Бьювэйл и поныне самый большой приход в Англии. Население здесь малочисленное, всего лишь три шахтерских поселка, и к тому же кругом необъятная чащоба, часть древнего Шервудского леса. Есть здесь холмы с пастбищами, пашни, копи и в довершение ко всему развалины цистерианского аббатства. Руины эти лежат посреди все еще пышного луга у подножия поросшего дубами склона, и вдруг, словно кусочек пронзительного майского неба, вас озаряет голубое сияние гиацинтов. От аббатства осталась лишь примыкавшая к алтарю восточная стена, покрытая толщей бурно разросшегося плюща. Высокое сводчатое окно облюбовали воркующие голуби. Об этом окне и пойдет речь.
Викарий Бьювэйла — холостяк сорока двух лет. С самого раннего детства правая сторона его тела вследствие какой-то болезни частично парализована, и потому при ходьбе он слегка волочил ногу, а правый уголок рта скошен, и этого не могут скрыть даже пышные усы. Что-то патетическое есть в его страдальчески искривленном лице, глаза же проницательны и печальны. Нелегко найти путь к сердцу мистера Колбрана. И в душе его есть что-то такое, связанное с выражением его лица. Он может относиться к вам либо иронически, либо насмешливо, но вряд ли вы найдете человека более терпимого к чужим слабостям и более благородного. Если вы человек грубый и позволяете себе насмехаться над ним, в ответ вы не увидите злости в его глазах — лишь легкую улыбку и спокойное ожидание, когда все это кончится. Но люди его не любят, хотя в открытую не высказывают этого, предпочитая ворчать о том, что «никогда не знаешь, на чем он тебя поймает».
Как-то вечером мы с викарием обедали в его кабинете. Комната эта находилась в вызывающем противоречии со вкусами людей, окружавших викария: ее украшали Лаокоон и другие классические статуи, а также бронзовые и серебряные статуэтки итальянского Ренессанса, все потемневшие, покрытые патиной.
Мистер Колбран — археолог, но, правда, не принимает всерьез свое хобби, да и никто не может оценить глубину его познаний данного предмета.
— Ну вот, — сказал он мне, когда мы закончили обед, — я обнаружил еще один пункт, не освещенный в моей великой работе.
— И что это? — спросил я.
— Я не рассказывал, что составляю Библию английского народа, Библию его сердца, его тайных порывов при встрече с таинственным и неизведанным. Роясь в документах, собранных у меня дома, я обнаружил один отрывок, это прямо-таки прыжок из Бьювэйла на небеса к Господу.
— Где он? — спросил я, озадаченный.
Викарий посмотрел на меня, полуприкрыв веки.
— Это было написано на пергаменте, — ответил он. Затем неторопливо достал пожелтевшую книгу и начал читать вслух:
«И когда мы запели, хруст раздался в окне, в большом окне, выходящем на восток, где витраж изображал Господа нашего, распятого на кресте. То злобный отвратительный дьявол, привлеченный нашим пением, сдирал любимый образ со стекла. Мы увидели, как железные когти сатаны пробивают окно, а за ними показалось пылающее багровым огнем лицо, извергающее жар прямо на нас. Сердца наши ушли в пятки, ноги подогнулись, мы приготовились к смерти. Мерзкое дыхание заполнило молельню.
Но с небес нам на помощь пришло: «Да святится имя твое…» — и рычащий, визжащий дьявол был укрощен и обращен в бегство. Поднялось солнце, и снова настало утро. В тонком слое снега что-то блестело. Это была часть витража, изображавшего Господа нашего, кусочки стекла, разбитого и упавшего в снег, а в окне зияла ужасная дыра — след прикосновения злого духа. Словно священная рана, из которой стекала благословенная кровь. Золотом сверкала эта кровь на искрящемся снегу. Некоторые из нас собрали ее, к радости всего нашего братства…»
— Интересно, — заметил я, — но откуда это?
— Записи Бьювэйлского аббатства, пятнадцатый век.
— Бьювэйлское аббатство, — задумчиво произнес я. — Что же так могло испугать монахов, хотелось бы мне знать?
