В диалоге с жизнью важен не ее вопрос,
а наш ответ.
Человек — единственное животное,
которое причиняет другим боль,
не имея при этом никакой другой цели.
— Всё, что неожиданно изменяет нашу жизнь, — не случайность, — ласково говорит мне Варя.
Ее голос в телефонной трубке звучит успокаивающе и убаюкивающе, согревает и утешает, как теплое молоко перед сном. Или я всё-таки очень хочу спать.
— Давай подумаем, зачем в твоей жизни появился Верещагин? Вот такой, жесткий, грубый, опасный?
— В наказание? — недоверчиво спрашиваю я, устало рассмеявшись. — Как учитель и урок?
— О! — Варя иронично усмехается. — Это очень глобально! Так масштабно мыслить мы пока не будем… Давай по-другому. Что появилось в твоей жизни вместе с ним? То, чего до этого не было точно?
Отвечаю подруге, не задумываясь, очень быстро:
— Эмоции! В основном, негативные! Ощущение бессилия что-либо объяснить, доказать.
— И чем это плохо? — наивно спрашивает Варя. — Ты только не обижайся, Леруся, но у тебя очень ограниченный лимит на выдачу эмоций окружающим. Теперь ты точно знаешь, что у тебя они есть.
— И что дает мне это знание? — не понимаю я истинного смысла Вариных умозаключений. — Он пробил меня эмоционально. Я теперь дырявая… В чем счастье?
— Не совсем счастье, — терпеливо вздыхает Варя. — Скорее опыт.
— Хорошо, — не спорю я и уточняю. — Вот ты нынче получила опыт новых отношений с мужем. Три недели жила со стойким убеждением о его измене. Потеряла прежние жизненные ориентиры. Училась, вернее, планировала жить по-новому, без него. Без Макса. Что это тебе дало?
Варька некоторое время молчит, дышит в трубку, потом отвечает, медленно, но твердо, по-прежнему демонстрируя чудеса терпеливости:
- Еще большую уверенность в его любви, в его верности. И в своей… глупости. Я усомнилась. Я не дала ему ни слова сказать в свое оправдание, ни разу, потому что мне всё было якобы очевидно. Я взяла на себя единоличное решение того, что и как будет дальше в нашей семье. И чуть не потеряла…
— Глупости! — даже фыркаю я, перебивая, и выдаю многословную тираду. — Ты его никогда не потеряешь вот так… Что бы ты ни решила, Макс никогда бы тебя не отпустил. Это твоя иллюзия, что ты могла уйти от него. Это не тот случай, когда надо ставить на его врожденное благородство. Когда дело касается тебя — у него летят к чёртовой матери все базовые характеристики, шаблоны и заготовки. Если бы, для того чтобы тебя удержать, ему понадобилось поступиться всеми своими принципами и Уголовным кодексом, он бы это сделал. Но не отпустил. Никогда.
— Ты не поняла, — мягко поправляет меня Варька. — Я чуть не потеряла… себя. Свою веру в его любовь. Это страшнее.
Я понимаю, что имеет в виду Варя, и с усталым вздохом отвечаю, вспоминая, как жила Варя без Максима:
— Наша общая ошибка в том, что мы решаем за других, как и что они должны думать, предпринимать в той или иной ситуации. С Максимом Быстровым не работает эта формула: лишь бы любимая была счастлива, пусть и не со мной. Ты обречена, Варвара Михайловна. Вот если ты сама разлюбишь — я тебе не завидую. Даже представить страшно, брр…
— Так что Верещагин? — напоминает Варя.
— Верещагин буквально сожрал себя изнутри, взращивая и лелея свою ненависть, — выдыхаю я обреченно.
— Это самый сложный случай, — мягко соглашается Варя. — Человек действует вопреки здравому смыслу, инстинкту самосохранения, библейским заповедям и даже собственным истинным желаниям. Ты права. Это одержимость, болезнь.
— Его надо ввести в искусственную кому, но это дорого, — зло шучу я. — Или хотя бы дать по голове тяжелым чем-нибудь.
— Тоже вариант! — нежно смеется Варя и прощается до следующего разговора, рекомендуя. — С Сашкой посоветуйся — она кровожаднее меня!
Я почти засыпаю, лежа в постели, не раздевшись, только сбросив туфли, когда мне звонит кровожадная Сашка.
— Прости! — частит она, говорит громко, почти задыхаясь. — Не могла перезвонить сразу. Шеф воспитывал.
— Опять пристает? — догадываюсь я.
Сашка, наконец, нашла приличную новую работу с высокой зарплатой и крутым социальным пакетом. Но руководитель фирмы сразу положил на нее глаз, теперь медленно, но верно, тащит в постель и припугивает увольнением. Вспоминаю, как дома, на последнем девичнике, мы с Варькой предупредили Сашку: сама не справится в ближайшее время — расскажем Максу и Игорю.
