Как я и предсказывал, Летти вышла замуж до того, как Лесли оправился от своей болезни. Они уже пять дней находились во Франции, прежде чем мы смогли вернуться к нормальной жизни дома. И хотя все продолжалось по-прежнему, у нас было чувство потери, словно что-то изменилось вдруг. Долгое путешествие в тихом доме кончилось, мы пересекли бурное море нашей юности, а Летти уже пристала к берегу и путешествовала теперь по чужой земле. Наступило время сниматься с места для всех нас, пора было покинуть долину Неттермера, чьи воды и леса навсегда остались в нашей памяти, в наших душах, в наших венах. Мы дети долины Неттермера, маленькая нация со своим языком и своей собственной кровью, и отправляться каждому в другую сторону, в изгнание, было больно.
— Я должен уехать сейчас, — сказал Джордж. — Такой уж у меня характер, чего зря тянуть время, кроме того, я испытываю страх по поводу всех тех вещей, которые медленно, но верно выходят из пор и от которых я наконец сам освобождаю себя. Мне нужно вырваться отсюда немедленно…
Это было время безделья, передышки между сенокосом и уборкой хлебов. Серым, спокойным августовским утром мы вдвоем метали стог. Мои руки горели, поэтому я ждал, когда же наконец пойдет дождь и загонит нас в помещение. Наконец он пошел, и мы поспешили в сарай. Забрались по лестнице на сеновал, где хранился сельскохозяйственный инвентарь и плотницкие инструменты. Сидели вдвоем у чердачного окна и смотрели на ручьи, леса, пруды. Мы находились почти на высоте деревьев, и нам казалось, что мы находимся в центре всего мирозданья, а главное — лесов, вод, всей этой залитой дождем долины.
— Через несколько лет, — сказал я, — мы станем совсем чужими.
Он посмотрел на меня добрыми темными глазами и неопределенно хмыкнул.
— Отсюда далеко до гостиницы «Баран», а уж до Лондона, где я буду, и подавно.
— Ты против, чтобы я отправился туда? — спросил он, тихо улыбнувшись.
— Все мы куда-то отправляемся: ты на север, я на восток, а Летти на юг. Летти уже уехала. Через семь недель уезжаю я. А ты когда?
— Должно быть, раньше тебя, — сказал он решительно. — Знаешь, — он улыбнулся своему признанию, — меня тревожит мысль, что я могу оказаться последним. Я не должен быть последним из отъезжающих… — добавил он.
— Ты переедешь к Мег? — спросил я.
Он стал отвечать нехотя, неуклюже, спотыкаясь на некоторых фразах:
— Понимаешь, это не то, что ты бы назвал любовью. Не знаю. Видишь ли, мне нравилась Летти, — он посмотрел на меня застенчиво. — Мы всегда строим воздушные замки. И я строил свой, мечтая о Летти. Понимаешь, в этом я похож на многих людей, я не задумывался о будущем. Я строил свой дом на песке. Просто клал кирпич на кирпич — и все. Ничего удивительного, что моя постройка сразу развалилась. Понимаешь, вы с Летти разбудили во мне сознание, но теперь все потеряно. Я жду, что с женитьбой обрету цель в жизни, начну строить свой собственный дом, настоящий, на фундаменте. Я должен жениться, или я потеряю себя. Есть только два человека, на которых я бы хотел жениться. Одна из них Летти, но она ушла. Я люблю также и Мег. Мег простенькая, миленькая, ласковая и удобная. Я глажу ее волосы, а она смотрит на меня, и ее глаза полны доверия и любви, и нет в наших отношениях никаких трещин, нам так спокойно друг с другом…
Три недели спустя, когда я лежал под августовским солнышком на лужайке, я услышал шум колес на покрытой гравием дорожке. Это был Джордж, он приехал звать меня на свадьбу. Оставил свой экипаж на дороге и поднялся по ступеням ко мне на лужайку. Одет был так, будто собирался на ярмарку: в пиджаке, бриджах и крагах.
— Ну, ты готов? — спросил он, стоя надо мной и улыбаясь. Его глаза были темны от возбуждения. Этот взгляд так свойствен Сакстонам в минуты возбуждения, восторга.
— Ты пришел в хорошее время, — сказал я. — Сейчас полдесятого.
— Для такого денька, как этот, не поздно, — сказал он весело. — Посмотри, как солнышко светит. Вставай, мужчине подобает быть проворным. По-моему, не мешало бы тебя немного расшевелить. Ну, вставай же, вставай! Посмотри-ка, птичка предсказывает мне удачу. — Он указал на белое пятнышко птичьего помета на своем плече.
Я нехотя поднялся.
— Ладно, — сказал я. — Нам нужно выпить виски, чтобы привести себя в норму.
Он последовал за мной с яркого солнышка в сумрак дома. В комнатах было тихо и пусто. Вместо веселого солнечного настроения холодная тишина. Ласковость этого утра испарилась мгновенно. Золотой солнечный свет снова заиграл в наших жилах лишь после того, как мы во второй раз наполнили стаканчики бледной жидкостью.
— Счастливец… сегодня я завидую тебе.
Его зубы белели, а глаза блестели, словно темная горючая жидкость, когда он смеялся.
— А вот тебе мой свадебный подарок!
Я остановился у четырех больших акварелей, висевших на стене. На них были изображены наши озера, ручьи, пруды, поля возле мельницы, серый дождь и сумерки, утро и солнце, проливающее золотой свет сквозь туман на разбуженный мир, и полдневный пруд в середине лета. Память о наших минувших днях вмиг опьянила его, и он задрожал перед этой красотой жизни, овеянной магией лет. Он осознал, как прекрасна была вереница прошедших дней.
— Великолепно, Сирил, это наше с тобой время, — сказал он, ощутив нечаянную радость.
Мы сели в экипаж и окунулись в свежесть леса, потом выехали на дорогу прямо под льющийся с неба солнечный свет. Коттеджи Креймида наполнили тень цветом роз, а солнечному свету придали запах розового и голубого от васильков и живокости-шпорника. Мы быстро одолели длинный сонный холм и спустились в низину, помчались мимо ферм, где в садиках гуляли куры вместе с красно-золотыми петухами и утками, напоминающими белые облачка; под сенью осин утиный выводок шествовал к пруду.
— Я велел ей быть готовой в любую минуту, — сказал Джордж, — но она не знает, что это сегодня. Не хочу суеты.
Кобыла начала подниматься наверх, туда, где находилась гостиница «Баран». После того как лошадь остановилась, мы услышали в тишине тихое монотонное пение в саду. Мы сидели спокойно в повозке и смотрели через двор, где поднимались пучками высокие белые лилии. За цветами виднелась Мег, она склонилась к кустам крыжовника. Потом заметила нас и пошла по тропинке с миской крыжовника. В чистеньком платье и белом переднике. Ее черные тяжелые волосы блестели в лучах солнца, а лицо искрилось смехом.
— Вот уж не думала, не гадала! — воскликнула она, стараясь не показать, что она догадалась о причине его приезда. — Забавно, что вы сегодня приехали рано утром.
Ее глаза, счастливые черные глаза, не встревоженные ничем, такие искренние и добрые, смотрели на нас вопрошающим взглядом малиновки. Ее глаза отличались от глаз Сакстона: темные, они никогда не застывали, никогда не замирали, никогда не выражали боли, обиды или восторга.
— Ты готова? — спросил он, улыбаясь ей сверху.
— Для чего? — спросила она в смущении.
— Чтобы пойти и расписаться со мной… У меня есть разрешение.
— А я собиралась готовить пудинг, — воскликнула она.
— Бросай все дела… надень шляпу.
— Но ты посмотри на меня! Я же сейчас собирала крыжовник. Посмотри! — она показала ему ягоды и царапины на руках.
— Ай-яй-яй! — сказал он, потянув ее за рукав. Она вырвала руку, улыбаясь и лучась от счастья. Я почувствовал запах белых лилий.
— Но ты ведь не это имеешь в виду, да? — сказала она, подняв к нему лицо, круглое и сияющее, как вишня. Вместо ответа он развернул разрешение на брак. Она прочитала его и в смущении отвернулась, проговорив:
— Ну, я к этому была готова. Ты не зайдешь, не скажешь бабушке?
— А есть ли в этом необходимость? — спросил он.
— Да, пойди и скажи ей, — настаивала Мег.
Он пошел. Я же предпочел не заходить в дом. Мег выбежала из дома со стаканом пива для меня.
— Мы не задержимся, — сказала она. — Я только надену другое платье.
Я услышал, как Джордж тяжелой походкой поднялся по лестнице наверх и как он открыл дверь туда, где лежала бабушка.
— Что случилось, паренек? Что привело тебя к нам так рано? — спросила она.
— Как себя чувствуешь, тетушка? — спросил в свою очередь он.
— О, прискорбно, прискорбно! Немного осталось до того момента, как меня вынесут отсюда…
— Не надо, так говорить, не надо!.. Я только что из Ноттингема… Хочу, чтобы Мег поехала со мной.
— Зачем? — резко воскликнула старуха.
— Хочу на ней жениться, — ответил он.
— Что! Что ты сказал? А брачное разрешение, а кольцо, а все такое прочее?
— Обо всем этом я позаботился, — ответил он.
— Ну, вот это здорово, должна я сказать! Что же это за свадьба получается! Тяп-ляп, и все!
— Вы же знаете, что я хотел жениться на ней. Я же об этом прямо говорил. И не хотел никакой лишней болтовни на эту тему.
— То есть решил потихоньку! А что плохого, если народ станет говорить об этом? Не за негра же она замуж выходит, чего тут бояться?.. Никогда я этого от тебя не ожидала… Чего вы опасаетесь, почему все так вдруг?
— Мне кажется, что никакой спешки нет.
— Никакой спешки!.. — воскликнула старая леди с сарказмом. — Я не допущу никакой спешки! Она не поедет с тобой сегодня.
Он засмеялся, тоже саркастически. Старая дева была рассержена. Она вылила на него свое раздражение, заявив, что она не примет Мег в свой дом и не даст ей ни пенни, если та выйдет за него замуж в этот день.
— Ну и не надо, — сказал Джордж, тоже рассердившись.
Мег поспешила в комнату.
— Сними шляпу! Сними шляпу! В этот день я запрещаю тебе. Он что, думает, что ты корова, свинья, чтобы так вот запросто тащить тебя замуж? Сними шляпу.
— Ну, бабушка!.. — начала Мег.
Кровать скрипнула, поскольку старая леди попыталась встать.
— Сними, а то я сама сниму! — крикнула она.
— Ой, бабушка, не вставай, ты можешь навредить себе, ты же знаешь…
— Ты идешь Мег? — спросил вдруг Джордж.
— Нет! — воскликнула старуха.
— Ты идешь, Мег? — повторил Джордж терпеливо.
Мег начала плакать. Полагаю, она смотрела на него сквозь слезы. Потом я услышал плач старухи и звуки шагов.
— Ты уводишь ее, точно она гусыня, служанка! Ты больше не войдешь в этот дом! Не возвращайся домой после этого, девчонка! — кричала старуха все громче и громче. Джордж появился в дверях, держа Мег под руку. Она была несколько расстроена и плакала. Поля ее шляпы с большими розами из шелка закрывали глаза. На ней было белое платье. Они уселись в повозку. Я передал ему вожжи и перебрался на заднее сиденье. Старуха слышала через открытое окно, как мы отъезжаем, и кричала:
— Не попадайся мне на глаза больше, неблагодарная девчонка. Не приходи ко мне…
Мы уезжали, а вслед нам неслись эти слова. Джордж сидел и молчал. Мег тихо плакала. Мы проехали большое расстояние и очутились под буками церковного двора, высоко над дорогой. Мег, поправив шляпу, наклонила голову, задувал ветер. Ей было уже некогда плакать, надо было спешно привести в порядок свою одежду.
Мы объехали болото по краю, потом проделали короткую дистанцию верх по холму в Уотналл. Кобыла пошла медленней. Мег, спокойно приводившая себя в порядок, воскликнула жалобно:
— Ой, у меня только одна перчатка! — Она смотрела на старую шелковую перчатку, лежавшую у нее на коленях, потом поискала среди юбок. — Должно быть, я оставила ее в спальне, — сказала она с горечью.
Он засмеялся, и его гнев вдруг пропал.
— Какое это имеет значение? Обойдемся.
При звуке его голоса она вновь собралась с мыслями и опять заплакала, захныкала.
— Не надо, — сказал он, — не надо беспокоиться о старухе. Завтра она изменит свое отношение. А если этого не произойдет, пусть пеняет на себя. А помогать ей будет Полли.
— Но она же такая несчастная… — захныкала Мег.
— Сама виновата. В любом случае не делай несчастной себя…
Он огляделся, потом обнял ее рукой за талию и поцеловал, мягко и ласково сказав:
— Завтра с ней будет все в порядке. Мы зайдем к ней, навестим ее, и она будет рада видеть нас. Мы сдадимся на ее милость, бедной старой бабуси, она сможет снова помыкать тобой, а заодно и мной с завтрашнего дня столько, сколько ей захочется. Она все болезненно воспринимает, потому что прикована к кровати. Но сегодняшний день — наш, ведь правда? Сегодняшний день наш, ты же не испытываешь сожалений по этому поводу, ведь так?
— Но у меня нет перчаток, и я не уверена, что у меня в порядке прическа. Вот уж никогда не думала, что она может так отнестись к этому.
Джордж рассмеялся.
— Нет, — сказал он, — у нее просто плохое настроение. Но мы можем достать тебе перчатки сразу в Ноттингеме.
— А у меня денег ни фартинга, — сказала она.
— Зато у меня много! — засмеялся он. — И попробуй надеть это.
Им сразу стало весело после того, как он примерил ей обручальное кольцо, они стали тихо разговаривать, он был особенно нежен. Кобыла спокойно бежала по дороге. Шляпа Мег несколько пострадала от веток вязов. Желтые хлеба колосились на полях и шевелились на ветру, словно золотая одежда.
Мы проезжали мимо коттеджей, где в садиках цвели красные лилии, похожие на вспышки пламени, и похожие на стелющийся синий дым высокие живокости. Иногда мы чувствовали запах солнца в коричневых хлебах, а иногда благоухание от тени листвы. Это был головокружительный запах свежих стогов сена. Затем мы тряслись по булыжникам Синдерхилла, направляясь к подножию высоких холмов, образованных из выброшенной породы с шахт, пахнувших серой, горевших медленным красным огнем в солнечных лучах и покрытых коркой пепла.
Мы проехали дальше и перед собой увидели город, раскинувшийся на холмах. Я отыскал квадратную башенку моей старой школы и острый гордый шпиль Святого Андрея. Над городом висела хмарь, тонкое грязное покрывало закрывало синее небо.
Мы повернули и поехали вниз по склону, мимо последних лоскутов хлебных полей к Бэсфорду, где огромные газгольдеры стояли, словно поганки. Как только мы доехали до начала улицы, Мег возбужденно привстала и, схватив Джорджа за руку, воскликнула:
— Смотри, вот бедняжка!
На мостовой стояли два маленьких мальчика, обратив плачущие лица к невнимательным небесам, на земле лежал опрокинутый детский стульчик с привязанным к нему ребенком. Плохо сработанный стул упал, потому что мальчики что-то там нарушили. Они не могли ничего исправить. Привязанный ребенок лежал головой вниз и мог задохнуться. Мег наклонилась и помогла ребенку выбраться из-под обломков.
Мальчики плакали навзрыд. Мег присела на дороге, положив ребенка на колени, ее маленькие ножки открылись нашему взору. Она гладила несчастное заплаканное существо. Целовала и качала дитя, испытывая к нему чувство сострадания.
Когда наконец все трое ребят замолчали и мальчики утерли последние слезы, Мег тоже успокоилась, уняв в себе чувство жалости к маленькому существу. Она нежно мурлыкала что-то, вытирала слезки своим носовым платочком, гладила, целовала, поправляла каштановые волосики под хлопчатобумажным чепчиком, приводила в порядок одежонку. Действительно, симпатичный ребенок, с шелковистыми каштановыми волосенками и большими голубыми глазами.
— Это девочка? — спросил я у одного из мальчиков. — Сколько ей?
— Не знаю, — ответил он нехотя. — Она у нас только три недели.
— Так это не ваша сестра?
— Нет… моя мама смотрит за ней. — Им очень не хотелось говорить с нами.
— Бедная маленькая овечка, — плакала Мег, испытывая жалость к крошке. Она прижимала девочку к груди одной рукой, другой придерживала ее за ножки. Наконец она подняла голову и спросила дрожащим от волнения голосом:
— Но вы ведь любите ее?
— Да… она… она в общем-то хорошая. Нас заставляют все время заботиться о ней, — ответил мальчик в смущении.
— Конечно, — сказала Мег. — Конечно, вы не должны пренебрегать вашей обязанностью. Бедная крошка… такая маленькая, она… разумеется, вы ведь не жалуетесь на то, что вам приходится иногда присматривать за ней?.. Верно?
Мальчикам не захотелось отвечать на этот вопрос.
— О, бедная маленькая овечка, бедная маленькая овечка! — мурлыкала Мег над ребенком, горько осуждая мальчиков, а заодно всю мужскую половину человечества.
Я научил одного из мальчиков, как складывать и раскладывать стульчик. Мег сидела возле несчастной девочки и очень нежно прикрепляла ее к стульчику.
— Где ее соска? — спросил один из мальчиков требовательным, исполненным собственного достоинства тоном. Дитя начало плакать тоненьким голосочком.
Мег склонилась над девочкой. Соску вскоре нашли и вытерли о курточку мальчика, после чего засунули в ротик ребенка. Мег осторожно высвободила свой палец из крошечной ручонки девочки и забралась в повозку, строго приказав мальчикам:
— Смотрите за ней лучше, у бедного ребенка нет матери. Господь смотрит и видит, как вы обращаетесь с ней… поэтому будьте осторожны, приглядывайте за ней.
Мальчики стояли с пристыженным видом. Джордж прищелкнул языком, кобыла зацокала копытами, а когда мы поехали, кинул несколько медяков мальчикам.
Пока мы ехали, я смотрел, как маленькая группка уменьшалась на дороге.
— Как нехорошо, — сказала она, и в ее голосе слышались слезы. — Бедная крошка…
— Ах, — сказал Джордж мягко, — в городе и не такое увидишь.
Мег, не обращая на него внимания, сидела и по-женски размышляла о покинутом ребенке и обвиняла жестокий мир. Он же, полный нежности и желания оберегать ее, смотрел на девушку ласково и чувствовал себя несколько удрученно, потому что она не обращала на него внимания и сидела обособленно. Тогда он сосредоточился на вожжах, и так они ехали, как бы отделенные друг от друга, пока Мег не пробудилась от шума города. Лошадь очень нервно воспринимала машины, а когда мимо прошел тягач, она дернулась. Мег испугалась и снова прижалась к Джорджу. Она обрадовалась, когда мы миновали кладбище с его белыми каменными памятниками и выбрались на тихую улицу.
Но когда мы спешились и передали вожжи какому-то бездельнику, она стала смущенной, застенчивой и робкой в высшей степени. Он взял ее под руку, а заодно и под свою опеку, засмеялся и повел по ступеням учреждения. Она чувствовала себя полностью в его руках, и он заботился о ней.
Когда, через короткое время, они вышли, она щебетала со стыдливой благодарностью. Он был очень тих и, казалось, даже затаил дыхание.
— Какой забавный маленький человечек, правда? Я все правильно делала?.. Даже не понимала, что делаю. Уверена, они смеялись надо мной… Как ты думаешь, смеялись? О, ты только взгляни на мое платье… какой вид! Что они подумают!..
Маленькая девочка слегка выпачкала ей платье спереди.
Джордж повез нас в город. Когда мы оказались возле магазинов на Мэнсфилд-роуд, он снова собрался с духом.
— Куда мы едем… куда ты нас везешь? — спросила Мег.
— Можем хорошо провести день, раз мы уж здесь, — ответил он, улыбнувшись, и опять щелкнув кобыле. Они оба чувствовали себя так, как будто пустились в увлекательное путешествие. Он поехал к Спред-Игл, и мы отправились искать перчатки для Мег. После того, как он купил их ей вместе с большим кружевным шарфом, украсившим ее, он заявил, что хочет обедать.
— Отправимся-ка, — сказал он, — в отель.
Она широко раскрыла глаза, услышав это, и отвернулась со страхом и тайным восторгом. Никто из них никогда не был в отеле. Она действительно была испугана. Умоляла его отправиться в столовую, в кафе. Тот упорствовал.
Он любил делать то, что было сопряжено со страхом. Ему нравилось… это было почти как опьянение… нравилось быть храбрым. Он боялся города. Боялся вообще чужих мест. А для него все было чуждым, кроме Неттермера. Поэтому он решительно пересекал любые границы и двигался навстречу неизведанному.
Мы отправились в отель «Виктория»… наиболее известный, как он думал… и ели ланч, какой был указан в меню. Молодожены были похожи на детей, очень испуганных и тем не менее получавших удовольствие от собственных проказ. Он даже не подумал о том, что нужно сделать заказ. Не обращался ни к кому, ни к официанту, ни вообще к кому бы то ни было. Это за него сделал я, а он смотрел на меня, впитывая в себя, учась, удивляясь, как все просто и приятно. Я пробормотал заказ через стол, а они покраснели и посмотрели друг на друга, нервно засмеявшись.
Трудно сказать, доставил ли им удовольствие этот ланч. Что касается Мег, думаю, что нет… даже несмотря на то, что она была с ним. А вот насчет Джорджа у меня сомнения. Он страдал от того, что следует вести себя с достоинством, и нервничал, но в то же время был опьянен неожиданным приключением, чувствовал себя, словно житель маленького острова, впервые ступивший на континент. Это был первый шаг в большую жизнь, и он думал над этим, получая удовольствие от стаканчика бренди. И все-таки страшно нервничал. Видно, не мог отделаться от чувства, что нарушает границы дозволенного.
— Как мы проведем сегодняшний день? — спросил он.
Было предложено несколько вариантов, но Мег высказалась за Колвик.
— Поедем на пароходе в Колвик-парк. В этот день там будет представление. Это будет просто здорово.
Через некоторое время мы мчались уже в машине к Трент-Бриджиз. Было обеденное время, и толпы людей из лавок и магазинов спешили по тротуару в лучах солнечного света. Солнце отбрасывало их тени на стены магазинов, повсюду сновали люди, одетые ярко, по-летнему, Когда машина остановилась на большой площади у рынка, мы сразу ощутили запах фруктов: апельсинов, маленьких абрикосов, груш, разложенных живописно на прилавках. Потом снова пересекали темные переулки и попадали в поток солнечного света. На высокой скале стоял замок, освещенный солнцем. Фонтан вздымал водяные струи, липы отбрасывали зеленые мерцающие тени на домики для бедных.
В Тренте было много народу. Мы стояли на мосту и смотрели на искрящуюся реку, в безмолвном танце текущую в море. У берегов стояли прогулочные пароходики. Мы взошли на борт одного из них и заплатили по шесть пенсов. После долгого ожидания мы наконец отчалили, возбужденные предстоящим путешествием. Где-то внизу звучали два банджо, и пассажиры пели под музыку. Несколько лодок качались на воде. Вскоре справа показались зеленые луга с изгородями из колючего кустарника, а слева — красная скала, покрытая темными деревьями.
