Нет, я не знал забавы лучшей,
чем жечь табак, чуть захмелев,
меж королевствующих сучек
и ссучившихся королев.
Была вчера на выставке гадюк.
Вернулась с медалью и грамотой.
К субботнему приему по случаю открытия выставки, аукциона и светского ужина я готовлюсь тщательно. Впервые в жизни мне важно выглядеть как можно лучше. Почему? Зачем? Для чего мне что-то доказывать человеку, который видит во мне только объект для осуществления мести? Я и сама не знаю…
Перед сном, позвонив подругам и Игорю, сообщаю им последние новости. Информацию об использовании Верещагиным фотографии Ваньки в давлении на меня мы с Игорем решаем пока скрывать.
— Это психология, Лерка! Чистый блеф! — убеждает меня Игорь. — Мне нарыли о твоем Верещагине всё! Если он способен нанести вред ребенку — к чертовой бабушке уволю своего аналитика да и в себе разочаруюсь. Не его формат! Просто пугает.
Около полудня появляется Виктор Сергеевич. Он бодр, активен, предупредителен. О происшествии напоминает только легкий свежий шрам над бровью.
— Это все последствия от встречи с подушкой безопасности? — напряженно спрашиваю я. — Говорят, при ее срабатывании могут быть серьезные травмы.
— Могут, — улыбается Виктор Сергеевич. — Но не было. Рад, что всё получилось так, как задумывалось. Надеюсь, Аркадий вас впечатлил? И внешним видом, и манерами?
— Впечатлил. Бабочкой, — киваю я. — Он ведь ваш брат?
— Старший. Разница — пятнадцать лет, — подтверждает Виктор Сергеевич. — Аркадий — бывший личный охранник господина Вяземского. Последние десять лет — начальник его службы безопасности.
— Поговорим? — с надеждой спрашиваю я и тут же бросаю вопрос. — На кого же вы работаете?
— Я говорил вам, — мягко напоминает Виктор Сергеевич. — На своего работодателя.
— Остроумно, — соглашаюсь я с ответом. — И кто же он? Фамилия?
— Верещагин, — отвечает мужчина, не моргнув глазом.
— Разве? — позволяю себе усмешку недоверия. — Тогда почему?
Виктор Сергеевич молчит. Его темно-серые глаза, намного темнее моих, светятся умом и доброжелательностью.
— Тогда почему вы везли меня к Верещагину, но участвовали в передаче отцу? Да еще с такими приключениями? — пристально смотрю на стоящего передо мной мужчину. — Это часть чьей игры? Верещагина или Вяземского? Кто кого сегодня переиграл?
— Пока всех переиграли вы, — произносит странные слова Виктор Сергеевич и переключает меня на свой вопрос. — Магазин и салон или всё на дом?
— Я хочу в люди, — отвечаю я и вижу его широкую понимающую улыбку. — Но могу ли я позволить себе выйти? Хотя бы за платьем?
— Положитесь на меня, — склоняет голову в знак уважения этот странный мужчина.
— Каждая женщина обязательно встречается с ним, своим безупречным платьем. Везучим женщинам такая встреча светит несколько раз! — вспоминаю я Сашкины слова, которые она говорила нам с Варькой во время очередного «похода» в Нарнию.
И я встречаюсь с ним, моим новым безупречным платьем. Это темно-серое миди с запахом и узлом. Продавец-консультант назвала цвет «древесно-угольным». Интимный запах, иначе не скажешь, делает платье потрясающе сексуальным, а огромный узел подчеркивает талию.
— Вы стали такой хрупкой! — удивленно восклицает испуганная девушка, представившаяся Полиной.
Испуг продавца вызвало невероятное количество фактурных мужчин, заполнивших магазин готового платья одного из европейских брендов. Двое на крыльце. Трое в салоне. Это она еще не знает, что несколько человек во внутреннем дворе со стороны черного входа, да и приехали мы на трех автомобилях в сопровождении Аркадия Сергеевича.
— Стала? — переспрашиваю я.
— Вы очень стройная, но… в этом платье стали трогательно хрупкой. Как… — восторженная девушка старается подобрать понятный мне образ. — Как веточка на морозе. Такая… корочкой льда покрытая. Неужели вам не нравится?
— Нравится, — честно отвечаю я, мысленно подобрав к платью и клатч, и туфли. — Упакуйте.
— Подождите, не снимайте! — суетится Полина и просит меня пройти в зал. — Надо показать вашему отцу.
— Отцу? — теряюсь я.
— Я больше духовный отец, — с доброй усмешкой говорит Полине Аркадий Сергеевич, откровенно любуясь мной. — Но от такой дочери не отказался бы!
— Вы оригинал! — улыбаюсь я мужчине и вижу очень похожую усмешку на лице Виктора Сергеевича. — Дочерью мне быть еще не предлагали. Были другие замысловатые варианты на выбор.
Хозяйка магазина, холеная возрастная женщина с аккуратным естественным макияжем, в темно-синем строгом костюме предлагает всем кофе, но соглашается только Аркадий Сергеевич.
— Я сделаю фотографию для Ильи Романовича, — голосом доброго доктора, который старается не напугать мнительного пациента, предупреждает Аркадий Сергеевич.
— Он соскучился? — ехидничаю я.
— Он подберет украшения, — объясняет Виктор Сергеевич.
— Так неинтересно! — недовольно фыркает Аркадий Сергеевич. — Был бы сюрприз!
— Валерия Ильинична не любит сюрпризы, — безэмоционально возражает брату Виктор Сергеевич.
— Зря, — ставит диагноз начальник охраны. — Последний месяц жизни Валерии Ильиничны — просто фестиваль сюрпризов! Вам не кажется, что бог дает нам в виде испытания не только то, что мы можем вынести, но и именно то, что мы не любим?
Пока я задумываюсь над тем, что сказал этот оригинальный мужчина в потрясающем сером костюме, Аркадий Сергеевич делает несколько фотографий и отправляет снимки.
— Мастера будут у вас через два часа, — докладывает мне Виктор Сергеевич, помогая сесть в машину.
Еще раз надеваю платье дома, чтобы показаться визажисту и парикмахеру.
— Что бы вы хотели? — интересуется парикмахер, очень крупный мужчина, которому подошла бы роль корабельного кока, объедающего всю команду.
— Мне нужна прическа на длинные волосы, — рассказываю я о своем решении. — Причем на всю длину. Очень простая.
— Сильно! — задумывается Кок. — Бохо? С элементами плетения?
И я соглашаюсь.
— Что бы вы хотели? — второй раз слышу я вопрос, теперь от стильной блондинки с коротким ежиком платиновых волос. — Классика или романтика?
— Романтика, — выбираю я абсолютно осознанно.
В течение часа Платиновый Ежик буквально «лепит» мое лицо из мягких переливов естественных цветов, переходя от теплых тонов к холодным.
Когда я абсолютно готова, а Кок и Платиновый Ежик, выполнив свою работу, уходят, ко мне приходит отец.
— Белое золото и черный бриллиант, — говорит он, вешая мне на шею изящную подвеску. — Как жаль, что ты не носишь сережки! Но можно подобрать клипсы.
Черная капля в вырезе платья смотрится стильно, привлекая внимание к моей груди, аккуратно закрытой обманчиво скромным запахом. Как сказала сегодня продавец Полина? Веточка, корочкой льда покрытая?
— Я до сих пор не верю, что ты моя дочь, — шепчет отец, целуя мою руку. — Что в тебе есть частичка меня.