— Мне тоже, — ответил викарий.
— Кто-то залез по стене, — предположил я, — и попытался проникнуть внутрь через окно.
— Вы серьезно?! — улыбаясь, воскликнул он.
— Хорошо, а вы что думаете?
— Почти то же самое, — ответил викарий. — В моей книге я по-своему описываю этот случай.
— В вашей великой книге? Расскажите.
Он затенил лампу, и комната почти погрузилась во мрак.
— Теперь вы не видите меня, слышите только мой голос, не так ли?
— Я вижу вашу руку, — ответил я.
Он совсем отодвинулся от круга зыбкого света. Затем раздался его певучий голос:
«Я был крепостным у Роллстаунов в поместье Ньюторп, главным конюхом, Однажды, когда я чистил лошадь, она ударила меня. Этот конь был моим старым недругом. Когда-то он получил от меня по носу, и едва ему представилась возможность, он ринулся на меня и рассек мне губу. Я схватил топор и ударил его по голове. Он заржал пронзительно, словно демон сидел в нем, и потянулся ко мне, оскалив зубы, и тогда я сразил его наповал.
За убийство коня меня запороли почти до смерти. Но я был крепким парнем, мы, конюхи, хорошо питались. Крепкий я был, но меня пороли до тех пор, пока я не перестал шевелиться. На следующую ночь я поджег конюшню, огонь перекинулся на дом. А я затаился и любовался, как поднимается алое пламя над домом и языками вырывается из окон. И я видел, как мечутся люди, и слуги, и хозяева, одной испуганной толпой. Холодало, но тепло огня сладостно разогревало мое сердце. Я видел, как они бегали и оглядывались, и алое, кровавое пламя озаряло их. Они кричали, когда, взметнув искры, рухнула крыша. Они подвывали, словно собаки при звуках волынки. Хозяин неистово проклинал меня, а я, смеясь, лежал под кустом совсем рядом.
Когда пожар стал затихать, я испугался. Я бросился бежать в лес, но в глазах моих билось пламя, в ушах моих стоял треск обугливавшегося дерева. Я сам был весь в огне, сколько времени я бежал — не знаю, бежал, пока не свалился в зарослях папоротника и не заснул. Когда я открыл глаза, уже наступил вечер. На мне не было плаща, и я ощутил страшный холод. Малейшее движение бередило мои раны на спине, и я боялся пошевелиться. Я продолжал лежать, но голод донимал меня. Вынести его было невозможно, и я приподнялся, стараясь привыкнуть к боли, и попытался поискать какую-нибудь пищу. Кроме шиповника, кругом ничего не было.
Я был совсем слаб и, поползав немного, опять свалился среди папоротника. Сучья надо мной скрипнули на морозе. Я поднялся и огляделся. В свете звезд ветки деревьев казались спутанными волосами. Сердце мое едва билось. Снова раздался скрип, затем внезапно хруст, быстро затихший. Я валялся в зарослях папоротника, как бревно, но все же способен был узнать в странном свистящем похрустывании звук ломающегося на морозе льда. Я находился в лесу возле озера, в двух милях от поместья. И все же, когда со стороны озера снова донесся хруст, я прижался к замерзшей почве каждым моим мускулом, задеревеневшим, как земля вокруг меня. И всю ночь я не смел оторвать лицо от земли и лежал, напрягшись, будто привязанный к невидимым кольям.
Уже наступило утро, а я все лежал в каком-то полузабытье. Но к полудню моя боль напомнила мне о себе. Я закричал и, вставая, задохнулся от боли, еще более нестерпимой. И тогда неистовство снова охватило меня. Руками я лупил по грубой коре, сбивая их в кровь, в таком исступлении я был. Я подверг себя настоящей пытке, пока не обессилел от боли. Но я все равно боролся с ней, боролся, мучая и терзая себя, пока не преодолел ее. Смеркалось. Солнце за весь день так и не смогло прогреть землю. Небо разливало пронзительный холод, и я почувствовал, что надвигается морозная ночь. Внезапно я осознал все, что со мной произошло, и ужаснулся тому, что испытания последних дней сделали меня совершенно другим человеком. В ужасе я бросился бежать через лес.