Мы высадились в Колвик-парке. Было рано, и там бродило мало народу. На деревьях висели незажженные разноцветные фонарики. Трава была сильно помята. Мы пошли по аллеям парка, пока не уткнулись в границу, где как раз начинались беговые дорожки с коротко подстриженной травкой, с белыми барьерами. Они были свалены в тени, и я недоумевал почему. Потом стали прибывать люди, много людей. Становилось шумно, даже слишком. Некоторое время мы слушали концерт на открытом воздухе, который давал местный Пьеро. И надо сказать, довольно вульгарный. Мне вспомнились в этой связи Коуз, Ярмут. Точно такие же глупые лица, такое же назойливое треньканье расстроенного пианино, те же песни, те же жалкие хоры певцов, те же шутки, остроты. Мег была очень довольна. На вульгарность она не обращала внимания. Она смеялась и вполголоса подпевала хору. Ей все очень нравилось: «О, теперь очередь Бена. Мне он нравится. Он так здорово подмигивает. Посмотрите, как Джой старается быть забавным!.. Ой, у него не получается. Он выглядит таким растяпой!..» Она хихикала в плечо Джорджу. Тот тоже смеялся.
За чаем, на зеленой веранде, она постоянно напевала песенки, и его лицо прояснялось, когда она смотрела на него, тогда он начинал петь вместе с ней sotto voce. Он не испытывал смущения и стеснительности здесь, в Колвике. Вел себя беззаботно, с чувством собственного достоинства. Даже держался с некоторой насмешливостью. Небрежно заказал омара за чаем. Это было также для него внове. Здесь он не колебался, чувствовал свое превосходство. И он, и Мег искренне радовались жизни.
Когда они приехали в Ноттингем, она настояла на том, чтобы не идти в отель, как он предложил раньше, и он согласился. Вместо этого они поехали в Замок. Мы стояли на высокой скале в этот прохладный день и смотрели, как солнце спускается над большой равниной, где города начинаются и заканчиваются, а реки бегут себе дальше, окруженные лугами. В картинной галерее была прекрасная коллекция работ Артура Мелвилла. Мег нашла их странными. Я начал им объяснять, его творческую манеру, но она откровенно заскучала. На улице играл военный оркестр. Мег захотела пойти туда. Горожане танцевали прямо на траве. Она захотела присоединиться к ним, но не умела танцевать. Поэтому они сели и просто смотрели.
Вечером мы собирались пойти в театр. В Королевском театре «Карл Роза Компани» представляла «Кармен». Мы расположились в бельэтаже, «как герцоги», сказал я им и увидел в его глазах выражение удовлетворения от нового приключения. В театре, среди людей, одетых в вечерние костюмы и платья, он чувствовал себя по-детски раскрепощенным. Создавал впечатление шаловливого ребенка. Оказавшись вдали от своих родных мест, от Неттермера, он как бы шалил весь день.
«Кармен» произвела впечатление на них обоих. Веселая, беззаботная жизнь южан поразила их. Их покорило и то, как свободно там люди играют с жизнью. Они как завороженные смотрели на сцену. В антракте, взявшись за руки, они смотрели большими, широко открытыми глазами друг на друга, смеялись от возбуждения, обсуждали оперу. Вокруг нас зрительный зал волновался и гудел, как растревоженное осиное гнездо. Потом, подобно шторму, грянула музыка. На сцене чужие, непонятные герои шли навстречу своей судьбе, навстречу трагедии и смерти. Мои друзья вздрогнули от предчувствия беды. Когда все закончилось, они встали очарованные, у нее на глазах были слезы, у него сердце билось странно и гулко.
Оба стеснялись своих чувств. В ушах еще гремела музыка чужих страстей, глаза полнились слезами, они смеялись странным смехом. И сразу поспешили к Спред Игл. Мег быстро шла, почти бежала за ним по тротуару. Ее кружевной шарфик развевался на белом платье, она напоминала прекрасную бабочку, летящую в ночи. Мы мало разговаривали, когда запрягали лошадь, между тем на улице зажглись фонари. В маленькой прокуренной закусочной Джордж выпил несколько стаканчиков виски, она медленно потягивала из своего стакана, напуганная, готовая уйти в любой момент. Он сунул в карман большие куски хлеба и сыра, чтобы съесть по дороге домой. Он теперь производил впечатление человека рассудительного, заботливого. Несколько приказаний, отданных им, были короткими и на редкость четкими. Он одолжил легкий коврик, чтобы укутать им Мег, после чего они были окончательно готовы к отъезду.
— Кто правит? — спросил я.
Он посмотрел на меня и слегка улыбнулся.
— Ты, — ответил он.
Мег, как нетерпеливое белое пламя, стояла в ожидании под фонарями. Он укутал ее в темный коврик.
Это был славный год, в который мы покинули родную долину Неттермер. Вишневые деревья пышно хвастались своими тяжелыми длинными ветками, отливавшими красным и золотым цветом. Огороды, где на грядках обильно зрели овощи, простирались до самого озера. Напротив стены висели огромные сливы, которые время от времени плюхались на землю, и в этом звуке чувствовалось удовлетворение. Овес в этом году созрел особенно хороший, тяжелый, налитой. Колосья стояли большие и сильные, как бамбук, опустив головы под тяжестью золотых капель.
Джордж проводил время то на мельнице, то в «Баране». Бабушка приняла их ворча, но на самом деле с радостью. Мег была восстановлена в своих правах, и Джордж ночевал теперь в «Баране». Он весь сиял, был весел. Дело в том, что его новая жизнь была ему невероятно интересна и очень нравилась. Он часто рассказывал мне про Мег, какая она наивненькая, как она удивляется ему и как она довольна им. Он получил место, собственный дом и красивую жену, которая обожает его. Кроме того, пивная при гостинице была полна всего неизведанного, нового, притягательного. И часа не было, чтобы ему пришлось скучать. Если нужна компания, он шел в прокуренную пивную, если требовались покой и тишина, он мог посидеть с Мег, такой нежной и теплой, такой восхищавшейся им. Он всегда смеялся над ее странными, но привлекательными воззрениями, чудаковатой речью, неотесанностью. Она разговаривала с ним ласково, сидела у него на колене и крутила ему усы. Он был, по его словам, очень счастлив. В действительности он не мог даже в это поверить. Мег была, ах! Она была воплощением радости и удовольствия. И он хохотал громко и раскатисто. Легкая тень могла при этом омрачать его взгляд, но он начинал смеяться снова и пересказывал мне еще одно забавное суждение своей жены. Она недостаточно образованна, и это очень забавно, утверждал он. Я смотрел на него. И вспомнил его грубые манеры, которые так сердили Эмили. Теперь в нем появилось этакое ограниченное, тупое самодовольство. Мне не нравилось также его отношение к жене.
В день молотьбы, в тот последний год, когда я работал на ферме, я заметил в нем новые наклонности. Сакстоны всегда поддерживали определенные традиции, которыми гордились. В прошлые годы в день молотьбы вся семья перебиралась в гостиную, а нанятая по этому случаю женщина прислуживала мужчинам, которые работали с техникой. На этот раз Джордж предложил:
— Давай пообедаем с мужиками на кухне, Сирил. Это настоящая банда. Странные личности. Интересно посидеть с ними. Они знают жизнь, многое повидали. Я люблю послушать их рассказы. В них много поучительного.
Фермер сидел во главе стола. Семеро мужчин вошли тихо, как овечки, и заняли свои места. Поначалу они много не разговаривали. Народ собрался очень разный: одни низкорослые, молоденькие, зыркавшие по сторонам украдкой; другие уже в возрасте, некрасивые, с сиплыми голосами и дряблыми веками. Был там один мужчина, которого прозвали Попугаем потому, что у него нос крючком, и еще потому, что он выдвигал голову вперед, когда говорил. Очень крупный мужчина, но уже седой и сутулый. Лицо у него бледное и мясистое, и казалось, что он плохо видит.
Джордж вел себя покровительственно с работниками, и те не возражали. Подшучивал над ними, демонстративно велел подать им больше пива. Предложил отказаться от тарелок, крикнув женщине, чтобы она принесла побольше хлеба. В общем, играл роль доброго трактирщика на празднике для нищих. Попугай ел очень медленно.
— Давай-давай, папаша, — подбадривал Джордж, — ты что-то не поспеваешь. Небось, зубьев не хватает?
— Да, растерял я их на моем жизненном пути. Могу теперь жевать только деснами, как младенец.
— Второе детство, да? Ну, что ж, мы все к этому придем, — похохатывал Джордж.
Старик поднял голову, посмотрел на него и неспешно произнес:
— Если не загнешься раньше и не получишь сполна за все.
Джордж засмеялся, нисколько не задетый. Очевидно, он привык к едким замечаниям в своей пивной.
— Полагаю, ты сам скоро тоже получишь все, — сказал он.
Старик поднял голову, его глаза оживились. Он медленно прожевал, потом сказал:
— Я был женат и заплатил за это. Я сломал констеблю челюсть и заплатит за это. Я дезертировал из армии и заплатил за это. Плюс к этому я получил пулю в щеку в Индии, между прочим, в твоем возрасте.
— О! — сказал Джордж с интересом, — ты повидал жизнь, верно?
Они вынудили старика рассказать им несколько жестоких историй. Тот говорил в своей медленной лаконичной манере. Они смеялись и подшучивали над ним.
Казалось, Джордж испытывал жажду к жестоким сказкам, к этому грубому, крепкому напитку жизни. Он пил его взахлеб, наслаждаясь новыми впечатлениями. Обед кончился. Пора было снова приступать к работе.
— Сколько лет тебе, папаша? — спросил Джордж.
Попугай снова посмотрел на него тяжелым, усталым, ироническим взглядом и ответил:
— Если ты станешь лучше от этого, то знай, что уже шестьдесят четыре.
— Трудновато тебе, наверно, работать с молотилкой и спать на открытом воздухе в таком возрасте. Небось хочется пожить в довольстве, в комфорте…
— Что ты понимаешь под словом «трудновато»? — медленно спросил Попугай.
— Думаю, ты и сам знаешь, что я имею в виду, — спокойно ответил Джордж.
— Это ты не знаешь, что я понимаю под этим, — ответил медленно старый Попугай.
— Ну ведь ты же ничего хорошего не получил от жизни, верно?
— Что ты понимаешь под словом «хорошего»? У меня была моя жизнь, и я доволен ею. Я сыт ею и умру удовлетворенный.
— О, ты поднакопил деньжонок?
— Нет, — сказал старик, — наоборот, я потратил все, что у меня было. Зато я получил все, чего добивался. Мне жаль ангелов, перед которыми Господь поставит меня в качестве книги для чтения. С этого момента Небеса больше не будут небесами.
— А ты философ, — засмеялся Джордж.
— А ты, — ответил старик, — ковыляешь по заднему дворику и считаешь себя мудрым. Но вся твоя мудрость уйдет вместе с твоими зубами. Ты научишься ничего не высказывать.
Старик вышел и приступил к работе, таская мешки с зерном от молотилки в хранилище.
— Много есть в старом Попугае такого, — сказал Джордж, — чего он никогда не расскажет.
Я засмеялся.
— Он заставляет тебя почувствовать, будто ты открываешь в жизни что-то новое, — продолжал он, задумчиво глядя на молотилку.
Когда закончилась уборка, отец начал освобождать ферму. Часть скота отвели на ферму при гостинице «Баран». Джордж хотел продолжить молочный бизнес своего отца. Хотел использовать землю, прилегавшую к гостинице, как пастбище, чтобы обеспечить корм своим девяти-десяти коровам. До весны, однако, мистер Сакстон продолжал собственное молочное дело и подготавливал пашню для будущих владельцев. Джордж же с тремя коровами снабжал молоком окрестности гостиницы, готовил землю к лету и помогал в пивной.
Эмили первой окончательно покинула ферму и мельницу. Она пошла работать в школу в Ноттингеме, вскоре после этого Молли, ее младшая сестра, переехала жить к ней. В октябре я отправился в Лондон. Летти и Лесли поселились в своем доме в Брентвуде, в Йоркшире. Мы все остро переживали наше изгнание из Неттермера. Однако связи между нами не были еще окончательно разорваны. На Рождество мы все возвращались и спешили приветствовать друг друга. В каждом произошли небольшие перемены. Летти стала ярче, более властной и очень веселой; Эмили — тихой, сдержанной и выглядела более счастливой; Лесли стал весельчаком, забавником и в то же время более покорным и искренним; Джордж казался здоровым и счастливым и был очень доволен собой; моя мама своей радостью по случаю нашего приезда вызвала у нас слезы.
В один из вечеров мы обедали в Хайклоузе с Темпестами. Было скучно, как обычно, и мы ушли еще до десяти. Летти переобулась и накинула великолепный зеленовато-синий шарфик. Мы брели по замерзшей дороге. Лед на Неттермере загадочно блестел в лунном свете и странно потрескивал. Луна стояла очень высоко, маленькая и яркая, как сосуд, полный чистого, белого, жидкого серебра. Ни звука в ночи, лишь потрескивание льда да чистый смех Летти.
По дороге, ведущей в лес, мы увидели, как кто-то шел нам навстречу. Прошлогодняя трава была серой. Колючие деревья опустили свои черные бороды. Сосны стояли прямо, словно чернокожие солдаты. Темный силуэт прохожего приближался, у ног бежала его тень. По шапке и поднятому воротнику я узнал Джорджа. Летти с мужем шла впереди меня. Когда Джордж поравнялся с ними, она сказала чистым громким голосом:
— С Новым годом!
Он остановился, повернулся к ним и рассмеялся.
— Думал, вы меня не признаете, — сказал он.
— Так это ты, Джордж? — воскликнула Летти с большим удивлением. — Вот так штука! Ну как твои дела? — И она протянула ему свою белую руку.
Он пожал ее и ответил:
— Хорошо… а как твои? — Как бы ни были бессмысленны эти слова, его голос звучал очень дружелюбно.
— Как видишь, — ответила она и засмеялась. — Куда направляешься?
— Домой, — ответил он тоном, который подразумевал: «Разве ты забыла, что я тоже женат?»
— Да, конечно, — воскликнула Летти. — Ты же теперь трактирщик в «Баране». Ты должен рассказать мне об этом. Можно я приглашу его домой к нам на часок, мама?.. Сейчас, правда, канун Нового года, как ты понимаешь…
— Ты уже пригласила его, — засмеялась мама.
— Может ли миссис Сакстон обходиться без тебя долго? — спросила Летти у Джорджа.
— Мег? О, она не приказывает мне, когда приходить и когда уходить.
— Да? — засмеялась Летти. — Она поступает недальновидно. «Учи мужа, каким путем ходить, и после жизни…» Никогда не могла запомнить цитату от начала до конца. Всегда помнила только начало… Лесли, у меня шнурок на ботинке развязался, или мне подождать, когда мы подойдем к забору и я смогу завязать его сама?
Лесли преклонил колени у ее ног. Она откинула капюшон назад, и ее украшения блеснули в лунном свете. Ее лицо: его бледность и тени на нем — очень впечатляло, а ее глаза смотрели на Джорджа с какой-то скрытой магией. Она широко улыбнулась ему в тот момент, когда муж склонился перед ней. Потом, когда они втроем пошли по лесной дороге, она распахнула пальто, и ее грудь, обтянутая белым шелком, заблестела в лунном свете. Она смеялась и болтала, шелестя шелками и распространяя аромат духов в морозном воздухе.
Когда мы пришли домой, Летти сбросила пальто и поспешила в гостиную. Лампа на окне излучала слабый желтый, сумеречный свет. Летти встала между лампой и камином, освещенная с двух сторон, высокая и теплая. Когда она, смеясь повернулась к обоим мужчинам, то позволила шали соскользнуть с ее белого плеча и упасть на подлокотник дивана, демонстрируя великолепного синего павлина. Она стояла, держа белую руку над павлином на своей шали, ее платье оранжево светилось. Она понимала, что смотрится великолепно, и смеялась победно. Потом подняла руки к голове и осторожно поправила прическу, стоя прямо перед мужчинами. Еще раз засмеявшись, она медленно повернулась и сделала ярче свет лампы. Колдовская атмосфера в комнате тут же рассеялась. За эти шесть месяцев Летти стала несколько чужой. Казалось, она обнаружила в себе женский талант быть очаровательной: в том, как она наклонилась вперед, протянув руку к лампе, как она изысканно поправила фитиль своими загадочными пальцами, она двигалась, словно в танце, ее волосы клубились на свету, подобно нимбу. Выглядела она изумительно.
— Не снимешь ли с меня ботинки, дорогой? — попросила она, усаживаясь на диван. Лесли опять опустился на колени перед ней, а она сидела, наклонившись, и смотрела на него.
— Мои ноженьки замерзли, — сказала она, подавая ему ногу, которая казалась золотой в желтом чулке. Он взял ее и начал растирать:
— Да, довольно холодная, — сказал он и взял обе ноги в руки.
— Ах, милый мальчик! — воскликнула она с неожиданной нежностью, подавшись вперед и коснувшись его щеки.
— Наверное, это забавно — быть трактирщиком? — затем игриво спросила она у Джорджа. Казалось, теперь между ними образовалась огромная дистанция. Она сидела, а перед ней на коленях стоял мужчина в вечернем костюме и надевал золотые туфельки ей на ноги.
— Да, — ответил он. — Мужчины в пивной рассказывают о таких странных вещах. Там можно услышать всякие истории.
— Расскажи нам, давай! — попросила, она.
— О! Я не сумею. Никогда не умел рассказывать, и даже если бы мог… ну…
— Но я бы послушала, — сказала она. — Что же такого рассказывают мужчины в пивной гостиницы «Баран»? Или это говорить нельзя?
— Да! — он засмеялся.
— Жаль! Видишь, какая жестокая судьба у женщины, представляешь, Лесли, нам не дано знать о том, что рассказывают друг другу мужчины в пивных, в то время как вы в романах читаете обо всем, что только поверяют одна другой женщины. Это ужасно! Джордж, негодник, ты просто обязан рассказать мне. Я завидую тебе…
— Мне? В чем же? — Он засмеялся.
— Твоей пивной. Тому, как ты видишь жизнь… или скорей, что ты слышишь о ней.
— А вот я бы считал, что ты видишь жизнь в десять раз больше, чем я, — ответил он.
— Я! Я вижу только манеры: хорошие и плохие. Ты знаешь, «манеры делают мужчину». Ну, и женщину тоже. Вот и ждешь, понимаешь…
— Чего? — спросил Джордж заинтересованно.
— Когда тебе повезет и кто-нибудь что-нибудь расскажет, — ответила она шутливо.
Он вырос в собственных глазах из-за того, что она помнила вещи, о которых он говорил.
— Что касается меня, — сказал он, — то я навсегда останусь трактирщиком гостиницы «Баран». — Он смотрел на нее и ждал, что она скажет на это.
— Это не имеет значения! Лесли мог бы быть хозяином нескольких гостиниц «Баран». Правда, дорогой?
— Спасибо, — ответил Лесли с добродушным сарказмом.
— Ты можешь не отличить трактирщика от пэра, если это богатый трактирщик, — продолжала она. — Деньги делают мужчину, знаешь.
— Плюс манеры, — добавил Джордж, смеясь.
— О, они везде… где я. Я даю тебе десять лет. Через эти десять лет ты должен пригласить нас к себе… скажем, во Дворец Эбервич… и мы придем «со всей своей многочисленной ратью».
Она сидела на диване, улыбаясь ему. Она отчасти шутила, отчасти была искренна. Он улыбнулся в ответ, его темные глаза сияли надеждой, удовольствием и гордостью.
— Как Мег? — спросила она. — Все так же очаровательна… или что-нибудь испортило ее?
— О, она очаровательна, как всегда, — ответил он, — и мы просто обожаем друг друга.
— Вот это правильно!.. Я думаю, мужчины вообще восхитительны, — добавила она, смеясь.
— Рад, что ты так думаешь, — засмеялся он.
Они оживленно разговаривали о самых различных вещах. Она коснулась своих парижских впечатлений, картин, новой музыки, рассказывала обо всем быстро и непринужденно. Это звучало божественно для Джорджа, он поражался ее знаниям, ее способностям. Наконец он сказал, что ему пора.
— Нет, пока ты не съешь пирожное и не выпьешь за мою удачу, — воскликнула она, мило придержав пальцами платье, оранжевое пламя, выбежала из комнаты. Мы выпили за Новый год холодного шампанского.
— За Vita Nuova[29], — сказала Летти, и мы, улыбаясь, выпили.
— Слышите! — сказал Джордж, — гудки.
Мы тихо стояли и слушали. Издалека доносились гудки. Была полночь. Летти взяла накидку и вышла за дверь. Лес, лед, серые холмы лежали вдали, замороженно посверкивая при свете луны. Но за долиной, далеко в Дербишире, в той стороне, где Ноттингем, на шахтах и заводах раздавались гудки и сирены, возвещая о начале Нового года.
Я нашел много перемен к лучшему в характере Лесли после того, как он женился. Он утратил свою напыщенную самоуверенность и больше не стремился высказать свое ультимативное суждение по любому вопросу, не стремился к превосходству над другими, как раньше в любой компании, где он находился. Я с удивлением увидел его доброжелательное отношение к Джорджу. Он спокойно ходил по комнате, пока Летти болтала, вел себя вежливо и изящно. Приятно было видеть, как он предлагал сигареты Джорджу или как он тактично, глазами спрашивал, не налить ли гостю в рюмку еще вина.
С Летти он вел себя внимательно, заботливо и отнюдь не подчеркнуто демонстративно.
К концу моих каникул он должен был отправиться в Лондон по делам, и мы договорились ехать вместе. Мы должны были выехать сразу после восьми часов утра. У Летти и у него были разные комнаты. Я думал, она не встанет, чтобы позавтракать вместе с нами, однако в четверть восьмого, когда Ребекка принесла кофе, она спустилась вниз. На ней было голубое утреннее платье, волосы красиво уложены, как обычно.
— Дорогая, тебе не надо было беспокоиться и вставать так рано, — сказал Лесли, целуя ее.
— Конечно, я обязана была подняться, — ответила она, отодвинув тяжелую портьеру и глядя на снег, на то, как дневной свет пробивался сквозь сумрак. — Я не должна отпускать вас на холод, пока не увижу, что вы плотно позавтракали. Думаю, снег будет таять. Это видно по тому, как тяжело он лежит на рододендронах. Мы можем провести утренний час вместе. — Она взглянула на часы. — Увы, только час! — добавила она.
Он с нежностью повернулся к ней. Она улыбнулась ему и села у кофейника. Мы заняли свои места за столом.
— Думаю, я вернусь сегодня вечером, — сказал он мягко, почти просительно.
Она посмотрела на кофе, прежде чем ответить. Потом подняла голову и протянула ему чашку.
— Ты не будешь делать таких глупостей, Лесли, — сказала она мягко. Он взял чашку, поблагодарил ее и наклонил лицо над паром.
— Я могу легко попасть на поезд на семь пятнадцать от Сент-Панкраса, — ответил он, не поднимая головы.
— Стала ли я лучше, на твой взгляд, Сирил? — вдруг спросила она, а потом, подув на кофе, добавила: — Это же глупо, Лесли! Ты попадешь на поезд на семь пятнадцать и окажешься без транспорта в Ноттингеме. Просто ты не сможешь воспользоваться машиной из-за бездорожья. Кроме того, глупо спешить домой в холодную ночь, когда ты можешь с комфортом пребывать в Лондоне.