— Мама тоже так говорит, — отшучиваюсь я. — Меня подбросили или вы меня украли?
Отец искренне смеется и сквозь смех отвечает:
— Нет. Сам удивлен, но мы родили тебя с твоей мамой совершенно самостоятельно. А вот сейчас я волнуюсь, что тебя могут украсть.
— Если я правильно поняла вчера, то у Верещагина больше нет возможности давить на тебя? — на всякий случай уточняю я.
— Да! — мой отец очень доволен собой и говорит, ничего, как всегда, не объясняя, обходясь общими словами. — Всё выяснено, проблемы преодолены.
— А мое замужество? — я не даю отцу менять тему. — Что с ним? Или мне просто ждать первую годовщину и банкет в честь нее? Как долго? Так и до серебряной свадьбы недалеко…
Отец морщится, а я спокойно его разглядываю. Он прекрасно выглядит в черном костюме и белой рубашке, перламутрово-голубой галстук освежает легкую бледность его строгого лица.
— Лера… — аккуратно начинает свой ответ отец. — Я подвел тебя, когда пропустил одну из комбинаций Верещагина. Но теперь, когда я во всём разобрался, всё будет по-моему.
По-моему. Ключевое слово.
Выставка картин художников-инвалидов, организованная Виноградовым Николаем Игоревичем и Вяземским Ильей Романовичем, имеет серьезный успех. Ее открытие освещают два новостных канала, кроме того, съемочная группа федерального канала работает в нашем городе второй день, чтобы снять документальный фильм о кандидате в депутаты и его деловых партнерах.
Я всё время нахожусь либо рядом с отцом, либо в сопровождении Виктора Сергеевича и Аркадия Сергеевича. Медленно обхожу залы, разглядывая картины. Встречаются очень достойные работы. В отдельном зале собраны заказные работы: Виноградов объявил конкурс картин, посвященных своей покойной жене, трагически скончавшейся много лет назад.
— Ее звали Лиля, — негромко рассказывает мне отец. — Она умерла вскоре после того, как родила Аду.
В этом небольшом зале собраны картины с лилиями, выполненные пастелью, маслом, карандашом, даже углем. Лилии всех возможных цветов. В вазах и на клумбах. В составе натюрмортов и на фоне моря, гор, неба. Но меня привлекает одна, не похожая на остальные работа. Это оторванные бутоны белоснежных лилий, небрежно разбросанные по грубому дощатому столу. Часть бутонов плавает в белом фарфоровом тазу со сколами. И так чисто, невинно, возвышенно смотрятся эти бутоны на фоне грубого дерева и старого фарфора, что трогательность контраста вызывает у меня спазм в горле. Даже если раздавить эти бутоны, порвать на клочки, они будут правдивее и жизненнее всего вокруг.
— Тебе нравится? — слышу я вопрос, заданный моим волосам, завитым в легкие локоны и доходящим до середины бедра.
Не оборачиваюсь, жду, когда источник вопроса появится перед моими глазами.
— Боже! Лера! Ты прекрасна! — Андрей Виноградов говорит с придыханием. Он в сером приталенном пиджаке в крупную клетку и черных узких укороченных брюках. Молод, энергичен, весел. — С точки зрения сторонников эзотерики, ты просто богиня! Такое богатство — твои волосы!
Я вспоминаю, как нам, девчонкам, бабушка Вари, Елизавета Васильевна, рассказывала о том, что сила женщины и всего ее рода заключается в волосах, как издревле считалось на Руси. Чем гуще и длиннее волосы женщины, тем род богаче и сильнее.
— Думаете, почему женщина косы плетет? — мягко улыбаясь, спрашивала нас, притихших подростков, баба Лиза. — Длинная коса закрывает позвоночник с его энергетическими точками. И плетут ее из трех частей: тело, душа и дух. Незамужняя с одной косой гуляет, а замужняя уже с двумя. Одна коса для мира, вторая для мужа. Именно он косы жены перед сном и должен распускать. Только ему и можно.
— Да. Мне очень нравится эта картина, — отвечаю я молодому человеку, почувствовав прилив доброты от теплых воспоминаний, приветливо улыбаюсь.
— Прогуляемся вместе? — с надеждой спрашивает он, оглядываясь с опаской на мою охрану и, не удержавшись, добавляя саркастически. — Твой Верещагин охраняет тебя, как Кощей сундук. Сам-то где? Преумножает богатства?
— Скорее всего, — отвечаю я уклончиво и соглашаюсь. — Прогуляемся.
Аркадий Сергеевич забирает из моих рук бокал розового брюта, и мы с Андреем подходим ближе к понравившейся мне картине.
— Она самая живая из всех, — говорю я спутнику. — Несмотря на то, что самая мертвая.
Встречаюсь с его голубыми добрыми глазами, которые светятся каким-то особенным удовольствием:
— Значит, вы будете голосовать за эту картину?
— Будет голосование? — удивляюсь я. — Я думала, что Николай Игоревич сам выберет… Или с вами…
— Без меня, — быстро отвечает Андрей. — Есть причина, по которой я не участвую в выборе. Это сделают зрители.
Мы медленно бродим по залам, рассматривая картины и обсуждая их. Перед портретом маленькой девочки с большими серыми глазами и глубоким взрослым взглядом Андрей останавливается.
— Она напоминает тебя, Лера, — в голосе молодого человека радостное удивление.
— Если только цветом глаз, — сомневаюсь я, внимательно рассмотрев детский портрет.
— Не только, — спорит Андрей, — Еще сам взгляд. Он пробирает до дрожи. У меня с первой встречи впечатление, что ты всё обо всех знаешь, но это знание тебя не радует, а тяготит.
— Возможно, ты и прав, — неожиданно и для самой себя соглашаюсь я. — И сразу могу предупредить тебя, что из нашего общения не вырастет дружба или что-то другое. Мне жаль, если ты этого не понимаешь и на что-то рассчитываешь.
— Я умнее, чем кажусь на первый взгляд, — грустно смеется Андрей Виноградов, но отчетливо видно, что он расстроился. — Я это понимаю.
— Замечательно, — киваю я. — Рада, что это так.
— Тебя не впечатляют мои скромные комплименты? Или отталкивает мой возраст? — вдруг сердится Андрей, привлекая сердитым выражением лица внимание всех, кто за нами наблюдает, в том числе и моей охраны.
— Валерия Ильинична? — строго предупредительно ко мне обращается Виктор Сергеевич, но пристально и укоризненно смотрит на моего собеседника. — Что-нибудь хотите? Воды? Сока? Шампанского?
Свободы. Так я должна ответить, но молчу, просто снисходительно улыбаюсь Андрею.
— Он одержим тобой, — вдруг сердито говорит Андрей, глядя куда-то за мое плечо. — Я это и вижу, и чувствую. Это ненормально даже для мужа.
Судя по тому, что совсем близко ко мне встали оба охранника да еще двое взялись откуда-то и застыли неподалеку, даже не делая вид, что разглядывают картины, появилась опасность для меня. И ею может быть только Верещагин.
Через пару секунд я вижу его. Он появляется в этом зале, третьем из пяти, в сопровождении Риты и Таисии Петровны. Большой и обманчиво спокойный. Серый костюм в серебряную полоску, темно-серая рубашка, цвет которой напоминает цвет моего платья. Потемневшими карими глазами он медленно обводит зал, и я нарочно позволяю ему встретиться со мной взглядом. Он тут же чудовищно давит на меня этим взглядом, игнорируя то, что говорят ему подруга и мать. Почти облучая, сканирует меня, мое тело, лицо. Потом усмехается, увидев количество моих охранников, делает это снисходительно. С такой усмешкой опытный охотник смотрит на уже загнанного в ловушку раненого зверя.
