солнышке. Я заметил белку, которая спускалась по мшистой ограде сада, перескочив на дерево с чарующим названием «золотой дождь обыкновенный». Потом она затаилась на ветке и прислушалась. Вдруг она оттуда убежала, что-то вереща про себя. Тут залаяла Джип, но я погладил ее, и она замолчала. Полагаю, ее немного раздражало непривычное черное платье Летти.
Мы тихо пошли на кухню. Миссис Сакстон только что устроила цыплят на теплой полке в камине, которую обернула куском фланели, чтобы поддержать в них жизнь, — они выглядели такими хилыми. Джордж спал, сидя за столом и положив голову на руки. Отец спал на диване, вольготно раскинувшись. Я услышал, как Эмили побежала наверх, чтобы приодеться.
— Он приходит очень поздно; проводит все время в гостинице «Баран», — прошептала мама, указывая на Джорджа. — А когда просыпается в пять часов, то не успевает как следует выспаться.
Она повернулась к цыплятам и продолжала шептать:
— Наседка бросила их сразу после того, как они вылупились. Поэтому мы принесли их сюда. Вот этот совсем слабенький, думаю, я его уже достаточно согрела, — засмеялась она.
Летти склонилась над желтенькими цыплятами, те принялись бегать по ее пальцам.
Вдруг мама издала громкий крик и бросилась к печи. Отец вскочил с дивана, Джордж сел с открытыми глазами, Летти тихо вскрикнула и вздрогнула. Прибежал Трип и начал лаять. Запахло жареным мясом.
— Номер один! — сказала мать, рассмеявшись.
Я засмеялся тоже.
— Что случилось?.. Что случилось? — спросил отец возбужденно.
— Да цыплята попадали в огонь. Я положила их на каминную полку, чтобы они согрелись, — объяснила жена.
— О Господи, не знал, что и подумать! — сказал он и снова откинулся на подушку, поскольку был в пограничном состоянии между сном и явью.
Джордж сидел и улыбался. От изумления он не мог говорить. Его грудь все еще упиралась в стол и руки тоже, но он поднял лицо и смотрел на Летти удивленными черными глазами и улыбался ей. Волосы его были всклокочены, воротник рубашки расстегнут. Потом он медленно встал, с шумом отодвинув стул, почесался.
— Ох-х-х… — сказал он, согнув руки в локтях, потом упер их в бока. — Уж и не думал, что ты придешь сюда.
— Хотела повидаться с тобой, у меня не так уж много для этого возможностей, — сказала Летти, отвернувшись от него и снова взглянув на него.
— Конечно, — сказал он тихо. Воцарилась тишина. Мать стала расспрашивать о Лесли, она поддерживала разговор до тех пор, пока не спустилась Эмили, краснея и улыбаясь от возбуждения.
— О, вы пришли, — сказала она. — Знаете, а я обнаружила три гнезда малиновки…
— Сниму-ка шляпу, — сказала Летти, отшпиливая ее от волос, и, пока говорила, все время встряхивала волосами.
Миссис Сакстон настояла, чтобы она сняла и свой длинный белый шелковый шарф. Эмили тоже надела на голову газовый шарфик и выглядела очень красивой. Джордж отправился с нами без пиджака, без шляпы, с расстегнутым воротом рубашки, как был.
Мы прошли через сад, по старому мосту и очутились у нижнего пруда. Берег был сплошь покрыт гнездами. Там росли два куста орешника. Среди гнезд ржавели старые миски, и из земли торчали черепки. Мы подошли к котелку, торчащему прямо из известняка. Эмили заглянула внутрь, мы тоже последовали ее примеру — там были птенцы малиновки, раскрывшие свои желтые клювики так широко, что я боялся, что они не смогут закрыть их снова. Среди этих голых птенцов, которые что-то просили у нас, лежали три яичка.
— Они похожи на ирландских ребятишек, выглядывающих из своего коттеджа, — сказала Эмили ласково.
Мы прошли дальше, там валялась старая кастрюля, и в ней тоже было еще одно гнездо с шестью яйцами.
— Какие теплые, — сказала Летти, потрогав их. — Как будто чувствуешь грудь матери.
Он попробовал сунуть пальцы под кастрюлю, но места было мало, и они посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись.
— Ты думаешь, грудь папы не такая теплая? — произнесла Эмили.
Мы увидели три кружки, брошенные под деревьями.
— Смотри, — сказала Эмили, — вон детские домики. А вы знаете, Молли выманивает у Сэма игрушки… хитрая мерзавочка.
Наша парочка снова обменялась взглядами и улыбками. Дальше у пруда, на открытом солнечным лучам пространстве, мы увидели на красном холме ходившую медленными волнами пшеницу. Над нашими головами в солнечном потоке купались жаворонки. Мы продирались сквозь высокую траву. Поле было усыпано первоцветами, желтевшими среди зеленой травы. Мы тащили за собой свои тени по полю, на короткое время застя солнце цветам. Воздух звенел от запаха цветов.
— Посмотрите на аптечные первоцветы, они все время смеются, — сказала Эмили и откинула назад голову, сверкая темными глазами. Летти шла впереди, наклоняясь над цветами, ступая по земле, как Персефона, вырвавшаяся на свободу. Джордж отстал от нее на несколько шагов, охотился за кем-то в траве. Вот он остановился и застыл на месте.
Бессознательно она подошла к нему, потом подняла голову, сорвав несколько маленьких травяных цветочков, и засмеялась с удивлением, увидев его так близко.
— Ах! — сказала она. — Мне казалось, я одна во всем мире… Какой прекрасный мир… какое великолепие!
— Как будто это Ева на лугу в Эдеме… и тень Адама рядом на траве, — сказал я.
— Нет… никакого Адама, — поправила она, слегка вздрогнув и рассмеявшись.
— Кому нужны улицы из золота, — сказала Эмили, обращаясь ко мне, — если у тебя есть целые поля первоцвета! Посмотри, как они ловят своими чашечками солнечный свет.
— Эти иудеи всегда думают только о золоте, о грязных барышах… они даже небеса сотворили из этого металла — засмеялась Летти и, повернувшись к нему, спросила: — Ты бы не хотел, чтобы мы стали настоящими дикарями, свободными людьми… как лесные голуби… или жаворонки… или чибисы? Не хотел бы ты летать, вертеться в небе, падать вниз и взмывать вверх снова и… ухаживать за подругой на ветру?
Она посмотрела на него. Он покраснел и опустил глаза.
— Смотри, — сказал он. — Это гнездо жаворонка.
Какая-то лошадь оставила отпечаток своего копыта в мягкой почве. Жаворонки нашли эту ямку, устлали ее мягкой подстилкой и отложили там три темно-коричневых яичка. Летти присела, чтобы разглядеть гнездышко. Он склонился над ней. Ветер колыхал головки полевых цветов, заглядывал в гнездышко, чтобы посмотреть на маленькие коричневые яички и затем унестись прочь радостно. Тени от больших облаков посылали им свои послания в виде дождевых капель.
— Я хотела бы, — сказала она, — хотела бы стать свободной, как они. Если ты можешь все положить на землю и не беспокоиться ни о чем, разве ты не обрел свободу, как жаворонки?
— Не знаю, — сказал он, — почему бы и нет.
— О… а вот я не могу… знаешь, мы, люди, не можем… — И она посмотрела на него сердито.
— Почему ты не можешь? — спросил он.
— Ты знаешь, почему мы не можем, знаешь так же хорошо, как и я, — ответила она с вызовом. — Мы должны учитывать реальное положение вещей, — добавила она. Он опустил голову. Он боялся борьбы, а также боялся задавать ей вопросы. Она повернулась и пошла, сшибая ногами цветы. Он поднял цветочки, которые она забыла у гнездышка… они еще сохраняли тепло ее рук… и пошагал за ней. Она направлялась к краю поля, ее белый шарфик развевался над ней, взлетая вверх. Ведь она шла спиной к ветру.