Скоро я наткнулся на тела пяти человек, повешенных на дубе. Должно быть, они, одеревеневшие на морозе, висели здесь уже много дней. Еще больший ужас обуял меня. Петляя, не разбирая дороги, мчался я по лесу, пока не оказался на его краю, где деревья стали тоньше и ниже, и наконец уткнулся в лохматые и ободранные кусты боярышника у самого озера. Закатное небо отливало багрянцем, и лед искрился, словно под весенним солнцем. На ледяных полосах, словно каменные изваяния, сидели дикие гуси. Я подумал о Марте. Она была дочерью мельника, жившего на другой стороне озера. Ее ярко-рыжие волосы трепетали на ветру, как листья бука. И часто, когда я приходил с лошадьми на мельницу, она приносила мне еду.
— Я думал, белка села тебе на плечо, — сказал я ей, — а это оказались твои пышные волосы.
— Меня называют лисичкой, — ответила она.
— Тогда я буду твоей собачкой.
Когда я заглядывал на мельницу, она приносила мне свежий хлеб с беконом. Мысль о булочках и беконе опьянила меня. Весь день я спотыкался о кроличьи норы, весь день я жевал кору. Голова моя отупела, я не чувствовал ни боли моих ран, ни жжения ссадин от колючек на моих коленях, я упрямо двигался к мельнице, будто брел по границе жизни и смерти, преследуемый по пятам ужасом наступавшей ночи.
Я вышел на полянку, за которой начинался пруд. Вокруг стояла мертвая тишина. Раньше здесь всегда шумела вода, но сейчас не слышно было ни звука. Холодное безмолвие испугало меня, и, забыв про боль и про мороз, я бросился вперед. Казалось, лес преследовал меня. И я упал как раз возле хлева, где зимовали свиньи. Залаяли собаки, и верхом на лошади показался мельник. Я услышал, как он проклинает этот день, своих слуг, меня, из-за которого понапрасну пришлось покинуть теплый дом, проклинает все на свете. Я лежал и слышал, как внутри хлева поросята жадно сосут мать. Потом я сообразил, что большинство из выводка уже забито к завтрашнему Рождеству. Мельник в это время года предусмотрительно держал молодь, извлекая немалую выгоду из продажи молочных поросят к зимнему празднику.
Улучив момент, когда все стихло, я сломал палку, служившую засовом, и пробрался в хлев. Свинья захрюкала, но с места не сдвинулась. Осторожно, потихоньку я подполз к ее теплому животу. Только трое поросят оставалось около нее, и, сочившаяся переполнявшим ее молоком, она раздраженно похрюкивала. То и дело она подталкивала поросят пятачком, и они визжали. В темноте я подполз вплотную, но свинья, занятая детенышами, не замечала меня. Я так дрожал, что никак не мог приблизить лицо к ее груди, никак не осмеливался приникнуть губами к соскам. Наконец, трепеща от голода и страха, я решился и, помогая себе рукой, припал к теплой груди. Ее собственные детки, повизгивая, наскакивали на меня, но она, почувствовав облегчение, только лежала и блаженно похрюкивала. Скоро, напившись досыта, я отодвинулся и задремал.
Меня подняли на ноги крики мельника. Он ругал свою плакавшую дочь, заставляя ее выйти из теплого дома и накормить свинью. И она пошла, сгибаясь под тяжестью коромысла. Обнаружив сломанный засов, она в испуге остановилась, но тут захрюкала свинья, и девушка осторожно вошла в хлев. Я схватил, ее, зажав рот рукой. Упираясь руками мне в грудь она попыталась освободиться, сердце мое неистово забилось. В конце концов она узнала меня. Я сжал ее в объятиях. Она бессильно повисла на моих руках, отворачивая лицо, и мой поцелуй пришелся в шею. Слезы застилали мне глаза, я не понимал почему, пока не вспомнил о моей пораненной лошадью губе.