Это чувство превосходства, так открыто мне демонстрируемое, честно говоря, удивляет. На что он надеется теперь, когда я всё-таки ушла от него к отцу? Или это очередной блеф, спектакль, рассчитанный на трусость зрителей?
— Лера! — в очередной раз подошедший ко мне отец бодр и подтянут. — Сейчас ужин для части приглашенных и аукцион. Ты так и не созрела до интервью?
— Не созрела, — категорично отвечаю я и вспоминаю, как в детстве была разочарована оскоминой от незрелой груши, которую я попробовала, несмотря на предостережение матери. Неприятное ощущение на языке и нёбе долго не проходило. Сейчас отец скривился точно так же, как и я тогда, но мгновенно взял себя в руки:
— Хорошо! Обойдемся фото! Ты прекрасна, дорогая!
— Гости заранее распределены по столикам, — сообщает чем-то чрезвычайно довольный Андрей со знанием дела, взяв меня за локоть, который я не вырываю, потому что увидела напряженно сжатые челюсти Верещагина. — И за это отвечал я.
— И это значит? — вздыхаю я.
— И это значит, что ты сидишь за столом с моей семьей и парочкой самых важных гостей, — очень гордится собой сын Виноградова.
— Это особенно радует, — улыбаюсь я до боли в скулах и беру его под руку.
На лице у Верещагина обещание легкой смерти. «Я не буду тебя мучить, — говорит оно, — убью быстро, по старой дружбе».
Когда мы перемещаемся в зал, предназначенный для ужина и аукциона, выясняется некоторая странность.
— На этих местах должны сидеть мы с тобой! — шепотом, чтобы не привлекать ничье внимание, восклицает Андрей, кивком показывая мне на пожилую пару, сидящую за центральным овальным столиком, рассчитанным на десять человек. — Номера шесть и семь, проверь свой пригласительный!
Я достаю из клатча картонку и отдаю Андрею.
— Ничего не понимаю, — бормочет он, читая текст. — Так… Приглашаем вас, Князева Валерия Ильинична, … ужин… аукцион… место за столиком номер… Почему пятнадцать?
— Рассаживаемся! — торопит нас по-голливудски улыбающийся Николай Игоревич. — Сейчас запись моей речи будет!
— Я провожу вас, — Виктор Сергеевич приглашает меня начать движение, чтобы уступить место в проходе между столами оператору с огромной телевизионной камерой.
Охранник провожает меня к другому столу.
— Пожалуйста! Вот место пятнадцатое! — вежливо говорит он, отодвигая стул с высокой спинкой.
— Я сделаю это сам! — оттесняет его… Верещагин, подошедший к нам, и добавляет, насмехаясь. — У меня же четырнадцатое.
Николай Игоревич уже выходит к небольшой трибуне. Мой отец сверлит меня и Верещагина горящим взглядом, который гасит огромным усилием воли. Андрей откровенно расстроен. Хорошенькая Ада в длинном зеленом платье с разрезом на бедре не понимает, что происходит. Ее милое личико терзают муки сомнения: она рада, что я не сижу за столом с ее семьей, но огорчена тем, что я возле Верещагина.
Единственный, кто по-настоящему доволен происходящим, конечно, Верещагин. По его холеному лицу разлились и торжество, и превосходство, и презрение. Он позволяет увидеть эти эмоции всем, кто не отрывает от нас глаз. В течение пяти минут наш столик на шестерых заполнен гостями. Это Рита, Таисия Петровна, Елена Барон и…
Наконец-то! Вот и встретились! Екатерина Воронина. У нее потрясающая фигура, великолепная осанка и чудовищная улыбка-оскал. Улыбка отвергнутой женщины. Интересно, если я сейчас наклонюсь к ней и скажу, что она может забирать Верещагина себе со всеми потрохами, то что она сделает или ответит? Обнимет? Поцелует? Плюнет в лицо?
— Я так рада с вами познакомиться! — Екатерина лихорадочно, придирчиво строго осматривает меня, как мать гулёну-дочь после долгой разлуки. — Честно говоря, по фотографиям я решила, что это просто ретушь.
— И я рада! — честно отвечаю я и из вредности, которой никогда в себе не замечала, добавляю. — Все так ошибаются. Потом расстраиваются.
Пока Екатерина, ошарашенно распахнув глаза, раздумывает, обнять, поцеловать или плюнуть, я здороваюсь с Маргаритой Ковалевской.
— Привет! — Рита машет мне ладошкой. — Я скучала по тебе!
Елена Барон ничего не говорит мне, даже не здоровается. Она в великолепном красном брючном костюме, макияж яркий, вечерний, призывно красные губы рисуют дежурную улыбку для всех скопом.
— Ты неотразима! — шепчет, наклонившись к моему уху, Верещагин и добавляет, усмехнувшись в это же ухо. — Рядом со мной ты смотришься…
— Зависимой? — подсказываю я в его ухо, тут же почувствовав легкую дрожь его мощного тела.
— Хотелось бы… — нагло усмехаясь, отвечает Никита и снова шепчет, чтобы не услышали сидящие с нами за одним столом. — Зависимая, плененная, подчиняющаяся, покорная…
Каждое из этих слов в отдельности и все они вместе должны были бы меня, по его версии, смутить, но не смутили. Верещагин не представляет себе уровня моей закалки и продолжительности ее срока.
— Ты путаешь меня с представителями твоего (хочу сказать «гарема», но удается подобрать более точное слово) курятника, — с наслаждением хамлю я, получая почти физическое удовольствие от гневного огонька в злых карих глазах.
Мне было семь лет, когда я нашла маму сидящей на полу кухни, тихо рыдающей, если так можно выразиться, и так же тихо стонущей.
— Лера! — испугалась мама, глядя на меня сквозь спутанные тонкие волосы и икая от неожиданности. — Ты же у бабушки должна ночевать…
— Мы перенесли ночевку, — растерянно ответила я. — У бабушки давление, она меня домой отправила… А что случилось?
Прошло уже двадцать три года, но я помню наш диалог дословно, хотя никогда не прокручиваю его в памяти. Чем громче и нервознее говорила тогда мама, тем спокойнее и тише реагировала я.
— Твой отец уехал! Совсем! От меня! Сказал, что заберет тебя с собой!
— Мама. Я останусь с тобой. Не плачь.
— Тебе будет лучше с ним! Он сможет дать тебе всё, что тебе только захочется!
— Мне будет лучше с тобой. Мне ничего не надо.
— Я ему не пара! Он стыдится меня!
— Я горжусь тобой и люблю тебя. Мы будем жить вдвоем.
В какой-то момент я поняла, что мой ровный голос ее успокаивает. Она больше не кричит, не истерит, не плачет. Мы сидим на кухонном полу и держимся за руки. Молодая некрасивая мать и маленькая красивая дочь. Два самых родных человека.
Мама при мне больше никогда не плакала. Стала тихой и спокойной, когда поняла, что я действительно остаюсь с ней, а отец взял на себя все наши финансовые расходы. А я поняла, что все беды и радости в этой жизни надо встречать равнодушно. Отсутствие эмоций дает преимущество, позволяет скрыть слабости и не ошибаться. Почти…
Когда Верещагин понимает, что ему не удалось меня смутить, он сжимает зубы и добавляет:
— Твое место в курятнике еще свободно, жена моя! Потерпи! Я тоже скучаю. Особенно по ночам.