— Тебе не нужны твои цветы? — спросил он робко.
— Нет, спасибо… они завянут еще до того, как я приду домой. Выбрось их, а то с букетом в руке ты выглядишь смешно.
Он поступил так, как она посоветовала. Они проходили возле ограды. Дикая яблоня цвела на фоне голубого неба.
— Ты мог бы нарвать мне этих цветов, — сказала она, и вдруг добавила: — Нет, я могу достать и сама, — с этими словами она потянулась и сорвала несколько розовых с белым цветочков, которые приколола к платью.
— Разве они не миленькие? — сказала она и насмешливо засмеялась, указывая на цветочки, — миленькие розовощекие лепесточки. И тычинки, как волосы блондинки. И бутончики, как губки, обещающие нечто приятное. — Она остановилась и посмотрела на него с улыбкой. Потом ткнула пальцем в завязь цветка и сказала: — А результат — дикое яблочко!
Она продолжала смотреть на него и улыбаться. Он ничего не сказал. Так они дошли до того места, где можно было перелезть через изгородь в рощицу. Она вскарабкалась наверх, держась за ветку дуба. Потом она позволила ему снять ее и опустить на землю.
— Ах, — сказала она, — тебе так нравится демонстрировать мне свою силу… настоящий Самсон! — подшучивала она, хотя именно она попросила его своим взглядом, чтобы тот взял ее на руки.
Мы вошли в тополиную рощицу. На самом краю рос вяз. Мириады черных точек утыкали ясное небо. Мириады кистей с чешуйчатыми зелеными плодами.
— Посмотри на вяз, — сказала она, — думаешь ли ты иногда о том, что дерево умирает? Знаешь, почему вяз сейчас так плодоносит?
— Нет, — сказал он с удивлением.
— Он знает, что умирает, и все свои силы бросил на то, чтобы последний раз осыпать землю своими плодами. В следующем году он умрет. Если ты будешь здесь, приходи и посмотри. Взгляни на этот плющ, милый, нежный плющ, который вцепился своими пальцами ему в горло. Дерево знает, как нужно умирать… а вот мы не знаем.
Она мучила его своими причудами.
— Если бы мы были деревьями, увитыми плющом, а не свободными людьми, живущими активной, нормальной жизнью… мы, должно быть, тоже крепко цеплялись бы за свою хрупкую жизнь, правда?
— Полагаю, что да.
— Ты, например, пожертвовал бы собой ради последующих поколений… это напоминает Шопенгауэра… да?.. Ради нового поколения, во имя любви или еще чего-нибудь?
Он не отвечал ей. Это было слишком сложно для него. Они прошли еще немного среди осокорей, с которых свешивались зеленые нити. Вышли на поляну, где росли колокольчики. Летти остановилась, заметив у ног лесного голубя. Он лежал на грудке, наполовину распластав крылья. Она взяла его в руки. Его глаза были залиты кровью.
— Он сражался, — сказал Джордж.
— Из-за… своей подруги? — спросила она, внимательно глядя на него.
— Не знаю, — уклонился он от прямого ответа.
— Холодный… совершенно холодный. Думаю, этот лесной голубь получил наслаждение от битвы… даже будучи побежденным. Полагаю, победил тот, кто должен был победить. Господи, как, наверно, здорово наблюдать их бой… как ты думаешь? — спросила она, продолжая мучить его.
— Коготки расправлены… он упал замертво с ветки, — сказал он.
— О, бедняга… он был ранен… и сидел, ждал смерти… в то время как другой чувствовал себя победителем. Тебе не кажется, что жизнь очень жестока, Джордж… а любовь — самая жестокая шутка?
Он горько засмеялся, ощутив боль от ее грудного, грустного голоса.
— Давай похороним птичку, погибшую во имя любви. Сделаем миленькую могилку.
Она выкопала ямку в черной земле и, набрав горсть колокольчиков, бросила их на мертвую птицу. Потом она забросала ямку землей и утрамбовала своими белыми руками темный глиняный холмик.
— Вот, — сказала она, потирая руками, чтобы стряхнуть землю, — мы сделали для него все, что могли. Пошли.
Он пошел следом за ней, не говоря ни слова, переполненный чувствами.
На поляне безмятежно колыхался папоротник-щитовник. Стайками росли колокольчики. На свободных местах цвели незабудки, дикие фиалки, первоцветы. Сладко пахло травой. На влажном берегу собрались золотые камнеломки, влажно блестевшие и слегка приглаженные своим пастырем — улиткой.
Джордж и Летти, шли, наступая на щавель, ломая шелковый мох. Какое им дело до того, что они ломали или давили походя?
Там, где кончалась роща, начинался подъем на холм, поросший колючими старыми деревьями и дурманом. Маленькие серые лишайники держали на себе рубиновые шарики, на которые мы не обращали внимания. Какое нам до них дело, если большие красные яблоки мы отрясаем с дерева, оставляя их гнить на земле.
— Если бы я была мужчиной, — сказала Летти, — я бы отправилась на Запад и стала бы свободной. Люблю свободу.
Она сняла шарф и позволила ему развеваться на ветру. Ее лицо раскраснелось от подъема. Локонами тоже играл ветер.
— Но ведь ты не мужчина, — сказал он, глядя на нее. В его словах чувствовалась горечь.
— Нет, — она рассмеялась. — А жаль, будь я мужчиной, таких дел натворила бы… о нет, лучше мне идти моим собственным путем!
— А разве ты не идешь своим собственным путем?
— О… мне мало того, что имею. Да, я иду своим путем, но я хочу, чтобы кто-то заставил меня свернуть с него.
Она откинула голову назад и посмотрела на него искоса, не поворачивая головы, смеясь. Они двинулись в Кеннелз. Она присела на край большого камня у водопада, опустила руки в воду, и теперь шевелила ими, как цветами в чистом пруду.
— Люблю смотреть в воду, — сказала она. — В воду, а не на воду, как Нарцисс. Ах, вот бы отправиться на Запад, иметь там собственное озерцо, плавать в нем и чувствовать себя свободной.
— Ты хорошо плаваешь? — спросил он.
— Неплохо.
— Я догоню тебя в твоем собственном озерце.
Она засмеялась, вытащила руки из воды и смотрела, как с них стекают чистые капли. Потом подняла голову, прислушиваясь к каким-то мыслям. Она взглянула через долину и увидела красные крыши фермы и мельницы.
— «…Ilion, Ilion Fatalis incestusque judex Et muluer peregrina vertit In pulverem…»[26].
— Что это? — спросил он.
— Ничего.
— Здесь частное владение, — раздался вдруг тонкий голос, высокий, как крик чибиса-пигалицы. Мы с удивлением увидели высокого чернобородого мужчину, который нервно поглядывал в нашу сторону, находясь от нас в десяти ярдах.
— Правда? — спросила Летти, глядя на свои мокрые руки, которые она принялась вытирать носовым платком.
— Вы не должны были вторгаться сюда, — сказал мужчина все тем же голоском.
Он отвернулся, и его бледно-серые глаза зыркнули туда-сюда. Чуть осмелев, он снова посмотрел на нас. Потом двинулся прочь быстрыми шагами, склонив голову, поглядывая в сторону долины, так он одолел дюжину ярдов в другом направлении. Опять постоял и огляделся. Затем ушел в дом.
— Притворяется, будто кого-то высматривает, — сказала Летти, — а на самом деле боится, как бы не поняли, что он вышел посмотреть на нас. — Они с Джорджем рассмеялись.
Вдруг в дверях показалась женщина. У нее были такие же бледно-серые глаза, как у мужчины.
— Вы заработаете себе нефрит, сидя на мокром камне, — сказала она, обращаясь к Летти, которая с виноватым видом тут же встала.
— Уж я-то знаю, — продолжала женщина, — моя мама умерла от него.