— В любом случае мне нужно будет попасть на поезд в десять тридцать в Лоутон-Хилле, — возразил он.
— В этом нет необходимости, — ответила она. — Повторяю, нет нужды спешить домой в такой вечер. Это действительно неразумно. Подумай обо всех неудобствах! Я не хочу, чтобы ты, измученный, притащился в полночь домой. Действительно не хочу. Это было бы просто негодяйством. Оставайся и проведи хороший вечер с Сирилом.
Он не поднимал головы от тарелки и не отвечал. Его настойчивость слегка раздражала ее.
— Вот что ты мог бы сделать! — сказала она. — Сходи-ка на пантомиму. Или подожди… Лучше на «Синюю птицу» Метерлинка. Уверена, она где-нибудь да идет. Сохранила ли Ребекка вчерашнюю газету? Не мог бы ты позвонить в колокольчик, Сирил?
Ребекка пришла, и газета нашлась. Летти внимательно прочитала объявления и составила для нас великолепную программу на вечер. Лесли выслушал ее молча.
Когда пришла пора нам уезжать, Летти вышла в холл, чтобы посмотреть, хорошо ли мы одеты. Лесли произнес мало слов. Она была уверена, что он глубоко оскорблен, но вела себя очень нежно и мягко, заботясь о нас обоих.
— До свидания, дорогой! — сказала она ему, когда он подошел поцеловать ее. — Знаешь, каким бы ты был несчастным, если бы сидел ночью в поезде. Ты должен провести время весело. Я знаю, что ты так и поступишь. Жду тебя завтра. До свидания, до свидания!
Он спустился по ступенькам и сел в машину, не глядя на нее. Она стояла в дверях, наблюдая, как мы разворачивались. В это темно-серое утро она олицетворяла собой спасительную гавань, прибежище синих небес и мартовского солнца, такая ослепительная в своем ярком платье и красивой прическе. Он не смотрел на нее, пока мы не свернули к большим, запорошенным снегом рододендронам. Тут он, вдруг испугавшись, привстал и замахал ей рукой. Почти в тот же момент между ними оказались кусты. Он упал на сиденье.
— До свидания! — услышали мы ее добрый и нежный крик, как у черного дрозда.
— До свидания! — ответил я.
— До свидания, дорогая, до свидания! — прокричал он голосом, в котором слышались прощение и нежность.
Машина покатила по заснеженной дороге, обсаженной деревьями. В Норвуде я очень тосковал по дому. Неделями я смотрел на улицы пригорода, пытаясь уловить хоть какое-то сходство с Неттермером, хоть какой-то его дух, отголоски его провинциальной жизни. Идя по тихим дорогам, где одиноко горели желтые фонари среди голых деревьев в ночи, я вспоминал темную влажную тропу в лесу, на лугу и вдоль ручьев. Дух фермы, дух мельницы жил во мне. И в пригородах Лондона я бродил, лелея в себе ощущение намокшей долины Неттермера. Внутри меня пробуждался странный голос, который звал меня снова пройти по тропе и взобраться на холм, я чувствовал, что лес ждет меня, зовет, призывает. И я кричал ему, хотя нас разделяли многие мили. С тех пор, как я покинул родную долину, я не боялся никаких иных потерь. Холмы Неттермера были моими стенами. А небо Неттермера — крышей над головой. Казалось, что я по-прежнему дома, что стоит поднять руку к потолку, и я потрогаю мое любимое небо, чьи родные, знакомые облака приходили снова и снова, чтобы навестить меня. Чьи звезды были верны мне, потому что родились, когда родился я. И чье солнце всегда было отчее для меня. Но сейчас над моей головой чужое небо. Орион меня больше не замечал. Он, который ночь за ночью стоял над лесами и проводил со мной прекрасные часы. В столице же, пожалуй, ночей вообще нет.
Тут даже не на что было смотреть, за исключением хрустального дворца, среди желто-серых облаков выставившего свои две желтые круглые башни, как столбы. Я разглядывал почки на коричневых деревьях, слушал пение черных дроздов. На улицах я видел фиалки, и мужчины шли навстречу мне, держа в руках подснежники. Но это для меня не имело никакого значения, не представляло никакого интереса. Больше всего я ждал писем. Эмили писала мне довольно часто: «Никогда не думала, насколько это замечательное чувство, почти пьянящее — быть свободной! Я считаю, что это великолепно. Дома ты не можешь жить своей собственной жизнью. Ты должен бороться, отстаивать хоть какую-то частичку жизни для себя. Как трудно отстаивать свою независимость перед нашими матерями, потому что если ты им попытаешься раскрыть свою душу, они только ранят тебя и оскорбляют. Какое облегчение не принадлежать ничему, никому, а жить в свое удовольствие. Я думаю, что и мама, и я страдали очень сильно оттого, что старались поддерживать именно раз и навсегда заведенные отношения. Кроме того, она бы не позволила мне уехать. Когда я вернулась домой вечером и подумала, что мне не нужно говорить что-либо в определенное время или делать что-нибудь для кого-нибудь и я могу посвятить вечер себе самой, я была вне себя от радости. И даже начала писать рассказ».
Опять, в другом маленьком письме, она писала:
«Когда я шла в школу мимо деревни Олд-Брейфурт утром, то слышала, как чудесно поют птицы. Очень похоже, что скоро наступит весна.
Когда ты приедешь и мы увидимся? Не могу себе представить весну без тебя. Единственная примечательная вещь здесь — это железные дороги. Одна из них проходит в нескольких ярдах от школы. Целый день я смотрю на поезда, идущие из Мидленда на юг. Они такие счастливые, что могут спешить на юг, к солнышку.
Вороны очень интересные. Они все время летают, когда нас нет во дворе. Железные дороги и вороны делают жизнь в Брейфорде очаровательной. Однажды я наблюдала за воронами — они летали только парами весь день. Помнишь, как мы говорили дома? «Одна — к печали». Очень часто одна одинокая ворона сидит на телеграфных проводах. Я почти ненавижу ее, когда смотрю на нее. И думаю — это знак моей жизни, одна ворона». И опять маленькое письмо: «Я провела дома уикэнд. Как приятно чувствовать себя важной, уважаемой, хотя бы на короткое время. Для меня это новые впечатления.
В траве в нашем садике полно подснежников. И я воображаю себе, как ты приходишь в солнечном сиянии воскресного полудня, чтобы увидеть их. Мне кажется невозможным, что ты не можешь приехать. Вдоль изгороди растут зимние акониты. Я встала на колени и целовала их. Господи, а ведь так рада была уехать, чтобы вдохнуть воздух свободной жизни. Но я почувствовала, что я не могу оторваться от аконитов. Я послала тебе несколько штучек. Они не сильно завяли?
Теперь я в своей комнате. Как-то необычно себя чувствуешь, когда знаешь, что скоро должен уехать, что осталось быть здесь не больше года».
В начале марта я получил письмо от ее отца. «Ты больше не найдешь нас на старом месте. В течение двух недель мы уедем. Большая часть вещей уже перевезена. Джордж забрал Боба и Цветка. Я продал трех коров: Стафорд, Джулию и Ханну. Все как-то опустело. Не люблю проходить мимо коровника. По вечерам мне не хватает ржания лошадей. Но мне не жаль уезжать. Я уже начинаю себя чувствовать так, как будто мы здесь голодали. Начинаю чувствовать, будто здесь я поглупел. Когда мы уедем, мы начнем новую жизнь.
Но я не знаю, как мы будем жить там. Миссис Сакстон очень нервничает. Но все равно лучше уехать. Мы должны уехать, иначе будет плохо. Хотелось, чтобы Джордж поехал со мной. Никогда не думал, что он станет трактирщиком. Однако похоже, это ему нравится. В воскресенье они с Мег приезжали к нам. Миссис Сакстон считает, что он приобрел манеры трактирщика. Определенно, он стал живее и болтливей, чем раньше. Рад заметить, что они с Мег выглядят очень счастливой парой. У него хорошо идет торговля молоком. У меня нет сомнений, что дальше пойдет еще лучше. Он очень аккуратен и не любит потерь.
Сэм и Дэвид — большие друзья. Я рад, что взял этого мальчика. Мы часто говорим о тебе. Миссис Сакстон надеется, что ты будешь дружить с Джорджем. Она беспокоится о нем. Думает, что он способен натворить ошибок. Я же так не думаю. Но я был бы рад, если бы вы продолжали дружить. Миссис Сакстон говорит, что напишет тебе об этом».
Джордж очень не любил писать. Однако я и от него получил письмо, которое пришло вместе с письмом от его отца.
«Мой дорогой Сирил! Прости за то, что не писал, но понимаешь, я не могу в любое время сесть и написать тебе. Когда у меня настроение написать, я не могу этого сделать вообще, потому что настроение это приходит, когда я работаю в поле, а там писать нельзя. Прошлым вечером я уселся на кухне с целью написать тебе, но не смог. Сегодня я весь день был в Греймиде и думал о тебе, хотел написать, но под рукой не оказалось ни бумаги, ни ручки.
Прости за то, что в предыдущем письме я не поблагодарил тебя за книги. Я их пока не читал. Но я почти закончил Ивлин Иннес, устал к концу. Теперь вообще много не читаю. Мне редко выпадает такая возможность. То кто-нибудь вызывает меня в пивную, то другое какое дело возникает, а то Мег не позволяет мне. Она не любит, когда я читаю по вечерам, говорит, что я должен разговаривать с ней. И я разговариваю.
Сейчас полвосьмого. Я сижу одетым, чтобы пойти и поговорить с Гарри Джексоном о молодом жеребце, которого он хочет продать мне. Он хороший парень, и, судя по всему, у него хороший жеребец. Впрочем, мне не важно, куплю я у него или нет. У меня возникло настроение написать тебе. Где-то в глубине я чувствую себя несчастным и виноватым. Я делаю хорошие деньги и могу получить все, что хочу. Но когда я пашу и сею овес на полях на склоне холма позади церкви в Гремиде, чувствую, что мне все равно, получу я что-нибудь или нет. Это очень забавно. На прошлой неделе я заработал пять фунтов чистыми. А сейчас мне все равно, я ни о чем не беспокоюсь. Иногда я думаю, куда я иду. Вчера я наблюдал за разорванными белыми облаками, гонимыми по небу сильным ветром. Похоже, они куда-то плыли. Я хотел бы знать, куда ветер несет их. А вот я ни на чем не могу сосредоточиться. Мог бы ты сказать, что таится в глубинах моего сердца? Хотелось бы, чтобы ты был здесь, тогда бы я не чувствовал себя так, как сейчас. Хотя обычно я другой. Обычно я весел и занят.
Господи, Гарри Джексон пришел. Закончу письмо, когда вернусь.
…Я вернулся. Но закончить не смогу. Я не могу сказать тебе все об этом. У меня возникают проблемы с Мег. О, у меня трудные времена. Но я не могу рассказать тебе обо всем, голова болит. Как-нибудь в другой раз.
Джордж Сакстон».
Пришла весна, даже до южного Лондона добралась. И город наполнился волшебством. Повсюду ночью город полон волшебного свечения. Золотой свет льется над рекой. Яркие фонари у лондонского порта — как сияющие пчелы. В пригородах уличные фонари светят, как яркие лимоны среди деревьев. Я начал любить этот город.
Утром я любил бродить бесцельно по улицам среди людей и вглядываться в их лица. Любил ловить на ходу взгляд темных глаз. Наблюдать за проходящими мимо и щебечущими женщинами. Как странно движутся плечи у мужчин в пальто. Их открытые шеи излучают тепло. Я полюбил город за эти вереницы мужчин и женщин. Нескончаемый поток мужчин и женщин. Неожиданная вспышка глаз и губ, когда они проходят мимо. Среди всех этих лиц на улице я чувствовал себя, как пьяная пчела среди голубых цветов. Я был опьянен странным нектаром, который пил из глаз прохожих. Я не знаю, сколько времени унеслось прочь на ярких крыльях, пока я не увидел красный боярышник над дорогой и почки липы, горящие каплями вина на солнце, и розовые разрезы на почках лип, и серебряно-розовую паутину веток миндаля на фоне голубого неба. Распустилась сирень, и в тишине пригородов в ночи появился нежнейший аромат диковинных цветов сирени, возбуждающий тихий романтичный смех.
И в это время пришла весточка из дома. Алиса писала мне в конце мая: «Сирил, дорогой, приготовься. Вчера Мег принесла двух близнецов. Я зашла посмотреть, как она себя чувствует сегодня, не зная еще ничего. И увидела малышей в гнездышке. И демонстрировала малюток старая мама Стейнрайт. Сирил, дорогой! Я даже не знала, то ли смеяться, то ли плакать, когда я увидела эти две маленькие круглые головки. Как два птенчика жаворонка, щечка к щечке. Один из них темненький, с черными волосиками, а другой рыжий. Поверь мне, волосики рыженькие, как огонь. Я проронила несколько слезинок, хотя над чем, не знаю.
Старая бабушка — старая негодница, она лежит, смеется и громко высказывается в соседней комнате, довольная, но немножечко сердитая, потому что мама Стейнрайт не позволяет принести их к ней. Тебе бы следовало слышать, что она сказала, когда мы взяли их в руки, наконец. Оба мальчики. Она заботится о них, бедная старая женщина. Думаю, она забавна. Иногда кажется, будто она думает о них, точно о своих родных детях. Нужно слышать, как она разговаривает с ними. Мне это все забавно. Она хочет, чтобы они лежали возле нее на подушке, чтобы она чувствовала их лицом. Я пролила еще немного слез, Сирил. И подумала, что, должно быть, тоже рехнулась. Она бегала вокруг нас, когда мы взяли их, и говорила о вещах, которые она должна сказать Джорджу, когда тот придет. Ужасных вещах, Сирил, от которых я покраснела.
Джордж пока ничего не знает. Он был в Бингеме, покупал лошадей, полагаю. Похоже, он помешался на лошадях. Занимается этим вместе с Гарри Джексоном и сыновьями Мэйхью. Знаешь, они — завзятые лошадники, дельцы, по крайней мере их отец был таким. Умер банкротом около трех лет назад. Их зовут Фрэд и Дункан, и они намереваются продолжать старый бизнес. Они всегда бывают в «Баране», и Джорджи вечно околачивается возле них. Мне это не нравится. Ладно, подумала я, подожду и повидаю Джорджа. Он пришел около половины шестого. Мег волновалась о нем, думая, где он, что с ним и так далее. Не думаю, чтобы я когда-либо так волновалась из-за мужчины. Старая бабушка услышала звук телеги. И прежде чем он мог сойти с повозки, она крикнула — ты знаешь, ее комната выходит на улицу: «Эй, Джордж, парень, приходи, у тебя двое!» И засмеялась громко-прегромко.
— Привет, бабуся, о чем ты там кричала? — сказал он. И при звуке его голоса Мег повернулась ко мне и сказала: «Он был с этими Мэйхьюзами».
— У тебя двойня, парень! — прокричала старуха, и знаешь, она взвизгнула, прежде чем рассмеяться. От такого визга и лошадь смутилась бы.
Своих лошадей Джордж передал Биллу и поднялся наверх. Я увидела, как вздрогнула и смутилась Мег, услышав, что он пинает ногами ступени, поднимаясь наверх. И она побледнела. Потом он одолел последнюю ступеньку и вошел. Он был утомлен лошадьми и виски. Как противен мужчина, когда он выпил! Он стоял у кровати, улыбаясь, как дурак, и говорил хриплым голосом:
— Ты поспешила, правда, Мег? Как ты себя чувствуешь?
— О, я хорошо, — сказала Мег.
— Так значит, близнецы, где они?
Мег показала взглядом. Он обошел кровать, держась за ее спинку. Он не поцеловал ни ее, ни вообще кого-либо. Когда же он увидел близнецов, спавших со сжатыми кулачками, он с удивлением засмеялся и сказал:
— Двое — вполне достаточно. А один еще и рыжий. Кто из них девочка, черненькая?
— Они оба мальчики, — сказала тихо Мег.
Он повернулся, прищурив глаза.
— Хрен с ними, — сказал он. Стоял, и смотрел, и выглядел, как дьявол.
Сирил, дорогой, я не знала, что Джордж может так выглядеть. Я думала, что он способен выглядеть как верный пес. Но тут он стоял и смотрел на бедных маленьких близнецов и ругал их. Пока наконец рыженький не начал плакать.
Мама Стейнрайт выставила между ним и детьми свое жирное тело и наклонилась над ребенком, приговаривая:
— Ну что ты плачешь, маленький, кто тебя обидел?
Джордж выругался еще хуже и вышел, зацепившись за раковину, отчего загремели кастрюли и у меня сердце чуть не ушло в пятки.
— Ну если вы не считаете такое поведение скандальным!.. — сказала старая мама Стейнрайт, а Мег заплакала.
Ты понимаешь, Сирил, она плакала так, что могла разбить сердце. У меня было такое состояние, что я могла убить его.
Старая бабушка начала выговаривать ему, а он рассмеялся. Я действительно ненавижу, когда смеются пьяные мужчины. У меня сразу закипает кровь. Эта старая бабушка поддерживает его во всем. Это очень досадно. Слабая, вульгарная, старая развалина».
Я вернулся домой в Вудсайд в начале сентября. Эмили остановилась в гостинице «Баран». Странно было увидеть, как все изменилось. Даже Неттермер стал другим. Казалось, что озеро уже не такое вытянутое. И этот изумительный мир с его прекрасными обитателями тоже изменился. Теперь это была маленькая долина, затерянная среди холмов и лесов. То дерево, что склонило свои ветви над ручьем с удивительной грацией, теперь казалось нелепым, когда я вернулся домой после того, как целый год отсутствовал, пребывая на юге. Старые символы словно отжили свое. Многое теперь виделось глупым.
В одно такое утро мы с Эмили отправились в Стрели-Милл. В доме проживал наемный рабочий с женой, какие-то чужаки с севера. Он — высокий, худой, молчаливый, чем-то похожий на крысу, обитавшую в этих местах. Она — маленькая и очень активная, похожая на сбежавшую из курятника на волю курицу.
Эмили уже навещала ее, поэтому та сразу пригласила гостей в кухню, придвинула нам стулья. В большой комнате было ощущение погреба. Недалеко от камина стоял столик и несколько стульев у стены. Остальное большое пространство заполняли разве что тени. На стенах у окон висело пять клеток с канарейками. И резкие стремительные движения маленьких птичек как-то странно воспринимались в этой огромной комнате.
Когда мы завели разговор, птицы начали петь, что очень затрудняло беседу, потому что маленькая женщина говорила на шотландском диалекте, принятом в Глазго, кроме того, у нее была заячья губа.
— Прекратите, прекратите! — закричала она, устремляясь всем своим тощим телом к ним. — Глупые бесенята, дурачье, дурачье, дурачье!! — И она хлопала тряпкой по клеткам, пока птицы не смолкли.
Потом она принесла нам вкусные лепешки и яблочное желе, уговаривая, почти подталкивая своими тощими локотками, чтобы мы поели.
— Нравится, нравится? Ну тогда кушайте. Давай, Эмили, давай, скушай еще. Только не говорите Тому, не говорите Тому, когда он придет… — Она замотала головой и залилась тонким смехом.
Когда мы уходили, она вышла с нами и побежала впереди. Мы не могли не обратить внимания на ее залатанную, неопрятную, слишком короткую черную юбку. Она бегала и бегала вокруг нас, точно встревоженная курица, без умолку болтая. Трудно было поверить, что такое чудесное место, как ферма и мельница, оказалось в ее руках. Мне было трудно признать прежнюю Стрели-Милл. Новоиспеченная хозяйка бежала по саду впереди нас. Случайно обернувшись, она увидела, как мы с Эмили улыбнулись друг другу, тогда она засмеялась и заявила:
— Эмили, так это твой возлюбленный, твой возлюбленный, Эмили! Ты мне никогда не говорила! — И она расхохоталась. Мы покраснели. Она подошла к нам ближе, крича: — Вы тут бывали по вечерам, правда, Эмили? — И она рассмеялась снова. Потом она вдруг остановилась и, указывая на что-то у нас над головой, завизжала:
— А, смотрите сюда! — Мы посмотрели и увидели омелу. — Смотрите, смотрите! Сколько поцелуев за вечер, Эмили?.. Ха! Ха! Поцелуи круглый год! Поцелуи вечерами в укромном местечке.
Она стала какой-то необузданной, дикой, потом ее голос упал, стал тихим. Она сунула нам в руки лепешки и желе, и мы ушли.
Когда мы оказались на дороге у ручья, Эмили посмотрела на меня застенчивым, смеющимся взглядом. Я заметил легкое движение девичьих губ и вдруг обнаружил, что целую ее, смеясь над странным поведением маленькой женщины.
Джорджу очень хотелось принять меня в своем доме. Гостиница «Баран» имела лицензию на продажу спиртного только на шесть дней, поэтому в воскресный день я был приглашен на чай. Было очень тепло, тихо, солнечно, когда я шел через Креймид. Несколько влюбленных стояли под каштанами, иные пары направлялись через дорогу в луга, которые раскинулись мягкими коврами после сенокоса.
Когда я входил в гостиницу через кухню, то услышал звон, грохот и голос Мег, сердито выговаривающий моей подруге:
— Нет, не трогай его, Эмили, этого гаденыша! Пусть отец возьмет его!
Один из детей плакал. Я вошел и увидел Мег, раскрасневшуюся, неопрятную, в большом белом переднике, только что отошедшую от печи. Эмили, в кремовом платьице, брала рыжеволосого плачущего ребенка из колыбели. Джордж сидел в маленьком кресле, курил и сердито поглядывал на них.
— Не могу пожать руки, — сказала Мег в суматохе. — Я вся в муке. Садись, пожалуйста… — и она поспешила из комнаты.
Эмили перевела взгляд с хнычущего ребенка на меня и улыбнулась редкой, доверительной улыбкой, девушка как бы говорила: «Видишь, сейчас я вынуждена заниматься этим, но мое сердце принадлежит тебе всегда».
Джордж встал и предложил мне круглое кресло. Это была высшая почесть, которую он мог оказать мне. И сразу спросил, чего бы я хотел выпить. Когда я отказался от всего, он тяжело опустился на софу и, видимо, сердито подумал, какую бы остроту выдать по этому поводу, но так ничего и не придумал.
Комната была большая, удобная, с тростниковыми креслами, платяным шкафом со стеклянными ручками-шишечками, буфетом со стеклянными дверцами, полкой, подвешенной в углу, и большой софой, которая вместе с подушками была обтянута красной хлопчатобумажной материей. Странная смесь кушаний и напитков стояла на столе: пиво, спиртное, бекон. Вошла Тини, угрюмая чернобровая служанка, с другим ребенком на руках. Мег окликнула ее, спросив, спит ли дитя. Мег снова вся погрузилась в суету и суматоху.
— Нет, — ответила Тини, — он не спит весь день.
— Повороши поленья в печи и одень его, — велела Мег. Тини положила черноволосого ребенка в другую колыбельку. Тут же он принялся плакать и кричать. Джордж направился через всю комнату к нему, схватил белого пушистого кролика.
— Ну-ка посмотри! Хочешь хорошего кролика?
Мальчик послушал его какое-то время, потом, решив, что все это обман, начал плакать снова. Джордж отшвырнул кролика, взял ребенка, усадив его на колено.
— Вверх-вниз! Вверх-вниз! Скачем, скачем, скачем!