И деланно вздыхает, когда не дожидается в выражении моего лица отклика на свою грубую шутку.
После эмоциональной речи Виноградова-старшего о выставке, ее авторах и устроителях, спонсорах начинается ужин с постоянной переменой изысканных блюд, концертными номерами и аукционом картин.
— Лот номер семнадцать! — выкрикивает распорядитель аукциона. — Картина-победитель объявленного нашим учредителем конкурса. Художник просил не объявлять его имя.
На сцену выносят те самые лилии, которые так мне понравились. Непроизвольно оглядываюсь на Андрея и получаю очаровательную улыбку от этого симпатичного молодого блондина, явно не собирающего сдаваться, хотя я только что отказала ему даже в дружбе.
— Первоначальная цена лота номер семнадцать…
Начинается торг, который за несколько минут доходит до ста тысяч рублей. Я с сожалением смотрю на картину, вдруг отчетливо представив себе, как мне хотелось бы быть ее обладательницей. Я даже знаю, где я ее повешу. Дома у мамы, в своей спальне.
Неожиданно, увидев мою заинтересованность, к торгу подключается и Верещагин. Таисия Петровна нервно морщится. Елена Барон откровенно злится. Екатерина Воронина не отрывает от меня взгляда, еще более тяжелого, чем взгляд Верещагина до этого. Рита восхищенно наблюдает за тем, как Верещагин одного за другим убирает конкурентов. На сумме триста тысяч рублей он остается один. Но за пару секунд до последнего удара молотка звучит еще одно предложение. Оно становится полной неожиданностью для Верещагина. Сначала он тратит время на то, чтобы посмотреть на того, кто посмел перебить его цену, потом, чтобы уставиться на меня с явным неудовольствием.
Крайне возбудившийся распорядитель быстро закругляет торги. Картина с трогательным названием «Ее звали Лилия» уходит к Андрею Виноградову.
На лице у Верещагина обещание тяжелой смерти. «Я буду тебя мучить, — говорит оно, — убью медленно, но обязательно».
Возможно, это глупо, но я рада, что картина не досталась Верещагину, прекрасно понимая, что он хотел купить ее для меня. Пусть еще раз поймет, что не всё и не всегда должно происходит так, как хочется ему, как решил он. Спасибо, Андрей!
Ужин в курятнике продолжается. Верещагин хмур, но энергичен. Темная сила его энергии куполом накрывает наш странный стол и заставляет всех, кроме меня, нервничать. Он понимает, что время в моем обществе у него ограничено. И меня до сих пор не забрала охрана отца только потому, что идет светское мероприятие и в зале работает телевидение.
Нарекаю Верещагина не петухом, а индюком, так неприятно мне находиться рядом с его Высокомерием в его курятнике-индюшатнике. Его раздражение я ощущаю маленькими волосками на руках, которые встают дыбом, стоит ему посмотреть на меня. А поскольку он и не отрывает от меня взгляда, то чувствую себя мелким электрическим прибором, вынужденным работать до перегрева.
— Ему-то зачем эта картина? — практически плюется желчью его Спесивость. — Терять деньги только для того, чтобы досадить мне?
— Она прекрасна и она посвящена его матери. Не удивительно, что он хочет иметь ее у себя, — спокойно и доходчиво объясняю я, чувствуя потребность защитить Андрея. — И она лучшая из того, что там было.
— Если бы это было целью Андрея Виноградова, тогда да, — возражает сквозь зубы его Надменность. — К сожалению, любовь моя (Рита восторженно улыбается. Таисия Петровна морщится. Елена фыркает. Екатерина ухмыляется), это всё лишь для того, чтобы получить надо мной временное сомнительное превосходство. Я мог бы вложиться в их фонд, а он вложил в него собственные деньги. Неумно.
В это мгновение я вдруг понимаю, что меня пробивает горячее чувство несправедливости, протеста против неверного, неправильного отношения к Андрею. И ещё… Честно. Мне остро хочется драки, настоящей драки с этим сильным, умным, несчастным человеком с мертвой душой, которую уже не оживить. Первый раз за три десятка лет мне важно оставить последнее слово за собой, да что там слово… Мне важно выговориться. Впервые понимаю Варю, которая всегда убеждает нас в мощной силе слова. Именно слова.
— Имея заботливую мать, которая всегда рядом с сыном, сложно понять мужчину, с пяти лет растущему без нее, — говорю я пренебрежительно его Заносчивости и попадаю в цель.
Таисия Петровна заметно бледнеет, Рита контрастно ей краснеет, а Верещагин напрягается, жестом соглашаясь с выбором горячего: с предложенным официантом говяжьим стейком с кровью.
— Твоя наивность даже умиляет, — жестко говорит его Чванство, надрезая стейк, и я вижу кровяной соус, сочащийся из ломтика мяса. — Смерть матери Андрея и Ады — страшное горе, не менее страшное, чем смерть любого другого родного человека.
Верещагин не произносит ни слова о своем отце, но я прекрасно понимаю, о ком он говорит сейчас.
— Лилия Павловна умерла, к сожалению, через несколько недель после того, как родила Аду, — совершенно равнодушно продолжает его Кичливость. — Она была больна давно. Ее убили не роды, а неизлечимая болезнь, которая прогрессировала с огромной скоростью из-за перенесенной беременности и состоявшихся родов. Это было ее решение — рожать второго ребенка. Это был ее осознанный выбор.
Я понимаю, что хочет сказать этим Верещагин. Смерть матери Андрея — трагическая закономерность, которую нельзя было исправить. Смерть его отца — преступление моего отца и отца Андрея. И еще матери Верещагина. И они за это еще не заплатили. Понимаю, но не соглашаюсь:
— Ее выбор был не в том, чтобы умереть, — возражаю я его Гордыне и осознанно рискую еще больше. — Ее выбор был в том, чтобы дать жизнь дочери. А когда взрослый человек, здоровый и дееспособный, принимает решение уйти из жизни, перестав бороться с людьми и обстоятельствами, то это тоже его выбор, его решение.
Рука Верещагина, держащая столовый нож, слегка вздрагивает, когда он отвечает мне, опалив холодом презрения, возвращая мне мои же слова:
— Здорового и дееспособного могут так раздавить люди и обстоятельства, что он предпочтет смерть такой жизни. Предательство любви и дружбы — худшее из преступлений.
Открыто смотрю в его каменное красивое лицо, выражающее усталость и агрессию одновременно, и говорю то, что думаю:
— Это если были любовь и дружба. Их могло и не быть с самого начала.
Его Фанаберистость мгновенно, прямо на моих глазах, превращается в его Растерянность, потом за эти же мгновения становится его Превосходством, которое говорит:
— Тогда это еще и обман. Подлый обман.
Таисия Петровна шумно, дергано выдыхает. Рита заинтересованно прислушивается. Елена Барон хищно наблюдает, но не за нами и нашим разговором, а за работой коллег с федерального канала. Успокоившаяся Екатерина спокойно ужинает, время от времени бросая на всех насмешливо высокомерный взгляд. Теперь мне кажется, что из всех представительниц курятника, она самый подходящий его Гонору экземпляр. Прямо вторая туфелька в паре.
