Мужчины никогда не упустят возможность
слегка посоперничать и произвести
впечатление на девиц, даже если девицы —
сестры или чужие невесты.
Когда неприятель делает ошибку,
не следует ему мешать.
Это невежливо.
— У меня есть пистолет, — улыбается Виктор Сергеевич. — Но я никому не даю свое оружие.
— Тогда сковородка? — серьезно интересуюсь я. — Или кухарка так же щепетильна, как и вы?
— Полагаю, что да, — Виктор Сергеевич вежлив и предупредителен. — Никита Алексеевич никому не позволит вмешиваться. Ни с пистолетом, ни со сковородкой.
— Тогда пусть сам разговаривает со своей Ритой, — ворчу я, выходя из дома.
Пасмурно. Прохладно. Тревожно.
Ухоженный сад вокруг дома кажется чисто-чисто вымытым, словно только что кто-то натер мокрой тряпкой серые камни дорожек, белые камни бордюра, черные камни инсталляций да еще протер каждый листочек и лепесточек, придав им глянцевость. Несмотря на ранний час, уже убрана частично опавшая листва. Осенние цветы проснулись и отряхаются от мутного сна, напрасно надеясь на еще один солнечный день.
Очень легко дышится. Сна как не бывало. Быстрым шагом добираюсь до пруда, никем не сопровождаемая. Интересный факт. Может, отсюда и уехать можно без помощи Виктора Сергеевича.
Пруд — настоящее произведение ландшафтного искусства, это не только центр композиции огромного участка, но и центр притяжения отдыхающего на природе взгляда. Береговая линия декорирована натуральными материалами: песчаник, красный гранит. В таком месте надо мечтательно созерцать или созерцательно мечтать.
На широком участке берега, выложенном ромбовидной серой плиткой, прямо сейчас, на моих глазах, идет бой на шпагах. Участники поединка сосредоточены и серьезны. Это абсурд, но это так! Я свидетель дуэли двух соперников. Понимаю, что дуэль понарошку, но от этого ощущение опасности, висящей над прудом тяжелой низкой тучкой, не притупляется.
Кто же из них пытается произвести на меня впечатление? Судя по тому, что они оба, увидев меня, искренне и досадливо хмурятся, то никто. Если бы не ранний звонок сумасшедшей Риты, я бы просто проспала этот спектакль, рассчитанный только на двух актеров без зрителей.
— Рад! Видеть! Тебя! Лера! — каждое выкрикнутое Андреем слово сопровождается звоном от удара шпаги.
От Верещагина, одетого в абсолютно черный спортивный костюм, я слышу только одно слово, выдавленное сквозь зубы:
— Уйди!
Застываю на месте и невольно любуюсь четкими, размеренными движениями, которые совершают мужчины. Складывается впечатление, что они просто разминаются перед настоящим боем. В выпадах и ударах нет злости, накала, желания победить. Только легкий спортивный азарт. Откуда я знаю, может, у Верещагина с Виноградовым это добрая традиция — тренироваться на рассвете?
Ну, Рита! Я тебе при первой же встрече устрою! Истеричка чертова!
— Ухожу! — громко отвечаю я Верещагину. — Когда освободишься, позвони Рите и успокой ее сам.
— Постой! — окликает меня Андрей. Молодой, легкий, азартный.
Только сейчас задумываюсь над тем, что Андрею двадцать пять, а Никите почти сорок. Возрастная разница серьезная. Но это не чувствуется: Верещагин, несмотря на то, что почти на полголовы выше Виноградова и значительно шире в плечах, двигается на удивление легко и свободно. И я не ухожу, завороженная красотой поединка, от которого и сами фехтовальщики получают заметное удовольствие.
Внезапно в голову приходит мысль: если это тренировочный поединок, то почему мужчины без специальной экипировки? Я, конечно, не специалист, но должны же быть у них на лице маски с металлической сеткой и воротом. Почему только гарда защищает руки? Где же перчатки? Черт возьми! У них, кроме самих шпаг, больше ничего нет. Вглядываюсь в шпаги — не вижу защитных наконечников.
Прости, Рита… Похоже, что ты права. И только задумываюсь над этим, как вижу разрез на левом рукаве ветровки Верещагина.
Окликнув меня, Андрей вдруг начинает двигаться в два раза быстрее, удары его становятся резче и сильнее. Не похоже, чтобы для Верещагина это стало неожиданностью — отбивает каждый удар мастерски, но легкости в этом нет. И я, наконец, понимаю, что имела в виду Рита, когда говорила о том, на что способен Андрей, в отличие от Никиты. Шпага Андрея — продолжение его руки, сильной, крепкой, меткой. Мое вчерашнее хвастливое упоминание о художественной гимнастике теперь кажется неуместным и даже глупым.
Чем выше становится скорость движений фехтующих, тем хладнокровнее делаются их строгие лица. Они больше не отвлекаются на реплики в мою сторону. Андрей совершает резкий выпад вперед, почти коснувшись кончиком клинка широкой груди Никиты. Верещагин делает небольшой шаг назад и, вывернув собственное запястье, практически завязывает клинок Виноградова своим клинком. Шпага Андрея перестает слушаться хозяина, нервно вырываясь из руки, как живая. Андрей напрягается и резко шагает вперед, надавив всем своим весом на правую руку Никиты. По лицу Верещагина волной проходит судорога боли, которую он физически подавляет усилием воли.
— Левой он драться не умеет, а правая рука у него не совсем здорова, — некстати вспоминаю я слова Риты.
Верещагин дергает руку назад, к себе — и Андрей, повинуясь сильному толчку, пролетает пару шагов вперед, тут же получив легкий укол в бок.