— Не страшно! — энергично докладывает подруга. — Руки пока не распускает, а намеки свои пусть засунет… Лектор чёртов! Взял моду лекции мне читать о пользе свободных отношений в постели с харизматичным и достойным мужчиной. Такое впечатление, что он к ним даже готовится, гад!
— А ты? — завидую мощности и силе Сашкиной энергии. — Надеюсь, обошлась без рукоприкладства?
— Я ж говорю — руки не распускает! — беспечно смеется запыхавшаяся Сашка. — Он говорит — я тщательно конспектирую. Знаешь, как его это бесит! Он, как увидел меня с тетрадкой и ручкой и понял, что я за ним его слова записываю, — позеленел от злости! Ему идет зеленый!
— Чего так дышишь? — удивляюсь я. — Не заболела? Или уходишь от погони?
— Пешком иду на тридцатый этаж, — докладывает Сашка. — Не поехала с ним в лифте. Прибью ведь! А мне эта работа очень нравится. Жаль потерять по хулиганке.
— Рисковая ты, Сашка! — смеюсь я с удовольствием и ощущением знакомого уюта от общения. — А вариант тебе понравиться существует? Твой шеф, он какой?
— Умный. Настойчивый. Правда, харизматичный. Прямой, Но… — честно отвечает Сашка, распределяя эпитеты, которыми награждает своего начальника, по одному слову на одну ступеньку. — Сам. Себе. Нравится.
— Женат? — догадываюсь я.
— А то! — смеется не понятно чем довольная Сашка. — Жена, двое детей, сын и дочь. Но я в его постели — логичный и дополнительный штрих к полной картине его жизни. Я сначала хотела ей, его жене, анонимно стукнуть. Но потом подумала: зачем ей жизнь портить? Она про его потуги либо знает и мирится с этим, либо не знает и счастлива. Я же в его постель все равно не лягу, так что и волновать ее не стоит.
— Справишься сама? — еще раз спрашиваю я, разволновавшись.
— Легко! — уверяет меня отдувающаяся Сашка и нападает. — Лерка! Ванька по тебе скучает. Вечером мы с ним тебе позвоним. Что там у тебя сегодня стряслось? Прибила Верещагина и не знаешь, куда труп прятать? Давай сделаем так: я возьму у Портного отгул и помогу тебе копать.
— Что копать? — не понимаю я Сашку, ухмыльнувшись при упоминании смешной фамилии Сашкиного шефа.
— Яму копать! — объясняет довольная шуткой Сашка и вдруг волнуется. — Или топим его? Тогда нужны веревка и камень. Достанешь или мне привезти?
— Правильно Варька сказала: ты кровожадная! — улыбаюсь я, потягиваясь и почти засыпая.
— Справедливая! — возражает Сашка. — Всё! Один этаж остался. Так… Отдыхаю пару минут, чтоб дыхание выровнять и сердце приостановить. А то выпрыгивает… Так что случилось?
— Случилась дуэль. На рассвете. На шпагах. Без шуток. Даже ранения есть, — рассказываю я.
— Ага! Алмаз нашел достойную огранку! — неадекватно радуется Сашка. — Дуэль! Шпаги! Кровь! Так и до принца недалеко! А я говорила! Тебя не в том веке по ошибке родили. Хотя, я думаю, и не рожали вовсе. Где-то портал есть, как в книгах у Анны, которые Варька корректирует. Спёрли из постельки новорожденную принцессу и подкинули Вяземским. А что? Наука сейчас почти не отрицает параллельные реальности!
— Конечно! — в голос смеюсь я. — Наука, видимо, психиатрия?
— Естественно! — Сашка абсолютно серьезна. — А что там с дуэлью? Кто победил-то?
— Дружба! — ворчу я. — И мужской идиотизм!
— И с кем Верещагин бился? — торопит меня Сашка. — Отвечай скорее, Лера! Портной за мной сейчас на лестницу припрётся — лифт пока еще объективно быстрее меня. А тут еще безлюднее!
— С Андреем Виноградовым. Я вам с Варькой про Виноградовых рассказывала, — тороплюсь я ответить.
— Это здоровая конкуренция или так себе? — допрашивает Сашка.
— Какая конкуренция? — вяло, зевая, возмущаюсь я. — Они же не меня делили, а старые амбиции защищали! Ноги у этой дуэли десятилетней длины! Он меня заколоть шпагой в поединке не может — вот и лезет на Виноградова.
— Ладно, подруга! Вводные запомнила. Порешаю, — Сашка со школы ко всем ситуациям относится, как к математической задачке. — О результатах доложу! Пока! Целую!
Засыпаю раньше ответно озвученного поцелуя. Будит меня тактичный Виктор Сергеевич. Стоит за дверью и деликатно кашляет.