Ужин и аукцион подходят к концу. С каждой минутой растет и напряжение Верещагина. Уголки моих губ растягиваются в легкой улыбке. Как быстро я подсела на такой вид получения удовлетворения… Кто бы мне сказал об этом всего лишь месяц назад…
Съемки, аукцион, ужин, испытание моего терпения закончены. Ко мне наклоняется Аркадий Сергеевич и шепотом просит:
— Держитесь меня, пожалуйста. У Виктора срочное дело. Его не будет некоторое время.
— Поговорим? — спрашивает меня встающий из-за стола Верещагин и жестко берет за локоть, пытаясь помочь встать.
— Добрый вечер, дамы! — возле нашего стола появляется отец. — Лера! Сейчас едем к Виноградовым. Иди в машину.
В течение пары минут Вяземский и Верещагин ведут поединок твердых взглядов, в котором не выявляется победитель, поскольку Рита громко спрашивает, отвлекая их обоих:
— Мы тоже?
— Конечно, дорогая! — теперь рядом и сам Виноградов. Его сын и дочь. — Все вы, красавицы! Никита, конечно, тоже.
С усилием освобождаю свой локоть от жесткого захвата и разворачиваюсь к Андрею, беря его под руку.
— Картина прекрасна! Поздравляю с покупкой!
— Спасибо! — Андрей берет мою руку и целует, перевернув вверх ладонью, прижав свои губы к ней на непозволительно долгое время. Поцелуй руки из этикетного жеста превращается в интимное событие на глазах зрителей.
Руку не вырываю — поднимаю глаза на окружающих. Интересно… Его поступок шокирует всех. И Николая Игоревича, который морщится досадливо. И моего отца, который пренебрежительно закатывает глаза. И Аду, которая кусает губы, нещадно портя только что подправленный слой розовой помады. И Таисию Петровну, которая нервно смотрит на друзей своего покойного мужа и теребит ручку дамской сумочки. И Елену, не скрывающую неприязни ко мне. И Екатерину, пораженно задумавшуюся над происходящим. Эта курочка многие события в курятнике просто пропустила и теперь семимильными шагами пытается наверстать упущенное. И Риту, которая замерла в испуганном ожидании реакции Верещагина, но поддерживающе мне улыбающуюся.
Верещагин негромко, но твердо говорит Андрею:
— То, что дуэли отменены, тебя не спасет, мой… друг.
— Выбирай место, время и оружие! — шутит Андрей, оторвавшись от моей ладони. В его голубых глазах нет и тени шутки, которая ситуативно заложена в слова.
— На берегу моего нового пруда. На рассвете. Шпага. Рапира. Сабля. На твое усмотрение! — резко отвечает Верещагин, неприятно улыбаясь.
Рита натужно смеется, пытаясь разрядить странно напряженную ситуацию.
— Шпага? — Андрей приподнимает брови. — Серьезно? Думаешь, мне нужны твои подачки?
— Это не подачка, — Верещагин обманчиво расслаблен. — Это подарок от фирмы Верещагин и Ко.
Теперь ненатурально смеется Николай Игоревич:
— Друзья! Не будем терять времени! Поехали!
— Секундочку! — лучезарная улыбка Аркадия Сергеевича останавливает всех, уже начавших движение к выходу из зала. — Небольшая формальность. Валерии Ильиничне нужно принять участие в оформлении книги отзывов. У нас договоренность на фотосессию. Я привезу ее через полчаса.
Десятки глаз смотрят на меня и начальника охраны отца. Отец коварно улыбается.
— У Валерии нет своего личного помощника? — насмешливо спрашивает Екатерина.
Всё-таки пластику ей сделали очень удачно. Прекрасно выглядит. Еще бы укол доброты подкожно… Мой отец, недобро прищурившись, смотрит на Екатерину, но отвечает ей Аркадий Сергеевич:
— А зачем Валерии Ильиничне личный помощник, когда его вполне может заменить сам Аркадий Сергеевич?
Мужчина жестом приглашает меня за собой. Неподалеку ждут два фотографа.
— Сам Аркадий Сергеевич? — смеюсь я. — Звучит напыщенно!
— Зато честно и соответствует действительности, — элегантный возрастной мужчина тепло мне улыбается.
Фотосессия длится минут двадцать. Я делаю запись в книге отзывов о выставке. В утвержденном ранее тексте не меняю ни одного слова, ни одной буквы. Появившийся Виктор Сергеевич кивает мне и ждет поодаль.
— Передаю ценного клиента! — шутит Аркадий Сергеевич, провожая нас к автомобилю.
Уже в машине спрашиваю Виктора Сергеевича:
— Мне обязательно ехать к Виноградовым?
Он улыбается в отражении зеркала заднего вида по-отечески тепло и странно хитро, но не отвечает.
Через час мы въезжаем в коттеджный поселок и подъезжаем к высоким автоматическим воротам, за которыми красивый двухэтажный дом. Не такой мужской, как у Верещагина, а какой-то женский, удивительно изящный, с огромными окнами, которых кажется больше, чем самих стен. Фасад отделан камнем благородного серого цвета. Природный камень сверкает в лучах заходящего осеннего солнца, красуясь античной сединой. У господина Виноградова хороший вкус. Ловлю себя на мысли, что, если бы мне пришлось выбирать дом для себя, я могла бы выбрать такой.
В закрытом дворе больше нет автомобилей. Наверное, они в большом белом гараже. Нас никто не встречает. Виктор Сергеевич провожает меня в тихий дом, где в просторной каминной комнате меня ждет… Никита Верещагин.
Спокойный большой мужчина стоит посреди комнаты со стаканом виски в руках. Он без пиджака и галстука, в одной рубашке с расстёгнутым на две пуговицы воротом.
— Поговорим? — Верещагин повторяет вопрос, заданный после ужина.
— Где все остальные? — спрашиваю я, игнорируя его вопрос еще раз.
— Что им делать в нашем доме? Я их к себе не приглашал. Ты, по-моему, тоже, — ухмыляется Верещагин. — Они все сейчас у Николая Игоревича. И твой Андрей тоже.
— Ты меня похитил? — устало интересуюсь я, оглядываясь в поисках Виктора Сергеевича, которого рядом уже нет. — Или это твой очередной ход в игре с моим отцом?
— Тебе не нравится у нас? — не подтверждает мое предположение Верещагин, теперь уже он игнорирует мой вопрос. — Я два года строил этот дом для тебя.
— Нравится, — я сажусь на небольшой диванчик и вытягиваю ноги, сбрасывая туфли. — Зачем? Для мести моему отцу и своей матери ты выбрал очень долгий, ненадежный путь. Я правильно поняла, что то, на что ты делал ставку, теперь не сработает? Или мой отец меня обманул?
Верещагин зачарованно смотрит на мои ноги без обуви, потом переводит взгляд затуманенных карих глаз на мое лицо.
— Да. Не сработает. Нет. Не обманул.
— Мне порядком надоели вы оба, — честно говорю я. — Его долго не было в моей жизни, тебя не было никогда. Я вполне могу обойтись без вас. Что и планирую сделать.
Верещагин оказывается рядом со мной на диванчике. Он кладет одну ладонь на мои колени, другую на шею сзади.
— Знаешь, в чем настоящая странность? — спрашивает он, заглядывая в мои глаза. — Теперь я не могу обойтись без тебя.
— Это обман зрения, — сетую я. — Ты не первый так ошибаешься.
— Черт! — ругается Верещагин ласково. — Что за кокетливая привычка говорить о других мужчинах с тем, который рядом и надеется? Предупреждаю уже третий раз!