— В самом деле? — тихо осведомилась Летти. — Мне очень жаль.
— Да, — продолжала женщина. — Поэтому вам надо быть осторожней. А вы с фермы Стрели-Милл, у вас ведь еще и мельница, да? — спросила она вдруг у Джорджа.
Он подтвердил, что, мол, да.
— И собираетесь покинуть это место?
Он и это подтвердил.
— А ведь мы могли быть соседями. Собачья жизнь — прозябать в одиночестве. Полагаю, вы знали тех, кто жил тут до нас?
Он снова утвердительно кивнул.
— Какой же грязнулей была предыдущая хозяйка. Вы, наверное, бывали у нее в гостях?
— Да, — сказала Летти, — я заходила к ней.
— Ужас! А теперь зайдите, полюбопытствуйте, увидите разницу.
Они заглянули из вежливости. Кухня действительно совершенно изменилась. Было очень чисто.
Красные покрывала на диване, на креслах как бы излучали тепло. К сожалению, впечатление портили зеленые и желтые салфеточки, а также бумажные и войлочные цветы. В трех вазах стояли войлочные цветы. А со стены свешивались бумажные зеленые и желтые цветы. Желтые розы, гвоздики, арумы, аронники, лилии и тюльпаны. Прикрепленные к стенам конверты были полны бумажных цветов. И это в то время, когда в роще было полно настоящих.
— Да, — сказала Летти, — разница есть.
Женщина была довольна. Она осмотрелась. Чернобородый мужчина глянул поверх газеты «Крисчен геральд» и уткнулся в нее снова. Женщина взяла трубку, которую он положил на каминную полку, и выдула из нее воображаемый пепел. Потом она принялась смахивать якобы появившуюся пыль на камине.
— Ну вот! — воскликнула она. — Я так и знала. Нельзя оставить его ни на секунду одного! Дерево вон еще не догорело, нужно было потыкать кочергой.
— Я только что положил полено между решеток, — оправдывался тонким голосом мужчина из-за газеты.
— Положил полено! — повторила она, схватив кочергу и стукнув ею по газете. — Рассказываешь тут сказки при людях.
Они потихоньку вышли из дома и поспешили прочь. Обернувшись, Летти увидела, что женщина глянула в дверь и смотрит им вслед. Летти рассмеялась. Он вытащил часы из кармана брюк. Была половина четвертого.
— Почему ты смотришь на часы? — спросила она.
— Мег должна прийти к нам на чай, — ответил он.
Она ничего не сказала, и они двинулись дальше. Когда они пришли к подножию холма и увидели мельницу, а рядом мельничный пруд, она сказала:
— Я не пойду с тобой… Мне нужно домой.
— Не пойдешь пить чай?! — воскликнул он, полный изумления. — Почему? Что скажут мои!
— Нет, не пойду… позволь мне сказать «прощай»… jamque Vale! Помнишь, как Эвридика провалилась обратно в ад?
— Но… — он запнулся, — тебе бы следовало прийти к нам на чай… что я им скажу? Почему ты не хочешь?
Она ответила ему по-латыни двумя строками из Вергилия. Она смотрела на него, и ей стало неловко за его беспомощность. И тогда она проговорила мягко и нежно:
— Это было бы некрасиво по отношению к Мег.
Он стоял и смотрел на нее. Его лицо было покрыто светло-коричневым загаром. Глаза казались темнее, чем обычно. Они смотрели на нее отчаянно и беспомощно. Она же ощущала сожаление. Ей хотелось плакать.
— Зайдем в лесок на несколько минут? — сказала она тихо.
Лес взметнулся ввысь. В нем было тепло. Повсюду росли незабудки, словно это Млечный путь простирался в ночи. Они свернули с тропинки туда, где росли колокольчики. Брели, топча цветы и папоротник-щитовник, пока не подошли к поваленному дубу посреди орешника.
Пурпурные гиацинты то клонились долу под собственной тяжестью, то стояли прямо, словно нескошенные колосья. Тяжелые пчелы летали среди пурпурных цветов. Они были пьяны от этого изобилия красок. Их жужжание отчетливо слышалось здесь, внизу, а наверху шумел ветер. Снование золотистых насекомых приносило удовлетворение душе. Розовый цветок лихниса поймал солнце и сиял от удовольствия. Вяз осыпал их градом свежих семян.
— Если бы здесь были еще фавны и дриады! — сказала она лукаво, повернувшись к нему, чтобы утешить. Она сняла кепку с его головы и взъерошила волосы, приговаривая: — Если бы ты был фавном, я бы надела на тебя гирлянду из роз, чтобы придать тебе вакхический вид. — Она положила руку ему на колено и посмотрела в небо. Его голубизна казалась бледно-зеленой на фоне пурпурной растительности на дереве. Облака вверху напоминали башни. Они легко и красиво неслись, подгоняемые ветром. Облака проплыли мимо, и небесное озеро очистилось.
— Смотри, — сказала она. — Сейчас мы опутаны сетью из зеленых бутонов. Ах, если бы мы были свободны, как ветер! Но я рада, что это не так. — Она вдруг повернулась и протянула ему руку, которую он тут же схватил в свои ладони. — Я рада, что мы в сетях. Если бы мы были свободны, как ветер… ах!
Она странно засмеялась коротким смешком, затаив дыхание.
— Смотри! — сказала она, — вот дворец из ветвей ясеня, они протянуты к нам, словно руки девушки, а вот колонны вязов. Все это высоко над нами. Все защищает нас. В шуме каждой ветки на ветру слышится музыка. И зеленые кусты орешника радуют нас. Кусты жимолости наполняют воздух ароматом. Посмотри на колокольчики. Это — для нас. Прислушайся к жужжанию пчел, похожему на органную музыку. Это — для нас! — Она посмотрела на него со слезами на глазах, с мимолетной, задумчивой улыбкой на устах. Он был бледен и старался не смотреть на нее. Она держала его руку, нежно склонившись к нему.
— Опять приплыли облака, — сказала Летти. — Посмотри вон на то облако. Видишь… Оно смотрит своим ликом вверх, в небо. Губы приоткрыты. Оно что-то говорит… Теперь оно стало таять… Вот-вот исчезнет совсем… Нам нужно уходить тоже.
— Нет, — воскликнул он, — не уходи… не уходи.
Она ответила грустным голосом:
— Нет, мой дорогой, нет. Нити моей жизни отделились и плывут сами по себе, как нити паутины. А ты не можешь схватить их и присоединить к твоим нитям, сплести с ними, нам не свить с тобой веревки. Уже другой схватил их и вплел в свою веревку мою жизнь. Я не могу освободиться и отделиться снова. Не могу. Я не настолько сильна. Кроме того, и ты вплел чужую нить в свою веревку. Можешь ли ты освободиться?
— Скажи мне, что делать?.. Да, если ты мне скажешь…
— Я не могу сказать тебе… поэтому отпусти меня.
— Нет, Летти, — умоляюще сказал он со страхом и унижением. — Нет, Летти, не уходи. Что мне делать с моей жизнью? Никто не будет любить тебя так, как люблю я. Что мне делать с моей любовью к тебе?.. Я ненавижу и боюсь, потому что всего этого чересчур много в моей жизни, чтобы я мог вынести.
Она повернулась и поцеловала его с благодарностью. Он страстно обнял ее и долго держал в своих объятиях, замерев в поцелуе, слившись устами. Ей оставалось только ждать, пока он устанет держать ее в своих объятиях. Он весь дрожал.
«Бедная Мег!» — пробормотала она про себя.
Его объятья ослабли. Она высвободила свои руки и встала с дерева, на котором они сидели рядом. Она ушла, а он продолжал сидеть, уже больше не сетуя, не протестуя.
Когда я вышел, чтобы посмотреть на них, чай уже полчаса стоял на столе, я увидел его, он стоял, прислонившись к воротам у подножия холма. Его лицо было бледным. У него был такой вид, словно он проболел несколько недель.