Но ребенок, очевидно, прекрасно понимал, какие чувства испытывает к нему отец, поэтому плакал не переставая.
— Поторапливайся, Тини! — приказал Джордж служанке, ворошившей теперь уголь в камине. Эмили ходила вокруг, нянча другого ребенка, и улыбалась мне, так что я испытывал особое удовольствие, слыша ласковые слова, которые она расточала ребенку, и понимая, что они предназначались мне. Джордж передал своего ребенка служанке и сказал мне с некоторым сарказмом:
— Пойдем в сад?
Я встал и последовал за ним через солнечный двор, по дороге среди кустов. Он зажег трубку и вел себя так, словно помещик в собственных владениях.
— Знаешь, — сказал он, — она очень плохо управляется с делами.
Я засмеялся и заметил, что на сливах нынче много плодов.
— Да! — ответил он бездумно. — Ты знаешь, она должна была отправить девушку с детьми погулять и соответственно одеть их. Но ей нравится сидеть и сплетничать с Эмили все время, пока они спят, а как только они проснулись, ей нужно печь пирог…
— Полагаю, она получает удовольствие от приятной беседы, — ответил я.
— Но ведь она хорошо знала, что ты придешь и что следует подготовиться. Но женщина — очень недальновидное существо.
— Да какое это имеет значение? — сказал я.
— Воскресенье — единственный день отдыха для нас, поэтому она могла бы сделать так, чтобы дома было тихо.
— С другой стороны, это единственный день, когда она может спокойно посидеть и посплетничать, — ответил я.
— А ты знаешь, — сказал он, — что у меня ни минутки свободной? Тини сейчас и спит, и живет с нами в кухне… так же как и Освальд… поэтому я ни минуты не могу побыть с собой наедине. Нет места, где можно было бы посидеть в тишине. Весь день дети, всю ночь дети. И слуги, и посетители. Иногда мне кажется, что я был бы рад убраться отсюда. Я готов отказаться от пивной… да вот только Мег этого не хочет.
— Но если ты оставишь пивную, что дальше станешь делать?
— Мне бы хотелось вернуться к фермерскому труду. А здесь нет ни места, ни времени для этого. Всегда находится какое-то дело. То съездить посмотреть, как варят пиво, то взглянуть на лошадей, то еще что-нибудь такое. Вся жизнь проносится мимо в суете. Если бы иметь свое тихое местечко и заниматься фермерством в мире и покое…
— Ты был бы тогда беден и несчастен, — сказал я.
— Может быть, — ответил он в своей обычной задумчивой манере. — Вполне возможно! Как бы там ни было, да только тогда меня бы не одолевало чувство тоски оттого, что я никогда уже не смогу вернуться… к земле.
— Это означает, что в глубине души ты и не стремишься к этому, — сказал я, смеясь.
— Может быть и так, — сказал он. — Знаешь, я многое сделал здесь… не считая пивной. Я всегда думал о ней как о собственности Мег. Пойди вон, осмотри конюшню. У меня великолепная кобыла, потом еще две лошади, очень хорошие. Я отправляюсь в Мелтон-Момбрей с Томом Мэйхью к парню, торгующему лошадьми. Том — молодец. Он знает толк в этих делах, да только такой ленивый и беззаботный, что самому впору заняться торговлей…
С Джорджем было интересно. Как только мы пошли к конюшням, вышла Эмили с ребенком, одетым в новую шелковую одежонку. Она подошла, улыбаясь мне своими темными глазами.
— Видишь, какой он хороший! Правда, миленький? — Она протянула мне ребенка, чтобы я смог рассмотреть дитя. Я взглянул, но ощущал только близкую теплоту ее щеки и запах ее волос.
— На кого он похож? — спросил я, глядя на нее и видя свое отражение в ее глазах. Спрашивать о чем-либо было бессмысленно: ее взгляд был так красноречив, что у меня застучало сердце. Но она ответила:
— На кого? Ни на кого, конечно! Но он будет похож на отца, разве не так?
Она посмотрела мне в глаза и покраснела, а у меня дыхание перехватило. Я улыбнулся.
— Ага! Голубые глаза, как у вашего отца… не как у вас…
И снова послание в ее глазах.
— Нет! — ответила она очень мягко. — Но я думаю, он будет веселым, как отец… ни у кого нет таких глаз, как у нас, правда?
— Ни у кого, — ответил я, почувствовав прилив нежности. — Ни у кого. Иметь такие зовущие такие неотразимые глаза, как у тебя, значит быть чуткой и неравнодушной. Но ты умеешь скрывать свои чувства, правда?.. И не хочешь обнажать жизнь, вытаскивать наружу беззащитную протоплазму, разве не так?
Она засмеялась.
— Разве и у меня такие глаза? — спросил подошедший к нам Джордж.
— Да, — ответил я, — да… но это не так уж и плохо. Ты довольно осторожен, хотя все равно тоже беззащитен.
— И потом, я ведь старше? — спросил он с легкой иронией, как бы намекая, что я интересуюсь не им.
— Да, ты более осторожен. Ты держишься в тени. Зато Эмили застегнута на все пуговицы и может теперь идти сквозь толпу своей собственной походкой.
Мне стоило больших усилий не поцеловать ее, когда она посмотрела на меня с особым женским достоинством и нежностью. Тут я вспомнил, куда мы направлялись, и сказал:
— Но ты же вел меня на конюшню, Джордж! Пойдем с нами, посмотрим лошадей, Эмили!
— Конечно, пойду. Я их обожаю, — ответила она, и мы двинулись за ним все вместе.
Он разговаривал с лошадьми и о лошадях, клал руку на холку, гладил их. Эти выносливые животные интересовали его больше, чем все остальное. Он аж покраснел, с жаром рассказывая о них. Они были его новым увлечением. Тихие и добрые. А он их хозяин. Это доставляло ему неподдельное удовольствие.
Однако ребенок снова закапризничал. Эмили посмотрела на меня, ища в моих глазах сочувствия.
— Вот маленький непоседа, — сказала она, — ему бы только все время двигаться. Может, ему не нравится запах конюшни, — добавила она, вздрогнула и засмеялась, — он не такой уж и приятный, правда?
— Пожалуй, — согласился я, и мы вместе с ней покинули конюшню, оставив там Джорджа.
А мы пошли в сад. Она постоянно разговаривала с ребенком, нахваливала мне мальчика, но мне бы хотелось, чтобы ребенка с нами сейчас не было. Я проговорился об этом, что вызвало у нее смех, и она продолжала дразнить меня. Цветы штокрозы розовой вспыхнули среди листьев. Пчелы, покрытые бледными крошками пыльцы, устремлялись к цветкам, затем забирались внутрь, возбужденно гудя, бешено льнули к пушистым белым башенкам и переносили нектар в свои восковые ячейки. Эмили держала ребенка высоко, чтобы он лучше видел все, и при этом говорила тихим, ласковым голосом. Солнце блестело в мягких волосах, как бронзовая пыль, а голубые глаза ребенка жадно следили за пчелами. Потом он издал какие-то звуки и взмахнул ручонками, похожими на розовые бутоны штокрозы розовой.
— Смотри! — сказала Эмили. — Смотри на маленьких пчелок! Ах, но ты не должен трогать их, они кусаются. Они летят сюда! — крикнула она, смеясь и унося ребенка прочь. Он выразил явное недовольство. Тогда она снова поднесла его поближе к цветам, чтобы он мог потрогать растение. И вмиг две пчелы вылетели из цветка. Эмили быстро унесла его, тревожно вскрикнув, потом засмеялась, глядя возбужденными глазами на меня, словно она только что спаслась от опасности. Она постоянно дразнила меня всякими проявлениями чувств, но я ничего не мог поделать, нам мешал ребенок. Она смеялась надо мной с откровенным задором, в то время как я дрожал, пока наконец я не плюнул на все и не рассмеялся тоже, играя с ручками ребенка и заглядывая в его небесно-голубые глазки.
Наконец Мег позвала нас пить чай. Она надела красивое голубое платье с шелковой кремовой вышивкой и выглядела прекрасно, волосы ее были тщательно уложены.
— Неужели ребенок был с тобой все это время? — воскликнула она, глядя на Эмили. — Где же его отец?
— Не знаю. Мы оставили его на конюшне. Правда, Сирил? Мне нравится нянчить его, Мег, очень-очень, — ответила Эмили.
— О да, можете быть уверены, Джордж торчит там, он вечно пропадает на конюшне. Я уже говорила ему, что от него несет лошадьми. Даже детей он так не любит, могу сказать вам. Иди сюда, лапочка, иди к мамочке.
Она взяла ребенка и страстно поцеловала его, продемонстрировав свою любовь к нему. Чисто выбритый молодой человек с мощными голыми руками направлялся через двор.
— Эй, сходи-ка поищи Джорджа и скажи, что чай готов.
— А где он? — спросил Освальд, здоровенный парень, нанятый для работы на ферме.
— Сам знаешь, где его найти, — ответила Мег.
Джордж поспешил прийти к нам.
— Что, чай готов?
— Странно, что ты не кричишь, как обычно по вечерам.
— А мне странно, что ты так быстро переоделась, — ответил он.
— Да? — спросила она. — По крайне мере, твоя помощь не потребовалась, это факт. А где Тини?
Служанка, коротконогая, плотно сбитая, темноволосая и с мрачным взглядом, маячила у ворот.
— Можешь ты взять Альфи, пока мы пьем чай? Давай забери его!
Тини ответила, что, по ее мнению, вполне может, после чего ей передали рыжеволосого мальчика, а затем, естественно, и темноволосого. Она устроилась с ними на скамейке в конце двора. Мы же приступили к чаепитию.
Это было настоящее изобилие. Горячие пироги, три или четыре вида холодных пирожных, консервированные абрикосы, всевозможные желе, консервированный омар. Варенье, сливки и ром.
— Не знаю, какие получились пироги, — сказала Мег. — Делала их на скорую руку. Хочется, конечно, сделать все как лучше, а тут дети. Тем более, двое. У меня не было времени даже привести прическу в порядок. Видите?
Она поднесла руки к голове, и я заметил какие неухоженные у нее ногти. Мы пили чай и наслаждались угощением. Тут один из детей заплакал. Я выглянул в дверной проем, чтобы узнать, в чем дело. И подумал о девочке из рассказа Чехова, которая должна все время успокаивать ребенка; я надеялся, что угрюмая Тини не дойдет до такой степени отчаяния. Теперь уже оба малыша ревели в голос, образуя хор. Тини встала со скамейки и стала расхаживать, стараясь укачать близнецов.
— Забавно, когда кто-нибудь приходит, они начинают сердиться, — сказала Мег, закипая от гнева.
— Они самые обычные дети, — сказал Джордж, — и наконец ты это заметила.
— Нет! — воскликнула Мег, вдруг рассердившись. — Видишь, Эмили, вечно он должен сказать что-нибудь гадкое? Разве они не были золотыми малышами утром? И вчера вели себя на редкость спокойно, просто молодцы. Но он хочет, чтобы они постоянно молчали, точно рыбы. Хочет, чтобы они заткнулись раз и навсегда, а ведь им нужно немного и пошуметь.
— Я ничего такого не говорил, — ответил он.
— Говорил, — сказала она. — И я не знаю, что ты еще скажешь…
Дети на дворе продолжали орать в голос.
— Принеси Альфи ко мне! — крикнула Мег, проявляя материнские чувства.
— О нет! — сказал Джордж. — Пускай Освальд возьмет его.
— Вот, — с горечью отметила Мег, — пускай кто-нибудь другой держит его, лишь бы подальше от тебя. Тебе нельзя иметь детей.
Джордж пробормотал что-то типа «только не сегодня».
— Иди сюда! — с нежностью сказала Мег и, взяв рыжеволосого ребенка, прижала его к груди. — Ну что, лапочка? Ну что? Успокойся, маленький, успокойся!
Дитя никак не успокаивалось. Мег встала со стула и стояла, раскачивая ребенка в руках, переминаясь с ноги на ногу.
— Его мучают газы, — сказала она.
Мы продолжали ужинать, но чувствовали себя неловко, стесненно.
— Наверное, он голодный, — сказала Мег. — Попробую покормить.
Она отвернулась и дала ему грудь. Он затих. Поэтому она прикрыла себя по возможности и снова села за стол. Мы закончили чаепитие, и теперь сидели за столом, ожидая, пока она поест. Это затянувшееся чаепитие заставило меня и Эмили держаться несколько скованно. Мы, конечно, были внимательны и вежливы с ними. Мы начали обсуждать Штрауса и Дебюсси. И это воздвигло барьер между нами и хозяевами, но мы ничего не могли поделать. Это была для нас единственная возможность преодолеть нелепую ситуацию. Джордж сидел, угрюмо глядя перед собой и слушая нас. Мег вообще была безразлична к подобным вещам. Она слушала вполуха, но ее роль матери делала ее невозмутимой. Она спокойно ела, поглядывая время от времени на ребенка, и чувствовала себя уверенной, важной особой, хозяйкой дома. Джордж как отец был ничто. Поскольку он проявлял безразличие, она всячески унижала его, низводя до уровня слуги. Еще ее сердили его увлечения. Мы с Эмили были чужими и таковыми себя чувствовали. После чая мы пошли наверх вымыть руки. Бабушка лежала парализованная, мне было страшно смотреть на ее лицо, напоминавшее злую карикатуру. Она произнесла хриплым голосом несколько слов, обращенных ко мне. Джордж спросил, как она себя чувствует и не нужно ли растереть ее. Она обратила к нему свои старческие глаза.
— Разве вот ногу немного, — сказала она странным голосом.
Он скинул пиджак и запустил руки под одеяло. И принялся старательно и медленно растирать ногу старухи. Она какое-то время смотрела на него, затем, не отворачиваясь от него, как бы перестала его видеть и лежала, уставясь невидящим взором в одну точку.
— Вот, — сказал он наконец. — Теперь лучше?
— Ага, немного получше, — проговорила она отрешенно.
— Принести попить? — спросил он, желая сделать для нее все возможное, прежде чем он уйдет.
Она посмотрела на него, и он принес чашку. Она с трудом проглотила несколько капель.
— Трудно вам заботиться о ней, ведь она всегда в постели? — спросил я его, когда мы перешли в другую комнату. Он сел на большую белую кровать, издав короткий смешок.
— Мы привыкли, вроде и не замечаем бедную старую бабусю.
— Но она-то должна тебя отличать в глубине души, даже если ты этого и не чувствуешь, — сказал я.
— У нее сильный характер, — сказал он задумчиво. — Похоже, она меня понимает. Она была настоящим другом мне, прежде чем ей стало так плохо. Иногда я присматриваю за ней. Обычно я ее не вижу. Но иногда присматриваю. Она — наш «скелет в шкафу».
Зазвонили церковные колокола. Церковь из серого камня возвышалась среди полей неподалеку отсюда. Казалось, старый импозантный кавалер глядит на гостиницу. Пять колоколов вели перезвон, звук ударял в нас через окно.
— Ненавижу воскресный вечер, — сказал Джордж беспокойно.
— Из-за вынужденного безделья? — спросил я.
— Не знаю, — ответил он. — Чувствуешь себя совершенно беспомощным. В церковь я не хочу ходить да и слушать колокола тоже. Из-за этого я чувствую себя страшно неудобно.
— А что ты обычно делаешь? — поинтересовался я.
— Страдаю… Последние два воскресенья я ходил к Мэйхью, это взбесило Мег. Она сказала, чтобы вечерами я оставался с ней или куда-нибудь шел опять же вместе с ней. Но когда я с нею, что мне делать? А если мы куда и уходим, то только на полчаса. Ненавижу воскресные вечера. Жуткая скука.
Когда мы спустились вниз, со стола было убрано, а Мег купала темноволосого ребенка. Она была просто великолепна. Держала голенького малыша с такой нежностью, что перехватывало дыхание. Стояла на коленях и плескала на него водой. Ее руки, грудь и шея были так благородно округлы и мягки. Она опустила голову с грацией мадонны, ее движения странно тревожили, как прекрасная старинная песня. Ее голос, ласковый и добрый, струился, обтекал ребенка, словно вода, как молодое вино. Мы стояли и смотрели издалека.
Эмили очень завидовала женственности Мег. Она умоляла позволить ей искупать другого ребенка. Мег великодушно разрешила, но предупредила:
— Да, можешь помыть его, если хочешь. Но что будет с твоим платьем?
Эмили, довольная, начала раздевать ребенка, чьи волосы напоминали лепестки шафрана. Ее пальчики дрожали от удовольствия, когда она разворачивала пеленки. Я всегда вспоминаю, с каким благоговением она брала ребенка на руки после того, как последняя рубашонка была снята и взору открывалось трогательное маленькое тельце. Вот и теперь все ее внимание было сосредоточено на ребенке. Я же оказался в стороне. Только что она была так близка, ее глаза искали моего взгляда, ее душа рвалась ко мне, в одно мгновение я отброшен в сторону, стою здесь одинокий, забытый, отторгнутый от того восторженного чувства, которое соединяло женщину и ребенка.
— Ха!.. Ха-а-а! — засмеялась она и прижалась лицом к груди ребенка, круглой, почти как у девочки, шелковистой, теплой и крохотной. Она целовала, касалась его, гладила. Любовалась смеющимся маленьким ротиком, неистово целовала его всего: ручки, ножки, маленькие плечики, снова грудку, тоненькую шейку, подбородок, ласково вбирая губами изумительную мягкость, шелковистость, теплоту и нежность детского тельца.
Женщина почему-то готова отречься от тела, которое так любит мужчина. Она соглашается уступить ему свою нежную красоту с таким большим сожалением. Она льнет к его шее, голове, щекам, обожая и любя, потому что думает, будто именно там находится душа, и пугается, морщится, вмиг отпрянув от его страстных рук, ног и тела, стоит ему заявить на нее права. Поэтому с таким недоумением, гневом и горечью я смотрел на почти ритуальные движения Эмили, обращенные к маленькому, безобидному ребенку.
— Мег не относится ко мне с такой нежностью, как к детям, — жаловался недавно Джордж.
Ребенок, смеясь, хватал ручонками волосы Эмили, тянул к себе, она вскрикивала и старалась разжать маленькие кулачки, оказавшиеся такими проворными. Она вытащила его из воды, обтерла насухо, нежными быстрыми движениями, а он протестующе пинался. Его рыжие волосики рассыпались по подушке, как золотой ореол. Она играла его пяточками, похожими на розовые грибочки, пока наконец ей не надоело. Тогда она надела на него фланелевую ночную рубашонку и передала малыша в руки Мег.
Перед тем как отнести его в постель, Мег решила его покормить. Его ротик сразу потянулся к соску, который он схватил, личико придвинулось ближе к груди, пальчики ищуще двигались по прекрасному белому шару с синими прожилками, тяжелому, налитому. Мег глядела на него с восхищением и нежностью, а Эмили, стиснув руки, тоже склонилась над ним. Обе считали его очень красивым.
Когда близнецы уже спали, я на цыпочках поднялся наверх, чтобы посмотреть на них. Они лежали щека к щеке в детской кроватке возле большой белой кровати, правда, дышали не в унисон, такие маленькие и хорошенькие, со сжатыми кулачками. Они напомнили мне двух птенцов жаворонка в гнездышке.
Из соседней комнаты раздавалось тяжелое дыхание старухи. Мег пошла к ней. Когда она открывала дверь, я увидел большую неподвижную фигуру на кровати и вспомнил рассказ Ги де Мопассана «Туан», герой которого, парализованный человек, как инкубатор, высиживал цыплят.
Старуха пролежала спокойно год, потом вдруг умерла. Джорджу было трудно и некогда писать мне, но я получал весточки отовсюду. Он все больше сближался с Мэйхью. После банкротства старого Мэйхью двое его сыновей оставались жить в большом мрачном доме у дороги, ведущей из Ноттингема в Эбервич. Этот дом был завещан старшей дочери матерью. Мод Мэйхью вышла замуж, однако жила отдельно от мужа и содержала этот дом для братьев. Высокая, крупная женщина с широкими скулами и блестящими черными волосами, закрывавшими уши. Том Мэйхью также был видным мужчиной.
Дом Мэйхью назывался Холлиз[30]. Большое, внушительное здание из добротного старого красного кирпича стояло в пятидесяти ярдах от шоссе. Между ним и дорогой находилась лужайка, окруженная высокими черными падубами. Миновав большие ворота, вы оказывались сразу возле длинной, вытянутой конюшни. Старый Мэйхью в свое время держал там тридцать, а то и больше лошадей. Теперь между красными кирпичами пробивалась трава, почти все ворота были заколочены, возможно, кроме двух-трех, открытых для лошадей Джорджа.
Холлиз стал своего рода клубом для неприкаянных мужчин из всей округи. Большая столовая выглядела мрачно и была скудно меблирована, гостиная вообще пуста, зато маленький кабинет был довольно удобен, с небольшим креслом, тяжелыми портьерами и огромным буфетом. В этой комнате Джордж и братья Мэйхью обычно встречались со своими друзьями раза три в неделю. Они разговаривали о лошадях, посмеивались над властолюбием женщин. Джордж обеспечивал их виски, и они играли в карты. Эти холостяцкие встречи были предметом острого недовольства со стороны жен, ведь в этих своеобразных вечеринках участвовало немало женатых мужчин.
— Он становится просто невыносимым после того, как побывает у этих Мэйхью, — сетовала Мег.
Мод Мэйхью держалась отделы о от братьев, во встречах не принимала участия, она занималась воспитанием двоих детей. Она была несчастлива в своем замужестве и теперь оставалась замкнутой, молчаливой. Женщины Эбервича наблюдали за ней, когда она быстро шагала по улице по утрам с корзиной, они испытывали некоторое удовлетворение, поскольку она была слишком горда, чтобы принимать соболезнования, тем не менее им в глубине души было жаль ее. Джордж часто встречался с нею, но она относилась к нему так же холодно, как и к другим мужчинам, поэтому он ее побаивался.
Теперь у него было больше возможностей посвящать себя лошадям. Когда в октябре, через два года после женитьбы Джорджа, умерла его тетя, она оставила ему семьсот фунтов стерлингов. Мег она оставила гостиницу и два дома, которые построила в Нью-Вертоне, вместе с долей прибылей от пивоваренного завода, его оценивали где-то в тысячу фунтов стерлингов. Джордж и Мег почувствовали себя состоятельными людьми. В результате, однако, они еще больше охладели друг к другу. Он стал очень осторожен во всем, что касалось ее наследства. Однажды во время ссоры она сказала ему, что не следует кормить и поить Мэйхью на деньги, вырученные от ее бизнеса. С тех пор он вел жесткий учет всех своих дел и постоянно показывал ей свои счета. Это было нужно для удовлетворения ее женских капризов.
На Рождество после смерти бабушки у них родился еще один сын. На время Джордж и Мег снова стали добрыми друзьями.
Когда в следующем марте я узнал, что он приезжает в Лондон вместе с Томом Мэйхью по делам, то сразу написал и предложил остановиться у меня. Мег ответила, что была бы очень рада этому, поскольку ей не хочется, чтобы он проводил время с таким гнусным парнем, тем более, за последнее время он стал гораздо лучше, и она уверена, что плохим его делают только люди, подобные Мэйхью.