— Оберегаю от неизбежного разочарования, — охотно объясняю я, не делая попытку освободиться, просто прошу. — Отпусти.
— Не могу, — шепчет Верещагин, наклоняясь и притягивая меня к себе.
Его рука ныряет под мои колени — и я оказываюсь сидящей на его коленях. Резко выпрямляю спину и вскидываю голову, его сухие горячие губы, нацеленные на мой рот, промахиваются и прижимаются к шее. Он перемещает руку с моей шеи на мою спину. Сильные пальцы начинают гладить волосы, перебирать их.
— За одни волосы можно душу отдать, — серьезно говорит Никита и задумывается, словно прикидывает, делать это или нет.
— Не стоит, — тоже серьезно не советую я. — Обмен неравноценный. Душу потратишь, а добыча не окупится.
— Я ее уже потратил, — хмурится Верещагин, наматывая мои волосы на руку. — Давно.
— Хочешь утащить в пещеру? — желчно интересуюсь я, дернув головой, плененной жестким захватом. — На эту прическу потрачен час жизни и довольно солидная сумма.
— Я отдам и то, и другое, — обещает Никита, ожидаемо целуя меня.
Теплые терпкие губы со вкусом виски и табака нежно прижимаются к моим, поджатым и пресным. Верещагин на пару секунд отстраняется, чтобы еще раз всмотреться в мое лицо, потом прижимается снова, терпеливо раскрывая и возрождая к жизни мои мертвые губы, становясь всё более настойчивыми.
— Не ответишь? — спрашивает тяжело дышащий мужчина, прислонившись лбом к моему лбу.
— Нет, — говорю я, пытаясь отстраниться, но он мне не дает этого сделать, продолжая попытки вызвать отклик хотя бы в виде трепета.
Проходит несколько томительных минут, и в тот момент, когда я чувствую, что тело тридцатилетней одинокой женщины уже готово отдельно от мозга сдаться этим рукам и губам, сдается он.
— Такое впечатление, что ты тренировалась! — горько усмехнувшись, бросает мне Верещагин, ссаживая меня на диван и резко вставая.
— Чтобы что? — выдыхаю я, мысленно благодаря «мужа» за нетерпеливость.
— Чтобы ставить мужчин на место! — рычит Верещагин, отходя к окну.
Поскольку я не отвечаю, Никита спрашивает:
— Что молчишь?
— Ты сердишься, когда я упоминаю свой опыт общения с мужчинами, — напоминаю я.
Верещагин чертыхается. Я достаю телефон из сумочки, чтобы позвонить отцу, но связи нет.
— Странно… — бормочу я, встав и передвигаясь по комнате, чтобы поймать сеть. — Где есть связь? На улице?
— Нигде, — на каменном лице Верещагина живыми кажутся только глаза. — Ни в доме, ни на участке по всему периметру.
— Так бывает? — сомневаюсь я. — Мы же не на болотах и не в глухом лесу, а в пределах города.
Верещагин продолжает молчать, и я догадываюсь:
— Ты глушишь сигнал?
— Да, — спокойно отвечает он. — Иначе нам не дадут поговорить.
Я отхожу к окну и молча долго смотрю на уже темный двор, дорожки которого подсвечены теплым желтым огнем садовых фонарей.
— Говори, — негромко предлагаю я.
Верещагин подходит сзади и кладет тяжелые ладони на мои плечи.
— Давай попробуем жить вместе по-настоящему. Как муж и жена, — предлагает мужчина моему напряженному затылку.
— Бред! — отвечаю я, не оборачиваясь. — Не сработал план А, пытаешься запустить план Б?
— Естественно, — настойчиво нетерпеливые мужские губы нежными лепестками касаются косточки за левым ухом.
— Надеешься на получение моего наследства? — устало ухмыляюсь я. — Реально веришь в такую возможность?
— Это слишком далекий путь. Твой отец крепок и силен. Ждать его смерти глупо и долго, — от такой откровенности мне становится не по себе. — Само наличие меня в качестве твоего мужа и его зятя уже достаточное наказание для него.
Медленно разворачиваюсь к нему лицом и спокойно отвечаю на его слова:
— Ты не просто одержим местью. Ты болен. Это я тебе как врач говорю. Пора прекратить все эти игры. Ты давно заигрался.
— Эмоционально вжился в образ, — темно-карие глаза Верещагина горят черными угольками. — Продуктивно и перспективно получилось. Сегодня я видел, как все мужчины в зале смотрели только на тебя.
Никита стоит близко-близко, согревая дыханием мой висок и говоря:
— Фантазируя в отношении объекта игры, я чувствую свою власть над ним.
— Эта власть иллюзорна. И она лишь в твоей голове, — мягко отстраняюсь я. — Твоя игра — способ ухода от реальности. Это форма обхода запретов, которые ты не можешь преодолеть по-настоящему. По сути, ты сам себе наносишь психологическую травму.
— Тебе жаль меня? — сухие горячие губы начинают рисовать дыханием мои брови. — Не хочешь пожалеть и приласкать?
— Жалость унизительна и губительна, особенно в твоем случае, — наше дыхание переплетается, и я уже не понимаю, сама ли я дышу, или он дышит вместо меня.
— Я тоже так думал, — до соединения губ в поцелуе остались миллиметры. — Бесился от невозможности объяснить самому себе. А потом вдруг понял, что важно другое.
— И что же? — не могу удержать вопроса и задаю его.
— Потребность. В тебе, — Верещагин отстраняется, не пройдя последние миллиметры. — Она сильнее, чем в еде и воздухе.
— Иллюзия, — упрямо настаиваю я. — Значит, ты не хочешь ни есть, ни дышать. Или так привык к тому, что ешь и дышишь, что готов обойтись без этого. И это ошибка. Причем фатальная.
— А если нет? — он, наконец, целует меня, не отпуская долго, несколько минут, потом неприязненно говорит. — У меня такое ощущение, что я тебя насилую…
— Ты не далек от истины, — тут же отвечаю я, стремясь задеть его как можно сильнее. — В этой игре участвуют двое. А ты играешь один.
Верещагин отпускает меня, делает шаг назад, но возвращается и ощутимо больно впивается сильными пальцами в плечи. Не выдержав, морщусь, но он не понимает почему:
— Что со мной не так? — почти кричит он. — Чем я хуже всех предыдущих твоих мужчин? Некрасивее? Беднее? Проще?
— Глупее, — сознательно хамлю я, вызывая новую гримасу отвращения на мужественном красивом лице. — Умный мужчина понимает, что ему отказали, с первого раза.
— Моя глупость заключается только в том, что я не беру то, что могу взять, а зачем-то веду с тобой эти душеспасительные разговоры, — резко отвечает он, отпуская меня и выходя из комнаты.
Тут же в нее заходит Виктор Сергеевич.
— Могу я показать вам вашу комнату?
— Вы ориентируетесь в моем доме лучше меня? — нервно спрашиваю я странного мужчину.
— Это пока, — отвечает он, жестом приглашая идти за ним.
Моя комната оказывается на втором этаже. Она очень большая, с гардеробной, ванной и балконом, выходящим на искусственный пруд.
— Я вообще не понимаю, что вы делаете, — говорю я, вглядываясь в его спокойное и приветливое лицо.
— Не стоит напрягаться, — улыбается он. — Всё разъяснится постепенно.