— В чем дело? — спросил я. — Где Летти?
— Она ушла домой, — ответил он. Звук собственного голоса и смысл этих слов заставили его тяжело вздохнуть.
— Почему? — спросил я с тревогой.
Он посмотрел на меня с таким видом, будто говорил: «О чем это ты? Я не понимаю».
— Почему? — настаивал я.
— Не знаю, — ответил он.
— Все ждут вас к чаю, — сказал я.
Он слышал меня, но никак не реагировал. Я повторил:
— Мег и все твои ждут вас к чаю.
— Мне ничего не нужно, — сказал он.
Я подождал одну-две минуты. Ему явно было очень плохо. «Vae meum Fervens difficile bile tumet jecur»[27], — подумал я про себя. Пока он понемногу приходил в себя, то стоял возле столба и дрожал. Его веки тяжело опустились. Он смотрел, щурясь, на меня и улыбался болезненной улыбкой.
Он повиновался мне, не тратя сил, не теряя времени на вопросы. Его вообще оставили силы. Он передвигался неуверенно, озираясь по сторонам.
Мы зашли в сарай. Я подождал, пока он вскарабкался на сеновал. Потом пошел в дом, чтобы объясниться перед его родными, уже сидевшими за столом.
Сказал, что Летти обещала быть к чаю в Хайклоузе. А у Джорджа что-то не в порядке с печенью. Сейчас он на сеновале приходит в себя. Мы пили чай без особого удовольствия. Мег была задумчива и тоже плохо себя чувствовала. Отец много разговаривал с ней. Мать же почти не обращала не нее внимания, погруженная в свои думы.
— Не могу понять, — сказала мать. — Он так редко болеет! Ты уверен, Сирил, что Джордж занемог? Ты не шутишь? Надо же такому случиться, именно когда Мег пришла к нам в гости!..
В половине седьмого я поднялся из-за стола, чтобы снова посмотреть на него и заодно успокоить мать и возлюбленную. Я вошел, насвистывая, чтобы он знал, кто это.
Он лежал на сене и спал. Чтобы сено не кололось, он подложил кепку под голову, храпел во сне. Он все еще был бледен. На нем не было пиджака, и я побоялся, как бы он не простудился. Я накрыл его мешками и ушел. Не хотел больше его беспокоить и решил помочь его отцу управиться в коровнике и со свиньями.
Мег должна была уходить в половине восьмого. Она была так расстроена, что я сказал:
— Пойдем, посмотрим на него… я разбужу его.
Он сбросил с себя мешки, раскинул руки и ноги. Он лежал на спине, растянувшись на сене, и снова казался таким большим и мужественным. Рот полуоткрыт. Лицо обычное, спокойное. Жалко было будить его.
Она склонилась и посмотрела на него с любовью и нежностью. Потом погладила его. И тут он почесался и открыл глаза. Она вздрогнула от неожиданности. Он сонно улыбнулся и промурлыкал:
— Хэлло, Мег!
Я наблюдал его пробуждение. Он вспомнил, что с ним произошло, вздохнул, лицо снова приняло скорбное выражение. Он опять повалился на сено.
— Пойдем, Мег, — прошептал я. — Ему бы лучше поспать.
— Я накрою его, — сказала она, взяла мешок и очень ласково укрыла ему плечи. Он лежал совершенно спокойно и выглядел таким отрешенным, когда я увел ее.
Обещание чудесной весны было нарушено еще до того, как полностью отцвел май. В течение всего этого весеннего месяца задувал сильный то северный, то северо-восточный ветер, принося с собой неистовый холодный дождь. Покрытые нежными почками деревья дрожали и стонали. Когда ветер дул потише, молодая листва хлопала, щелкала. Трава и злаки росли пышно, но свет от одуванчиков угас. Казалось, это было давным-давно, когда мы веселились среди желтого раздолья, зачарованные этими цветочками. Колокольчики тоже все умирали и умирали. Они покрывали поляны, словно символ скорби. Розовые лихнисы, казалось, появлялись только для того, чтобы тяжело поникнуть под дождем. Бутоны боярышника оставались сжатыми и твердыми, как жемчужины, прячась среди бриллиантово-зеленой листвы. Незабудки, бедные звездочки леса, были забиты сорняками. Часто в конце дня небо очищалось и огромные облака повисали над горизонтом где-то бесконечно далеко отсюда, посверкивая на расстоянии янтарным блеском. Они никогда не приближались. Всегда держались особняком, спокойно и величественно взирая на намокшую землю, потом, словно опасаясь, что их сияние может потускнеть, уплывали и пропадали с глаз долой. Иногда на закате облачная пелена ползла с запада к зениту, поглощая свет. Этот своеобразный балдахин с подсвеченными краями рос, поднимался все выше, ломался, распадался, и небо приобретало оттенок первоцвета, высокое и бледное небо с хрустальной луной. Тогда скот припадал к земле, напуганный холодом, а длинноклювые бекасы мерцали высоко над головой, кружили и кружили, как будто горло им обвила змея, отчаянно крича на просторе, их пронзительный зов был куда горше, чем жалкий протест чибисов-пигалиц. После таких вечеров наступали холодные и серые утра.
Вот в такое утро я и отправился к Джорджу на верхнюю пашню. Его отец развозил молоко, он был один. Когда я поднялся на холм, то увидел, что он стоит в телеге и оглядывает голые красные поля. Я слышал его голос, понукавший кобылу, скрип его телеги. Умненькие и хитренькие трясогузки быстро бегали по черным комьям. Туда-сюда сновали, взлетали, уносились и снова садились на землю разные мелкие птахи. Чибисы-пигалицы кружили с криком среди низких облаков, а их собратья весело бегали между бороздами, слишком грациозные для этого необъятного грубого поля. Я взял вилы и стал разбрасывать навоз. Так мы работали посреди пашни. Над нами кружили тучи чибисов. А еще выше были настоящие тучи, прямо у нас над головой. Внизу, в роще (мы работали на вершине холма), виднелись верхушки черных тополей. Они отливали теплым золотым цветом, и сквозь них словно проступала кровь. Дальше, на горизонте, блестела серая вода, а еще дальше — красные крыши. Неттермер был наполовину скрыт от нашего взора, он находился слишком далеко. Никого больше не было в этом сером одиноком мире, кроме чибисов-пигалиц, круживших с криком в поднебесье, да молчаливо работавшего Джорджа. Эта естественная жизнь полностью завладела моим вниманием, а когда я поднимал глаза, то видел размеренные движения его тела и взмахи рук, наклоны головы, а также замедленный полет чибисов. Через некоторое время, когда телега опустела, он взял вилы и пошел ко мне, чтобы помочь.
Начинался дождь, поэтому он прихватил мешок из телеги, и мы устроились под изгородью. Сидели рядом и смотрели на идущий дождь, который, точно серый занавес, закрыл от нас долину. Мы видели, как темные струи стекали по спине кобылы, терпеливо стоявшей под дождем. Слушали шум падавших капель, ощущали холод дождя и молча сидели. Он курил трубку, я зажег сигарету. Дождь продолжался. Маленькие лужи на красной земле отливали стальным блеском. Мы сидели и время от времени разговаривали. Именно в такие минуты между нами складывались близкие, дружеские отношения, которые позднее, с годами, утратились.
Когда дождь кончился, мы наполнили ведра картошкой и побрели вдоль мокрых борозд, засовывая клубни в землю. Песчаная земля быстро становилась сухой. Около двенадцати часов, когда вся картошка была посажена, он оставил меня и забрал Боба, привязанного к дальней изгороди, запряг его и кобылу в плуг, чтобы пройтись разок и прикрыть картофель землей. Острый легкий плуг оставлял после себя симпатичные борозды на поле.