— Вас ждут к обеду. Через сорок минут, — вежливо сообщает он, открыв дверь.
— Меня ждет заточение с обязательным приемом пищи в компании с Верещагиным? — бормочу я, вставая.
— Не могу знать! — негромко отвечает мужчина. — Но поесть всегда пригодится.
— Здесь переодеваются к обеду? — интересуюсь я.
В доме отца меня это совершенно не волновало.
— Не знаю, — Виктор Сергеевич улыбается мне и слегка пожимает плечами. — В этом доме никто, кроме Никиты Алексеевича, еще не жил. Какую традицию заведете — так и будет.
Вот еще! Я не буду заводить никакие традиции в чужом для меня доме. Но переоденусь. Выбираю темно-синее платье-халат с элегантным запахом и широким поясом. И балетки.
Обед на двоих накрыт в гостиной. Верещагин разговаривает по телефону.
— Нет, Рита! Тебе не стоит сюда приезжать. Да. Мы с Лерой хотим пока оставить в тайне это место. Сама понимаешь, медовый месяц.
— Медовым назвали месяц потому, что молодожены должны за месяц допить всю медовуху, которую заготовили к свадьбе. Потом испортится, — вежливо сообщаю я «мужу» и корректно добавляю. — Это одна из версий. Мне подруга Варя рассказывала.
Верещагин отключает телефон и негромко говорит:
— А я думал, что это название связано с тем, что молодая жена — сладкая женщина. С ее уст мед пить надо.
Мои губы почему-то пощипывает от этих слов, и я сдерживаюсь, чтобы их не облизать.
— Такая версия мне не известна, — отвечаю я.
— Проверим? — говорит Никита хрипло, как будто в горле першит.
— Не стоит, — прячу взгляд и сажусь за стол.
После того, как Виктор Сергеевич помогает мне сесть, он встает за моей спиной в паре шагов и застывает на месте.
— Спасибо, ваши услуги больше не нужны! — мрачно говорит моему охраннику Верещагин. — Мы будем обедать в одиночестве. Свободны, Виктор Сергеевич. Я способен защитить свою жену в периметре гостиной. Вас это тоже касается. Я всё смогу положить на тарелки сам.
Никита обращается к той самой женщине, что обслуживала нас утром за завтраком. И мы остаемся одни. За сырным супом-пюре, который Верещагин разливает по тарелкам, мы молчим. Под красивой белой фарфоровой крышкой с крупными красными маками на настольном мармите на подогреве оказывается… мой золотой карп.
— Я не буду его есть, — говорю я твердо, складывая приборы.
— Почему? — Верещагин сжимает челюсти. — Потому что я его не выпустил?
— И поэтому тоже, — киваю я.
— Ты объявляешь голодовку? — усмехается Никита.
— Смешно и легко объявлять голодовку, когда съел целую тарелку супа, — спокойно отвечаю я.
— Злата приготовила карпа под совершенно чудесным сметанным соусом, — голосом искусителя сообщает мне Верещагин.
— Злата? — переспрашиваю я.
— Женщина, которая нас обслуживает, — поясняет Верещагин. — Она работала в моем доме со времен моего отца. Теперь, когда я решил жить отдельно, она выбрала работу у меня.
— Выбрала? — не понимаю я.
— Мать не отпускала ее от себя, — Верещагин мягко мне улыбается. — Но Злата попросила меня ее забрать. Есть возражения?
— Нет. Возражений нет, — отвечаю я. — Меня вообще это не касается.
Буквально через пару мгновений Никита оказывается за моей спиной и кладет свои горячие ладони на мои напряженные плечи. Ласковое давление сильных рук. Нежное поглаживание шеи. Большие пальцы добираются до затылочных костей и начинают круговые движения. Приятная легкая боль доставляет удовольствие.
— Какие у тебя удивительные волосы, — шепчет Верещагин моему затылку. — Ты веришь в сакральность женских волос? Ты разрешишь мне их расчесать? Мне уже несколько дней снится этот сон. Тот, в котором я расчесываю твои волосы.
— Нет, — говорю я, наклоняя голову вперед и отстраняясь от его рук, и жестко добавляю. — Прекрати!
Верещагин убирает руки и, отчетливо вздохнув, возвращается на свое место.
— Я неприятен тебе? — поморщившись, спрашивает он, так и не приступив к еде.
Грустно смотрю на мармит. Золотая рыбка погибла зря и по моей вине. Встречаюсь взглядом с «мужем» и честно отвечаю на прямой вопрос:
— Нет. Не неприятен. Безразличен.
— Это Жданов? — вдруг резко выдыхает Никита. — Это он — твой выбор?
— Игорь? — и этот туда же. — С чего ты взял?
— Он помогает тебе, — упрекает меня Верещагин. — Чтобы так помогать — надо иметь особые отношения!