Мне хочется ответить ему, что всё должно разрешиться немедленно, но я осознаю, что это невозможно.
— Мой отец наверняка пытается дозвониться до меня, — провожу я аккуратную разведку.
— Несомненно, — вежливо соглашается Виктор Сергеевич.
— Но дозвониться не может, — осторожно констатирую я.
— Скорее всего, — подтверждает охранник.
— Но он знает, что я здесь, — предполагаю я.
— Безусловно, — подсказывает он.
— Вы можете увезти меня к нему? — интересуюсь я.
— Могу, но не увезу, — отвечает Виктор Сергеевич.
— Странно, что между Верещагиным и Вяземским вы выбрали Верещагина, — говорю я, а потом намеренно обижаю мужчину. — Неужели Верещагин настолько больше платит? Или у него на вас, как в кино, чудовищный компромат?
Виктор Сергеевич не обижается, а тепло улыбается мне и интересуется:
— Никита Алексеевич приглашает вас в беседку к пруду пить чай. Что мне передать ему?
Я не даю увести меня от темы разговора:
— Как вы объясняете отцу всё происходящее со мной? Он же умный человек. Неужели покупается на ложно выигрышные ходы Верещагина?
— Моя задача — не вмешиваться в действия этих людей. Мой приказ — быть всегда возле вас, — охранник терпеливо ждет моей следующей реплики.
— Вы хотите сказать, что Вяземский верит вам? — настаиваю я на ответе.
— И это тоже, — кивает Виктор Сергеевич. — Но по-настоящему я служу только одному человеку. И это ни тот, ни другой.
— Вы не скажете кто? — понимаю я, ощущая, как скручивает желудок от ощущения нереальности происходящего. — Есть еще кто-то?
— Всегда есть еще кто-то, — философски отвечает мужчина. — Так как насчет вечернего чая?
— Скорее, ночного, — поправляю я его, глядя на часы. — Первый час ночи.
— Время — вещь относительная, — снова философствует Виктор Сергеевич. — Горячий чай прохладной осенней ночью согревает и вдохновляет.
— На что? — удивляюсь я.
— На жизнь, — улыбается мой странный охранник.
В крытой беседке тоже есть камин, березовые дрова в нем горят ярким веселым пламенем, издавая приятный треск и создавая обманчивое впечатление уюта и безопасности.
— Ты любишь красный чай? — звучит неожиданный вопрос. — Юньнаньский красный чай со вкусом миндаля и меда?
— Я никогда такой не пробовала, — отвечаю я, проходя вглубь беседки.
На круглом столе под стилизованным под старину бронзовым светильником накрыт чай на двоих.
— Мне хотелось бы утром вернуться к отцу, — твердо говорю я.
— И что потом? — спрашивает Верещагин. — Будешь ждать нашего развода и искать другого мужа? Того, которого посоветует отец?
— А потом я планирую вернуть свою жизнь до всего этого… — откровенно делюсь я своими планами.
— Что такого было в твоей жизни там, дома, чтобы ты мечтала вернуть ее? — не понимает меня Никита.
— Там моя семья, мои друзья и моя работа, — отвечаю я и четко осознаю, что это абсолютная правда. Это всё, что мне нужно в этой жизни. Наверное…
Бордово-золотистый чай в нежно-голубых фарфоровых чашках смотрится по-королевски. Благородный аромат и терпкий вкус элитного сорта доставляет удовольствие и успокаивает.
— Отец был хорошим охотником и собачником, — вдруг говорит Верещагин. — Сколько себя помню, в нашем доме всегда были собаки. А его любимчики Ерема и Фома стали просто членами семьи. Мне иногда казалось, что они мои братья.
— У меня никогда не было собак. Я их не люблю. Уважаю, но не люблю, — сознаюсь я. — Мне тебя не понять. Хотя нет… Понимаю. У Игоря тоже страсть к охоте. Максим просто любит охоту, а для Игоря это больше, чем увлечение.
— Жданов? — прищуривается Никита. — Он тебе нравится?
— Почему нравится? — искренне удивляюсь я. — Я его люблю. Большую часть жизни преданно люблю. Как и он меня.
— И что же вам мешает быть вместе? — резко вставая из-за столика и отходя к камину, чтобы подбросить дрова, желчно спрашивает Верещагин.
— Ничего. Мы вместе, — смеюсь я. — Мы дружим двадцать три года. В качестве любовников и супругов мы друг друга никогда не рассматривали.
Верещагин, сидящий на корточках возле камина, разворачивается ко мне и неожиданно улыбается. Облегченно и радостно.
— Я счастлив это слышать, — говорит он. — Если ты свободна, то я не вижу препятствий для наших отношений.
— Я не вижу причин для наших отношений, — возражаю я.
— А брак? — шутит он серьезно.
— Разве это серьезная причина для отношений? — шучу в ответ.
Верещагин ловит мой взгляд, потом опускает свой на мои губы. В течение нескольких минут ничего, кроме треска дров в камине, в беседке не слышно. Звонок телефона прерывает зрительный контакт.
— Ты знаешь, что ночь, заполошная? — строго, но не грубо спрашивает кого-то Никита.
Я вижу расстроенное выражение его лица, но ничего не спрашиваю, а жду, что он скажет.
— Тимофей пропал! — сообщает растерянный Верещагин. — Женька входную дверь на замок не закрыла — и он, скорее всего, воспользовался, шельмец! Поедешь со мной?
— Ночью? — удивляюсь я.
— Женька считает, что он на мой голос выйти может, если где-то во дворе спрятался, — объясняет Никита.
— А он может? — снова удивляюсь я.
— Надо проверить, — Верещагин подходит ко мне и протягивает руку. — Поехали?
Зеленая мартышка Тимофей не откликнулась ни на голос Верещагина, ни на призывные крики Женьки и Евгения. После двух часов бесплодных поисков, мы сидим на кухне у ребят и пьем горячее молоко. Женька вскипятила его, добавила имбирь, мед и мяту и заставила всех пить. Я не ожидала, что это так вкусно.
— Женька даже Тимошу научила этот горячий коктейль пить! — вздыхает Евгений. — Знаете, как он забавно на горячее молоко дует?
Женька трёт заплаканные глаза и смотрит на нас виновато.
— Будем надеяться, что он к людям потянется, а на ошейнике вся информация есть, — успокаивающе хлопает Женьку по руке Верещагин.
Женька испуганно краснеет, потом белеет.
— Что?! — нервничает Евгений. — Ты опять с него ошейник сняла?
— Он просил очень! — оправдывается расплакавшаяся девушка. — Ручкой теребил всё время!
— Идиотизм! — почти кричит Евгений молодой жене. — Я тебя сколько раз просил не делать этого!
— Ты меня идиоткой назвал?! — вскакивает с табуретки Женька. — Сам дурак! Я тебя сколько раз просила замок починить? Его заедает всё время!
Несколько растерявшись от взрыва эмоций хозяев квартиры, я испытываю неловкость и подхожу к окну, чтобы отвлечься.
— Я не дурак! Сама дура! — злится Евгений.
Прямо передо мной чудовищный оскал с ярко выраженными клыками и вытаращенные глаза бусинками. Размах черного кулачка — и мультипликационная ладошка шлепает по стеклу. Вскрикиваю от неожиданности — Верещагин тут же вскидывает голову, вскакивает и через мгновение оказывается возле меня.
— Тимоша! — кричит Женька, вылетая из кухни в комнату, чтобы выбежать на лоджию, которая делает поворот к кухонному окну. У Женьки и Евгения угловая квартира.