Я ощущаю себя зрителем, насильно приглашенным на спектакль, поставленный по незнакомой и не нравящейся мне пьесе. Ни замысел, ни сюжет меня не увлекают — пугают.
— Если вы сейчас же не прекратите, — наблюдаю, как моим голосом говорит застывшая от ужаса женщина, так похожая на меня, — то я пристрелю вас обоих из пистолета Виктора Сергеевича.
Мужчины застывают во встречном выпаде.
— Достаточно! — недобро усмехаясь и морщась, видимо, от боли в боку, говорит Андрей. — Дама просит!
— Дама в такое время должна сладко спать! — резко, неприязненно бросает Никита, заметно устало опуская руку с оружием. — А не мешать тем, кто ее не звал!
Возмущение подобным хамством бурлит в горле, грозясь вырваться наружу. Последний раз я так возмущалась лет в пять, когда отец ругался с мамой. После той ссоры родителей не было случая, чтобы мне хотелось ответить немедленно и грубо. Я всегда выбирала достойное молчание.
— Вы можете проткнуть друг другу хоть глаза, хоть сердце! — желчно отвечаю я на слова Верещагина. — Как ты смел дать Рите мой новый номер телефона?
Верещагин смотрит на меня тяжелым неприятным взглядом, слегка поводя правым плечом назад, словно пробуя его на профпригодность. Я вижу отблеск боли на дне его темно-карих глаз, которую он тотчас прячет, прикрыв недовольством мною.
— Я никому не давал твой номер, — негромко отвечает Верещагин мне и поворачивается к Андрею. — Продолжим сейчас или перенесем на другое, более тихое и малолюдное утро?
— Решай сам, — так же негромко говорит Виноградов. — Ты удовлетворен? Мой Boss Orange испорчен.
Андрей делает вид, что огорчен дыркой в мягкой серой ткани его модного спортивного костюма.
— Пока нет! — рычит Верещагин и, подойдя ко мне, берет за локоть, традиционно крепко и больно. — Если пришлось встать, пойдем завтракать!
— Надеюсь, я приглашен? — оборачиваюсь и вижу обаятельную улыбку молодого нахала.
— Нет! — не оборачиваясь, отвечает ему Верещагин, усиливая захват моего многострадального локтя.
— Да! — радушно приглашаю я. А что? Я ж здесь тоже хозяйка!
— Спасибо! — радуется Андрей, которого не останавливают ни мрачный угрожающий взгляд моего «мужа», ни его попытка преградить путь в дом нежелательному гостю силой мысли. — Чертовски проголодался! Это ж сколько калорий потеряно!
— Я в душ! — зачем-то сообщает мне Верещагин и продолжает тянуть меня за собой, даже войдя в дом.
Торможу ногами по светлому паркету теплого цвета, оттенка кофе с молоком, помогаю себе свободной правой рукой, делая пасы в воздухе, словно хочу за него зацепиться.
— Удачи! — искренне желаю я возбужденному происходящим мужчине, когда мне всё-таки удается освободиться от мертвого захвата. — Ты прекрасно справишься без меня.
Верещагин резко останавливается и тяжело дышит, глядя на меня и Виноградова, категорически не желая оставлять нас одних. За моей спиной материализуется Виктор Сергеевич. Его присутствие выдает только тень, которая вытягивается и закрывает меня почти полностью.
— Можешь воспользоваться гостевым душем! — неожиданно спокойно, но не спуская подозрительного взгляда с соперника-дуэлянта предлагает Никита Андрею.
— Обязательно! — широко улыбается молодой человек и, весело подмигнув мне, идет за Верещагиным на второй этаж. — Можем потереть друг другу спинки!
Резкий невежливый ответ Верещагина, приправленный неприличным ругательством. Довольный громкий смех Андрея с легкой, но прекрасно ощущаемой мною перчинкой досады.
— Куда подавать завтрак? — любезно и хладнокровно спрашивает мою спину Виктор Сергеевич.
— Вы жадина! — злобно констатирую я, разворачиваясь к нему лицом. — Мне так нужна была сковородка!
— Она вам не пойдет! — охранник слегка кланяется, тепло улыбаясь. — У наших сковородок ярко-красные ручки. Это моветон. Так в гостиной или на кухне?
— Я могу позавтракать в своей комнате? — прощупываю я минное поле, ища безопасный проход.
— Нет, — мягкий, но уверенный ответ.
— Вообще не завтракать? — снова пытаю счастья.
— Категорически нет! — от мягкости в интонации не остается и следа.
— Скромный выбор, — упрекаю я мужчину.
— Могу предложить еще зимний сад, — утешает меня Виктор Сергеевич. — Вам там понравится.
— Но завтракаю я с… мужем и гостем? — вздыхаю я.
— Так точно! — соглашается с моей версией охранник. — Советую привести себя в порядок и спуститься в зимний сад.
Горячий душ расслабляет скованные раздражением мышцы, слабый напор практически усыпляет. Хочется снова лечь в постель и доспать хвостик утреннего времени. Вот сейчас лягу и засну. Что они мне сделают? Разбудят, оденут и силой за стол посадят? Конечно, нет! Чтобы не уступить неприятному малодушно трусливому порыву так и сделать, резко усиливаю напор и включаю холодную воду.
Прохладная вода напоминает мне о необходимости прохладного же отношения к происходящему вокруг. Откуда столько эмоций?
Ну, разбудила меня раным-рано малахольная великовозрастная, почти пожилая девочка Рита…
Ну, пытались если не убить, то покалечить друг друга два взрослых мальчика…
Ну, не нашла я еще способ окончательно «уйти» от мужа…
И что? Я жива, здорова, охраняема. Меня не бьют, не насилуют, не держат в подвале или на чердаке.