Джордж согласился остановиться у меня. Я написал и сообщил ему, что Летти и Лесли находятся в Лондоне и что мы сможем пообедать с ними в один из вечеров. Мы встретились на Кингс-Кросс и все вместе отправились в западную часть города. Мэйхью — очень красивый, хорошо сложенный мужчина, вместе с Джорджем они составляли примечательную пару. Оба в бриджах и крагах, но Джордж все еще выглядел по-крестьянски, в то время как Мэйхью приобрел определенный лоск. Мы вместе составляли неповторимое трио. Мэйхью поначалу много смеялся и жестикулировал, потом почувствовал себя неловко. Его угнетало мое присутствие. Позже он признался Джорджу, что я похож на священника. С другой стороны, меня тоже раздражала его вульгарная красота… кстати, его зубы почернели от курения… а его болтовня — я никак не реагировал на подобный треп. Джордж вышагивал между нами. Со мной он вел себя вежливо и осмотрительно. С Мэйхью же он общался естественно и беззаботно.
Когда разбитной парень покинул нас, чтобы отправиться в гости к закадычному другу его отца, мы только обрадовались. Сразу же нам стало легко, снова между нами, словно под воздействием алкоголя, вспыхнула былая дружба. Мы наблюдали за жизнью большого города со стороны. Мы смеялись. Вспоминали прошедшие годы. Снова смеялись.
Смотрели на такси, курсировавшие по улицам, на двухколесные экипажи, на автобусы. В парке, стоя среди кустов, мы наблюдали океан жизни вокруг нас. Обратили внимание на девушку с распущенными, струящимися волосами, спешившую по Роу, на темнокожего мужчину, обнажившего свои белоснежные зубы и спешившего рядом с ней. Мы видели взвод гвардейцев, входивших в ворота парка, они держались прямо и сверкали серебром, влекли глаз белым и красным. Они прошли мимо нас, и нас охватил легкий трепет, когда мы увидели мускулы, обтянутые мягкой белой материей, в голове сразу возникла мысль о лошадях. Мы увидели их щеки и подбородки, выражавшие мужество и упорство. Нас просто потряс тот ритм, с которым маршировали красно-серебряные мундиры по аллее. У Марбл Арч Корнер[31] мы долго слушали маленького социалиста, с жаром выступавшего под платаном. Горячий поток его слов бередил раны, которые наносит людям осознание собственной бедности, и я содрогнулся. Для него Ист-Энд заменял весь мир. Ист-Энд был как бы бассейном, из которого выплескивалась вода, и гигантские волны обрушивались теперь вместе с мокрой грязью на город. Весь мир казался жарким объектом борьбы этих черно-грязных громадин, лишенных живой жизни. Меня охватил ужас, когда я услышал страстные речи этого человечка. Он словно заставил меня увидеть всю грязь, о которой толковал. Потом я стал испытывать жалость к человеку, чьи глаза залеплены грязью и никогда не очистятся. Джордж тоже внимательно слушал оратора.
Вечером, побывав в театре, мы увидели бездомных, спящих под мостом Ватерлоо головами к стене, ногами на тротуаре. Потом мне долго мерещились их длинные черные ноги. Все лица были прикрыты чем-нибудь, кроме двух. Одно принадлежало бледному маленькому мужчине, другое — сердитой женщине. По этим лицам, словно бледные сны, пробегали туда-сюда отсветы фар и огней от проходивших мимо трамваев. Мы брели вдоль вереницы лежащих на тротуаре людей, отворачивались от тонких голых лодыжек молодого человека, от задранной юбки женщины, от горестного вида мужчин, завернувших свои ноги в газеты и лежавших теперь, как обесцененные посылки. Шел дождь. Несколько мужчин притулились с краю с самым несчастным видом, поскольку им не нашлось места под мостом. На скамейке, в темноте, под дождем дремала женщина. Вода стекала с ее волос. Руки спрятаны за пазухой старого пиджака. Она слегка наклонилась во сне, так и пребывала в этой неудобной позе. Джордж сжал мой локоть.
— Дай ей что-нибудь, — прошептал он в панике.
Мне стало не по себе. Нащупав флорин в кармане, я напряженно сунул его прямо ей в ладонь. Рука была мягкая и теплая. Она проснулась и испуганно посмотрела на меня. Я отвернулся — мне было страшно посмотреть ей в глаза, стыдно и горько. Мы быстро и молча пошли под платанами. Сверкающие автомобили мчались через Вестминстерский мост. Желтый свет фар пробегал по воде, Мокрые улицы блестели от дождя и от света фонарей. И в черной глубине реки без устали вспыхивали огоньки.
Летти и Лесли остановились в Хемпстеде у старинного друга Темпестов, одного из крупнейших акционеров фирмы «Темпест Уартон и К°». Рафаэлям принадлежал большой дом, и Летти предпочла поехать к ним, нежели селиться в отеле, тем более что она взяла с собой маленького сына, которому теперь было десять месяцев, и няньку. Они пригласили меня с Джорджем пообедать с ними в пятницу вечером. Помимо хозяйки и хозяина, а также Летти и Лесли, на вечеринку были приглашены шотландская поэтесса и ирландский композитор, писавший песни и рапсодии для фортепиано.
На Летти было черное шнурованное платье в знак траура по одной из тетушек Лесли. Из-за этого она выглядела старше. В остальном же она не изменилась. Внимательный наблюдатель, пожалуй, заметил бы некоторую жесткость в линии ее рта и легкое разочарование в глазах. Однако она была в восторге от компании, в которой находилась, поэтому произносила умные речи и быстрые, искрометные замечания. Она была очаровательна. Вся остальная компания превратилась, как это обычно бывало, в оркестр, чтобы аккомпанировать ей.
Джордж вел себя тихо. Время от времени он обменивался несколькими словами с миссис Рафаэль. В основном же молчал и слушал.
— Действительно, — говорила Летти, — я не понимаю, чем одна вещь может быть дороже другой. Это как в пустыне: там совершенно все равно, достанете вы виноград, груши или ананас.
— Неужели можно дообедаться до такого безразличия? — спросила шотландская поэтесса приятным мелодичным голосом.
— Единственное, что имеет ценность, — это творчество, — сказала Летти.
— Вот как рассуждает современная молодежь, — вздохнул ирландский композитор.
— Ведь это единственное, что способно дать удовольствие, или, говоря иными словами, удовлетворение, — сказала Летти с улыбкой, повернувшись к композитору и поэтессе. — Вы так не думаете? — спросила она.
— Вы правы только в том случае, — сказала шотландская поэтесса, — если работа действительно является для вас источником вдохновения.
— А ты пишешь стихи? — спросил Джордж у Летти.
— Я? О Боже, конечно, нет! Я старалась как-то написать стихотворение на конкурс, но потерпела неудачу. А ты знаешь, что у меня есть сын — замечательный парнишка. Вот это и есть мое произведение искусства. Я прекрасная мать, не правда ли, Лесли?
— Достаточно внимательная, — ответил он.
— Вот! — воскликнула она с триумфом. — Когда мне понадобится указать имя и род занятий в книге для посетителей, я напишу: «Мать». Надеюсь, этот мой бизнес будет процветать, — завершила она, улыбаясь.
В ней появился налет иронической жесткости. В душе она была вполне искренней. Преуспев в карьере светской женщины и убедившись в том, что все остальные вещи в жизни не имеют ценности, она решила посвятить себя именно этому, игнорируя свои способности к другим занятиям. Подобно луне, она накинула вуаль на свое жизнелюбивое лицо. Она стала слугой Господа, ей вполне хватило бы в жизни нескольких мужчин, детей и, возможно, еще какой-нибудь малости. И ей больше не хотелось нести ответственности за себя, эта мысль пугала ее, обрекала на одиночество. Служить же Богу легко и приятно. Нести ответственность за прогресс собственной жизни страшно. Это самая невыносимая форма одиночества. Поэтому Летти поддерживала мужа и больше не хотела быть независимой от него. Однако она забрала в свои руки многое из того, за что отвечал он, и поэтому он, в свою очередь, был предан ей. Кроме того, она не собиралась отказываться от своей участи служить детям, хотя, безусловно, когда дети вырастут, они, бессовестные, уедут от нее и оставят одну.
Джордж смотрел, слушал и ничего не говорил сам. Он относился к подобным беседам, как к бесцельному перелистыванию книги. Позже Летти спела, но не итальянские народные песни, а что-то из Дебюсси и Штрауса. Это тоже показалось Джорджу бессмыслицей. Ему было неприятно видеть, как она старается всем угодить.
— Тебе нравятся эти песни? — осведомилась она в обычной своей искренней и беззаботной манере.
— Не очень, — невежливо ответил он.
— Да? — воскликнула она, улыбнувшись. — Это же самые лучшие в мире вещицы.
Он не ответил. Она стала расспрашивать его о Мег, детях, его делах в Эбервиче. Но внимала ему без особого интереса, сохраняя дистанцию между ними, хотя и была весьма дружелюбна.
Мы ушли около одиннадцати. Когда уже садились в такси, он сказал:
— Ты знаешь, она меня сводит с ума.
И вздрогнул, отвернувшись от меня к окну.
— Кто, Летти? Почему? — спросил я.
Он ответил не сразу.
— Она такая… яркая.
Я сидел не шелохнувшись и ждал, что он еще скажет.
— Знаешь?… — он засмеялся, продолжая смотреть в сторону. — От нее во мне закипает кровь. Я мог бы возненавидеть ее.
— Из-за чего? — поинтересовался я мягко.
— Не знаю, я себя чувствую так, будто она меня оскорбляет. Она лжет, правда?
— Я этого не заметил, — сказал я. Хотя понимал, что он имеет ввиду.
— И начинаешь думать об этих несчастных под мостом, а потом о ней. И о тех, кто швыряет деньги на ветер…
Он говорил страстно.
— Ты цитируешь Лонгфелло, — сказал я.
— Чего, чего? — спросил он, вдруг посмотрев на меня.
— «Жизнь — реальность, жизнь честна…»
Он слегка покраснел.
— Не знаю, о чем ты, — ответил он, — но это очень мерзко, когда ты думаешь о том, как она дурачится перед этой публикой и как все вокруг дурачатся, а в это время люди в грязи под мостом… И…
— И ты, и Мэйхью, и я, — продолжил я.
Он посмотрел на меня внимательно, чтобы убедиться, что я над ним не насмехаюсь. Он хохотнул, было видно, что он взволнован.
— Выходит, настало время для разрыва? — спросил я.
— Почему?! Нет! Но она заставляет меня сердиться. Не помню, когда я чувствовал себя таким раздраженным. Я не понимаю, почему. Мне жаль ее, беднягу. «Летти и Лесли»… Они как будто созданы друг для друга, правда?
— А если бы она была твоей женой? — спросил я.
— Мы жили бы как кошка с собакой. Сейчас мне кажется, что Мег в тысячу раз лучше, — добавил он многозначительно. Он сидел, глядя на фонари и людей, на темные здания, проплывавшие мимо нас.
— А не зайти ли нам и не пропустить ли по стаканчику? — спросил я его, думая, что мы могли бы зайти в «Фраскати».
— Я бы выпил бренди, — медленно, сказал он, смотря на меня.
Мы сидели в ресторане, слушали музыку, поглядывая на изменчивый поток посетителей. Я люблю сидеть долго под штокрозами, наблюдая суету пчел, которые кружат и кружат возле диких цветов, а затем с гулом улетают. Но куда более интересно наблюдать, как приходят и уходят люди, зачастую очень загадочные. Я сидел тихо, глядя на ложи с респектабельными посетителями. Джордж смотрел тоже, однако пил бренди, стакан за стаканом.
— Люблю смотреть на людей, — сказал я.
— Ага… А не кажется ли тебе бесцельным и идиотским занятием… смотреть на них? — ответил он мне.
Я удивленно взглянул на него. Его лицо было мрачным и тупым. Количество бренди, которое он выпил, усугубило его дурное настроение.
— Пойдем? — сказал я.
Я не хотел, чтобы он напивался в таком настроении.
— Ага… Подожди-ка полминутки.
Он прикончил бренди и встал. Хотя он и выпил приличную дозу, но на ногах держался твердо, правда, в лице появилось упрямое выражение да глаза стали как бы меньше, чем обычно. Мы сели в автобус. Он устроился на сиденье этого мрачного, уродливого средства передвижения, не говоря ни слова. На остановке толпились любители театра, благо спектакль только-только закончился, под фонарями стояли какие-то люди. Мы видели, как по мосту через реку полз поезд этаким длинным бриллиантовым ожерельем огней, отражавшимся в черной воде. Джордж смотрел тяжелым взглядом.
Город был слишком велик для него, он не мог ничего понять. Когда он вернется домой, у него в душе останется только воспоминание о неприятном.
— В чем дело? — спросил я его, когда мы шли по тихому тротуару Норвуда.
— А ни в чем, — ответил он. — Ни в чем!
И я решил больше его не беспокоить. Мы расположились в большой комнате с двумя кроватями, из окна которой был виден склон холма и далекие леса Кента. Джордж был сердит и неразговорчив. Я принес сифон с газировкой и виски, мы стали раздеваться. Он стоял в пижаме и чего-то ждал.
— Хочешь выпить? — спросил я.
Я уже не хотел. Он подошел к столу, и когда я лег в кровать, то услышал шум сифона. Он выпил свой стакан одним глотком, потом выключил свет. В темноте я увидел его бледную тень, направлявшуюся к дивану у окна. Шторы были открыты, и в окна заглядывали звезды. Он выглянул в темноту, посмотрел вдаль, вниз, на огоньки фонарей, которые напоминали лодки в море.
— Ты собираешься ложиться? — спросил я.
— Мне не хочется спать, а ты спи, — ответил он, не желая разговаривать.
— Тогда надень халат, он висит там в углу, и включи свет.
Он не ответил. Однако последовал совету. Когда он нашел что нужно, то спросил:
— Ты не возражаешь, если я закурю?
Я не возражал. Он полез в карман за сигаретами, все еще не включая света. Я видел его лицо, склонившееся к спичке, когда он зажигал сигарету. Его лицо было красиво в красном свете спички, но черты слишком жестки. Я испытывал сильную жалость к нему, но видел, что ничем не могу ему помочь. Некоторое время я лежал в темноте, наблюдая за тлеющим кончиком его сигареты, словно за неведомым красным насекомым, устроившимся у его губ и похожим на далекие звезды. Он сидел довольно тихо, облокотившись на валик дивана. Вдруг сигарета вспыхнула ярче, и я увидел отблески на его щеках, потом снова не видел ничего, кроме нелепой красной пчелы.
Должно быть, я уснул. Вдруг я проснулся, потому что что-то упало на пол. Я услышал, как он ругается.
— В чем дело? — спросил я.
— Уронил что-то, вроде сигаретницу или еще что, — ответил он извиняющимся голосом.
— Ты еще не ложишься? — спросил я.
— Ложусь, — ответил он.
Похоже, он боялся уронить еще что-нибудь. Он тяжело забрался в постель.
— Захотелось спать? — спросил я.
— Да, сейчас усну.
— Что с тобой? — спросил я.
— Я люблю такое состояние, — ответил он, — когда ничего не хочется делать, никуда не хочется идти и ни с кем не хочется быть рядом. Чувствуешь себя погано и одиноко, Сирил. Чувствуешь себя ужасно, как в вакууме. Что-то давит на тебя, как давит Темнота, и ты — ничто, вакуум, сгусток мрака.
— Это звучит плохо! — воскликнул я, садясь в кровати.
Он тихо засмеялся.
— Все в порядке, — заверил он. — Это всего лишь впечатления от Лондона, от того маленького человечка в парке. От женщины на скамейке. Хотелось бы знать, где она этой ночью, несчастная. И затем Летти. Все это вывело меня из равновесия. Я подумал, что мне что-то нужно сделать с собой…
— Что? — спросил я, поскольку он заколебался.
— Не знаю, — ответил он медленно. — Может быть, стать поэтом вроде Бернса. Не знаю, я буду смеяться над собой за эти мысли завтра. Но мне все время хочется того, чего у меня нет. Вот почему мне нравилась Летти, думаю. Но я несу какую-то чепуху. Что я говорю? Зачем ты позволяешь мне болтать глупости, зачем ты меня слушаешь?
Я встал и направился к нему.
— Я не хочу, чтобы ты говорил. Сейчас ты уснешь, и утром все будет выглядеть иначе.
Я сел к нему на кровать, взял его за руку. Он лежал неподвижно.
— Я все еще ребенок, Сирил, — сказал он некоторое время спустя.
— Мы все такие, — ответил я, продолжая держать его руку.
Он уснул. Когда я проснулся, молодое утреннее солнце смеялось в нашей комнате. Огромное синее небо сияло в окно, и птицы зазывали в сад, крича что-то одна другой и радуясь жизни. Я был рад, что открыл глаза. Некоторое время я лежал, глядя на утреннее небо, как на синее море.
Потом мой взгляд метнулся на столик возле кровати. Я заметил, как что-то блестит в сигаретнице Джорджа, а тут увидел и бутылку виски. Она была почти пуста. Он выпил три четверти пинты, пока я дремал. Я не мог в это поверить. Думал, может, тут какая-нибудь ошибка, может, не так уж много виски оставалось в бутылке. Я наклонился посмотреть, что же такое разбудило меня ночью. Это был тяжелый большой стакан, упавший, но не разбившийся. Никаких пятен на полу не было.
Джордж спал. Он лежал разметавшись и тихо дышал. Его лицо было невыразительно, как маска, при этом довольно уродливая. Я хотел разбудить его, чтобы безжизненные черты его снова обрели живость. Я не мог поверить, что очарование и красота могли в один миг покинуть его и сделать мужественное, доброе лицо похожим на глиняную маску. Пока я на него смотрел, он проснулся, медленно открыл глаза. Посмотрел на меня и отвернулся, не в силах выдержать мой взгляд. Он натянул одеяло до подбородка, словно желая скрыться от меня, и лег ко мне спиной. Он делал вид, будто спал, хотя я знал, что он проснулся. Он страдал от унижения и теперь лежал в ожидании, что жизнь снова заползет в его тело.
Когда ее старшему сыну исполнилось три года, Летти, снова поселилась в Эбервиче. Старый мистер Темпест неожиданно умер, поэтому Лесли решил переехать в Хайклоуз. Он был в высшей степени занятой человек. Очень часто по делам уезжал в Германию или на юг Англии. Дома же был всегда внимателен к жене и двоим детям. Ему нравилась общественная деятельность. Несмотря на занятость, он стал советником графства и одним из выдающихся деятелей Консервативной партии. Ему очень нравилось провозглашать тосты на общественных обедах, принимать политиков в Хайклоузе, председательствовать на политических собраниях, выступать с речью по тому или иному поводу. Его имя часто встречалось на страницах газет. Будучи владельцем шахт, он говорил о занятости населения, о верности монархии, о землевладении и так далее. Дома оставался ручным и покорным. С уважением относился к жене, по-королевски обращался со слугами. Они любили его, а ее нет. Он был шумный, но ни на что не обращал особенного внимания. Она — наоборот, тихая и наблюдательная. Он мог пошуметь, но когда он уходил, они улыбались. Она отдавала свои приказания спокойным тоном, но, уходя от нее, все таили про себя обиду. Летти всегда была очень хорошей женой, поэтому Лесли обожал ее, когда у него было время, а когда у него времени не было, забывал о ней.
Она была полна противоречий. Часто писала мне о недовольстве собой, о том, что она ничего не успела в жизни.
«Надеюсь, что следующей весной у меня будет еще один ребенок, — писала она, — тогда не будет так скучно и бессмысленно. Мне кажется, что во мне еще много энергии».
Когда я отвечал ей, предлагая поработать над чем-нибудь, что могло бы дать удовлетворение ее душе, она отвечала с безразличием.
«Ты считаешь, что я противоречива. Ну, что ж. Ты видишь, я написала то письмо под настроением, теперь моя тоска прошла. Вообще-то обычно я спокойно переношу и дожди, и тихую, ясную погоду. Но потом вдруг что-то выводит меня из себя… как будто я немножко схожу с ума… что-то очень-очень голубое, как я уже говорила когда-то Лесли…»
Как многие женщины, она казалась очень оживленной и вполне удовлетворенной жизнью в четырех стенах, при искусственном освещении. Только иногда, под воздействием ветров, дующих снаружи, она выглядывала и внимала дикому, необузданному зову, однако ее женская осторожность предохраняла ее от того, чтобы сделать шаг за порог.
Джордж процветал, занимался своими любимыми лошадьми. По утрам целые процессии прекрасных скакунов торжественно проходили по тихим улицам Эбервича, приглядывал за ними непременно человек Джорджа или сам Том Мэйхью, а когда в ярком солнечном свете Джордж выезжал верхом на прогулку, за ним пританцовывали еще две лошади без седоков.
Когда я приехал из Франции через пять лет после нашей встречи в Лондоне, то обнаружил, что он поселился в Холлиз. Он снял этот дом у семейства Мэйхью и переехал туда со своей семьей, оставив гостиницу «Баран» на Освальда.
В один из дней я зашел в их большой дом, Освальда там не было. Семейство Джорджа меня удивило. Близнецы вымахали в ладных пареньков шестилетнего возраста. У них родилось еще двое сыновей. А теперь Мег нянчила хорошенькую маленькую годовалую девочку. Было очевидно, что эта девочка в доме самая главная. Мег с радостью выполняла любое ее желание.
— А как Джордж? — спросил я ее.
— О, с ним все в порядке, — ответила она. — Вечно занят. Он никогда не тратит времени зря. И еще носится со своим социализмом.
Это была сущая правда. Результатом его посещения Лондона явилась приверженность делу борьбы за права угнетенных. Я видел картину Уотса «Маммона» на стене кабинета, а также работы Блэтчфорда, Мастермана и Чиоцца Мани на столике у стены.
Социалисты со всей округи привыкли вечерами собираться по четвергам в Холлиз, чтобы потолковать о реформах. Мег совершенно не волновали сборища этих честных душ.
— Это не нашего поля ягоды, — говорила она, — слишком заумные. Они считают, что все, кроме них, дураки. Правда, одного у них не отнимешь: они не пьют. И за это я им очень благодарна.
— Почему? — спросил я. — Разве у тебя с этим возникали проблемы?
Она понизила голос до шепота, эта таинственность не могла не привлечь внимания мальчиков.
— Я бы ничего не сказала никому, кроме тебя, потому что вы как братья, — сказала она. — Но он пьянствует, и чем дальше, тем хуже. Спиртное, а особенно бренди, оказывает на него дурное влияние. Ты даже не представляешь, на кого он похож, когда напивается. Иногда его тянет на разговоры, иногда он смеется просто так и становится очень оживленным. А потом, — ее голос принял зловещий оттенок, — он заваливается домой пьяный.
Ее лицо приняло озабоченное выражение.
— Ты просто не можешь себе представить, Сирил, — сказала она, — это все равно, как если бы в доме оказался вдруг сам сатана или черный тигр. Никто не знает, как я с ним настрадалась… намучилась…
Дети стояли с широко раскрытыми от ужаса глазами и бледными губами.
— Но сейчас он получше? — спросил я.
— О, да… когда у нас появилась Герти, — она с любовью посмотрела на ребенка, которого держала в руках. — Он стал теперь намного лучше. Ты знаешь, ему всегда хотелось иметь девочку, и он обожает ее… правда, лапочка?.. ты папина девочка?.. и мамина тоже, да?