Птицы летали, порхали следом за плугом. Он подхватил лошадей под уздцы и направился вниз по холму. Белые звезды на коричневых мордах кивали, прыгали вверх-вниз. Джордж крепко держал их. Они прошли мимо меня. Окриком он остановил их. Они неуклюже развернулись. Он подправил плуг, и они снова двинулись вверх по холму.
За ним вдоль новой борозды летали, суетились птицы. Затем мы распрягли лошадей, когда все посадки были засыпаны землей, и стали спускаться вниз по влажному склону холма, чтобы пообедать дома.
Я путался ногами в высокой траве, наступая на увядший первоцвет, стараясь не сломать прекрасные пурпурные орхидеи[28]. И вдруг почувствовал, что у моих ног шевелится что-то живое. Я обнаружил гнездо жаворонков, увидел желтые клювики, закрытые выпуклыми веками глазки двух малюсеньких птенчиков с синими перьями на крыльях. Они сидели бок о бок, клюв к клюву и быстро дергали головками вверх-вниз. Я нежно прикоснулся к ним пальцем. До чего же тепленькие! Приятно, что они теплые, в то время как вокруг сыро и прохладно. Я смотрел на них, а вокруг дул ветер. Когда один неосторожно двинулся и выпал, я сперва испугался за него, но он тут же угнездился на место рядом со своим братиком.
Мне стало холодно, а сирень в саду у мельницы голубела так гостеприимно. В своих тяжелых сапогах я помчался вниз, к мельнице, мимо раскачиваемых ветром сикомор, мимо угрюмых сосен. Сосны грустили потому, что миллионы их розовых семян не могли лететь, потому что их крылышки намокли. Конские каштаны храбро вздымали вверх свои свечи на каждой ветке, хотя и не было солнца, чтобы осветить, зажечь их. Замерзший лебедь медленно поплыл по воде, размахивая большими крыльями, раскачивая испуганных белых шотландских куропаток и оскорбляя своим поведением степенных черношеих гусей. А что, собственно, нужно мне, отчего я бросаюсь все время от одного к другому?
В конце июня погода снова установилась. Трава пошла в рост, так что сено обещало быть хорошим. В этом году нужно было выкосить только два поля, чтобы обеспечить себе достаточный запас до весны. Как только начались мои каникулы, я решил помочь своим друзьям, чтобы мы втроем — отец, Джордж и я — могли заготовить сено, не прибегая к найму работников.
В первое утро я встал очень рано, еще задолго до того, как солнце поднялось достаточно высоко. Назойливый крик петухов слышался по всей долине. Внизу, над водой, над мокрой травой, все еще стоял белый плотный туман. Когда я проходил краем луга, коровий пастернак был ростом с меня. Маленькие ранние птички — жаворонков я не слышал — летали туда-сюда над лугом, забираясь в цветы и быстро вылетая оттуда, стремительно проносясь мимо малинового щавелевого факела. Повсюду выглядывали пурпурные глыбки вики, желтые цветочки молочного горошка, радовали глаз и разбросанная розовость лесной буквицы и плавающие звезды маргариток. На изгороди повисла всей тяжестью жимолость с розовыми розами.
Утро посеребрило полосы скошенной травы на дальнем лугу, навело блеск на те места, где ручей огибал камни, они бриллиантово мерцали. Утро бежало по моим жилам. Утро преследовало серебряных рыбок в глубине, а я, увидев их, быстро сунул в воду палец, чтобы они уплыли обратно.
Я услышал лай Трипа и побежал к пруду. На острове виднелась плоскодонная лодка, а из-за кустов слышался свист Джорджа. Я окликнул его, и он вышел на бережок полуодетый.
— Принеси полотенце, — велел он, — и подай мне.
Через некоторое время я вернулся. Мой Харон дрожал от холода. Один хороший толчок — и мы на острове. Я поспешил раздеться, поскольку мой друг был уже готов к купанию. Трип прыгал вокруг нас, лая от возбуждения.
— Он не понимает, что произошло со мной, — сказал он улыбаясь, оттолкнув собаку ногой. Трип отскочил, потом прыгнул обратно и лизнул его. Он начал играть с собакой. Они прыгали и вертелись на торфяной почве, смеющийся голый мужчина и ликующая собака, которая старалась достать своей большой головой до лица человека, лизнуть, а потом, отбежав, прыгнуть снова, чтобы прикоснуться к голым рукам или к груди. Наконец Джордж лег на спину, смеясь и прижимая собаку брюхом к земле. В это время собака, тоже веселясь, пыталась все-таки лизнуть его в грудь, но не могла, потому что хозяин крепко держал ее. Так они и лежали с Джорджем некоторое время, не шевелясь, пока я не окликнул Джорджа, и тот вскочил на ноги. Мы вместе прыгнули в пруд, Трип за нами.
Вода была холодна, как лед, и на какое-то мгновение я потерял чувствительность. Потом начал плавать, и вода стала вроде теплее, я не чувствовал ничего, кроме поэзии бытия. Я увидел Джорджа, плывущего на спине и смеющегося надо мной. Тогда я поплыл к нему. Смеющееся лицо исчезло, потому что он перевернулся и поплыл от меня, а я преследовал темноволосую голову и красную шею. Трип, негодяй, плыл передо мной и мешал мне. Потом, радостный, он поплыл обратно. Я рассмеялся про себя, когда увидел, что он теперь уже преследовал Джорджа. Я догонял его. Он старался отогнать прочь собаку, а я догонял его. Как только я подплыл к нему и схватил его рукой за плечо, с берега раздался смех. Это была Эмили.
Я изо всех сил брызнул водой в ее сторону. Потом Трип выскочил из воды и погнался за ней, потому что она убегала от его брызг. Джордж, смеясь, плыл рядом со мной.
Мы стояли и вытирались досуха, поглядывая друг на друга. Он был очень хорошо сложен, красивая мужская осанка, тяжелая мускулатура. Он подсмеивался надо мной, утверждая, что я похож на одного из длинных уродливых парней из Обри Бердсли. Я напомнил ему о классических образцах красоты, заявив, что мое телосложение лучше, чем его массивность, чем очень удивил его.
Но в конце концов я сдался и склонил перед ним голову, а он принял это в вежливой форме. Я рассмеялся. Он знал, что я отнюдь не восхищаюсь аристократизмом, наличием голубой крови. Для меня это все тщета. Я смотрел на него, он стоял, белый на фоне зеленой растительности, и растирал руку, держа ее напряженной, с налитыми мускулами. Он вытирал свою кудрявую голову, а я смотрел на выпирающие мускулы его плеч и шеи, когда он их напрягал. И сразу вспомнил рассказ Эннабелла.
Он увидел, что я прекратил вытираться и, смеясь, сказал, что сам разотрет меня очень быстро, словно я ребенок или женщина, которую он любил и не боялся. Я ощутил себя довольно слабым и беспомощным в его руках. Он схватил меня еще крепче. Его рука обвилась вокруг моего тела. Он прижал меня к себе. Прикосновение друг к другу наших голых тел было в высшей степени приятно. Я пережил восторг души, он тоже. Когда он растер меня до красноты и мне сделалось тепло, он отпустил меня, и мы посмотрели друг на друга смеющимися глазами. В это мгновение мы очень любили друг друга. Я никогда с тех пор не знал подобной любви ни к мужчине, ни к женщине.
Потом вместе отправились в поля. Он собирался косить траву на острове, которую не докосил вечером. Я же решил наточить нож у машины, а затем срезать косой ту траву, которую машина не возьмет. Холодное, туманное утро, неподвижность окружавшей нас природы; голубоватых деревьев; мокрых раскрывшихся цветов; доверчивых мотыльков, складывавших и расправлявших свои крылышки, — все было так мило, славно. Лошади ступали со спокойным достоинством, повинуясь командам. Когда все было наготове, лошади остановились, а машина была смазана, Джордж еще стоял, наслаждаясь, прекрасным утром и глядя в долину.