— Они убьют тебя, — прошептала она.
— Нет, — ответил я.
И она тихо заплакала. Взяв мою голову в руки, она поцеловала мое лицо, умывая его слезами, вытирая своими чудесными волосами и согревая теплым дыханием.
— Отсюда не уйду, — сказал я. — Принеси мне нож, и я смогу защищаться.
— Нет, — она заплакала. — Ах, нет же.
Она ушла, а я лежал на земле, прижимая руку к груди, где, как мне казалось, еще таилось ее тепло, и ощущение одиночества показалось мне страшнее голода.
Немного позднее она вернулась. Согнувшись и держа перед собой фонарь, она вошла в хлев. Она взглянула на меня из-под копны отливавших медью волос, и что-то во взгляде ее испугало меня. Но она пришла с едой. Мы уселись рядом, и нас освещал лишь тусклый фонарь. Временами по моему телу пробегала дрожь, и глотал я с трудом.
— Если я съем все, что ты принесла, — сказал я, — я усну, и меня схватят прежде, чем я успею проснуться.
Тогда она забрала назад оставшееся мясо.
— Почему? — проговорил я. — Почему мне нельзя даже наесться?
Она смотрела на меня, и слезы страха блестели в ее глазах.
— Что такое? — спросил я, но она не ответила. Я поцеловал ее, и снова боль пронзила мой пораненный рот.
— Теперь на твоих губах моя кровь, — сказал я.
Она провела гладкой рукой по своему рту и в удивлении посмотрела сначала на руку, потом на меня.
— Оставь меня, я устал.
Она поднялась, собираясь покинуть хлев.
— И принеси мне нож, — добавил я.
Тут она поднесла фонарь прямо к моему лицу и стала разглядывать его, словно картину.
— Ты сейчас похож на каторжника, которого привели на казнь, — проговорила она. — Глаза твои широко раскрыты, но в них лишь черная пустота.
— Я немного посплю, но постараюсь проснуться вовремя.
— Не надо оставаться здесь, — умоляющим голосом произнесла она.
— В лесу я не усну, — ответил я, и это мое сердце говорило за меня. — Я боюсь. Эти страшные звуки леса — лучше быть напуганным голосами людей и лаем собак. Принеси нож, и утром я уйду. Но сейчас один я не пойду.
— Они схватят тебя, — сказала она.
— Принеси нож, — настаивал я.
— Уходи же, — умоляла она.
— Нет. Не сейчас.
Она подняла фонарь, и его скудный свет выхватил из темноты наши лица. Слезы ее высохли, глаза излучали голубой свет. Я притянул ее к себе, зная, что она — моя.
— Я вернусь, — просто сказала она.
Она вышла, а я улегся, сложив руки, и заснул.
Я проснулся от того, что она яростно трясла меня.
— Мне снился сон, будто я погребен под большой кучей земли, которая как гора возвышалась надо мной, — пробормотал я, протирая глаза. Она накрыла меня плащом, дала охотничий нож, мешочек с едой и другие вещи, все я не запомнил. Затем она спрятала фонарь у себя под плащом.
— Пойдем, — сказала она, и я, как слепой, последовал за ней.
Когда я вышел в холодную пустоту, кто-то коснулся моего лица и волос.
— Кто тут? — закричал я, и она быстро схватила меня, призывая замолчать.
— Кто-то дотронулся до меня, — громко сказал я, словно был еще охвачен сном.
— Тише! — прошептала она. — Это всего лишь снег.
В доме залаяли собаки. Она проскользнула вперед, я двинулся за ней. Подойдя к замерзшему ручью в том месте, где был брод, она перебежала на другую сторону, но меня в одном месте лед не выдержал. Теперь до меня дошло, где я нахожусь. Быстрые холодные снежинки кололи мне лицо. В лесу же не было ни ветра, ни снега.
— Прислушайся, — сказал я, пытаясь сбросить с себя остатки сна, — внимательно прислушайся.