Левый локоть тут же откликается, возмущенный легкой болью. Как это не бьют? На коже два красных пятна — последствие жесткого захвата. К вечеру станут синеватыми и только за несколько дней через зелень и желтизну доползут до долгожданной бледности. Может, с помощью отцовских юристов начать уголовное дело о домашнем насилии? Такое семейное событие — удар по любой репутации.
Злобно ухмыляюсь своему отражению в зеркале, еще раз разглядывая пятна. Я вообще не помню у себя такой улыбки…
Долго расчесываю волосы: после вчерашней прически в стиле Бохо они вьются, и толстая слабая коса, которую вяжу сегодня, из-за этого кажется еще толще.
Открываю платяной шкаф: все мои вещи здесь. Нервный смешок сопровождает выбор одежды для «светского» завтрака. Они что? Так и будут перетаскивать мои вещи из дома отца в дом матери Верещагина, потом в «нашу» квартиру, теперь в «наш» дом?
Представила свой удачный побег: я быстро бегу по темной ночной дороге в сторону от дома, освещая себе путь фонариком телефона, а за мной так же быстро и деликатно бежит в некотором отдалении Виктор Сергеевич с двумя огромными чемоданами.
Надеваю темно-синие узкие брюки капри и серую шелковую блузку с воротником стойкой и длинными рукавами. Серебряные лодочки на широком высоком каблуке придают уверенности и торжественности моему «домашнему» виду. Хочется быть строгой и равнодушной. Очень хочется. С удивлением ловлю себя на противоречии: буду тратить энергию на демонстрацию равнодушия. Приехали…
Вытаскиваю симку из телефона и с каким-то садистским удовольствием смываю ее в унитаз. Вставляю новую. Ну что, Рита? Теперь дозвонишься? Спасибо, Игорь! Если что — у меня есть еще три штуки.
В зимнем саду, куда приводит меня Виктор Сергеевич, никого нет. Странно. Я не торопилась. Неужели мужчины так долго собираются? Тоже приводят себя в порядок?
— Им раны обрабатывают, — прочитав мои мысли, докладывает Виктор Сергеевич и, увидев мои поднятые брови, поспешно добавляет. — Ничего серьезного, но обработка нужна.
Жаль, что ничего серьезного. Лучше бы сейчас они лежали в больнице, а я бы ехала домой к маме. Даже не собираюсь совестить себя за такие крамольные мысли: они же сами этого хотели.
Зимний сад в этом доме является продолжением гостиной, и стены, и потолок в нем из тонированного стекла нежно-терракотового оттенка. Этот флористический участок, по задумке дизайнеров, должен стать тем местом, в котором зимой и осенью продолжаются весна и лето. Пальмы разных видов, азалии разных цветов, орхидеи, от нежно-белоснежных до иссиня-красных. Неожиданностью для меня становятся лимонные и мандариновые деревья. Их много, и они придают саду какую-то сказочную декоративность. Желто-оранжевые плоды яркими мазками поднимают настроение и вызывают желание улыбнуться.
Большой белый стол из выбеленного натурального дуба, такие же стулья с очень высокими резными спинками и мягкими подушками мятно-фисташкового цвета. Белая холщовая скатерть, желтые и зеленые тканевые салфетки. Стол сервирован на троих. Женщина лет пятидесяти в светлом льняном платье-халате расставляет тарелки на столе, снимая их со столика на колесиках.
— Доброе утро! — вежливо говорит она мне и продолжает свою работу.
Виктор Сергеевич помогает мне сесть за стол. Пораженно смотрю на выбор блюд и прихожу к выводу: мы будем жить в этом зимнем саду пару недель втроем, раньше нам всё это не съесть. Может, Виктор Сергеевич и женщина, то ли обслуга, то ли кухарка, примут долевое участие в поедании завтрака?
Панкейки с бананом и черникой. Фриттата с овощами. Куриные маффины с сыром. Пицца Маргарита на лепешке. Манный пудинг. Яичные роллы. Шоколадный пирог.
Меню оглашает мне женщина, вежливо и заинтересованно ожидая, с чего я начну.
— Пиццу, пожалуйста, — выбираю я, мстительно представив на месте аппетитного куска итальянского пирога, пиццы Маргарита, Риту Ковалевскую.
— Какой кофе предпочитаете? — женщина мило улыбается, и эта улыбка не кажется дежурной.
— Черный. С медом и лимоном, — улыбаюсь в ответ, вызывая ее восхищенный вздох.
— Лера! — первым в зимнем саду появляется Андрей. Мокрые после душа волосы тщательно уложены, одет в легкий костюм с футболкой. В руках большой сверток в крафтовой бумаге. — Я привез тебе подарок!
По размеру и форме я сразу понимаю, что это та самая картина, которую он купил на благотворительном аукционе.
— Это лишнее, — теряюсь я, подняв голову к стоящему возле моего стула раскрасневшемуся молодому человеку.
— Почему? — радость и ожидание чего-то гаснут в нежно-голубых глазах Андрея.
— Это… дорого и слишком лично, — нахожу я правильные слова и встаю, чтобы не задирать голову и не чувствовать себя неловко перед стоящим передо мной растерянным мужчиной. — Это тебе, вам… важнее. Это должно висеть у вас в доме.
— У меня есть нечто подобное. А эту я купил тебе. Она написана несколько лет назад. Я имею право хотеть, чтобы она была у тебя! — возбуждается и нервничает Андрей.
— Я совершенно посторонний человек, — аккуратно спорю с Андреем. — Она посвящена твоей матери. Она прекрасна и она твоя!
— Ты не посторонний человек мне. Ты моя… муза! — упрямо качает головой Виноградов-младший и начинает снимать упаковку дергаными движениями, волнуясь и торопясь. — Я хочу, чтобы она была у тебя!