Девочка смутилась и уткнулась носиком в мамину шею. Мег поцеловала ее с любовью, потом ребенок прижался щечкой к маминой щеке. Черные глаза матери и большие карие глаза дочери безмятежно смотрели на меня. Обе смотрели спокойно и как-то горделиво. Чувствовалась какая-то их внутренняя защищенность, уверенность, покой, отчего я ощутил себя одиноким неудачником. Женщина с ребенком на руках — это башня, мощная крепость, которая выстоит под напором любого врага.
Я сказал Мег, что зайду как-нибудь еще раз, чтобы навестить Джорджа. Двумя вечерами позже я попросил Летти одолжить мне экипаж, чтобы съездить в Холлиз. Лесли, как всегда, отсутствовал, выступал на одном из своих политических собраний, и ей было скучно. Она напросилась поехать вместе со мной. Она уже дважды побывала в гостях у Мег в их новом большом доме.
Мы выехали примерно в шесть часов. Вечер выдался темным, на дорогах грязь. Летти хотела заехать в деревню Эбервич, ради чего мы сделали длинный крюк. Но вот Селсби позади. Лошадь въехала в ворота Холлиз, стрелки часов приближались к семи. Мег была наверху, об этом сообщила служанка, а Джордж в столовой укладывал ребенка спать.
— Ладно, — сказал я. — Мы пойдем к ним. А вы не беспокойтесь, докладывать не нужно.
Когда мы оказались в мрачном квадратном холле, то услышали оттуда скрип кресла-качалки. Звуки мерные, тяжелые, в такт нашей любимой песне «Генри Мартин», которую мы пели в Стрели-Милл. Потом сквозь басовитые мужские нотки пробился тонкий голосок маленькой девочки. Джордж запел чуть погромче. Не знаю почему, но мы вдруг улыбнулись. Девочка тоже стала петь громче, после чего рассмеялась и стала подшучивать над пением отца. Он затянул песню еще громче. Ребенок, вторя ему, завизжал высоким голосом. Кресло со скрипом качалось туда-сюда, потом вдруг Джордж засмеялся, поскрипывание прекратилось, и он произнес радостно и со смехом:
— Ай-ай-ай, как нехорошо! Ах, бессовестная девочка. А ну-ка, баиньки!
Девочка засмеялась, продолжая подшучивать над ним.
— Мама! — сказал он. — Иди сюда, уложи девочку спать!
Девочка засмеялась снова. Мы открыли дверь и вошли. Он был очень удивлен, увидев нас. Он сидел в высоком кресле-качалке у камина без пиджака, в белой рубашке и жилете. Девочка в маленькой ночной рубашонке стояла у него на колене, тараща на нас свои глазенки, ее каштановые волосы падали на лоб, бронзовой пылью лежали на ушах. Быстро она обвила руками его шею и спрятала лицо у него на груди. Ее маленькие ножки впечатались ему в бедро. Он тряхнул головой, потому что мягкие каштановые волосики щекотнули ему подбородок. Он улыбнулся нам и сказал:
— Видите, чем я занят!
Потом повернулся к маленькой каштановой головенке, приникшей к его груди, подул на светящееся облачко волос и потерся губами, усами о теплую шейку. Девочка вздернула плечики и рассмеялась приглушенным смехом. Она не поднимала лица и не разжимала объятий.
— Она думает, что она стесняется, — сказал он. — Посмотри, юная девица, на леди и джентльмена. Она настоящая сова, не хочет спать. Правда, совушка?
Он еще раз пощекотал ей шейку усами, и девочка весело рассмеялась.
В комнате было очень тепло, пылал камин. Комнату освещал вдобавок тяжелый бронзовый канделябр, стоявший посередине. Эта мебель досталась им от Мэйхью. Джордж выглядел крупным, красивым мужчиной в блестящем черном шелковом жилете, облегающем его по бокам, округлые мускулы выступали сквозь белую ткань рукавов рубашки.
Вдруг девочка подняла голову и посмотрела на нас, запихивая в рот соску, которая висела поверх ее ночной рубашки. Длинные розовые рукава обтягивали пухленькие маленькие запястья. Она стояла с соской во рту, обхватив одной рукой шею отца и глядя на нас большими карими глазами. Потом она подняла пухлый маленький кулачок, принялась ерошить свои кудряшки, а затем и крутить собственное ухо, белое, как цветок камелии.
— Но у нее и впрямь сонный вид, — сказала Летти.
— Пошли! — сказал он, увлекая ее к себе на колени. — Пошли баиньки.
Но маленькая негодница начала кричать в знак протеста. Она напряглась, высвободилась и теперь снова стояла на отцовском колене, грустно глядя на нас, тряся соской во рту и дергая за ухо Джорджа своими маленькими пальчиками, пока тот не убрал ее руку.
— Ноготки у нее очень острые, — сказал он улыбаясь.
И тут пошли расспросы, как обычно заведено у друзей, которые долго не виделись. Девочка лежала головкой на его плече, глядя на нас усталыми, действительно совиными глазами. Потом непроизвольно веки у нее опустились, и она легла ему на руку.
— Она спит, — прошептала Летти.
Темные глаза тут же открылись снова. Мы многозначительно посмотрели друг на друга, продолжая беседовать. Через некоторое время девочка окончательно уснула и засопела.
Наконец к нам спустилась Мег, она приветствовала нас удивленным шепотом и повернулась к мужу.
— Уснула? — прошептала она, удивленно склонившись над спящим ребенком. — Вот чудесно, правда?
Она взяла спящего ребенка из его рук, прижавшись губами к ее лобику и мурлыча нежные непонятные звуки.
Мы еще поговорили некоторое время, пока Мег укладывала девочку в кровать. Джордж держался самоуверенно, независимо. Да, теперь он стал преуспевающим человеком, переселился в большой дом, на него работали трое батраков. К тому же он был известным общественным деятелем, его уважали. Он сразу ввязался в спор с Летти.
— Конечно, — заявила она, — я читала мистера Уэллса и мистера Шоу, и даже Нейла Лайонса, и Голландца… как его имя? Керидо? Но что я могу поделать? Я думаю, богатые так же несчастны, как и бедные. И тоже смертны. Что тут поделаешь? Это же вопрос развития человеческой расы. Жизненные проблемы со счетов не скинешь. Общественные отношения нельзя менять насильственным путем, здесь не помогут никакие наполеоны. Надо просто приспосабливаться друг к другу.
— Ой, ой, — сказал он. — Это довольно трусливая позиция. Так вести себя — ничтожно и бесполезно в высшей степени.
— Общественная жизнь многогранна, поэтому каждый может найти пример, подтверждающий его правоту, На самом деле никто ничего не может никому доказать, впрочем, как и опровергнуть тоже.
— Нет, можно, если начать активные действия, — ответил он убежденно.
— Есть еще другое средство: отправиться всем в богадельню и до самой смерти влачить убогое, жалкое существование, — сказала она. — Однако жизнь слишком хороша, чтобы поступать так.
— Жизнь сама по себе — печальная вещь, — отозвался он на ее откровения.
Ее появление его потрясло. На удивление, она до сих пор сохранила способность влиять на его взгляды. Всю его страстную, сердитую речь, в которой он попытался дать анализ общественных противоречий, можно было объяснить лишь страхом перед угрозой его жизненным интересам, исходившей именно от нее.
Она с легкостью отражала все его доводы, не обращая внимания на его грубую интонацию и безапелляционный тон. Более того, если бы она захотела, она бы ему и этого не позволила. В ней была такая сила, что она могла даже против воли вторгаться в его личную жизнь. Поэтому она и пригласила его отобедать с ними в Хайклоузе, что вполне было возможно теперь для него. Благодаря своему бизнесу он стал подходящей компанией для джентльменов, для comme il faut на любом званом обеде и ужине.
Между прочим, она мне писала: «Джордж Сакстон был у нас на обеде вчера. У них с Лесли жуткие разногласия по поводу национализации промышленности. Джордж поджигает Лесли, как спичка. Отчего, между нами, наш друг очень гордится. Это удивительно. Я, конечно, стараюсь сохранить равновесие сил и пытаюсь защитить достоинство моего мужа. В самый опасный момент, когда Джордж начинает размахивать своим окровавленным мечом, а Лесли лежит, обливаясь кровью, я делаю шаг вперед и поражаю победителя прямо в сердце легкой сатирой или ловким вопросом. Поднимаю Лесли и говорю, что эта кровь доказывает его правоту. И — ву-а-ля! Затем я в тысячный раз начинаю разгонять консервативных ворон вроде Лесли, на этот раз обращаясь к Джорджу, теперь мне не нужно спорить с ним, потому что он становится такой сердитый, и я начинаю примиряющий разговор о прекрасных и печальных сторонах жизни, которых он не замечает из-за своей увлеченности социализмом. И вот я добиваюсь своего. Думаю, у меня талант Макиавелли. Воистину это так».
Позже она писала: «Получилось так, что мы ехали на машине из Дерби воскресным утром. И когда мы взобрались на вершину холма, нам пришлось пробираться сквозь довольно большую толпу. Я посмотрела и увидела нашего друга Джорджа, выступавшего здесь и ратовавшего за государственное обеспечение матерей. Я попросила Лесли остановиться, чтобы послушать. Рыночная площадь до отказа была заполнена народом. Джордж увидел нас и пришел в ярость. Лесли тоже завелся. И хотя я держала его изо всех сил, он выскочил и начал задавать вопросы. Должна признать, к моему стыду, что он вел себя как осел. Мужчины, толпившиеся вокруг, что-то бормотали себе под нос. Я подумала: Лесли непопулярен среди них из-за того, что он сторонник механизации, которая должна заменить человеческий труд. Поэтому они приветствовали нашего друга Джорджа, когда тот громогласно изрыгал свои ответы. Он указывал пальцем на нас и кричал до тех пор, пока мы не ретировались. Джордж торжествовал победу, зато когда я увидела его несколькими днями позже, он чувствовал себя очень неловко и неуверенно».
Почти через год она опять затронула эту тему: «Я нашла для себя забаву: два или три раза я побывала в Холлиз на собраниях социалистов. Лесли об этом не знает. Там было очень забавно. Конечно, социалисты мне симпатичны, но я не могу постоянно щурить глаза, и видеть все в одном цвете. Жизнь порой напоминает огромного, красивого мужчину, который молод и полон сил, однако веста волосат, пожалуй, истинный варвар, с грубыми и грязными руками, причем грязь просто въелась в кожу. Руки уродливы, рот некрасив, волосатый, жестокий, зато взгляд его глаз глубок и невероятно притягателен. Я так и сказала Джорджу.
Понимаешь, это честные люди, оттого мне особенно грустно. Но они так любят поучать. Они так уверены в себе, из-за узости собственных взглядов и из-за самого настоящего непонимания многих вещей они не хотят ничего замечать, что меня просто смешит. Джордж, между прочим, смеется тоже. Господи, до чего мы потешались над пучеглазой девицей, которая сидела в тюрьме за женское дело, так что мне стало стыдно, когда я получила значок женской лиги. В душе, ты знаешь, Сирил, меня не заботит никто и ничто, кроме меня самой. Вокруг все так изменчиво, единственная реальность для меня — это я сама и мои дети».
В конце концов Джордж отошел от социалистов. Начал подсмеиваться над своими бывшими друзьями. Признался, что горько разочаровался в Гудзоне, в болтливых лидерах движения социалистов в Эбервиче. Это из-за Гудзона с его дурацкими манерами Джордж разочаровался в движении. В конце концов собрания в Холлиз прекратились, и мой друг разорвал все отношения со своими бывшими соратниками.
Он стал приторговывать землей. Трикотажная фабрика переместилась в Эбервич и собиралась разрастаться, а Джорджу удалось купить по дешевке кусок земли на краю деревни. Когда он приобрел его, там были сады. Он предложил эту землю под строительство магазина и продал ее, выручив хорошую прибыль.
Он преуспевал. От Мег я слышал, что он занят делом и не пьет так, чтобы об этом следовало говорить, однако постоянно отсутствует, дома она редко его видит. Подобное отношение ее мало радовало. Джордж, наоборот, жаловался, что она очень узко мыслит, не проникается сочувствием ни к одной из его идей. Никто не приходит к нам в гости дважды, — утверждал он, — потому что Мег всех так прохладно принимает. Вот я пригласил Джима Кертисса с женой из Эверли-Холл на один из вечеров, и мы чувствовали себя неловко все время. Мег произносила только «да», или «нет», или «гм-гм!». Они больше не пришли. Мег же, со своей стороны, заявляла: «О, я на дух не выношу людей, которых он приводит. Из-за них я чувствую себя так неудобно. Мне просто не о чем разговаривать с ними».
Вот так два характера противоречили друг другу. Джордж очень старался добиться чего-нибудь в Эбервиче, поскольку он не принадлежал даже к среднему классу. Мег ходила в гости и общалась только с женами мелких торговцев и содержателей пивных. Это была ее стихия.
Джордж же считал всех этих женщин крикливыми, вульгарными и глупыми. Мег любила настоять на своем. Она посещала их, когда ей хотелось, и принимала у себя, когда его не было дома. Он заводил знакомства с людьми иного типа: доктор Фрэнсис; мистер Картридж, хирург-ветеринар; Тоби Хесуолл, сын хозяина пивного завода; Кертиссы, преуспевающие фермеры с Эверли-Холл — вот на кого ему хотелось походить. Но все это было не то. Джордж по природе семейный человек, ему хотелось чувствовать себя спокойно и уютно в собственном доме. Поскольку Мег никогда не ходила с ним в гости, а пригласить кого-либо в дом не получалось, он в глубине души очень переживал. Перестал приглашать к себе в Холлиз кого-либо и жил в полной изоляции.
Дружба между ним и Летти продолжалась, несмотря ни на что. Лесли иногда ревновал, но старался не показывать этого, опасаясь, что жена будет смеяться над ним. Джордж бывал в Хайклоузе примерно раз в две недели, не чаще. Летти же никогда не ходила в Холлиз, поскольку Мег к ее визитам относилась очень отрицательно.
Мег с горечью жаловалась на мужа. Теперь он опять напивался пьяным. Стал заноситься. Дом, дескать, для него не слишком хорош. Типичный эгоист до мозга костей. Он не заботится ни о ней, ни о детях, только о себе.
Случилось так, что я приехал домой на день рождения Летти, ей исполнился тридцать один год, Джорджу было тридцать пять. Летти позволила мужу забыть о ее дне рождения. Он был настолько увлечен политикой, предстоящими всеобщими выборами в следующем году и намеревался добиваться для себя места в парламенте, что на время отринул все домашние дела и проблемы. В это время усиливались позиции либералов, и Лесли надеялся, что он сможет по-своему воспользоваться моментом. Он проводил много времени в Консервативном клубе среди людей, имеющих влияние в южных округах. Летти поощряла его устремления. Это давало ей свободу. Вот почему она позволила ему напрочь забыть о ее дне рождения, в то время как по каким-то причинам пригласила Джорджа на обед, поскольку я был дома.
Джордж пришел в семь часов. В доме царила праздничная атмосфера, хотя не было признаков предстоящего торжества. Летти оделась особенно тщательно: темно-пурпурный газ поверх мягкого сатина светлых тонов фиалкового оттенка. На шее лазуритовое ожерелье, в светлых волосах такой же гребень. Это было восхитительно. Она понимала, какое впечатление производит, и ей это очень нравилось. Как только Джордж увидел ее, глаза его заблестели. Она встала, когда он вошел, протянула ему руку. Она держалась очень прямо. Синие ее глаза сверкали.
— Большое спасибо, что пришел, — сказала она мягко, сжав ему руку.
Он не ответил ничего, а просто поклонился. Потом посмотрел на нее. Она ему улыбнулась.
В этот момент вошли дети, одетые очень необычно. Как псаломщики в церкви, в длинных прямых одеждах из голубого шелка. Мальчик особенно смотрелся так, будто он собирается зажечь свечи в какой-то церкви, возможно даже, в раю. Очень высокий, красивый, с римской круглой головой и спокойными чертами лица. Глядя на этих двух детей, трудно было себе представить кого-нибудь милее и красивее. Шестилетняя девочка была на редкость веселая, к тому же кудрявая. Она играла украшениями мамы и чувствовала себя превосходно. А мальчик стоял рядом, очаровательный и молчаливый псаломщик в голубой рубашке. На меня произвели впечатление его спокойствие и аккуратность. Когда девочка подбежала поздороваться к Джорджу мальчик положил руку на колено Летти и посмотрел с интересом на ее платье.
— Какие красивые голубые камни, мама! — сказал он.
— Да, — ответила Летти с улыбкой, потрогав ожерелье. — Они мне нравятся.
— Ты будешь петь, мама? — спросил он.
— Может быть. Но почему ты спрашиваешь? — Летти улыбнулась.
— Потому что ты всегда поешь, когда приходит мистер Сакстон.
Он наклонил голову и застенчиво дотронулся до платья Летти.
— Да? — сказала она, смеясь.
Летти положила ему руку на голову и погладила мягкие волосы.
— Спой песенку нам до того, как мы уйдем, — попросил он застенчиво.
Она поцеловала его.
— Ты будешь петь вместе со мной. А что бы нам такое спеть?
Она стала играть без нот, в то время как он стоял возле нее, а Люси, маленькая мышка, сидела на маминой юбке. Мать и мальчик запели песню. «Наш трубадур берет гитару, когда приходит он с войны». Мальчик пел чистым голосом, его пение напоминало полет ласточек утром. Казалось, светились даже его губы. Летти пела улыбаясь.
Наконец дети пожелали всем спокойной ночи, нежно поцеловали нас и выпорхнули из комнаты. Девочка просунула кудрявую головенку в дверь снова. Мы увидели белый нянин манжет, няня держала ее за руку.
— Ты придешь, и поцелуешь нас, когда мы будем в постели, мама?
Ее мама засмеялась и согласилась. И Люси исчезла на время, потом мы услышали ее голос: «Только на полсекундочки, няня! Только на полсекундочки!»
Кудрявая головка опять появилась в двери.
— И одну маленькую конфеточку. Только одну!
— Ступай!.. — Летти ударила ладонями по бедрам в притворном возмущении. Дитя исчезло. Но вскоре снова появилось в двери и снова стало просить сладости.
— Конфетку, мама. Только не мармелад.
Летти резко встала, с шумом отодвинув стул. Малышка, смеясь исчезла. Мы слышали, как она, задыхаясь, кричала на лестнице:
— Подожди, Фредди, подожди меня!
Джордж и Летти улыбнулись друг другу, когда дети ушли.
Когда улыбка погасла на их лицах, они грустно опустили глаза и до самого обеда сидели молча, в каком-то меланхоличном настроении.
После обеда Летти стала обсуждать, какие конфеты дать детям.
Когда мы пили кофе, она курила сигарету. Джорджу не нравилось, что она курит. Однако он даже слегка расцвел после того, как дал ей прикурить.
— Десять лет прошло с моей вечеринки в Вудсайде, — сказала она, потянувшись к маленькой римской солонке из зеленого нефрита, которую она использовала в качестве пепельницы.
— Господи, десять лет! — воскликнул он с горечью. — А похоже, что прошло столетие.
— И да, и нет, — ответила она улыбаясь. — Когда я оглядываюсь в прошлое и думаю о тех давних своих впечатлениях, мне кажется, что все это было только вчера. Но когда я вспоминаю все, что произошло потом, то кажется, что прошел век.
— А я, если посмотрю на себя, — сказал он, — то начинает казаться, что я стал совсем другим человеком.
— Ты изменился, — согласилась она, глядя на него с грустью. — Случились большие перемены, но ты не стал другим человеком. Я часто думаю: он только притворяется, а в душе все тот же!
Оба пустились вплавь по соленому от слез каналу своей юности.
— Самое плохое, — сказал он, — что я был так глуп и беззаботен. И всегда во что-нибудь верил.
— Это правда, — она улыбнулась. — Ты всегда искал в обычных вещах какой-то скрытый религиозный смысл. Ты хоть изменился теперь?
— Ты знаешь меня очень хорошо. — Он засмеялся. — А во что мне теперь верить, как не в самого себя?
— Ты должен жить ради жены и детей, — сказала она твердо.
— Мег достаточно богата, чтобы обеспечить себя и детей, — ответил он, улыбаясь. — Так что я не знаю, нужен ли я ей вообще.
— Конечно, нужен, — ответила она. — Нужен как отец и муж, если не как кормилец.
— А я вот думаю, — сказал он, — брак — это скорее дуэль, чем дуэт. Один завоевывает другого, берет в плен, делает его рабом, слугой. И так почти всегда!
— Ну и?.. — спросила Летти.
— Ну и!.. — ответил он. — Мег не любит меня. А я ей нужен по привычке, хотя бы частица меня должна обязательно ей принадлежать. Поэтому она скорее убьет меня, чем позволит уйти.
— О нет! — воскликнула Летти.
— Ты ничего не знаешь, — сказал он тихо. — В нашей дуэли победила Мег. Женщина всегда побеждает, на ее стороне дети. В действительности я не могу дать ей то, что ей нужно. Это то же самое, что ты не можешь поцеловать чужака. Я чувствую, что теряю, но мне все равно.
— Нет, — сказала она, — это уже похоже на болезнь.
Он сунул сигарету в рот, сделал глубокую затяжку и медленно пустил дым через ноздри.
— Нет, — сказал он.
— Слушай! — сказала она. — Давай я спою тебе, и ты снова будешь веселым?
Она запела что-то из Вагнера. Это была музыка отчаяния. Она не подумала об этом. Все время, пока он слушал, он думал и смотрел на нее.
Она закончила арию из «Тангейзера» и подошла к нему.
— Ну почему ты такой грустный сегодня, в мой день рождения? — спросила она жалобно.
— Грустный? — ответил он.
— В чем дело? — спросила она, опускаясь на маленький диван перед ним.
— Да ничего! — ответил он… — Ты выглядишь очень красиво.
— Ты должен быть тихим парнем, понимаешь? Потому что я сегодня должна быть самой умной.
— Не-а, — сказал он. — Я знаю, что я должен. Но завтрашний день цепко держит меня. Я не могу вырваться из его костлявых рук.
— Но почему? — спросила она. — Руки у твоего завтрашнего дня вовсе не костлявые, они белые, как мои.
Она воздела свои руки и посмотрела на них с улыбкой.
— Откуда ты можешь знать? — спросил он.
— О, конечно, они такие, — уверенно ответила она.
Он засмеялся коротко и скептически.
— Нет! Я понял это, когда дети целовали нас.
— Что? — спросила она. — Что ты понял?
— То, что костлявые руки завтрашнего дня обнимают меня, а белые — тебя, — ответил он, грустно улыбаясь.
Она потянулась к нему и схватила его за руку.
— Глупый мальчик, — сказала она.
Он болезненно засмеялся, будучи не в состоянии смотреть на нее.
— Знаешь, — сказал он тихо и с напряжением, — ты мне нужна, как свет. Скоро ты снова будешь для меня единственный свет в окне.
— А кто другой в твоей жизни важный человек? — спросила она.
— Моя маленькая девочка! — ответил он. — И ты знаешь, я не могу вытерпеть эту полную тьму, это одиночество.
— Ты не должен говорить так, — сказала она. — Ты знаешь, что не должен.
Она положила руку ему на голову, ее пальцы запутались в его волосах.
— Они густые, как всегда, твои волосы, — сказала она.
Он не ответил, но опустил голову и вздохнул. Она поднялась с дивана, встала позади его низкого кресла. Вынув гребень из своих волос, склонилась и стала расчесывать ему волосы.