— Больше не буду косить на этих лугах, — сказал он с сожалением. Мы начали косить. Ровно сколько было выкошено, столько же оставалось. Наконец все труды завершены. В этом году поздние цветы рано распустились на кустах, окружавших поле, и розовые розы цвели высоко над изгородью. В траве было полным-полно цветов, знакомых с детства. Больше мы никогда не встретимся с ними.
— Уже только ради того, чтобы косить, стоило, пожалуй, жить, — сказал он, глядя на меня.
Мы почувствовали тепло солнца, проглянувшего сквозь утренний холодный туман.
— Видишь сикомору, — сказал он, — ту кустистую, за большой ивой? Я помню, как папа сломал большую ветку, потому что ему понадобилась прямая палка-посох. Помню, что испытывал жалость. Она росла такая прямая, с такими удивительными листьями… ты знаешь, как выглядят молодые сикиморы высотой в девять фунтов? Мне это показалось жестокостью. А теперь и ты уезжаешь, и мы убираемся отсюда восвояси. Я буду себя чувствовать так, будто мой ствол сломан. До сих пор помню красноватые пятнышки на листьях, которые он срывал с ветки.
Он растроганно улыбнулся мне, слегка смутившись из-за столь долгих речей. Потом полез на сиденье, взял в руки вожжи и поднял нож у машины.
— До свидания, — сказал он, улыбаясь мне через плечо.
Машина тронулась. Нож обрушился, трава задрожала и упала замертво. Машина засновала по полю, оставляя позади себя срезанную нежную бархатистую траву на всем пути следования. Цветы на еще не срезанной траве неподвижно застыли в ожидании, точь-в-точь наши дни впереди, еще не прожитые нами.
Солнце лизнуло землю лучами, проснулись бабочки, и я мог слышать его раскатистое «Но-о!» с дальнего конца луга. Потом он повернул, и я мог видеть уши лошадей и его белые плечи, когда они двигались сквозь высокую нескошенную траву, стоявшую стеной на склоне холма. Я присел под вязом, чтобы наточить ножи. Проезжая, Джордж всякий раз оглядывал скощенный ряд, лишь изредка понукая лошадей, чтобы они шли ровно. Его голос пробудил к жизни все вокруг. Когда мы работали, мы почти не обращали внимания друг на друга. Его мать частенько говорила:
— Джордж так рад, когда оказывается в поле, что даже времени не замечает.
Позже, когда стало жарко, запахло жимолостью, другие запахи появились в воздухе; когда все поле было выкошено, и я увидел последнее предсмертное дрожание круглолистых колокольчиков, перед тем как им упасть; когда в зеленом ворохе утонули толстые стебли пурпурной вики; мы стали ворошить вилами посеребренные солнцем изумрудные полосы скошенной вчера травы, стали подставлять еще почти свежие цветы солнцу, чтобы те умирали побыстрее.
Мы разговаривали о прошлом, размышляли о будущем. Став на день старше, мы забыли обо всем, работали, пели, иногда я читал ему стихи, рассказывал о какой-нибудь книге. Какая диковинная жизнь открылась для нас обоих.
За обедом отец объявил нам потрясающую новость, что Лесли попросил разрешения устроить сегодня вечерний пикник с гостями на сенокосах Огрели. Ведь там очень красивые места. Ручей течет в тени деревьев, и его берега зелены. А еще есть два удивительных зеленых островка. Более того, жена сквайра написала книгу, в которой изображены эти луга и мельница и где разыгрываются трогательные любовные сцены. Гости, приглашенные на бракосочетание в Хайклоуз, непременно хотели побывать на пикнике в таком замечательном месте.
Отец, очень довольный, так и светился радостью, глядя на нас через стол. Джордж поинтересовался, кто придет.
— О, совсем немного народу… полдюжины гостей, в основном леди, приглашенные на свадьбу.
Джордж сначала выругался от души; потом стал относиться к этому, как к шутке. Миссис Сакстон надеялась, что они не попросят у нее кружек. У нее не было и двух одинаковых чашек, а ее ложки меньше всего походили на серебряные. Дети были в восторге и хотели не ходить в этот день в школу, на что получили твердый отказ от Эмили, это внесло разногласие в семью.
Когда мы в поддень отправились в поле ворошить сено, каждый думал о своем и не разговаривал. Время от времени мы останавливались и смотрели в лес, не появились ли они.
— Вон они! — вдруг воскликнул Джордж, заметив, как что-то белое промелькнуло в темном лесу. Мы стояли тихо и смотрели. Две девушки, одна в платье цвета гелиотропа, другая в белом, какой-то мужчина с двумя девушками, в бледно-зеленом и белом, и наконец еще один мужчина с девушкой.
— Ты разглядел, кто это? — спросил я.
— Та первая девушка в белом — Мэри Темпест, а вот он и Летти, других я не знаю.
Он постоял, совершенно не двигаясь, потом перевел взгляд на ручей. И вдруг вонзил вилы в землю со словами:
— Можешь закончить, если хочешь. Пойду выкошу вон тот участочек внизу.
Он посмотрел на меня, чтобы понять, что я думаю по этому поводу. А я думал, что он боится встречи с нею, и улыбнулся про себя. Возможно, ему стало стыдно, и он молча пошел к машине. Я слышал, как он отбивал косу о камень. Потом отправился косить дальний участок, где почва была очень неровная и машина не могла работать, не могла убирать остатки зеленой сладкой луговой травы.
Я зашагал к пруду, чтобы поприветствовать вновь прибывших. Я поклонился Луи Деннис, высокой грациозной девушке в платье цвета гелиотропа. Поклонился Агнессе Д’Арси, стройной, интеллигентной девушке с красивыми рыжими волосами. Она была без шляпы. В руках у нее был зонтик. Я поклонился Хильде Секонд, маленькой и очень симпатичной девушке. Затем поклонился Мэри и Летти, пожал руку Лесли и его другу Фредди Крессуэллу. Последний — настоящий тип идеального мужчины: широкоплечий, белолицый парень с красивыми мягкими волосами цвета красноватой пшеницы, смеющимися глазами и приятной речью. Парень, который очень страдает от того, что надо постоянно выглядеть взрослым, солидным мужчиной, и который остается в душе парнем, безответственным, балованным, ну и все такое прочее. Поскольку было довольно жарко, мужчины были одеты во фланелевые костюмы. Было очевидно, что они оделись со скрупулезной тщательностью. Инстинктивно я попытался подтянуть брюки, и вообще я чувствовал себя униженно по сравнению с отцом, большим и здоровым мужчиной, чьи плечи стали широкими от постоянной работы, хотя его брюки были тоже перекошены.
— Что нам делать? — спросила Мэри. — Знаешь, мы не хотим мешать, мы хотим помочь вам. Это так хорошо, что вы позволили нам прийти сюда.
Отец засмеялся и сказал приятным голосом, чем всем сразу очень понравился:
— Давайте, так уж и быть, я посмотрю, может, попрошу вас переворошить сено, если, конечно, Сирил оставил работенку для вас. Пойдемте за вилами.
Из всех вил он выбрал самые легкие для них. И все начали ковырять сено. Он осторожно показал им — Мэри и очаровательной маленькой Хильде, как это делать, и те стали выполнять работу очень старательно, от души, смеясь его шуткам. Он был большой любитель поболтать с девушками, и они расцветали от его внимания.
— Однако взопрел, — нараспев произнес Крессуэл, у которого, между прочим, был диплом филолога.
Он собирал сено в охапку, а Луи Деннис аккуратно его укладывала, демонстрируя свое красивое платье, пошитое строго по ее фигуре, без всякого пояска, без рукавов. Летти тоже была в приталенном платье белого цвета. Она работала в паре с Лесли, а мисс Д’Арси — со мной.
Крессуэл скривил свой красиво очерченный рот в тонкую улыбку:
— Господи, какая легкомысленная маленькая пастораль… достойная пера старика Феокрита, не правда ли, мисс Деннис?