— Муза? — начиная догадываться, переспрашиваю я. — Это ты нарисовал? Прости, написал эту картину? Ты художник?
— Я, — Андрей облегченно выдыхает. — Это моя картина.
— Подожди! — очень боюсь его обидеть. — Мы видимся третий раз в жизни. Картина написана несколько лет назад. Какая муза?
— Прекрасная! Лучшая! — горячится Андрей. — И видимся мы в четвертый раз! Первый раз на юбилее отца, второй раз на концерте, третий раз вчера.
Голубизна глаз молодого человека пропитывается обидой и искренним огорчением. Перевожу взгляд с так понравившихся мне нежных ломаных бутонов на его красивое лицо, искаженное сейчас печалью и досадой.
— Ну… если в четвертый, — неловко и невесело шучу я. — Спасибо! Повторюсь, она прекрасна! Я говорила тебе это еще на выставке.
— Да! — торжествующе говорит Андрей, в его голосе ликование и гордость. — Я верю тебе. Твоя реакция на мою картину сделала меня самым счастливым человеком на свете!
— Сразу на свете? — устало спрашиваю я, почти раздавленная его напором и восторгом. — Не преувеличивай!
— На свете! — по-детски настаивает Андрей и, бросив порванную упаковку на пол и поставив картину на соседний стул, порывисто обнимает меня, не обращая внимания ни на Виктора Сергеевича, ни на милую женщину, вернувшуюся с чашкой моего кофе по-еврейски.
Через крепкое плечо Андрея смотрю на предупредительно спокойного Виктора Сергеевича. Что? Не защитите? Прекрасно понимая мои немые вопросы, мужчина придает своему лицу дурашливо непонимающий вид и даже отворачивается. Это разве охрана? Пытаюсь мягко высвободиться сама — бесполезно. Андрей только крепче сжимает обернутые вокруг моей талии горячие сильные руки. Мой нос прижат к чужому твердому плечу, и дышать проблематично. Когда руки молодого счастливого художника начинают гладить мою спину, раздаются тяжелые шаги, думаю, моего мужа. «Просыпается» Виктор Сергеевич, который деликатно и негромко покашливает.
— Продуло? — выпущенная из объятий, ехидно спрашиваю я своего личного охранника и сажусь. — Или нервное?
Стремительно вошедший в комнату Верещагин одет в голубую рубашку и джинсы. Он строго смотрит на меня, сидящую и нюхающую аромат чудесного кофе, и Андрея, по-прежнему стоящего надо мной.
— Я рассчитывал на тихий семейный завтрак молодоженов! — рычит Верещагин, садясь напротив меня и кивая женщине, которая тут же ставит перед ним кофе и кладет на тарелку яичный ролл.
— Твоя грубость и отсутствие манер не делают тебя мужчиной, — парирует Андрей, садясь рядом со мной.
— Ты думаешь, что мужчиной делают тебя манеры и попытка волочиться за чужой женой? — усмехается Верещагин, делая глоток кофе и глядя на меня.
— Волочиться? — смеется Андрей, получая выбранным им панкейк. — Играешь в благородного хозяина поместья? Кем мнишь себя? Герцогом? Графом? Тебе надо было жениться на Рите. Она настоящая дворянка.
— Я женился на том, на ком захотел жениться, — сарказмом Верещагина можно, как специями, приправить и мою пиццу, и его яичницу, но приправляет он сладкий панкейк Андрея. — Тебе такая жена и не снилась!
Я не буду встревать в диалог двух павианов в период гона.
Во-первых, дурацкая дуэль может продолжиться и неизвестно чем закончится.
Во-вторых, отношения отца с Виноградовыми абсолютно отличаются от отношений с Верещагиным, поэтому не хочу показывать Андрею реальное положение дел в моей молодой «семье».
В-третьих, в меня вселяется злой дух противоречия: Сашка сказала бы, что Лерка «отмерзла». Эмоции царапают мое равнодушие и спокойствие, оставляя неглубокие, но болезненные шрамы, как царапины на нежной коже от тонких, неокрепших когтей расшалившегося котенка.
— Снилась, — отбивает подачу Андрей, мыча от удовольствия. То ли панкейк вкусен, то ли раздражение Верещагина нравится. Скорее всего, и то, и другое. — Снится каждый день.
— И это твой максимум! — обещает Верещагин, кивком получая куриный маффин.
— Посмотрим! — философски предрекает Андрей, переходя на шоколадный пирог.
— Нам некуда повесить твою картину! — категорично утверждает Никита и приступает ко второй чашке черного кофе.
— Она уже не моя. Она Лерина, — откидывается на спинку стула насытившийся Андрей. — Где она захочет — там и будет висеть! Ты же тоже можешь нарисовать что-нибудь. Она и твою картину повесит!
Андрей чрезвычайно доволен собственной шуткой и смеется громко, нахально.
— Хорошая идея, — подтверждает Верещагин. — Я нарисую тебя. Ты бы предпочел портрет в какой технике? Я одинаково плохо владею любой.
Слова Никиты вызывают слабую улыбку на моем лице. Андрей видит ее и начинает злиться.
— Пожалуй, ты прав! — Андрей встает и бросает на стол салфетку. — Продолжим в скором времени. Руку подлечи! Десять лет прошло — неужели до сих пор беспокоит?
По тому, как каменеет лицо Никиты, как он резко сжимает в руке чашку с кофе, как медленно поднимает на Андрея почерневшие, почти черничные глаза, я понимаю, что наш гость переступил какую-то запретную черту. Верещагин тоже встает:
— Тебя сейчас будут беспокоить и руки, и ноги, и голова, — негромко и как-то устало говорит Никита.