— У нас, действительно, особые отношения, — мечтательно прикрыв глаза, дразню я ревнивого мужчину. — Они и называются особым словом — дружба.
— И всё? — не верит Верещагин. — Дружба между мужчиной и женщиной? Не смеши!
— Не веришь в такую дружбу? — подначиваю я. — Но ты же дружишь с Ритой. И, как оказалось, с Еленой и Екатериной.
— Это другое! — возражает Никита.
— Впервые с тобой согласна, — киваю я, взяв стакан яблочного сока. — Твоя дружба кажется мне более чем странной, в отличие от моей.
— И чем же уникальна твоя дружба? — с легкой ноткой презрения спрашивает Верещагин.
— Она старая и настоящая, — просто отвечаю я. — Тебя это не касается, но я отвечу. Игорь, Максим и Вовка — мои друзья, одноклассники. Они способны сделать для меня практически всё, как и я для них. Но…
Нагло смотрю в глаза хмурому и напряженному собеседнику:
— Но я с ними не сплю, хотя спала с ними много раз.
Красиво очерченные брови Верещагина взлетают в недоумении:
— Это такая загадка? Или в вашей компании все и со всеми?
Аккуратно складываю темно-синюю тканевую салфетку в несколько раз, тщательно проглаживая швы, и четко, от души произношу:
— Сволочь!
— Спорное утверждение, — не соглашается Верещагин. — Спишь ты, а сволочь я?
— Я не буду обсуждать свою дружбу и своих друзей детства с тобой, — говорю я, вставая, — с человеком, который не знает значение слова «дружба».
— Зато я знаю значение слова «спать»! — слишком резко отвечает мне Никита, вставая за мной.
— Скромный словарь, — констатирую я. — Узконаправленный.
— Ты мне хамишь? — удивляется мужчина.
— Я отвечаю на хамство, — объясняю я. — Правда, тоже хамством.
Мы стоим, каждый возле своего стула, и сверлим друг друга презрительными взглядами. Напряженную обстановку разряжает телефонный звонок.
— Опять Рита! — с досадой говорит Верещагин, глядя на экран телефона.
— Ответь! — советую я и не удерживаюсь от сарказма. — Дружба обязывает!
— Да, Рита! У меня нет времени. Я занят! — рычит в трубку Верещагин, потом резко бледнеет и неожиданно тихим хриплым голосом переспрашивает. — Что?!
За рулем Виктор Сергеевич. Верещагин сидит возле водителя на переднем сиденье. Я одна сзади.
После разговора с Ритой, Никита отключает телефон и странным чужим голосом говорит:
— Мне надо ехать. Срочно. Туман!
— Какой туман? — не понимаю я. — Где?
— Моя собака. Пойнтер Туман. Он умирает.
— Конечно, — теряюсь я, не зная, что сказать.
— Ты едешь со мной! — выходя из гостиной, категорично командует Верещагин.
— Зачем? — спрашиваю я его каменную напряженную спину. — Я не собираюсь пользоваться ситуацией и сбегать!
— Я тебе не верю! — не оборачиваясь, отвечает Никита.
В салоне автомобиля устанавливается вязкая, неподвижная, давящая тишина. Видимо, что-то случилось, поскольку ситуация для Верещагина оказалась неожиданно трагической.
Автомобиль еще движется во внутреннем дворе дома семьи Верещагина, а взволнованная Рита, с красным заплаканным лицом, уже бросается под колеса, обегая машину скорой ветеринарной помощи.
— Никита! — воет она, бросаясь Верещагину на шею, и некрасиво причитает. — Как же так?!
Верещагин отцепляет Риту от себя, отставляет ее в сторону и хрипло спрашивает:
— Где он?
— В гостиную принесли, когда скорую вызвали, — семенит за Никитой Рита.
Виктор Сергеевич помогает мне выйти из машины и накидывает на плечи плащ. Я не успела переодеться, честно говоря, и не вспомнила о том, что это надо сделать, поэтому по-прежнему в домашнем платье-халате и балетках.
В гостиной на диване на клетчатом пледе под капельницей лежит большая охотничья собака. Мощное, подтянутое, пропорциональное тело, серое с черными пятнами, занимает собой почти весь диван. Шея длинная, мускулистая. Большая коричневая голова откинута назад. Двое мужчин в ярко-синих халатах негромко переговариваются между собой.
Верещагин встает на колени возле дивана, положив одну руку на передние лапы пойнтера, а вторую на его голову.
— Что с ним? — спрашивает он срывающимся на хрип голосом. — Действительно, отравлен?
— Да, — отвечает один из врачей. — Мы промыли ему желудок, поставили капельницу, но…
— Но что?! — рычит Верещагин.
— Но это мало поможет, — вежливо и спокойно отвечает ветеринар. — Мы не дали ему умереть, чтобы вы могли с ним проститься.
— Почему? — очень тихо говорит Никита. — Чем он мог отравиться?