Замерзшего и расстроенного Тимофея, обнявшего Женьку за шею, та приносит на кухню. Тимоша тут же тянется к чашке с молоком.
— Он всё это время был на лоджии? — недоверчиво спрашивает Евгений. — Мы же там смотрели.
— Прибрать балкон надо было давным-давно! — ругается на мужа Женька. — Завалили барахлом! Это всё ты, лентяй!
Женька получает легкую пощечину от мартышки и счастливо смеется:
— Ты бы меня идиоткой не назвал — мы бы его еще не скоро заметили!
И получает вторую пощечину.
Когда мы уходим, Тимофей, согревшийся и сытый, сонно смотрит на нас с Верещагиным мутными глазками. На прощание он обнимает Никиту и перебирается к нему на руки, потом строго смотрит на меня и вдруг хватает мой кулон за цепочку, изо всех сил тянет к себе. Чтобы не дать ему порвать украшение, мне приходится практически прильнуть к Верещагину, который пользуется ситуацией и обнимает меня. Так и стоим, обнявшись, в небольшом коридоре перед входной дверью: я и Верещагин, а между нами почти раздавленная нашими телами зеленая мартышка, вцепившаяся в мой кулон.
— Тимоша! — сердится Евгений. — Вор! Жулик! Отпусти Леру!
Тимофей разрывается между желанием иметь интересную вещицу и необходимостью наказать Евгения за сквернословие.
— Уголовник! — наращивает негодование в голосе хозяин обезьянки. — Я сейчас полицию вызову!
Тимофей разжимает ладошку, отпуская кулон и меня, и перепрыгивает с рук Верещагина на руки Евгения, схватив того за ухо и начав его дергать в порыве лингвистического негодования.
Никита так и не отпускает меня из своих рук, а я не решаюсь дергаться, чтобы не удивлять своим поведением ребят. Так, обнимаемая за талию «мужем», я и иду с ним к лифту.
Когда я ложусь, наконец, в «свою» кровать в «своей» комнате «своего» дома, уже почти четвертый час. Скоро рассвет. Мне снится Тимофей, угощающий меня горячим молоком с медом, миндалем и мятой.
Звонок сотового телефона подбрасывает меня на постели. Глухо и сильно стучит сердце. Шесть часов утра. Господи! Кто это? Что случилось? И почему телефон вдруг поймал сеть?
— Лера! Это ты, Лера?! — кричит в трубку какая-то женщина, взволнованный голос которой я никак не могу узнать.
Первые мгновения я пугаюсь, что что-то случилось с мамой. Потом на ум сразу приходят тревожные мысли про Варьку и Сашку. Кипяток испуга ошпаривает с темени до кончиков пальцев ног.
— Это Рита! — женщина пытается добиться от меня хоть какого-то ответа. — Маргарита Ковалевская!
— Да. Рита, это Лера, — выдавливаю я из себя, теперь ошпарившись кипятком облегчения, который течет в обратном направлении: от ног до головы. — Что-то случилось?
— Я не знаю! — кричит Рита. — Тебе лучше знать. Ты же рядом с ними!
— С кем? — искренне не понимаю я подругу Верещагина.
— С Никитоном и Андреем! — выдает она. — Иди к пруду! Они должны быть там!
— Рита! — прихожу в себя и требую ответа. — Я тебя не понимаю!
— А я не знаю, где находится ваш чертов дом! — у Риты начинается настоящая истерика. — Я там никогда не была!
— Что с прудом? — я начинаю злиться.
— Не с прудом! С ними! С ним! С Никитоном! Андрей его покалечит! Всё из-за тебя! — Рита плюется словами в трубку.
— Рита! — теперь я разозлилась по-настоящему. — Прекрати верещать! Почему Андрей должен покалечить Никиту? Что за бред ты несёшь? Сейчас шесть утра!
Мне вдруг приходит в голову, что Рита — скрытая почти сорокалетняя алкоголичка, которая напивается в одиночестве, и теперь у нее белая горячка. — И почему из-за меня? Все спят, опомнись!
— Никитон сейчас в твоей постели? — внезапно перестает кричать Рита. — Ты меня не обманываешь?! С ним всё в порядке? Он точно рядом?!
Отрываю трубку от уха, зажимаю ее в руке, задираю голову к потолку и считаю до десяти, глядя на свое отражение на глянцевой, почти зеркальной поверхности. Десять!
— Рита! — медленно и четко говорю я сумасшедшей женщине. — Я сплю в своей спальне. Никита Алексеевич спит в своей. Я не могу понять, что тебя так напугало.
— Иди к пруду! — набрав в грудь побольше воздуха, почти визжит Рита. — Ты не знаешь, не понимаешь… Эти мужские шутки не доведут до добра! Андрей — мастер спорта по фехтованию! Из-за тебя он обязательно покалечит Никитона!
— Господи! — я начинаю вспоминать текст хоть какой-нибудь молитвы, но меня разбирает неуместный смех, который я с трудом сдерживаю. — А я кандидат в мастера спорта по художественной гимнастике. Но именно в это момент я не бегаю по спальне с лентой, обручем и булавами.
— Я поняла! — резко отвечает мне Рита. — Ты издеваешься! Надо было догадаться, что такие, как ты, специально стравливают мужчин, чтобы потешить самолюбие.
В этот момент я вдруг вспоминаю диалог Верещагина и Виноградова-младшего.
— То, что дуэли отменены, тебя не спасет, мой… друг.
— Выбирай место, время и оружие!
— На берегу моего нового пруда. На рассвете. Шпага. Рапира. Сабля. На твое усмотрение.
— Шпага? Серьезно? Думаешь, мне нужны твои подачки?
— Это не подачка. Это подарок от фирмы Верещагин и Ко.
— Андрей — шпажист! — никак не успокаивается Рита. — А Никитон занимался фехтованием только в секции исторического фехтования. Кроме того, левой он драться не умеет, а правая рука у него не совсем здорова.
Дав себе твердое обещание стать самой послушной клиенткой Паперного Михаила Ароновича, врача-психиатра, я вздыхаю и сползаю с кровати, потом подхожу к окну и поднимаю жалюзи.
Сегодня пасмурно. Рваные облака затянули весь горизонт, поэтому темнее, чем обычно в это сентябрьское время. На берегу пруда, который виден из моего окна как на ладони, двое мужчин с оружием в руках. И да. Это, видимо, шпаги. Пока я щипаю себя за руку, чтобы проснуться, Рита активизируется:
— Ты идешь к пруду или нет?! Ты можешь мне назвать адрес вашего дома?! Я могу приехать к вам?!
— Не убьют же они друг друга, — растерянно бормочу я. — Да ну… Бред! Так не бывает!
— Конечно, не убьют! — я слышу, как скрипят от бессилия и злости Ритины зубы. — Просто Виноградов унизит Никитона, и Верещагин его убьет, но уже не шпагой.
— Я не верю… — отвечаю я, ошарашенно глядя, как мужчины встают на изготовку и салютуют друг другу шпагами. — Да чтоб вас…
Я бросаю телефон на постель и выбегаю из спальни. Пока спускаюсь по лестнице, мысленно представляю, как поразятся моему рассказу о сегодняшнем утре Сашка с Варькой.
— Варька даст мне прозвище графиня де Монсоро! — сообщаю я Виктору Сергеевичу, который здоровается со мной кивком и подает мое белое пальто. — У вас нет взаймы пистолета?