Встаю и я, специально громко отодвигая свой стул. Находящийся до этого момента на другом конце зимнего сада Виктор Сергеевич оказывается прямо позади меня, услужливо отодвигая стул еще дальше. Женщина, обслуживающая стол, получив едва заметный знак от охранника, быстро выходит.
— Андрей, до свидания! — твердо говорю я гостю. — У нас с Никитой важное семейное дело запланировано на сегодня. На сейчас. Откровенно говоря, ты немного мешаешь.
— Прошу меня извинить! — кивает мне Андрей, по-прежнему напряженный, с недобрым холодным взглядом. — До встречи, Лера! Приятного аппетита!
Верещагин молчит, высверливая темным взглядом дыру на высоком чистом лбу Виноградова. Дыру глубокую, с выходом наружу со стороны затылка. Андрей уходит, грустно мне улыбнувшись. Верещагин садится на место, неживой и застывший в одной позе, напоминая памятник, который всё-таки посадили, несмотря на всем известную расхожую кинофразу «Кто ж его посадит, он же памятник!»
Возвращается женщина и вопросительно смотрит на меня.
— Нет, спасибо, ничего не нужно, — расшифровываю я ее взгляд, направившись на выход.
— А наше семейное дело? — негромко интересуется у моей спины Верещагин.
— Ах, да! — останавливаюсь и поворачиваюсь к Никите с безразличным выражением лица, изображая легкую благодарность за то, что он мне напомнил о моих же словах. — Мы хотели заняться разводом. Предлагаю сделать это сегодня. Не откажусь даже отметить.
— Ты хотела, — поправляет меня Верещагин, волшебным образом оказавшись возле меня близко-близко. — Я не хотел и не хочу.
— Дискуссия бессмысленна, — дерзко смотрю в его посветлевшие глаза. — Мы всё неоднократно проговорили. Мы можем сделать это сами, но я могу и подождать, когда это сделает мой отец.
— Сегодня воскресенье. Выходной, — нежно сообщает мне Верещагин, глядя на мои губы. Непроизвольным движением языка облизываю нижнюю губу — и он судорожно сглатывает, хватая меня за локти. Откровенно морщусь и дергаюсь в его руках.
— В твоем штате есть травматолог? — угрюмо спрашиваю я.
Да я за все детство, не сказать, что пацанское, но нормальное, с беготней по дворам, прятками и «казаками-разбойниками», за все годы профессиональных занятий художественной гимнастикой не получала столько синяков, сколько имею за несколько дней общения с «мужем». До Сашки мне, конечно, далеко: она и по гаражам да деревьям лазила, и в «войну» играла, причем была не санитаркой, а командиром отряда. Но!
— Травматолог? — шепчет Верещагин, неумолимо наклоняясь к моим губам и продолжая меня удерживать. — Зачем?
— Травмы лечить! — фыркаю я, с усилием освобождаю локти и, расстегнув перламутровую пуговку на манжете, закатываю рукав. — Вот!
— Травмы? — бессмысленным, замутненным взором Никита смотрит на красные пятна — будущие синяки, оставленные его пальцами.
Постепенно до мужчины доходит предложенная мною информация, и в глазах появляется мысль. Он растерянно рассматривает мои локти, потом бережно берет в свои большие ладони и гладит пятна горячими пальцами.
— Чёрт! — шепчет он и вдруг прижимается к моему левому локтю губами, жаркими, табачно-мятными, порочно-жадными.
Замираю, охваченная болезненно-нервным ощущением: мне плохо и хорошо одновременно. Плохо, что я это ему позволяю, хорошо, что я это понимаю. Если понимаю, то есть надежда, что справлюсь.
Терпкие, покаянные поцелуи переходят на всю длину моей руки, добираясь до плеча и ключицы. Отвлекаю себя умной мыслью: где Виктор Сергеевич и женщина? Мы с Верещагиным перекрыли выход, но их в зимнем саду нет. Здесь есть второй выход?
Не получив от меня никакой реакции на свои действия, Никита позволяет мне увидеть злость, раздражение, обиду, недовольство. Он почти оскорблен отсутствием моего отклика. Хоть какого-то, не обязательно удовольствия и удовлетворения.
— Кукла! Манекен! — с досадой говорит он, тяжело, надрывно дыша, так, словно только что закончился этот нелепый поединок с Андреем, и он потерял много сил.
— Заводная? — недобро усмехаюсь я.
— Если бы заводная… — выплевывает Верещагин. — Завод сломался…
— Механизм с секретом, — сообщаю я, испытывая легкое, но заслуженное чувство торжества и справедливости. — Просто не всем нужно место в твоем курятнике.
— У меня нет никакого курятника, — его губы теперь в опасной близости от моих. — С каждой из этих женщин меня связывают либо деловые, либо дружеские отношения.
— Это теперь, — возражаю я, почему-то разозлившись. — Пресса называет их твоими невестами. Называла…
— Ты веришь каждому печатному слову? — недоуменно спрашивает он. — С Ритой я дружу с детства. Она… Впрочем, тебя это не касается. Елена работает со мной над одним из проектов моей фирмы. Екатерина…
Тут Верещагин умолкает, словно нуждается в аккуратном подборе нужных слов. Я его не тороплю и не перебиваю.
— С Екатериной мы некоторое недолгое время были в… отношениях, — слова даются Никите с трудом. — Но это было давно…
— Неужели два года назад, пока ты не встретил меня? — иронизирую я, прижатая к дверям зимнего сада.
Верещагин прижимает меня еще сильнее, но, увидев мои нахмуренные брови, ослабляет нажим, хотя не отпускает.
— Чуть меньше, — неожиданно покраснев, отвечает он.