— Он и не мог, — так же тихо обращается к Верещагину второй врач. — Его отравили. Яд сильный и доза слишком большая. Я бы посоветовал вызвать полицию.
— Совсем ничего нельзя сделать? — поднимает голову Никита. Лицо бледное, глаза бешеные и темные.
— Можно, — осторожно отвечает первый. — Можно продлить его мучения на несколько недель, даже месяцев. Но он не будет ходить, видеть и слышать.
Всё это время я стою в дверях гостиной, спиной опираясь на грудь Виктора Сергеевича. Происходящее кажется невероятным, нелепым и страшным. Впрочем, таким оно и является.
— Как же так?! Как же так?! — мечется по гостиной Рита, до этого момента замершая рядом со мной, а сейчас беспрерывно мерящая широкими шагами комнату. — Надо его лечить! Лечите немедленно! Никита! Что ты молчишь?!
Никита резко вскидывает голову:
— Сядь!
Его окрик, нервный и грозный, действует на Риту мгновенно — она, пискнув, плюхается в рядом стоящее кресло.
В течение последующего часа ветеринары сидят возле собаки, лежащей под капельницей. Рита уходит в свою комнату (выяснилось, что у Риты есть в этом доме своя комната) плакать. Верещагин, мрачный, рвущий сердце мертвым выражением лица, отдает мне приказ переодеваться и готовиться к поездке.
— Переодеться во что? — тихо спрашиваю я, не глядя ему в глаза.
— Что-нибудь спортивное и теплое, — бросает он и выходит, говоря с кем-то по телефону.
Надеваю черные джинсы и серый свитер оверсайз с высоким воротом, беру с собой стеганую куртку и спускаюсь вниз. Чудесные деревянные птички на перилах лестницы кажутся живыми и теплыми на ощупь, снова не отказываю себе в удовольствии их погладить.
Глядя на приехавшего Федора, который, осмотрев собаку, разговаривает с Никитой, уезжающую ветеринарную скорую, опухшую от слез Риту, я вдруг понимаю, что пошел обратный отчет времени, тягостно давящий на виски и глаза. С того момента, как Федор, увидев меня, грустно улыбается и здоровается, минуты начинают идти физически ощущаемо.
Рыдающую Риту, уцепившуюся за руку Верещагина, Никита с трудом отрывает от себя и передает в руки одного из охранников.
Огромный черный внедорожник. Верещагин садится за руль. Я, Федор и Туман в салоне. Более двух часов в пути. И молчание, звенящее молчание, из-за которого закладывает уши.
Мы приезжаем на берег небольшой реки. Никита берет собаку на руки и, вытащив из салона, бережно кладет на расстеленный на гальке плед. Туман в сознании, он тяжело дышит, но не скулит. Большие умные темные глаза почти такого же оттенка, что и у хозяина, с мукой и болью смотрят на него.
— Ну что ты, друг? — ласково спрашивает пса Верещагин, садясь на плед рядом. — Скоро не будет больно, обещаю.
Федор обнимает меня за плечи и отводит в сторону. Мы стоим с ним на береговой гальке и смотрим на темную осеннюю воду. Меня трясет мелкой противной дрожью.
— Замерзла? — шепотом спрашивает Федор.
— Нет, — отвечаю я, зуб на зуб не попадая. — Что сейчас будет? То, о чем я думаю?
— Да, — после короткого перерыва на вздох говорит Федор.
Поднимаю на него глаза и вижу страдание и скорбь на искаженном гримасой лице. В глазах симпатичного блондина усталость и настоящее горе. Киваю, не в силах сказать что-то еще, нервно кутаясь в куртку.
— Федор! — негромко окликает друга Никита.
— Не смотри туда, — просит меня Федор, резко сжимает мою безвольно висящую вдоль тела руку и идет к Верещагину и Туману.
Сначала я отворачиваюсь, чувствуя, как мутные слезы наполняют глаза и размывают видимость. Потом неведомая сила заставляет меня повернуться обратно. Я вижу мрачную решимость на лице Верещагина, бледное спокойствие Федора, закрытые глаза собаки. В размытой слезами картинке в руках Федора появляется шприц. Неожиданно, не переставая держать пса за лапу, Верещагин поднимает лицо в мою сторону, и я вижу слезы в его больших выразительных глазах. Скорбные мужские слезы. Это практически невыносимо. Снова отворачиваюсь, чувствуя, как бухает тяжелыми толчками мое сердце.
— Лера! — окликает меня Федор.
На берегу нет ни Верещагина, ни собаки. В сознание врываются тихий плеск воды у берега, далекий шум автострады, шелест листьев прибрежных кустов и дыхание молодого мужчины.
— Где Никита? — спрашиваю я, но никаких звуков мой рот не произносит, прокашливаюсь и спрашиваю еще раз.