— Над головой я слышу шум, — ответила она, — словно на деревьях верещат огромные летучие мыши.
— Дай мне свою руку, — промолвил я.
Мы шли, и океан звуков окружал нас. Вдруг белое сияние возникло перед нами, и она громко вскрикнула.
— Держись, не выпускай моей руки, — приказал я, и мы пошли дальше по свежевыпавшему снегу. Но она то и дело в страхе оборачивалась.
— Не тяни назад мою руку, — сердито сказал я, — ты бередишь раны на моем плече.
Она затрусила рядом со мной, как олененок рядом с матерью.
— Мы пересечем долину и спустимся к ручью, — произнес я — он приведет нас в глубь леса, там мы присоединимся к беглым. В этой части леса волков не бывает, они обычно следуют по пятам за оленями.
Мы шли прямо в сторону большого красного зарева, вырисовывавшегося за снежной круговертью.
— Ах! — вскрикнула она и застыла в изумлении. Вдруг мне показалось, будто мы пересекли границу сказочного королевства и я перестал быть обычным человеком. Откуда я мог знать, что за глаза сверкали передо мной в снежной карусели, какие таинственные духи носились в воздухе? Так я стоял и ждал того, что должно произойти, и я забыл о ней, о том, что она рядом. Только духов я ощущал, духов, возникавших то тут, то там, и кружившихся вокруг меня в бешеном танце.
В это мгновение она обхватила меня, покрывая страстными поцелуями; собаки, люди, демоны — кто угодно мог бы наброситься на нас — нам было все равно. Сквозь круговерть снежинок мы двинулись в сторону призрака, манившего нас разноцветным сиянием. Перед нами возникла светящаяся дверь, искрящаяся снежной радугой. Ни я, ни Марта ничего подобного прежде не видели. Дверь испускала изумительные снопы красных искр. Мы стояли, пораженные.
— Это волшебство, — сказала она, придя в себя, — разве я могла такое представить? О нет!
Целые букеты голубого и красного пламени вспыхивали в наполненном снежинками воздухе.
— Сияние, словно свет маленького красного цветка, словно пурпур ягод шиповника на груди, — это знак богородицы.
Я сбросил плащ, положил мою ношу и взобрался на камень, повернувшись лицом к призраку. Удерживаясь на выступе, засыпаемый снегом, я потянулся вверх.
Рука моя приобрела красно-голубой оттенок, но я никак не ощущал материальности призрака. А свет, идущий от него был рядом, на моей руке, переливаясь, как крылья бабочки, всеми цветами радуги, он улетал в густой снежный вихрь. Я взобрался еще выше и встал на скользкий, круглый, как голова замерзшего человека, камень и еще дальше протянул руку. И тут я почувствовал жгучий холод. Я не мог отдернуть руку. Снизу Марта закричала мне, чтобы я спускался. Я нащупал что-то жесткое, точно выступающее ребро призрака, и вонзил нож. В красноте образовалась дыра, заглянув внутрь, я увидел внизу ангелов в белом с обращенными ко мне искаженными страхом лицами. У каждого из них было два лица, обрамленных кольцами волос. Мне стало страшно. Я схватился за сияющую красноту, плотность которой наконец ощутил, и рванул на себя. Холодный камень ушел у меня из-под ног, и я почувствовал, что падаю в снег.
Я быстро поднялся, и мы продолжили свой путь к ручью. Увидев гладкую ледяную дорожку, мы почувствовали облегчение. Ветер бушевал вокруг нас, сбивал с ног, снег облепил нас, но, пригибаясь, мы пробирались сквозь бурю. Я поддерживал Марту, которую, как птичку, бил свирепый ветер. Постепенно снега становилось все меньше, а ветра в лесу совсем не было. Я не ощущал ни холода, ни усталости. Только темнота тянулась вслед за нами, да полоска бледного лунного света бежала впереди нас. Но все же я ощущал это движение луны и деревьев, охваченных сумасшедшим вихрем, ощущал боль в плече и мою здоровую руку, удерживающую Марту. Я шел вслед за луной, потому что знал: там, где ручей вырывается из ледяного плена, находится пристанище тех, кто вне закона.