Темный румянец на смуглом лице смотрится изысканно красиво и благородно. Я ошиблась: Верещагин живее, чем кажется.
— Насколько меньше? — продолжаю я, не давая ему вспомнить о моем теле, которое он придавил своим.
— Больше ста дней! — неожиданно сообщает Никита моему подбородку, ласково царапая его своим свежевыбритым.
— Насколько больше? — у меня получается даже улыбнуться. Надеюсь, снисходительно и спокойно.
— На много, — надолго отвлечь Верещагина не удается, и жесткие мужские губы запечатывают мой уже открывшийся для очередного вопроса рот.
Этот поцелуй другой: он продолжительный и какой-то привилегированный. У меня стойкое ощущение, что мужчина награждает меня им, как будто ему был предоставлен выбор, и он выбрал меня из десятка, а то и сотни претенденток. Это чувство придает силы и помогает достаточно удачно оттолкнуть крепкого мужчину.
— Ты ревнуешь? — искренне недоумевает он, потом широко улыбается, утверждая. — Ты ревнуешь!
— Других вариантов нет? — спрашиваю я довольного собой красивого мужчину. — Только этот, утешающий уязвленное самолюбие?
Появляется желание уязвить не только словами, и я вытираю целованные им губы тыльной стороной ладони. Его глаза прищуриваются, но я успеваю заметить вспышку разочарования в их карей глубине.
— Я готов выслушать тебя. Услышать, что ты хочешь, — тихо выдохнув, говорит Верещагин.
— Домой, — быстро и не раздумывая, отвечаю я.
— Вяземский тебя больше не получит! — Верещагин напрягается и, отшагнув, выпрямляется. Гордо. С достоинством. Одиноко.
— Я. Живая, — четко произношу я, наклонившись к нему. — Пусть кукла. Но живая. Не картонная. Не тряпичная. Не фарфоровая. Я не желаю зависеть ни от отца, ни от тебя. Но он хотя бы отец… Пусть он не был рядом со мной в полном смысле этого слова. Но он родил меня, по-своему заботился обо мне и маме. Ты… Ты никто.
— Я твой муж, — перебивает меня начинающий злиться мужчина. Желваки ходят под смуглой кожей, челюсти сжимаются, глаза темнеют.
— Тебе надо отомстить моему отцу за своего — вот и женись на нем! — нагло предлагаю я, тихо радуясь тому, что он так ярко реагирует. — Я здесь при чем? Мой отец обманывал твоего, соблазнив твою мать и сделав ее своей любовнице? Или это было изнасилование? Принуждение с его стороны?
Верещагин сжимает кулаки и молчит.
— Твоя мать тоже принимала в этом участие. Я — нет! Что за итальянские страсти?! Почему за прелюбодеяние родителей должны отвечать их дети?! Я? Андрей? — бросаю вопросы-обвинения в лицо словесными пощечинами.
— Ты и Андрей? — рычит он. — Прекрасно! Вы уже вместе?
— Ты псих, — безэмоционально констатирую я. — Больной на всю голову. Человек, нуждающийся в профессиональной помощи. Врача.
— Вот и помогай! — почти кричит он.
— Я педиатр! — в ответ кричу я.
Я редко кричу. Если вы спросите у Вари и Саши, моих лучших подруг, знающих меня с раннего детства, то они будут утверждать: я не кричу никогда. Пару моментов из подростковой жизни я всё-таки припомню, но, сами понимаете, исключение только подтверждает правило. Да что ж такое…
— Я детский врач, — тихо и спокойно повторяю я. — Тебе уже не помогу. Поздно. Это максимум до пятнадцати лет.
Верещагин жжет меня пронзительным острым взглядом и вдруг говорит:
— Вообще-то у меня вся надежда на тебя. С тобой я начал что-то чувствовать, кроме желания отомстить.
— Добавилось желание изнасиловать и убить? — не верю и горько спрашиваю я. — Или в обратном порядке?
— Появилась мысль бросить всё к чёртовой матери! — горячо шепчет он, снова придвигаясь ко мне.
— Я бы не стала называть Таисию Петровну матерью чёрта, но… если ты настаиваешь… — отвлекаю я его от намерения меня поцеловать попыткой пошутить по-черному.
— Ты считаешь меня чёртом? — вглядываясь в мое лицо, удивленно спрашивает он.
— Скромно? — догадываюсь я. — Хотите быть бесом?
— Есть разница? — морщится он, завороженный чем-то в моих глазах.
— Огромная! — вздыхаю я притворно. — И тот, и другой — прихвостни дьявола. Но чёрт — просто мелкий пакостник, с шерстью, рогами и копытами, с мерзким запахом, сразу его выдающим. А у беса, кроме рогов и копыт, еще и крылья. Он может летать, вселяться в человеческое тело. Его запах губителен, но приятен.
— Тогда лучше бес, — совершенно серьезно выбирает Верещагин, как будто кто-то предлагал ему этот выбор. — Будем считать, что я занял это человеческое тело. Тебе приятен мой запах?
Отвлечь от выбранной цели настойчивого мужчину не удается. Крупное тело вжимает мое и в себя, и в дверь. Чуткие ноздри Верещагина раздуваются, и он впитывает мой запах, жадно, сильно.
— Мы говорили о твоем запахе, — напоминаю я, не шевелясь.
— И чем же я приятно пахну? — усмехается он почти в мой рот.
— Приятно? Уверен? — не удивляюсь я его самонадеянности и высокомерию.
Но он, конечно, прав. Кроме табака и мяты, сегодня я отчетливо чувствую гвоздику и душистый перец. И этот парфюмированный «маринад» неожиданно волнует, сочетаясь с запахом опасности, безотчетной тревоги и… надежности. Пока я раздумываю, как опасность может сочетаться с надежностью, он говорит, губами двигая мои губы, как кукловод.