— Они с Туманом ушли в лес, — отвечает Федор, протягивая руки и неожиданно обнимая меня, прижимая к себе.
Позволяю ему это делать без сопротивления. Но слез нет. Есть только першение в горле и головная боль, напавшая резко и выкручивающая виски, давящая на затылок.
— Они ушли? — глупо переспрашиваю.
— Никита понес Тумана в лес. Хоронить. Им надо побыть одним, — шепчет мне Федор. — Не стесняйся, поплачь.
— Я никогда не видела эту собаку, — зачем-то сообщаю я Федору. — Сегодня первый раз. И последний.
— Туман у Никиты давно. Пойнтеры — очень преданные собаки. Охотники, не сторожа. Верещагин сегодня потерял настоящего друга, — говорит мне Федор, гладя плечи и унимая дрожь.
— Я понимаю, — отвечаю я. — Его отравили. Так сказал ветеринар скорой. Кто?
— Никита разберется, — обещает мне Федор.
Мы стоим и смотрим на тихую воду, ничего больше не говоря и не двигаясь. Потом мы долгое время сидим в машине, ожидая ее хозяина. Затем снова стоим у воды. Федор по-прежнему обнимает меня за плечи и поддерживает. Не возражаю, чтобы его не обидеть.
Верещагин появляется только через час. За нашими спинами раздаются тяжелые шаги и такое же тяжелое дыхание. Мы с Федором оборачиваемся и смотрим на приближающегося Никиту. Лицо мертвенно спокойное, глаза темные и пустые, челюсти плотно сжаты. Равнодушный взгляд скользит по нашим лицам, опускается на мои плечи и руки Федора, постепенно меняясь на колючий и недобрый. Федор тушуется и отдергивает руки.
— Возвращаемся? — осторожно спрашивает Федор.
Верещагин кивает и бросает Федору ключи, молча показывая, что тот теперь за рулем. Никита садится на заднее сиденье рядом со мной. Автомобиль начинает движение, и Верещагин неожиданно обнимает меня, крепко, даже жестко. Сильные пальцы берут за подбородок, приближая мое лицо. Это больно, но я молчу. В карих глазах читаются разочарование, усталость и досада.
— Как же легко вы забираете чужие жизни! — цедит Верещагин и неадекватно своим словам целует.
Поцелуй долгий, болезненный. Поцелуй-наказание. Ему не удается раздвинуть мои губы, и он внезапно отпускает меня, даже отталкивает. Ничего не говорю, просто отсаживаюсь от мужчины как можно дальше, почти прижимаясь к автомобильной двери. Верещагин расслабляется, вытягивает ноги и откидывается назад, положив голову на высокий подголовник. Мужчина, больше ни разу не посмотрев на меня, закрывает глаза. В такой напряженной тишине и возвращаемся в «наш» дом.
Федор и Никита остаются во дворе возле автомобиля, а меня на крыльце встречает Виктор Сергеевич.
— Добрый вечер, Валерия Ильинична, — сочувственно говорит он и советует. — Вам нужно отдохнуть перед ужином.
— Значит так, — обращаюсь я к своему охраннику. — Я не буду ужинать. Не хочу. Я ухожу в свою комнату до утра. И попробуйте только возразить.
— Что вы! — печально улыбается он. — И не посмею.
Занимаю руки и мысли горячим душем, мытьем головы, сушкой, укладкой волос. Трачу на это не меньше двух часов. Пару раз за дверьми раздается голос Виктора Сергеевича, предлагающего то чай, то легкий ужин, то какую-нибудь помощь. От всего отказываюсь и прошу до утра меня не беспокоить.
Сашкин звонок застает меня врасплох. Я сижу перед туалетным столиком и с досадой смотрю на травмированную жестким поцелуем нижнюю губу. Распухшая, она доставляет дискомфорт легкой болью.
— Лера! С тобой хочет поговорить твой жених! — смеется в трубку Сашка.
— Привет, Ванюшка! — ласково говорю я, представив Сашкиного четырехлетнего сына. — Я по тебе соскучилась!
— Я тоже соскучился, — совершенно серьезно говорит Ваня. — Когда ты приедешь?
— Не очень скоро, — вздыхаю я, не хочется обманывать ребенка. — Но я постараюсь пораньше. Очень постараюсь, дружок!
— Я накопил уже триста рублей, — с гордостью сообщает мне Ваня. — А ты?
— И я накопила, — смеюсь я. — Пятьсот!
— Ого! — смеется довольный Ваня. — У нас уже много денег на свадьбу!
Ваня недавно решил стать моим женихом и на мне жениться. Сашка сказала сыну, что денег на свадьбу у нее нет, и Ванька решил их копить.
— Ну что? Как сейчас дела? — торопит меня с рассказом Сашка, забрав у сына телефон.