— А почему бы нам не поговорить об этих персонажах древней классики… я даже не буду называть их имена. Что бы он сказал о нас?
Он засмеялся, блеснув голубыми глазами:
— Этот был бы стариной Дафнисом, — Крессуэлл указал на Лесли, — состязавшимся в пении со мной, Даметасом, дабы завоевать расположение наших пастушек… сначала Дафнис бы спел для Амариллис, я хочу сказать Наис, будь они прокляты, все время путаю этих нимф.
— Послушайте, мистер Крессуэлл, что у вас за язык! Подумайте, кого вы проклинаете, — сказала мисс Деннис, она прилегла на сено и коснулась своего лба шелковой перчаткой.
— В пасторали обычно происходят всякие легкомысленные вещи, — ответил он, схватив ее за край юбки и откидываясь на спину рядом с нею. — Сочини-ка нам, Дафнис, про мед, про белый сыр… и про ранние яблочки, которые созреют через неделю.
— Уверена, что яблочки, о которых вы ведете речь, пока еще слишком маленькие и зеленые, — перебила мисс Деннис, — они ни в коем случае не созреют за неделю… у-у-у, кислятина!
Он улыбнулся ей в своей капризной манере.
— Слышали, Темпест: «у-у-у, кислятина!» — и не более того! О, любите нас, девы, ну, отчего вы еще не начали любить нас? О чем же нам петь тогда?
— Я бы охотно послушал вас, кстати, поскольку сам лично не сделал выбора между медом и сыром.
— И всякими там яблочками… впрочем, пусть нас рассудит женщина. Хорошо, мисс Деннис?
— Не знаю, — сказала она, убирая мягкие волосы со лба, при этом ее пальцы сверкнули кольцами.
— «Моя любовь белая, чистая, волосы у нее золотые, как капли меда на солнышке… моя любовь коричневая и сладкая, и я готов припасть к губам моей любви». Продолжайте, Темпест, давайте, пастушок. О, что там такое? Там парень отбивает косу! Да у вас спина заболит только от того, что вы будете смотреть, как он работает. Продолжайте, ради бога, пойте. Послушайте, кто-нибудь отвлеките его.
— Да, пойдемте же к нему, — сказала мисс Д’Арси. — Уверена, он даже не представляет, какую счастливую пастораль он сейчас изображает… Пойдемте к нему.
— Они не любят, когда им мешают работать, Агнес… кроме того, порой неведение — блаженство… — сказала Летти, боясь в глубине души, чтобы та не привела его сюда. Девушка заколебалась, потом глазами пригласила меня пойти с ней.
— О Боже, — засмеялась она, — Фредди — такой осел, а Луи Деннис совсем как оса в патоке. Меня разбирает смех от их умничанья. Разве вы не чувствуете себя великолепно, когда вот так косите? Пойдемте посмотрим! Мы скажем ему, что нам нужны эти наперстянки, которые он скашивает, и эти колокольчики. Полагаю, вы согласны…
Джордж не заметил нашего приближения, пока я не окликнул его. Потом он оглянулся и увидел высокую, осанистую, гордую девушку.
— Мистер Сакстон… мисс Д’Арси, — сказал я, и они обменялись рукопожатием. Сразу же он повел себя несколько иронично, поскольку заметил, какая у него большая и грубая рука по сравнению с нежной рукой девушки.
— Мы подумали, вы выглядите очень великолепно, — а мужчинам так нравится, когда их вид вызывает симпатию у кого-либо… не так ли? Сохраните для нас эти наперстяночки, они так красивы… как дикие солдаты, перелезающие через ограду… не срезайте их… и эти кампанулы — колокольчики, ах, да! Они создают поистине идиллическую картину. А вам по нраву идиллия, а? О, вы не представляете себе, как вы похожи на персонаж классических пасторалей. Но, видите ли, я не предполагаю, что вы страдаете от идиллической любви… — она засмеялась, — что-то не видно глупого маленького бога, летающего над нашими покосами, правда? У вас есть время, чтобы развлекаться с Амариллис в тени?.. Уверена, зря они прогнали Филлис с полей…
Он засмеялся и продолжил работу. Она слегка улыбнулась, полагая, что произвела на него огромное впечатление. Потом вскинула руку в драматическом жесте и посмотрела на меня, в это время его коса срезала сочную траву.
— Р-р-раз!.. Ну, не прекрасно ли?! — воскликнула она. — Как неумолима судьба… думаю, это прекрасно!
Мы собирали цветочки, разговаривали, пока не наступило время пить чай. Явился слуга с корзиной, и девушка расстелила скатерть под большой ивой. Летти взяла серебряный чайничек и пошла наполнить его к ключу, который бил неподалеку. Над ним нависала герань-журавельник, и длинные стебли травы колыхались над водой. Джордж закончил работу и собирался идти домой пить чай. Он зашагал прямо к ключу, где Летти играла с водой, наполняла чашкой чайник и смотрела на водяных жучков в лужице, на то как их тени мелькают над грязью, лежащей на дне лужицы.
Она, услышав его шаги, оглянулась и нервно улыбнулась. Оба боялись встречаться друг с другом с некоторых пор.
— Пора пить чай, — сказал он.
— Да… скоро будет готов. Нужно только вскипятить воду.
— О, — сказал он, — а я пойду домой…
— Нет, — ответила она, — ты не можешь, потому что мы будем пить чай все вместе. Я принесла фрукты, потому что знаю, ты не большой любитель чая… Твой отец придет.
— Но, — сказал он обидчиво, — я не могу пить чай с этими людьми… и не хочу… взгляни на меня!
Он протянул к ней свои руки, руки варвара. Она вздрогнула и сказала:
— Не имеет значения… это придаст оттенок реализма нашему пикнику.
Он иронически засмеялся.
— Нет, ты должен остаться, — настаивала она.
— Я бы попил, если можно, — сказал он, уступая.
Она вскочила, покраснев и предлагая ему маленькую симпатичную чашечку.
— Извини, пожалуйста, — смутилась она.
— Ничего, — пробормотал он и, отвернувшись от протянутой ему чашки, подставил рот под струю и стал жадно пить.
Она стояла и смотрела на то, как он пьет, как тяжело дышит после этого. Он выпрямился, вытер рот, не глядя на нее. Потом вымыл руки в воде, подняв грязь со дна. Сунул руку на дно лужицы и вынул оттуда пригоршню ила с серыми рачками, вертящимися в нем. Он швырнул грязь на землю, и сразу стали извиваться, корчиться маленькие серые твари.
— Надо бы почистить источник, — сказал он.
— Да, — ответила она, пожав плечами. — Не задерживайся, — добавила она, взяв серебряный чайник.
Через некоторое время он встал и пошел за ней. Он явно нервничал.
Девушки сидели на охапках сена. Мужчины услужливо склонились над ними. Слуга раздавал чашки с чаем, Джордж сел между Летти и Хильдой. Летти подала ему его маленькую скорлупку чая, которую он, поскольку не испытывал жажды, поставил на землю рядом с собой. Потом она передала ему хлеб с маслом, приготовленный к чаю, фрукты, виноград и персики на прекрасно инкрустированном подносе. Какое-то время она смотрела на то, как его толстые, плохо отмытые пальцы ковыряются среди фруктов, потом быстро отвернулась. В продолжение всего веселого чаепития, когда беседа шла поверх чашек, она избегала смотреть ему в глаза. Однако снова и снова, когда кто-либо предлагал: «Простите, мистер Сакстон, не хотите ли пирожное?…» или «Посмотрите, мистер Сакстон, вот на этот персик, попробуйте его, уверен, что он очень спелый», произнося все это совершенно естественным тоном, но все же делая различие между ним и другими мужчинами, Летти вынуждала себя смотреть на то, как он ест, односложно отвечает, неуклюже смеется, и гнев залег вертикальной складкой у нее между бровей. Хотя она поддерживала веселый, непринужденный разговор, все равно всеми ощущалась какая-то неловкость, какой-то разлад, и мы не стали засиживаться за чаем. «Джордж, — сказали ей потом, — смотрелся мокрой курицей на вечеринке». Его присутствие сделалось невыносимо для нее. Хотелось, чтобы он оказался сейчас от нее за тысячу миль. Он слушал остроты Крессуэла и смеялся.