— А ты пахнешь грушей, — вдруг говорит мне Никита.
— Грушей? — пораженно удивляюсь я.
Как? Как он смог почувствовать верхние ноты моей туалетной воды, которые растворяются в воздухе и исчезают с кожи буквально через десять-пятнадцать минут после нанесения, даже раньше. Как этот аромат стал шлейфовым для его обоняния?
— И какой-то морозной ягодой, — добавляет он, накрывая мои губы, перебирая их своими губами, пробуя на вкус.
Поцелуй осторожный, нежный, робкий, словно мужчина ждет моего сопротивления, но не верит, что оно будет. С трудом, распрямив руки на всю длину, отстраняю его от себя, так и не ответив на поцелуй.
— Я мог бы стать для тебя настоящим, — слова Верещагина, сказанные им сейчас, после утреннего завтрака в зимнем саду, после всего того, что было и сегодня, и в предыдущие дни, кажутся нелепыми.
— Бесы считаются падшими ангелами, изгнанными из рая, но мечтающими туда вернуться, — говорю я, и в это время у Верещагина звонит телефон.
— Рита? — брови мужчины слегка приподнимаются в немом вопросе.
Замечательно! Наконец, ей хватило ума позвонить не мне, а ему. Ах, да! Сейчас она не сможет мне позвонить, я поменяла симку. Но как она позвонила на предыдущую?
— Рита! Всё в порядке! Что за истерика?!
Верещагин бросает меня у двери и отходит вглубь зимнего сада, к лимонам и мандаринам.
— Рита! Успокойся! Ты всё преувеличиваешь, как и всегда. Какая опасность? Это была обычная тренировка, — Никита оборачивается ко мне и спокойно врет. — Мы были в масках, в защите. Зачем ты позвонила Лере? Моя жена любит поспать после…
Верещагин специально замолкает, позволяя Рите самой додумать, после чего я так люблю поспать.
— Откуда у тебя номер ее телефона? Алло! Рита!
Никита пожимает мощными плечами и говорит мне раздраженно и устало:
— Прервалось. Прости ее, она паникерша та еще!
— Если сегодня нас не разведут, поскольку воскресенье, — начинаю я, снова неторопливо двигаясь по минному полю, — тогда я хотела бы заняться своими делами.
— У тебя сегодня есть дело, — терпеливо отвечает он. — Мы идем…
— На охоту? — иронично перебиваю я.
— Нет. На охоту выдвигаться уже поздно. Зато мы успеем на утреннюю рыбалку! — неожиданно смеется Верещагин.
— Я не рыбачка, — отказываюсь я, мечтая, если не выпустят из дома, потратить время на досыпание и телефонные разговоры с друзьями. Ехидно добавляю. — И, насколько я знаю, утро, подходящее для рыбалки, ты потратил на тренировку.
— В нашем пруду не поймать рыбу очень трудно, надо как следует постараться! — весело говорит успокоившийся Никита. — Пруд искусственный, рыба запущенная и откормленная. Золотой и серебряный караси, толстолобик.
— Но это же не рыбалка! — удивляюсь я. — Никакой уважающий себя рыбак ее таковой не считает.
— Это для тебя, не для меня, — возвращается ко мне, стоящей в дверях, Верещагин. — И для наших детей. Им же интересно будет научиться ловить рыбу, чтобы потом приготовить из нее обед или ужин для домашнего стола.
Вот в этот момент мне по-настоящему становится страшно… Зрительный контакт, который сейчас установился между нами, становится тягучим, засасывающим, как трясина, в которой погибнем оба, я и он. Вместе.
Какие дети? Мои и его? Холодеют руки и ноги, в горле пересыхает. Самое главное, чтобы он этого не понял, не почувствовал.
Открывающаяся за мной дверь запускает в зимний сад Виктора Сергеевича, который будничным голосом спрашивает меня, не обращая внимания на Верещагина:
— Вы будете, как хотели, читать книгу, которую мне заказали вчера, Валерия Ильинична?
— Да! — разворачиваюсь я навстречу своему спасителю. — Конечно. Спасибо.
Оставив ухмыляющегося Верещагина в зимнем саду, я в сопровождении охранника поднимаюсь в свою спальню.
— Книга на тумбе возле постели, — говорит он, открывая мне дверь.
— Книга? — рассеянно переспрашиваю я. — Она существует?
— Несомненно, — кивает он.
— И я ее заказывала? — улыбаюсь я в ответ на его хитрую улыбку.
— А разве нет? — отвечает он лукаво, уходя и оставляя меня одну.
Конфуций? Виктор Сергеевич намекает на философское отношение к происходящему? Юморист…
Книга новая, глянцевая обложка, типографский запах.
«Если ты ненавидишь — значит, тебя победили».
Надо предложить Верещагину выгравировать эти слова на дверях его дома. Но похоже, что это ему уже не поможет. Ненависть вытравила его изнутри. В нем нет содержания, есть только оболочка. Какой сложный и страшный человек. Да и Андрей не так прост, каким показался во время знакомства и последующего общения.
«Счастье — это когда тебя понимают, большое счастье — это когда тебя любят, настоящее счастье — это когда любишь ты».
Варька тут же поддержала бы древнего философа. Девчонки!
Сашка не берет трубку, получаю от нее сообщение: «Перезвоню, если ты Лера».
Варя берет трубку и от ее мягкого нежного голоса мне становится тоскливо и радостно одновременно. Как же я по ним скучаю, по своей прежней размеренной и понятной жизни!
— Да? Слушаю вас, — осторожно говорит подруга.