— Плохо, — честно говорю я. — Кто-то отравил собаку Верещагина. И мне кажется, что он считает виноватым моего отца. Он пока четко это не сформулировал, но дал понять.
Осторожно трогаю языком губу. Саднит. Неприятно.
— Отравил собаку? — охает Сашка. — Ужас какой! Животное-то причем?! Твой отец мог это сделать?
— Приказать отравить собаку Верещагина? — задумываюсь я и с сомнением отвечаю. — Не знаю. Честно. Но я уже ничему не удивлюсь.
— Кошмар! — вздыхает подруга. — Тебе срочно надо оттуда выбираться!
— Это я понимаю, — отвечаю я. — Но пока это весьма проблематично.
— Надо просто сбегать и прятаться не дома, а где-то в другом месте, — размышляет Сашка.
— Сколько прятаться? — возражаю я. — Дни? Недели? Месяцы? Нет. Так не пойдет. Мне надо вернуть мою жизнь. Целиком и полностью.
В этот момент раздается стук в дверь. Громкий, сильный, неожиданный. Виктор Сергеевич так стучать не может.
— Лера! Выйди! — голос Верещагина звучит глухо, злой и раздраженный. Замираю, потом торопливо прощаюсь с Сашкой до завтрашнего разговора.
— Выйди! — Верещагин стучит по дверному полотну кулаком, но я не отвечаю и даже не встаю с места.
Принимаю решение: пусть хоть дверь вынесет, но сейчас я не отвечу и не открою. Верещагин сегодня потерял друга — любимую собаку, и ему плохо. Теперь он хочет, чтобы плохо было мне. Не выйдет.
— Никита Алексеевич! — окликает хозяина мой охранник. — Валерия Ильинична приняла снотворное и легла спать пораньше. Не надо стучать.
— А! Это ты! Как тебя величать? Харон? Минос? Цербер? Плутос? Минотавр? — слышу я странные вопросы Верещагина.
Он явно пьян. Раздается четкий ответ охранника:
— Виктор Сергеевич будет более точно. Но по отношению к Валерии Ильиничне я бы использовал Херувима и огненный меч.
— Да ты эстет! Утверждаешь, что это врата не в ад, а в рай? — фыркает Верещагин.
— Утверждаю, — спокойно и твердо отвечает Виктор Сергеевич. — Она спит. Стучать бесполезно.
Дальнейший диалог я не слышу, поскольку голоса удаляются. Мне искренне жаль этого сильного и непоколебимого мужчину. Смерть Тумана — это страшное, непоправимое горе. А его отравление вообще за гранью добра и зла. Кому нужно так ранить гордого человека? Неужели моему отцу или Виноградовым?
Вопреки ожиданию бессонницы, засыпаю очень быстро. Просто проваливаюсь в сон, как в яму, устланную мягкими осенними листьями. Постель тоже пахнет чем-то травяным, горько-острым, но пахнет приятно.
Просыпаюсь далеко за полночь от жажды. Сильной и терпкой. Возле кровати нет привычной бутылки лимонной минеральной воды. Придется спускаться вниз.
В доме тихо и пусто. Спускаюсь вниз и захожу на кухню, не включая свет. На всякий случай. В огромном черном холодильнике есть всё, что только могут придумать те, кто совершает ночные набеги на склад продуктов. В том числе и самая разнообразная минеральная вода. Выбираю небольшую бутылочку воды с соком лайма, и в этот момент включается свет.
— Изгнали из рая или сбежала? — в дверях кухни стоит высокая, широкая фигура. Верещагин. В одних джинсах, с голым торсом, босиком.
— Пришла взять воды, — осторожно говорю я, показывая бутылочку.
Верещагин делает шаг вперед, слегка покачнувшись, и я понимаю, что он пьян. Очень пьян.
— Разве тени питаются и пьют? — развязно спрашивает Никита, резким движением придвинув к себе стул и садясь на него верхом, спинкой вперед, перегородив мне выход из кухни.
— Тени? — вежливо переспрашиваю я, мучительно думая, как выйти из кухни и не раздразнить вымотанного ситуацией человека.
— Твой Цербер… нет, Херувим… утверждает, что там, где ты, там рай, — говорит Верещагин, строго глядя на меня. — Значит, ты с Луны, если по Данте?
— Ты настоящий знаток системы Данте? — не удерживаюсь я от вопроса. — На первый взгляд не производишь впечатление…
— Начитанного? Образованного? — заканчивает он за меня, выбросив вперед руку и схватив за запястье.
— Читающего Данте, — отвечаю я, безуспешно пытаясь освободиться и прикидывая, кричать или нет.
— Ты с Луны, — шепчет в мое ухо Никита, развернув стул и силой усадив меня на свои колени, поднимая в боевую стойку волосы на шее. — Ты душа не сдержавшей обета монахини.
— Хочешь сказать, что более высокие небеса мне недоступны? — вступаю я в разговор, пререкаясь.