— Тебе было тепло со мной, — говорил он, продолжая свою мысль. — Но ты вполне могла обходиться без меня. А для меня ты была как свет, без тебя все темно и бесцельно. Бесцельность бытия ужасна.
Она закончила расчесывать его волосы и убрала руки.
— Вот, — сказала она. — Это выглядит великолепно, как бы сказала Алиса. Крылья ворона проигрывают в сравнении с твоими волосами.
Он не обратил внимания на ее слова.
— Ты не хочешь посмотреть на себя? — спросила она, игриво приближаясь к нему.
И дотронулась до его подбородка. Он поднял голову, они посмотрели друг на друга. Она — улыбаясь, стараясь развеселить его. Он — улыбаясь только губами, а глаза смотрели мрачно и болезненно.
— Так не может продолжаться, Летти, — сказал он тихо.
— Да, — ответила Летти, — но почему?
— Не может! — воскликнул он. — Не может, я не могу этого вынести, Летти.
— А ты об этом не думай, — сказала она. — Не думай об этом.
— Летти, — сказал он, — я должен стиснуть зубы и забыться в одиночестве.
— Ах нет! Есть еще и дети. Не говори ничего. Не надо быть серьезным, ладно?
— Нет, — ответил он, слабо улыбнувшись.
— Да! Довольно! Встань и посмотри, как красиво я тебе расчесала волосы. Встань и посмотри, подходит ли тебе этот стиль.
— Это нехорошо, Летти, — сказал он. — Мы не можем продолжать.
— Ох, ну давай, давай, давай! — воскликнула она. — Мы не говорим о том, чтобы продолжать, мы обсуждаем, какой прекрасный пробор я сделала тебе посередине, как два крыла птицы.
Она посмотрела вниз, игриво улыбнувшись ему и слегка прикрыв глаза. Он встал и сделал глубокий вдох, распрямил плечи.
— Нет, — сказал он.
При звуке его голоса Летти побледнела и тоже напряглась.
— Нет! — повторил он. — Это невозможно! Как только Фред вошел в комнату, я сразу почувствовал, что может быть только один путь.
— Ну что ж, хорошо, — сказала Летти холодно.
— Да, — сказал он покорно. — Дети.
Он посмотрел на нее, искривив губы в грустной улыбке.
— А ты уверен, что это правильно? — спросила она вызывающе, даже обиженно. Она вертела лазуритовые камешки на груди, вдавливая их в тело. Он смотрел на то, что она делала, и слушал ее голос. Он сердился.
— Абсолютно уверен, — сказал он наконец просто и иронически.
Она поклонилась в знак согласия. Его лицо исказилось. Он больше не хотел ничего говорить. Потом он повернулся и тихо покинул комнату. Она не смотрела ему вслед, а стояла все в той же позе. Спустя некоторое время она услышала шум его коляски, скрип гравия, потом ломкий треск на замерзшей дороге. Она упала на диван и лежала грудью на подушках, уставясь неподвижным взором в стену.
Через год или около того после моего последнего визита в Хайклоуз Лесли одержал победу вместе с консерваторами на всеобщих выборах.
В доме Темпестов все время были гости. Время от времени я слышал от Летти, как он занят, как он удивлен и как ему все наскучило. Она сообщила мне также, что Джордж тоже включился в борьбу на стороне лейбористской партии и что она не видела его долгое время, если не считать случайных встреч на улице.
Когда я приехал в Эбервич в марте после выборов, то обнаружил, что у моей сестры гостят несколько человек. Она взялась опекать литературно одаренного парня, который усвоил стиль «Доуди» Доры Копперфильд. У него были пышные волнистые волосы и романтический черный галстук. Он изображал из себя импульсивную личность, но на деле был расчетлив, как биржевой игрок. Ему доставляло удовольствие ощущать материнское отношение Летти. Он был хитер, проницателен и вовсе не раним. Кроме него, в доме гостили женщина-музыкант и пожилой мужчина, тоже вроде имевший отношение к миру искусства, в чем-то даже интересный, незаурядный. Целыми вечерами продолжалась болтовня, сыпались всякого рода остроты.
Я встал утром, чувствуя, что больше не вынесу этой болтовни.
Я обошел вокруг Неттермера, который теперь совсем забыл меня. Нарциссы у домика для лодок продолжали рассыпать свой золотой смех, наклонялись друг к другу, сплетничая. А я смотрел на них, и они даже не делали паузы, чтобы заметить меня. Желтое отражение нарциссов в воде было накрыто тенью серой ивы и дрожало слегка, как если бы они рассказывали сказки во мраке. Я чувствовал себя, словно ребенок, отринутый товарищами по играм. По Неттермеру гулял ветер, и в воде голубые и серые поблескивающие тени быстро менялись местами. На берегу взлетали дикие птицы, когда я проходил мимо. Чибисы-пигалицы сердито сновали над моей головой. Два белых лебедя подняли свои блестящие перья так, что они стали походить на огромные водяные лилии. Они откинули назад свои оранжевые клювы, укрыли их среди лепестков и спокойно плыли в мою сторону.
Мне хотелось, чтобы меня узнал хоть кто-нибудь. Я сказал себе: вон с опушки леса на тебя смотрят дриады. Но когда я шагнул, они вздрогнули, быстро взглянули и исчезли, точно бледные цветы, опадавшие в лесной тени. Я был здесь чужой. Любимые птицы кричали что-то надо мной. Зяблики проносились мимо яркими вспышками, а малиновка сидела и сердито спрашивала «Хелло! Ты кто?» Папоротник-орляк лежал сухой и увядший под деревьями, разодранный беспокойными дикими ветрами за долгую зиму. Деревья ловили ветер своими высокими ветвями, и молодой утренний ветерок стонал у них в плену. Когда я ступал по сброшенным листьям дуба и папоротнику, они произносили свои последние горькие вздохи, уходя в забвение. Лес был пронизан дикими всхлипывающими звуками, и воздух колебался со свистом, как бы делая последний вздох. Из леса выглядывали радостные бутоны и цветы анемонов, оттуда вылетали торопливые птицы. Я был один, я чувствовал их всех, чувствовал душевную боль орляка, упавшего вниз, словно он оборонялся. Беззаботный и стремительный полет птиц, рыдание молодого ветерка, захваченного ветвями в плен, дрожание бутонов. Я один мог слышать весь этот хор.
Ручьи рассказывали мне о том же самом, что и много лет назад. Их рассказ был звонким, приятным и навевал веселое настроение. Маленькая рыбка сверкнула в одном из прудов. В Стрели-Милл я увидел девушку — служанку в белом чепчике и белом фартуке. Она выбежала из дома с пурпурными молитвенниками в руках, которые она вручила старшей из двух хорошо одетых, аккуратненьких девочек, они сидели в коляске с печальным видом рядом с матерью, одетой в черный шелк, готовые ехать в церковь. Возле Вудсайда вдоль тропы тянулась колючая проволока, и развешаны были таблички «Частное владение».
Я закончил обход долины Неттермера. Эта долина манила и тревожила меня много лет назад, и я любил ее именно такой, какой она оставалась в моей памяти.
Я шел по дороге в Обервич. Церковные колокола неистово звонили. Это странным образом сочеталось с беззаботной неистовостью ручьев и птиц, с бесшабашностью цветов мать-и-мачехи и чистотела. Люди весело спешили на службу. Мимо бесцельно группами слонялись шахтеры и прочий рабочий люд. Они просто гуляли, никуда, собственно, не спеша. Хотя чуть подальше была пивная.
Я пришел в Холлиз. Он стал гораздо более элегантным и нарядным, чем раньше. Однако двор и конюшня снова обрели несколько заброшенный вид. Я поинтересовался у служанки о Джордже.
— О, хозяин еще не встал, — сказала она, улыбаясь.
Я выждал немного.
— Но он звонил, чтобы ему принесли бутылку пива примерно десять минут назад, поэтому я думаю… — заметила она иронически. — Он не задержится, — добавила она, однако по ее тону чувствовалось, что она не уверена в собственных словах.
Тогда я спросил про Мег.
— О, миссис ушла в церковь… И дети… Но мисс Сакстон здесь. Она могла бы…
— Эмили! — воскликнул я.
Девушка улыбнулась.
— Она в гостиной. Она занята. Хотя может быть, если я скажу ей…
— Да, скажите, — сказал я, уверенный, что Эмили примет меня.
Я нашел мою давнюю возлюбленную сидевшей в низком кресле у камина. Возле нее стоял мужчина на коврике перед камином и крутил усы. Эмили и я были рады встрече.
— Даже не могу поверить, что это действительно ты, — сказала она, смеясь и глядя на меня своим прежним нежным взглядом.
Она сильно изменилась. По-прежнему была очень красива, но теперь к этому добавились самоуверенность и какое-то странное безразличие.
— Позволь мне представить тебе: мистер Реншоу, Сирил. Том, ты знаешь, кто это? Я часто рассказывала тебе о Сириле. Я выхожу замуж за Тома через три недели, — сказала она, смеясь.
— Вот это да! — воскликнул я непроизвольно.
— Если он возьмет меня, — добавила она игриво.
Том, хорошо сложенный, красивый мужчина, слегка загорелый, добродушно улыбался. Чувствовалась военная выправка. Возможно, это ощущение создавала излишняя самоуверенность, с которой он наклонил голову и крутил усы. Но было что-то и очаровательное, молодое в том, как он засмеялся на последнее заявление Эмили.
— Почему ты ничего не сказала мне? — спросил я.
— А почему ты не спросил у меня? — ответила она, поднимая брови.
— Мистер Реншоу, — сказал я, — вы обошли меня.
— Я очень извиняюсь, — сказал он, еще раз покрутив усы и рассмеявшись своей шутке.
— Ты действительно сердишься? — спросила меня Эмили, улыбаясь.
— Да! — ответил я вполне искренне.
Она снова засмеялась, очень довольная.
— Ты, конечно, шутишь — сказала она. — Как можно думать, что ты рассердишься теперь, когда прошло… Сколько лет прошло?
— Я не считал, — сказал я.
— Вам меня не жаль? — спросил я у Тома Реншоу.
Он посмотрел на меня синими молодыми глазами, такими яркими, такими наивно-вопросительными, такими мудрыми и задумчивыми. Он просто не знал, что сказать, как это воспринимать.
— Очень! — ответил он, снова расхохотавшись и быстро стал крутить свои усы, смотря вниз на ноги.
Ему двадцать девять лет. Он служил солдатом в Китае в течение пяти лет, а сейчас занимался сельским хозяйством на ферме своего отца в Паплвике, где Эмили работала учительницей. Он уже восемнадцать месяцев дома. Его отец — семидесятилетний старик, который искалечил правую руку в машине. Все это они успели рассказать мне. Мне понравился Том своим обаянием юности и в то же время удивительной мудростью.
Настоящий мужчина, если, конечно, он не будет удручать себя бесплодными мечтами и дотошным анализированием событий. В то же время он всегда может отличить красоту от уродства, добро от зла. Он не станет думать, будто какая-то вещь отнюдь не такая, как представляется на первый взгляд. Он достаточно конкретен. Он смотрел на Эмили умно и благодарно.
— Я на тысячу лет старше его, — сказала она мне смеясь, — так же, как ты на столетие старше меня.
— И ты любишь его за его молодость? — спросил я.
— Да, — ответила она, — за это и за то, что он очень дальновидный и проницательный, еще за то, что он такой нежный.
— А я не был нежен, да? — спросил я.
— Нет! Ты был беззаботен, как ветер, — сказала она.
И я увидел трепет прежнего страха.
— А где Джордж? — спросил я.
— В постели, — ответила она коротко. — Он приходит в себя после одной из своих оргий. На месте Мег я бы не стала с ним жить.
— Так уж он плох? — спросил я.
— Плох?! — откликнулась она. — Да он отвратителен. Я уверена, что он опасен. Я бы поместила его в дом для алкоголиков.
— Ты должна настоять на том, чтобы он встал, — сказал Том, снова появляясь в комнате. — У него ужасные, просто отвратительные сапоги! Он убьет сам себя, можешь быть уверена. Мне жаль этого парня.
— Вот это странно, — сказала Эмили. — Посмотрел бы ты, какой спектакль он устраивает для своих детей, как он отвратительно обращается с женой.
— Но он ничего не может поделать с собой, бедняга. Хотя, я считаю, мужчина должен быть потверже.
Мы услышали шум из комнаты наверху.
— Он встает, — сказала Эмили. — Полагаю, мне лучше посмотреть, чтобы он позавтракал. — Она чего-то ждала. Наконец открылась дверь. Джордж стоял, опираясь рукой на ручку двери, наклонившись и глядя на нас.
— Мне показалось, что я слышал голоса, — сказал он.
Он улыбался. Его жилет был расстегнут. На нем не было ни пиджака, ни домашних туфель. Волосы и усы в беспорядке, лицо бледное и заспанное. Глаза маленькие. Он отвернулся от нас, как от яркого света. Его рука, которую я пожал, была вялой и холодной.
— Так ты приехал сюда, Сирил? — спросил он улыбаясь.
— Ты будешь завтракать? — спросила Эмили холодно.
— Если что-нибудь найду, — ответил он.
— Я тебя давно жду, — ответила она.
Он повернулся и пошел в столовую. Эмили позвонила служанке, я пошел за Джорджем и увидел, что мой хозяин ходит по столовой, заглядывая под стулья и в углы.
— Интересно, куда подевались мои домашние туфли, — бормотал он, продолжая поиск.
Я заметил, что он не звонит в колокольчик, чтобы поручить слугам найти пропажу. Наконец он подошел к камину, стал греть руки. Когда он начал ворошить плохо горевшие угли, вошла служанка с подносом.
Он осторожно положил кочергу на место. Пока девушка расставляла еду на столе, он смотрел в огонь, не обращая на нее никакого внимания.
— Это гренки, — сказала она, — будете есть?
Он поднял голову и посмотрел на тарелку.
— Ага, — сказал он. — Ты принесла винный уксус?
Ни слова не говоря, она взяла графинчик и поставила его на стол. Закрывая за собой дверь, она обернулась и сказала:
— Лучше ешьте сейчас, пока горячее.
Он не обратил внимания на ее слова, сидел глядя в окно.
— Ну, и как твои дела? — спросил он меня.
— Мои? О, очень хорошо. А твои?
— Как видишь, — ответил он, иронически повернув голову в мою сторону.
— Мне жаль видеть это, — сказал я.
Он сидел наклонившись, положив локти на колени, постукивая по ладони пальцем, монотонно, точь-в-точь так, как бьется сердце.
— Ты не собираешься завтракать? — спросил я.
В этот момент часы пробили двенадцать раз. Он гневно посмотрел вверх.
— Ага, я так полагаю, — ответил он мне, когда часы смолкли.
Он тяжело встал, подошел к столу. Наливая в чашку чай, он пролил его на скатерть и стоял, глядя на пятно. Потом начал есть. Обильно полил винным уксусом горячую рыбу и ел с безразличием, что мне показалось отвратительным. Делал паузы, чтобы вытереть чай с усов или поднять кусочек рыбы с колен.
— Ты еще не женат, я полагаю? — спросил он во время одной из таких пауз.
— Нет, — ответил я. — Я полагаю, что должен сначала осмотреться.
— Ты не очень мудр, — ответил он тихо и с горечью.
Через некоторое время вошла служанка с письмом.
— Утром пришло, — сказала она, положив письмо перед ним.
Он посмотрел на конверт, потом сказал:
— Ты не принесла нож для мармелада.
— Да? Я думала, вам он не нужен, обычно вы им не пользуетесь.
— Не знаешь ли ты, где мои домашние туфли? — спросил он.
— Должны быть на своем месте.
Она вышла и обернулась.
— Наверное, мисс Герти их куда-нибудь положила. Я принесу другие.
В ожидании ее он читал письмо. Перечитал его дважды, после, не меняя выражения лица, положил его назад в конверт. Но он больше не стал есть свой завтрак, даже после того, как служанка принесла нож и домашние туфли, хотя и съел перед этим очень мало.
В полпервого в доме раздался повелительный женский голос. В дверях показалась Мег. Когда она вошла в комнату и увидела меня, то остановилась как вкопанная. Она понюхала воздух, посмотрела на стол и воскликнула, шагнув вперед:
— Сирил! Кто бы мог подумать, что ты придешь, что я увижу тебя этим утром! Как дела?
Она дождалась моего ответа, потом немедленно повернулась к Джорджу и сказала:
— Должна сказать, прелестную сценку ты показываешь Сирилу. Ты закончил? Если да, то Кейт может унести поднос. Ты закончил?
Он не ответил, допил чай и отодвинул чашку тыльной стороной руки. Мег позвонила в колокольчик и, сняв перчатку, стала укладывать посуду на поднос, сдвигая остатки рыбы и косточки с края его тарелки короткими и неприятными скребками вилки. Видно было, что она относится ко всему этому с отвращением. Вошла служанка.
— Убери со стола, Кейт, и открой окно. Ты открывала окно в спальне?
— Нет… нет еще.
Она посмотрела на Джорджа, как бы говоря, что он всего несколько минут назад спустился вниз.
— Тогда открой, когда унесешь поднос.
— Это окно не открывай, — сказал Джордж грубо и упрямо. — Здесь холодно.
— Если ты решил поголодать, то надень пиджак, — ответила Мег решительно. — Здесь достаточно тепло для тех, у кого есть жизнь в крови. Как по-твоему, Сирил, холодно сейчас?
— Этим утром довольно свежо, — ответил я.
— Конечно, нет, не холодно. И я считаю, что эту комнату необходимо проветрить.
Служанка, однако, сложила скатерть и вышла, не приближаясь к окну.
Мег стала монументальней, толще, в ней появилась непоколебимая уверенность. У нее и впрямь был теперь вид властной, добродушной, спокойной матроны. На ней были красивое зеленое платье и ток[32] со страусовыми перьями. Она двигалась по комнате и, казалось, подавляла все вокруг, особенно мужа, который сидел с отрешенным, унылым видом. Его жилет неопрятно болтался поверх рубашки.
Вошла девочка. В ее манерах ощущались гордость и спокойствие. Лицо красивое, но слишком надменное для ребенка. Белое пальто, отделанное горностаем, муфта и шляпа ее очень украшали. Длинные каштановые волосы были рассыпаны по спине.
— Папа позавтракал?! — воскликнула она очень повелительным голосом.
— Да! — ответила Мег.
Девочка спокойно посмотрела на отца.
— А мы уже побывали в церкви и вернулись домой обедать, — сказала она, снимая маленькие белые перчатки. Джордж с иронией смотрел на нее.
— О! — сказала Мег, увидев открытое письмо у его локтя. — От кого?
Он забыл о письме, посмотрел, взял конверт и сунул в карман жилета.
— Это от Уильяма Хаусли, — ответил он.
— О! И что он пишет? — спросила она.
Джордж посмотрел на нее потемневшими глазами.
— Ничего! — ответил он.
— Гм, гм, забавное письмецо! Ни о чем! Полагаю, — сказала девочка высокомерно, — речь идет о деньгах, о которых он не хочет, чтобы мы знали.
— Ах ты, умница! — сказала Мег, засмеявшись по поводу предположения ребенка.
— И таким образом, он может припрятать их для себя, — продолжала девочка, кивая головой в его сторону.
— Выходит, у меня нет права на деньги? — саркастически спросил отец.
— Нет, у тебя его нет, — девочка диктаторски кивнула в его сторону. — Нет, потому что они у тебя только сгорают.
— Ты не права, — он усмехнулся, — ты хочешь сказать, что давать мне деньги все равно, что давать ребенку играть с огнем.
— Угу. Правильно, мама?
Маленькая женщина повернулась к матери за подтверждением. Мег покраснела, поскольку он процитировал ребенку ее слова.
— Какой ты непослушный! — сказала Герти, повернувшись спиной к отцу.
— Это то, что тебе сказал священник? — спросил он.
— Вовсе нет! — ответила дочь. — Если хочешь знать, то пошел бы сам в церковь и послушал. Каждый, кто ходит в церковь, хорошо поступает. — Она посмотрела на маму и на себя с гордостью, — …И Бог любит их, — добавила она, — потому что они богобоязненные и кроткие.
— Что? — воскликнула Мег смеясь и глядя с тайной гордостью на меня.
— Потому что они кроткие, — повторила Герти с легкой улыбкой превосходства.
— И с этого момента ты решила быть такой? — спросил Джордж.
— Разве я не права, мама! «Кроткие наследуют землю», правда?
Мег была слишком удивлена, чтобы ответить.
— Кроткие получат селедку на земле, — сказал отец насмешливо и тоже удивленно. Девочка посмотрела на него с сомнением.
— Ведь это не так, мама? — спросила она, повернувшись к матери. Мег рассмеялась.
— Кроткие получат селедку на земле, — повторил Джордж, добродушно подшучивая.
— Это не так, мама, правда? — воскликнул ребенок в замешательстве.
— Скажи отцу, вечно тебя учит чему-нибудь плохому, — ответила Мег.
Тогда я сказал, что мне пора идти. Они уговаривали меня остаться.
— Да, да, останьтесь, пообедайте с нами, — вдруг попросила девочка, пригладив непослушные кудри после того, как сняла шляпу. Она просила меня снова и снова, очень искренне.
— Но почему? — спросил я.
— Вы побеседуете с нами в этот день. И папа не будет такой упрямый, — ответила она просительным голосом, трогая пальчиками черные пятнышки на муфте.
Мег подошла к дочери с легким жестом поддержки.
— Но, — сказал я, — я обещал Летти, что вернусь к ланчу, поэтому я должен откланяться. У вас ведь еще гости.
— О! — пожаловалась она. — Они уходят в другую комнату, и папа даже не обращает на них внимания. Он недоволен, что тетя Эмили здесь.
— Тебе надо укротить свой характер, — жестко сказала Мег, глядя на мужа.
Я пожелал им всего хорошего. Он оказал мне честь, проводив меня до двери. Ни он, ни я не нашли, что сказать друг другу по дороге. Когда, наконец, я протянул руку, взглянул на него и сказал «до свидания», он впервые за нашу встречу посмотрел мне в лицо. Взгляд его был тяжелым и выражал смущение.
Джордж опускался все ниже и ниже. Я приехал повидать его два года спустя. Его не было дома. Мег, плача, рассказывала мне о нем. Его дела пришли в упадок, он пьет, он жесток из-за этого. Он просто невыносим. Он разрушил здоровье, сломал ей жизнь и жизнь детям. Я ощущал острую жалость к ней, сидящей рядом, большой и румяной, проливающей горькие слезы. Она спросила, не мог бы я повлиять на него. Он находился, как она сказала в гостинице «Баран».
Когда у него бывал сильный запой, он отправлялся туда и остался там по неделе с Освальдом, возвращаясь в Холлиз лишь после того, как приходил в себя. Хотя, сказала Мег, он чувствует себя плохо каждое утро, особенно после приема пищи.
Все время, пока Мег рассказывала мне это, она понуро сидела в большом кресле с младшим сыном, бледным, чувствительным и избалованным парнем лет семи-восьми с капризным ртом и беспокойными черными глазами.
Он сидел, глядя на мать, нервно подергивая плечами и то и дело меняя позу, когда его переполняли чувства.
Ему было по-детски жаль свою мать, и он сильно ненавидел отца, виновника всех их страданий и несчастий.
Я зашел в гостиницу «Баран» и увидел Джорджа, он был пьян. Я пошел в Хайклоуз с тяжелым сердцем.