— Это я, — смеюсь. — Алекс Юстасу.
— Леруся! — очаровательный Варькин тембр сразу влюбляет в себя. — Рассказывай, как и что там с тобой?
— Сложно, — честно отвечаю я. — Меня опять увезли к Верещагину. Я, видимо, переходящий приз.
— Подбирается! — констатирует Варька. — Всё, как мы с Сашкой и предполагали. Влюбился и на стену лезет от желания обладать тобой! Да еще и месть провернуть надо! Параллельно…
— Похоже на то… — устало соглашаюсь я.
Короткий сон. Звонок Риты. Дуэль. Картина в подарок от Андрея. Объятия и поцелуи Верещагина. «Я мог бы стать для тебя настоящим».
— Я хочу спать, — жалуюсь я Варьке. — Но меня тащат на рыбалку!
— Живешь интересной, насыщенной жизнью, подруга! — хохочет Варя. — Лови золотую — загадаешь желание.
Крупная рыба с золотисто-бурой чешуей резво прыгает по траве, дергая мою удочку и мои руки. Я поймала ее за каких-то пять первых минут так называемой рыбалки.
— Видишь, как просто, — мягко улыбаясь, говорит мне Верещагин, снимая золотую рыбку с крючка.
— Красавица! — завороженно говорю я и неловко шучу. — И желания, как положено, исполняет?
— Зачем тебе для этого она? — серьезно спрашивает меня Никита. — Оглашай! Я все исполню. Кроме двух. Не дам развод и не отпущу домой.
— А так всё-всё? — подначиваю я. — Как в анекдоте?
— Каком анекдоте? — Верещагин бросает пойманную мною рыбу в пластиковое ведро.
— Поймал как-то раз совершенно нечаянно старик Хоттабыч золотую рыбку. И вот смотрят они молча друг на друга — ситуация-то патовая, — охотно рассказываю я, и Верещагин смеется.
— Ну, почти! — подтверждает он. — Так загадаешь?
— Услышав моё желание, Золотая Рыбка всплывет кверху брюхом, Фея попадет в психушку, Хоттабыч побреется налысо, а у Джинна будет сильная душевная травма, не совместимая с размером той бутылки, в которой он живет, — грустно говорю я.
— Что же это? — искренне удивляется Никита, пристально глядя на меня.
— Откажись от мести, — прошу я шепотом. — Или перед тем как мстить, вырой две могилы.
— Что? — холодным мертвым голосом переспрашивает Верещагин. — Что ты сказала?
— Это не я. Это Конфуций, — обреченно и безнадежно отвечаю я.
Верещагин, не глядя на меня, садится на маленькую скамеечку в паре шагов от кромки воды и негромко, но отчетливо говорит:
— Не могу. Я болен желанием добиться справедливого возмездия. И что бы ты ни говорила — эта болезнь неизлечима.
— Неизлечимо болен… — не верю я. — Чем? Слабоумием?
Я сажусь рядом и терпеливо спрашиваю:
— Я не понимаю. Объясни. Мой отец предал твоего отца. Твоя мать предала твоего отца. Твой отец покончил с собой. Мой присвоил себе чужое. Виноградов-старший тоже в курсе. Законным способом доказать это ты не можешь. Тогда почему?
— Что почему? — я слышу, как по-настоящему скрипят его зубы, когда он сжимает челюсти.
— Почему ты мстишь мне и детям Виноградова? — я кладу ладонь на его колено и совершенно по-детски упрекаю. — Это несправедливо. Нечестно.
Верещагин молчит, ничего не отвечая.
— Причину своей боли ты прекрасно знаешь. Теперь будь сильным — прости. Не Вяземского, не Таисию Петровну, не Николая Игоревича. Себя прости за ненависть.
— Если мне понадобится духовник, я пойду в церковь! — грубит мне озлобленный и напряженный мужчина. — Так можно от прощения договориться до чувства глубокой благодарности врагу за преподнесенный урок!
— Прощать и пережить — разные вещи, — настаиваю я, пока мне не заткнули рот и не запретили говорить. — Ты уже искалечил себя. Не надо калечить меня и Виноградовых. Сколько бы это ни стоило.
Верещагин поворачивается ко мне всем корпусом:
— Моего отца нет. Ты понимаешь это? Его нет. Он точно так же, как и твой, мог бы сейчас жить, открывать выставки, сниматься на телевидении. Он мог дождаться нашей свадьбы и внуков.
Так… Приехали… Ещё и это… Он продолжает свою дуэль, только теперь не с Андреем, а со мной…
— Послушай! — я по-прежнему не убираю ладонь с его колена. — Эту часть твоих фантазий мы обсуждать не будем. Ты хотел меня использовать — передумал. И бог с этим!
— Я не передумал, — его ладонь накрывает мою и до боли сдавливает. — Я не откажусь от своего решения. Господам Виноградову и Вяземскому должно быть так же плохо, как и мне.
— Ты не хочешь слышать ни меня, ни кого-то еще, — сдаюсь я, пытаясь забрать руку.
— «Советы мы принимаем каплями, зато даем ведрами». Это тоже Конфуций, — отрезает Верещагин вставая и подавая мне удочку.
— Не буду, — вредничаю я. — Ни ловить, ни есть. Отпусти ту, что я поймала.
— Она может не выжить. У нее порвана губа, — мужчина мрачен и задумчив.
— И я, — говорю я, подняв лицо к нему. — Я тоже могу не выжить. У меня тоже порвана губа. А ты продолжаешь дергать.
Когда мы возвращаемся в дом, Верещагин отдает пойманного мною золотого карпа на кухню. Свой выбор он сделал. Так и меня скоро приготовят по его приказу в сухарях или в сметане.