— Ты претендуешь на высшую благодать? — зло смеется Верещагин.
— Я претендую на свободу от тебя и возвращение моей жизни, — спокойно отвечаю я, стараясь не разозлить нетрезвого мужчину, сегодня трагически потерявшего друга.
Но Верещагина бесит не мой уравновешенный тон, а мои слова и я сама. Он неожиданно встает со мной на руках и сажает меня на черную каменную поверхность большого стола, раздвинув мои ноги в стороны и встав между ними. Мягкое серое домашнее платье на молнии сдается без боя: молния разъезжается, распахивая полы халата и являя его затуманенному взору красный кружевной пеньюар. В первые мгновения мне кажется, что белки его карих глаз становятся красными, отразив, как зеркало, цвет моего белья.
— Свобода от чего? — тяжело дыша и не отводя взгляда от кружев, спрашивает Верещагин. — От эмоций? От правды? От ответственности за эту правду?
Запрещая себе истерически дергаться, не пытаясь запахнуться, я ловлю его бешеный взгляд и медленно, стараясь не выпасть из кокона равнодушия, отвечаю:
— Свобода от тебя — залог моего счастья.
— А ты его заслужила? — рычит Верещагин, прижимаясь губами к моей ключице и целуя сильно, болезненно.
Не хватало еще, чтобы, кроме синяков, на мне остались кровоподтеки. Прихожу в движение, настойчиво пытаясь слезть со стола, но все мои потуги бессмысленны. Широкие ладони на моей спине давят, заставляя меня прижаться к его голой груди, его губы перемещаются на плечо, а зубы захватывают бретельку и тянут ее вниз.
— Прекрати! — прошу я спокойно, удерживая внутри себя гнев и злобу.
Мужские губы тянут поцелуй от плеча по шее к подбородку.
— Прекрати! — прошу я в последний раз, но он, не обращая внимания на мои слова, добирается до моих губ.
И снова это не нежность и ласка, а напор, раздражение и боль. Внутренне сгруппировавшись, одновременно толкаю Верещагина в грудь руками и тут же, сведя и поджав ноги, бью его ногами. Ошарашенный мужчина практически отлетает к противоположной стене, ударяется спиной и с недоумением смотрит на меня.
— Будем считать, что меня обидел не ты, а алкоголь и горе, — медленно, не поворачиваясь к противнику спиной, двигаюсь я к дверному проему.
Мой тактический маневр почти удается, но Верещагин делает рывок, слишком быстрый для нетрезвого человека, и успевает схватить меня за талию.
— Не смей меня трогать! — сквозь зубы цежу я, откидываясь назад и прогибаясь.
— Спортивное прошлое? — восхищенно усмехается Верещагин и хамит. — Инсценируем Камасутру?
Звук пощечины, раздающийся в тишине спящего дома, заставляет меня вздрогнуть, а Верещагина отпустить меня.
— Хам! — как можно спокойнее констатирую я.
— Между мужем и женой могут быть и такие шутки, — хмуро отвечает он, потирая левую щеку.
— Я-тебе-не-жена! — чеканю я, продолжая отступать.
— Запамятовала? — ухмыляется он, продолжая наступать. — Документы еще действительны.
— Это насилие, — напоминаю я.
— Разве? — нагло удивляется он. — Мне казалось, что это супружеские обязанности, которые пора выполнять.
— У тебя поехала крыша! — заявляю я. — Твой гарем-курятник готов их выполнить вне очереди!
— Очередь устанавливаю я. Твоя ревность меня возбуждает, — ласково говорит Никита, делая шаг в мою сторону.
Я не успеваю выйти из кухни — оказываюсь прижатой к прохладной стене.
— У тебя сумасшедшая красота, — быстрые и частые поцелуи покрывают мое лицо, каждый его сантиметр. — Я с ума схожу!
— Туман, — не найдя другую возможность его остановить, напоминаю я. — Сегодня умер Туман. Ты помнишь, что его отравили?
Мощное тело вздрагивает. Поцелуи прекращаются. Руки мужчины перемещаются на мое горло, слегка сдавливая его.
— Ты что-то знаешь? — хрипит он, во взгляде страсть и горе, а еще ненависть.
— Никита! — женский голос в тишине сонного, погруженного во мрак дома, в котором ярким пятном выделяется кухня, звучит неожиданно.
В дверях кухни стоит Рита. В дверях кухни «нашего» дома, адрес которого она не знает. Ночью.
— Рита? — Верещагин отпускает меня и недоуменно смотрит на взволнованную женщину. — Ты как здесь?
— Мне надо было срочно тебя увидеть, — бормочет Рита, уставившись на мое белье. — Вот я и…
— Валерия Ильинична! — окликает меня Виктор Сергеевич, стоящий за Ритой. — Вас проводить в вашу комнату?