У Летти родился последний ребенок, к удивлению всех, за несколько месяцев до моего приезда. Между младшей дочерью и этим ребенком была разница в семь лет. Летти была полностью поглощена своим материнством. Когда я зашел поговорить с ней о Джордже, то нашел ее в спальне, она нянчила ребенка, тот лежал у нее на коленях. Она слушала меня, при этом внимательно следила за каждым движением малыша. Когда я рассказал ей о том, как дети Джорджа относятся к отцу и матери, она перевела взгляд с ребенка на меня и воскликнула:
— Посмотри, как он следит за вспышками света, которые отбрасывают твои очки, когда ты поворачиваешься. Посмотри!
Но я устал от детей. Мои друзья все стали взрослыми, переженились и вечно одолевают меня своими проблемами. А этот наплыв детей! Мне захотелось найти место, где матери не были бы столь высокомерны и властны. Сердце Летти билось в такт лишь с этим маленьким сердечком ребенка.
Однажды, сидя в поезде, спешившем в Черинг-Кросс из Франции, я вспомнил, что сегодня как раз день рождения Джорджа.
Тягостные думы о нем овладели мной, и мне трудно было избавиться от подавленного состояния. Я старался отвлечься, глядя в окно. Смотрел на вечернее солнце, освещавшее хлеба на полях, мимо которых мы проносились, потом задал себе вопрос: в чем дело, ведь я же не получал никаких плохих новостей?
Отчего же такая тяжесть в груди?
Я был удивлен, добравшись до своей квартиры в Нью-Малдене, тем, что не обнаружил никаких писем, за исключением толстого отчета от Алисы. Я узнал ее почерк на конверте и подумал: интересно, что же нового в этом письме?
Она вышла замуж за старого знакомого, который вызывал у нее особое отвращение. Молодой человек попал в щекотливое положение, и обвинения сыпались на него со всех сторон, пересуды знакомых преследовали его, как облака в летний вечер. Алиса немедленно разогнала всех его врагов, устроила на службу и вышла за него замуж.
Он работал в конторе при литейных заводах за Эреуоршем в Дербишире. Алиса жила в грязном городке, в долине, за полторы мили от Эбервича, недалеко от места его работы. У нее не было детей и практически не было друзей. Лишь несколько молодых матрон в числе знакомых. Как жена чиновника она обязана была сохранять достоинство в среде рабочих. Таким образом, ее огненный темперамент был подавлен с помощью огнетушителя, иными словами, британской респектабельности. Периодически, примерно раз в год она писала мне обстоятельные письма-отчеты, в основном чтобы развлечь меня.
Я не спешил раскрывать этот толстый конверт, пока, наконец, после ужина не взял его в руки, чтобы отвлечься от дурных мыслей.
«О, дорогой Сирил, я вовсе не в настроении болтать. Мне хочется не болтать а кричать. О, Сирил, почему не ты женился на мне. Или почему не наш Джорджи Сакстон, или еще кто-нибудь. Мне очень плохо. Персиваль Чарльз вполне мог бы остановить часы. О, Сирил, он вечно в своем воскрестном костюме тонкого черного сукна и с манжетами на три дюйма! Он даже в постели как бы одет во все это. Нет, он совершает омовение в Библии, когда идет спать. Я могу даже чувствовать, как переплет Библии упирается мне под ребра, когда я лежу рядом с ним. Мне хочется плакать, но я надеваю мою черную шляпу и иду с ним в церковь, точно овечка.
О, Сирил, ничего не происходит. Ничего не произошло со мной за все эти годы. Я так и умру от этого. Когда я вижу Персиваля Чарльза за обедом после того, как он прочитает молитву, я чувствую себя так, как будто не могу даже подойти к его столу. Но я не сержусь на него, он действительно хороший парень. Я просто хочу, чтобы он не был таким уж хорошим.
Зато Джордж Сакстон — тот совсем другой человек. Уже пятнадцать лет, как он женился на Мег. Когда я думаю об этом и думаю о будущем, мне хочется визжать. Но расскажу тебе одну историю. Ты помнишь его собачьи, как бы раненые, нежно-карие глаза? Сирил, теперь ты можешь видеть виски или бренди, горящие в них. Я приехала в Эбервич в среду утром, чтобы купить чего-нибудь и приготовить Персивалю Чарльзу на обед, в четверг. Я шла по дорожке позади Холлиза, для меня это самый ближний путь. Мне послышался рев в конюшне. Я решила, что там происходит что-нибудь забавное. Я вошла в ворота с корзиной в одной руке и девятью пенсами в другой. Я увидела нашего Джорджа в крагах, бриджах, с кнутом. Он раскраснелся, бил кнутом по земле и вопил: «Давай, давай! Или я удушу тебя чулком». По двору бегала скаковая лошадь, прижав уши.
Вцепившесь в ее холку, на ней сидел бледный мальчик, Вилфред. Ребенок был бледен как смерть и кричал: «Мама, мама!» Я подумала, что этот мерзавец Джордж пытается научить мальчика верховой езде. Скаковая лошадь Бонни-Бой металась по кругу. Я видела, как наш Джордж вопит, чуть ли не сплевывая, его усы, топорщатся, а лицо полыхает, он бьет лошадь кнутом, словно пламя пробегает по горячему парафину.
Мальчик кричит, Джордж бегает рядом и ругается, вопит: «Ах ты, маленькая свинья!» Лошадь — та как будто взбесилась. Я оторопела. Потом выскочила Мег, потом двое других мальчиков.
Все кричат. Мег бросилась к Джорджу, но тот поднял кнут. Вид его был ужасен. Она хотела подойти к нему. Двинулась — и остановилась со сжатыми кулаками. Он взмахнул кнутом, заставив ее отскочить. Лошадь промчалась мимо. Мег пыталась остановить ее. Он ходил, сновал по двору пьяными шагами, размахивая кнутом, тут я подбежала к нему и ударила его корзинкой. Ребенок упал, и Мег поспешила к нему. Прибежали несколько мужчин. Джордж стоял с ужасным видом. Ты не представляешь, каким было его лицо, Сирил. Безумное! Я его лупила, как могла, у меня аж рука заболела. Я потеряла девять пенсов Персиваля Чарльза и мою прекрасную белую салфетку с корзинки, и все, что у меня было с собой. Я осталась наедине с мрачными прогнозами насчет четверга, потому что придется подать Чарльзу бараньи котлеты, которые он не любит. О! Сирил, я бы хотела быть казуаром[34] на берегах Тимбукту. Когда я увидела Мег, плачущую над мальчиком — слава Богу, он не пострадал! — то захотела, чтобы наш Джордж умер. И тогда бы мы помнили о нем. После я его уже не видела. Могу себе представить, чем это все может кончиться».
Письмо заканчивалось пожеланиями спокойной ночи и «пусть тебя благословит Господь». Сразу после этого письма от Алисы я отправился в Эбервич посмотреть, как там обстоят дела. Память о прежних днях вернулась ко мне снова в то время, как мое сердце изголодалось по старым друзьям.
Мне сказали в Холлизе, что после тяжелого приступа белой горячки Джорджа отправили в Паплвик, в отдаленную местность к Эмили. Я одолжил велосипед, чтобы проехать десять миль. Лето было сырое, и все злаки вокруг взошли с опозданием. В конце сентября листва была еще зеленая и пышная. И пшеница стояла удрученно в копнах. Я ехал сквозь спокойную ласковость осеннего утра. Вдоль изгородей клубился голубой туман. Верхушки вязов неясно вырисовывались на фоне занимающегося утра.
Конские каштаны трепетали несколькими желтыми листьями, точно цветы. Я ехал сквозь тоннель деревьев, миновал церковь, где в ту памятную ночь сторож рассказывал мне историю своей жизни. Я ощутил холодящий запах гниющих листьев ранней туманной осени.
Я тихо проезжал по узким тропинкам, по холодной траве с серо-голубыми жемчужинами росы, над которыми раскинулась мокрая паутина осени. Коричневые птички бегали передо мной, напоминая листья на ветру. Я слышал гонг, который означал что сейчас уже полдвенадцатого. Мужчины и мальчики, работающие в темноте шахт, ели свой завтрак в это время. К ним подбегали осторожной тенью мыши в надежде на крошки, и мальчики смеялись красными ртами, присыпанными угольной пылью. И маленькие твари смотрели на них в тусклом свете ламп. Ягоды кизила благородно краснели на верхушке живой изгороди. Их никто не собирал, даже черная смородина осыпалась несобранная. Я медленно ехал дальше. Ягоды наклоняли свои тяжелые красные головки, вокруг летали птицы, а передо мной, глубоко в толщах земли работали плененные мужчины. Коричневые птички суетились на живой изгороди.
Ферма, где жили Реншоу, стояла одиноко среди полей, скрытая от шоссе и от всего деревьями. Тропа, ведущая туда, проходила под их глубокой тенью. Я бросил взгляд через живую изгородь на поле, где снопы пшеницы стояли, словно маленькие желтые парусники широко раскинувшейся флотилии. Где-то на краю поля я услышал скрип телеги и голоса мужчин и сразу увидел гору снопов на телеге, которая, раскачиваясь, ехала на гумно. Тропа вывела меня на пустое поле, за ним вырастали здания фермы, как ярко раскрашенные корабли, плывущие по спокойной воде. Белые куры спокойно расхаживали на солнце и в тени.
Я прислонил велосипед к серым дверям старого дома. Было очень тихо. Немного поколебавшись, я постучал в открытую дверь. На стук вышла Эмили. Она была, как всегда, красива, хотя и беременна на шестом месяце.
Эмили удивленно воскликнула, и я пошел за ней на кухню, где аккуратно были разложены и развешаны блестящие сковородки, кастрюли, деревянная посуда. Кухней служила большая комната с низким потолком, за долгие годы ставшая очень уютной. Сиденье возле камина было покрыто зеленым сукном. Над камином полочка, на которой лежали трубки; много поколений трудолюбивых, мирных мужчин и женщин прошли через эту комнату, и каждый что-то от себя добавил, привнес этот комфорт. Стул стоял на нужном месте, и крючок висел там, где надо, и табуретка стояла, где ей и положено стоять.
И диванчик, и софа. И покрывало для софы очень подходило. И полочка с книгами. Комната, которая выглядела такой уютной и тихой, была обихожена многими поколениями, приспособлена для крупных мужчин и пышных женщин. Она стала домом для Реншоу, теплым, добрым, любимым. Эмили прекрасно подходила к этой обстановке. Я, же сев на софу близ окна, почувствовал, что эта славная комната пока еще отвергает меня. Я огорчился.
Эмили же в своей полнокровной красоте чувствовала себя как дома. Довольно редко обнаруживаешь связь между комнатой и человеком, живущим в ней. Такие кровные связи редкость. Эмили наконец нашла свое место, она спаслась от пытки этой странной, сложной современной жизнью.
Она пекла пирог. Ее загорелые руки были покрыты мукой. Она откинула волосы с лица и посмотрела на меня с любовью и нежностью. Она месила тесто в желтой кастрюле. Я тихо стоял перед ней.
— Ты очень счастлива? — спросил я.
— Очень! — ответила она. — А ты нет? Ты выглядишь таким измученным.
— Я счастлив, — ответил я, — живу своей жизнью.
— А ты не находишь все это скучным? — спросила она жалобно.
Она заставила меня рассказать о моих делах. Ей все было интересно, но ее глаза смотрели на меня с состраданием.
— А Джордж здесь? — спросил я.
— Да. Он в плохом состоянии, но уже не так болен, как прежде.
— А что насчет белой горячки?
— О, сейчас ему лучше. Это случилось до того, как он приехал сюда. Иногда он начинает думать о новых приступах и очень этого боится. Ужасно! Том очень добр к нему.
— А он случайно не болен? — спросил я.
— Не знаю, — ответила она и наклонилась к печке, чтобы перевернуть яблочный пирог, который пекла.
Она коснулась рукой лба и снова отбросила волосы, оставив пятнышко муки на носу. Одно-два мгновения она стояла на коленях перед печью, глядя в огонь и думая.
— Ему было очень плохо, когда он приехал сюда, он не мог ничего есть, особенно плохо ему было по утрам. Полагаю, это печень. Все они кончают так.
Она продолжала вытирать большие черные сливы и раскладывать их на блюде.
— Болезнь печени? — спросил я.
Она кивнула.
— Он сейчас в постели? — спросил я снова.
— Да, — ответила она. — Если бы он встал и походил бы немножко, поразмялся, он бы выздоровел. Но он лежит там и бездельничает.
— А в какое время он встает? — продолжал расспрашивать я.
— Не знаю, он может сползти вниз к чаю. Ты хочешь увидеть его? Ты для этого пришел?
Она улыбнулась мне с легким сарказмом и добавила:
— Ты всегда думал о нем больше, чем о ком-либо другом. Ах, ну, пожалуйста, ступай к нему.
Я последовал за ней по черным ступеням, которые вели из кухни прямо в спальню. Мы прошли по скрипящему деревянному полу этой пустой комнаты и открыли дверь на противоположной стороне. Джордж лежал на кровати, испуганно глядя на нас.
— Вот, Сирил пришел повидаться с тобой, — сказала Эмили. — Я привела его сюда наверх, потому что не знала, когда ты спустишься.
Легкая улыбка облегчения появилась на его лице, и он протянул руку с кровати. Он лежал, натянув сбитое одеяло до подбородка. Лицо было бесцветное и довольно обрюзгшее. Нос раздутый.
— Ты себя сегодня нехорошо чувствуешь? — спросила Эмили, мягко, с жалостью, которую она постоянно испытывала, даже говоря о его болезни.
— О, все в порядке, — ответил он желая поскорее отделаться от нас.
— Тебе бы все-таки не мешало попробовать встать. Сегодня прекрасное утро, теплое, солнечное, — сказала она нежно.
Он не ответил, и она сошла вниз.
Я оглядел холодную, чисто вымытую белую комнату, в ней было мало мебели и никаких украшений. Единственное, что смягчало почти больничную обстановку, это воловья и лошадиная шкуры на полу. Все остальное белое, или серое, или тускло-коричневое.
Крыша с одной стороны была очень покатой, и окно располагалось ниже моих коленей и почти доходило до пола. С другой стороны было довольно большое окно, высокое. Сквозь него виднелись красные крыши сараев и небо. Черепица сияла живым оранжевым светом. Чуть дальше поле, маленькие человечки поднимали снопы на телегу, по крайней мере, так казалось отсюда.
— Вернешься к сельскому хозяйству снова? — спросил я его.
— Не знаю, — тупо ответил он.
— Ты вообще-то спускаешься вниз? — снова спросил я.
— Нет. Я рад тебя видеть, — ответил он все с тем же выражением.
— Я только что приехал из Франции, — сказал я.
— А! — ответил он безразлично.
— Мне очень жаль, что ты болен, — сказал я.
Он, не двигаясь, смотрел на противоположную стену. Я подошел к окну и выглянул наружу. Через некоторое время я заставил себя сказать непринужденно:
— А может, ты встанешь и мы выйдем прогуляемся?
— Да, видимо, нужно, — согласился он, собравшись с силами.
Он заставил себя подняться с кровати. Когда он снимал пижаму, чтобы умыться, я отвернулся. Его руки казались тонкими. У него был живот, весь он был сутулый и какой-то неказистый.
Я вспомнил то утро, когда мы плавали вместе в мельничном пруду, и подумал, что сейчас он в расцвете лет. Я посмотрел на его посиневшие жалкие руки, когда он умывался. Мыло вдруг выскользнуло из его пальцев, когда он брал его, и упало, ударившись о кувшин. Это удивило нас. Он ухватился за края раковины, чтобы удержаться. Так он закончил свой медленный бесполезный туалет. Причесывая волосы, он смотрел на себя с явным стыдом.
Когда мы спустились вниз, в кухню вошли работники с поля, обед дымился на столе. Я пожал руку Тому Реншоу и крепкую, сильную левую кисть старика. Потом меня представили Артуру Реншоу, крупному, застенчивому, безусому парню лет двадцати.
Я кивнул слуге Джиму и его жене Анне. Мы все сели за стол.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил сердечно старик у Джорджа. Не ожидая ответа, он продолжал: — Тебе надо встать и идти с нами, поможешь нам управиться с пшеницей. И тогда будешь чувствовать себя хорошо.
— Не хочешь ли ты баранинки, а? — спросил его Том, поддевая кусок ножом.
Джордж покачал головой.
— Она довольно постная и нежная, — сказал Том мягко.
— Нет, спасибо, — ответил Джордж.
— Положи ему кусок! Положи ему кусок! — воскликнул старик. — Это то, что ему нужно, это придаст ему силы.
— Это нехорошо, если желудок не принимает пищи, — сказал Том мягко, словно он говорил с ребенком.
Артур же наполнил стакан Джорджа пивом без всяких разговоров. Оба молодых человека были очень внимательны к Джорджу.
— Положите ему хоть ложку репы, — настаивал старик. — Я не могу есть, когда у кого-то тарелка пуста.
Поэтому они положили репы и лукового соуса на тарелку Джорджа, а тот взял ложку и попробовал еду. Мужчины ели громко и с удовольствием. Ему было больно смотреть на них именно из-за того, что ели с таким смаком. Наконец, старик отложил ложку, которой он пользовался вместо ножа и вилки, посмотрел в тарелку Джорджа и сказал:
— Да он ничего не ест! Ничего! Это нехорошо.
Джордж тупо молчал.
— Не трогайте его, отец, — сказала Эмили.
— Да, не трогай его, отец, все устроится, — сказал Том, добродушно улыбаясь.
Все, что бы она ни говорила, тут же встречало поддержку Тома.
Прежде чем подать на стол яблочный пирог, она поставила перед братом сладкий творог с мускатным орехом и сливками, мелкие черные сливы, заодно подала тарелку и ложку, приглядывая за ним, словно, он был ребенком.
Том наблюдал за ней влюбленными глазами и даже погладил ей руку, когда она проходила мимо. После обеда Джордж вдруг произнес отчаянно, безразличным тоном:
— А вы не собираетесь дать Сирилу стаканчик виски?
В лице его отчетливо проступили следы борьбы между стыдом и надеждой.
В комнате воцарилось молчание.
— Ага! — сказал мягко старик. — Ладно, так и быть. Плесни ему каплю.
— Да! — добавил Том просительным тоном.
Все мужчины в комнате с трепетом ожидали окончательного приговора женщины.
— Я не знала — сказала она ясно, — что Сирил любит виски.
— Да мне все равно, — ответил я и покраснел. Я не смел спорить с ней. И старик тоже не решался. Мы просто ждали.
Подержав нас в этом состоянии несколько минут, она вышла в другую комнату, и мы услышали, как она отпирает дверь. Эмили принесла бутылку, на дне которой было около полупинты жидкости, и пять стаканов.
— А мне не нужно, — сказал старик.
— Мне тоже, — заявил Артур.
— Ты будешь, Том? — спросила она.
— А ты хочешь, чтобы я выпил? — спросил Том, улыбаясь.
— Я нет, — ответила она резко. — Я вообще не хочу, чтобы кто-то пил. Вы видите результаты перед собой. Но если Сирил будет пить, вы тоже можете выпить по стаканчику с ним.
Том был очень доволен ею. Мне и мужу она налила полные стаканы.
— Хватит, хватит! — сказал он. — Отдай это Джорджу. А мне не надо так много, ровно на два твоих пальчика, ты же знаешь.
Но она подала ему полный стакан, а когда Джордж получил свою долю, в бутылке оставалась всего капля. Эмили холодно посмотрела на пьяницу, когда тот потянулся за стаканом.
Мы с Джорджем беседовали, пока мужчины курили.
— Ты видел мою семью? — спросил он. — Да! Не так все плохо, правда, с детьми порядок, верно? Они мягкие, это все мамино воспитание. Слишком балует их, не дает мне слова сказать. Я бы воспитал их иначе, ты знаешь.
Том взглянул на Эмили и, заметив, что она сердится, предложил ей пойти посмотреть на скирду. Я смотрел вслед этому широкоплечему мужчине, шагавшему рядом с ней. Она была настоящей хозяйкой, спокойной и самоуверенной, он — ее мужем и слугой.
Джордж рассказал о себе. Если бы я не знал его, то вряд ли поверил, что все это говорит он, а не кто другой. Настолько глупой показалась мне его похвальба.
Старик встал и сказал, что нужно доделать кое-какую работенку. И он ушел вместе с младшим сыном.
Джордж продолжал свой глупый монолог, жестикулируя и мотая головой. Он нес всякую околесицу, и когда мы вышли из дома и отправились в поля. Я испытывал к нему отвращение.
Он выглядел и говорил, как самое последнее ничтожество. Серые куропатки бежали по пустому полю. Мы медленно брели сквозь легкий сентябрьский туман, ступая неспешно и осторожно, потому что он был слишком слаб и плохо держался на ногах. И все равно он старался поддерживать беседу. Не замечал серых куропаток, хотя поел вместе со мной черной смородины, встреченной на пути. А когда я потянул к себе гроздь ягод с живой изгороди, он без всякого интереса посмотрел на красно-зеленые ягоды в моей руке.
— Небось дикие ягоды, да? — спросил он глупо. Он стоял у ворот с помятым бледным лицом, словно трухлявое дерево, которое вот-вот упадет. Его не трогал поток солнечных лучей, даже не касался. На гумне высились скирды сена, стояли снопы пшеницы, золотые и серебряные. Нагруженная телега, скрипя, подъезжала все ближе и ближе. Том забрался наверх и стоял на фоне неба, радуясь золотому зерну. Он помахал рукой жене, проходившей мимо. Потом Артур начал поднимать снопы, устраивая еще одну скирду, и двое мужчин работали дружно, споро. Их белые рубашки и темные волосы создавали тот особый контраст, здесь в поле, который навевал мысли о графике. Тишина нарушалась только случайными касаниями человеческого тела о телегу.
Я видел голубые отсветы на вилах. Том, стоявший высоко на телеге, спрашивал брата, какова получается скирда. Голос у него был сильный и приятный.
Я повернулся к Джорджу, который смотрел на его работу:
— Ты должен стать таким же, как они.
Мы услышали голос Тома.
— Все в порядке! — Он стоял там, наверху, как на носу корабля.
Джордж смотрел, и его лицо медленно стало принимать какое-то новое выражение. Он повернулся ко мне, его темные глаза оживились.
— Скоро я не буду стоять ни у кого на дороге! — сказал он.
Страх и отчаяние послышались мне в его словах.
Я проклинал себя за то, что вывел его из заторможенного состояния.
— Тебе будет лучше, вот увидишь, — сказал я.
Он снова посмотрел на ловкие движения мужчин, стоящих на скирде.
— Я не мог бы связать и десяти снопов, — сказал он.
— Ничего, сможешь через месяц-другой, — заверил я.
Он продолжал смотреть, так Том приставляет лестницу и спускается по ней со скирды.
— Не-е, чем скорее я уберусь, тем лучше, — повторил он про себя, точно заклинание.
Когда мы пошли пить чай, он выглядел, как сказал Том, удрученным. Мужчины чувствовали себя скованно, тихо переговаривались. Эмили обращалась с ним с трепетной заботливостью. Мы чувствовали себя неловко из-за его отчужденности. Он сидел отдельно и мрачно на нас поглядывал, словно приговоренный…
Новая жизнь (лат.).
Букв. «падубный».
«На углу Мраморной арки».
Женская шляпа без полей.
Река забвения в древнегреческой мифологии.
Австралийский страус.