Вдруг она, не издав ни звука, упала. Я подхватил ее и вскарабкался на берег. Кругом шумели лиственницы, ветер завывал в их ветвях. Скоро я привел ее под сень деревьев. Там я положил ее, а сам наломал пушистых веток. Я прилег на наше сухое ложе и пристроил ее голову у себя на груди. И так мы провели ночь. Собою я закрывал ее от непогоды, и она лежала, как орешек под скорлупкой.
Наступило утро, и снова холод разбудил меня, я застонал. Но сердце мое согревала копна огненно-рыжих волос девушки, что лежала в моих объятиях. Я взглянул на нее, она поймала мой взгляд и улыбнулась. И снова возник страх. Будто попав в западню, она втянула голову в плечи.
— Нам нечем развести огонь, — сказал я.
— У тебя в мешочке кремень и огниво, и сухой трут, — ответила Марта.
— Боже тебя благослови, — произнес я.
Я наломал лиственных сучьев и там, где деревья, расступаясь, образовывали небольшую полянку, развел костер. Она оставалась на месте, не решаясь подойти ко мне ближе.
— Иди же, — позвал я, — поешь вместе со мной.
— Твое лицо, — вымолвила Марта, — оно испачкано кровью.
Я распахнул плащ.
— Ну, смелее, — опять позвал я, — ты вся дрожишь от холода.
Я набрал полную пригоршню снега и смыл с лица кровь, затем насухо вытерся краем плаща.
— Теперь, когда на моем лице нет крови, тебе нечего бояться. Иди же, сядь возле меня, и мы разделим трапезу.
Я отрезал ей ломоть замерзшего хлеба, и тут вдруг она повисла на мне, страстно целуя. Она упала, обхватив мои колени, и, прижавшись к ним грудью, зарыдала. Она лежала у моих ног, и разметавшиеся волосы еще одним костром полыхали возле меня. Как же удивляла меня эта женщина!
— Не надо, — прокричал я, и она подняла голову и снизу посмотрела на меня.
— Не надо, — я почувствовал, как слезы катятся по моим щекам.
Она положила голову мне на грудь, и мои слезы дождем оросили ее прекрасные волосы. Я вспомнил о кусочке цветного стекла, лежавшем у меня за пазухой, и извлек его на свет. Теперь он казался черным и невзрачным.
— Ах! — вырвалось у меня. — Это все магия.
— Камень черный?! — изумилась Марта.
— Прошлой ночью он излучал красный свет, — сказал я.
— Это магия, — ответила она.
— Пожалуй, выброшу я его, — сказал я, поднимая кусочек над головой, — выброшу — так будет лучше.
— Но он сияет! — воскликнула она, — сияет, как глаз ночного существа, как глаз волка, заглядывающего в дверь.
— Это все магия, — произнес я, — от него надо избавиться.
Но она схватила меня за руку и прокричала:
— Он сияет красным цветом!
— Это гелиотроп, кровавый камень, — ответил я, — он погубит нас, мы умрем страшной смертью.
— Дай мне его.
— На нем отпечаток крови.
— Дай скорее, — потребовала она.
— Это моя кровь.
— Дай! — хрипло приказала она.
— Это кусочек моей жизни.
— Дай мне его, — мольба слышалась в ее голосе.
И я сдался. Она схватила его, и улыбка расцвела на ее лице. Она улыбнулась, улыбнулась, глядя мне в глаза и протягивая руки. Я поймал ее губы, ее рот, ее снежно-белую шею. Она больше не боялась и лишь немного дрожала от счастья…
Заунывный звук вывел нас из полузабытья. Костер догорел, но лес опять наполнился призрачным сиянием. Наши широко раскрытые глаза слезились, но мы не могли оторвать их от вершин деревьев, светившихся таинственным светом. Звук приближался к нам, это были волки…»
— Хватит, — сказал викарий, внезапно поднимаясь, — они прожили долгую и счастливую жизнь.
— Нет, — задумчиво сказал я.