Он был первым, кто встал, сказав, что должен подоить коров.
— О, пошли… пошли. Можно, я пойду и посмотрю, как доят коров, — сказала Хильда, ее деликатное, нежное лицо вспыхнуло, поскольку она была очень застенчива.
— Ну уж нет, — протянул Фредди, — запах живой говядины не слишком приятен. Предупреждаем тебя, лучше останься с нами.
— А я вообще не переношу коров, за исключением симпатичненьких на картинках, — проговорила Луи Деннис, улыбаясь с легкой иронией.
— Пойдем, Летти, — сказал Лесли добродушно, — я знаю, ты обожаешь фермерство… пойдем. — И они последовали за Джорджем.
Они прошли берегом вдоль пруда, где плавали лебеди со своим пушистым выводком, «топая маленькими лапками, дорогие… маленькие, нежные создания топ-топ по воде», — как сказала бы Мэри.
Мы слышали, как Джордж внизу кричал: «Билли… Билли… Билли… Билли!» — А потом уже в саду: «Иди отсюда, дурачок… уйдешь или нет?» — грозным голосом.
— Убежал? — засмеялась Хильда, довольная, и мы поспешили посмотреть, что там приключилось.
В зеленой тени, между высокими кустами крыжовника, вдоль тропинки рдели тяжелые, малиновые, гордые пионы. Красные шары наклонились, нависнув всем своим малиновым весом над травянистой тропинкой, рожденной тайным дождем ради собственного удовольствия. Огромные цветы стояли вдоль тропинки, словно толпы кардиналов среди зеленых кустов. Мы исторгли всевозможные слова восхищения. Летти наклонилась, приподняла обеими руками шелковый бутон, упавший на землю от собственной тяжести. Джордж пошел по тропинке, ведя за собой теленка, который шел, вытянув шею, посасывая средний палец на руке Джорджа.
Отношение девушек, не замечавших его, склонившихся над пионами, больно задело его. Проходя мимо с теленком, он сказал:
— Прекрасные пиноки в этом году, не так ли?
— Как вы называете их? — воскликнула Хильда, повернув к нему миленькое, очаровательное заинтересованное личико.
— Пиноки, — ответил он.
Летти оставалась в согнутом положении с красным цветком в руках. Она видела только теленка со сверкавшим носом, он сосал палец. Сосал старательно, только безрезультатно. В его глазах светилось сомнение, но не отчаяние. Мэри, Хильда, Лесли засмеялись. Джордж же смотрел на Летти, согнувшуюся, как он решил, в задумчивости над цветком. Он вывел скотинку из сада и, дав шлепка, направил на скотный двор.
Потом вернулся, вытирая палец о брюки. Он встал возле Летти, и она больше почувствовала, чем увидела, необычную бледность одного его пальца по сравнению с остальными. Из сочувствия к нему она потерла свой палец о платье.
— Ну разве эти цветы не миленькие?! — снова воскликнула Мэри. — Так и хочется их обнять.
— О да! — согласилась Хильда.
— Они как романс… Д’Аннунцио… страстно-печальный романс, — сказала Летти ироническим тоном, ей просто надо было что-то сказать, отчасти затем, чтобы скрыть собственное возбуждение.
— Об этом придумана сказка, — вставил слово и я.
Девушек это заинтересовало.
— Умоляю, расскажите, — попросила Хильда.
— Я слышал ее от Эмили. Она считает, что это легенда, то есть нечто подобное происходило в действительности, но я думаю, это просто сказка. Она сказала, что пионы давным-давно принесены сюда из Холла парнем, жившим в этих местах, тогда тут была только мельница. Он был загорелым, сильным, и дочь владельца Холла, бледное, хрупкое и юное создание, полюбила его.
Когда он приходил в сады Холла, чтобы подрезать тисовые живые изгороди, она ходила возле него в белом платье и рассказывала сказки о старых временах тоненьким голоском, как пение крапивника. Он подумал, что она фея, которая желает околдовать его. Ему нравилось стоять и высматривать ее. Однажды, когда она подошла близко, рассказывая ему сказку, и слезы потекли у нее по щекам, он обнял ее и поцеловал. Они встречались в роще осокорей — черных тополей. Она приходила с охапками цветов, потому что всегда играла роль феи.
В одно утро она пришла рано, еще в тумане. Он вышел пострелять. Она хотела появиться незаметно, как фея. В руках у нее был большой букет пионов. Когда ее силуэт мелькал между деревьев, он выстрелил, не узнав ее. Она споткнулась и упала на то самое место, где проходили их свидания. Он нашел ее, бледную, лежавшую среди красных пионов. Сначала подумал, что она просто лежит и беседует с цветами, поэтому стоял и ждал. Потом подошел, нагнулся и увидел, что цветы окрашены кровью. И тогда он посадил в своем саду эти пионы.
Глаза девушек погрустнели от этой сказки, а Хильда отвернулась, чтобы скрыть слезы.
— Красивый конец, — сказала Летти тихим голосом, глядя в землю.
— Это же сказка, — сказал Лесли, чтобы успокоить девушек.
Джордж ждал, когда Летти посмотрит на него. Наконец они встретились глазами, и тут же оба отвернулись, дрожа.
Мэри попросила несколько пионов.
— Подарите мне несколько… я смогу рассказать другим эту историю… она такая грустная… мне так жаль его, так жестоко распорядилась судьба с ним… А Летти сказала, что история красиво кончается!..
Джордж срезал цветы большим ножом, и Мэри приняла их с любовью и нежностью. Потом все вышли из сада, а Джордж направился к коровнику.
— До свидания, спасибо за подарок, — сказала Летти, боясь оставаться рядом с ним.
— До свидания, — засмеялся он.
— Огромное спасибо за цветы… и за рассказ… он прекрасный, — сказала Мэри, — но такой грустный!
Потом они ушли, и мы больше их не видели. Позже, когда на ферме все легли спать, мы с Джорджем сидели у камина, курили, изредка перекидываясь словом. Наконец Джордж сказал:
— Весь день Бленч запахивал пшеницу, потому что все равно ее уже попортили кролики. Вот он ее и запахал. А они говорят: «идиллия», кушают персики… и все это рядом с нами.
Воцарилась тишина, которую нарушало только тиканье часов да крики дикой птицы за окном.
— Она сказала «красивый конец», но что хорошего в смерти? — Он отвернулся и грустно посмотрел на догоравшие поленья.
Где-то среди деревьев послышался крик дикого животного.
— Ой, гадость какая! — воскликнул я и тоже стал смотреть в камин. — Да это горностай или ласка. Уже почти неделю вопит.
Я много раз стрелял по деревьям. Их было двое… один зверек ушел. И снова после тяжелой, гнетущей тишины раздался отчаянный крик из темноты.
— Ты знаешь, — сказал он, — она возненавидела меня после сегодняшнего дня, а я возненавидел ее…
Была полночь. Было грустно.
— Это нехорошо, — сказал я. — Ступай-ка спать… Через несколько часов наступит утро.
То есть конюхом, это слово имеет также значение «жених».
Большой бокал без ножки.
Вечнозеленый кустарник.
Латинские стихи, кажется, Вергилия, в которых выражается скорбь по поводу злосчастной судьбы Трои, обреченной на поражение и разрушение.
Горе страдальцу (лат.).
Возможно, автор имеет в виду дикие ирисы, которые русские называют «касатиками».