Трое могут сохранить секрет,
если двое из них мертвы.
Вот встретить бы того,
кто пишет сценарий моей жизни и спросить:
у тебя совесть есть?!
Возрождаю к жизни свой планшет, до этого момента лежащий на дне одного из чемоданов. Мне нужно видеть лица моих подруг, пока я не свихнулась окончательно.
Ночь. Звоню по скайпу Сашке, которая ночует у Вари. Максим в очередной командировке. Подруги слушают не перебивая. Милая Варя с прочесанными на ночь каштановыми кудрями, убранными в две косички, и бодрая блондинка Сашка с короткой стрижкой, делающей ее лет на десять моложе.
Мой рассказ о званом ужине, диалоге с Екатериной и триллером на подземной парковке встречен ими потрясенным молчанием. По окончании скупого, но точного повествования Сашка витиевато ругается, а Варя нервно хихикает.
— Сергей-Филипп ведет себя логично тому, что мы о нем знаем, — убежденно говорит Варя. — Вот именно от него и можно было этого ожидать. Разве нет?
— А чем там всё закончилось? — живо интересуется Сашка в радостном возбуждении. — Стреляли?
— Нет, — облегченно выдыхаю я. — Не стреляли. И вообще это было для антуража. Я уверена. Никто бы не стал стрелять. Это же не шутки. Это же потом в полиции объяснять надо. Тем более Сергей-Филипп там служил или служит. У них отчет по расходу каждого патрона письменный. Я в сериале видела.
— Он и свои патроны купить мог, — логично поправляет меня Сашка. — И пистолет мог быть свой, а не служебный.
— Пистолет или револьвер? Они ведь отличаются? — спрашиваю я, не боясь показаться глупой.
— Отличаются, — тут же откликается Варя. — Главное отличие — у пистолета затвор не передергивается. Только при установке нового магазина или при осечке, а у револьвера передергивается.
— Еще пистолет отбрасывает гильзу автоматически, а в револьвере они остаются в своих гнездах, — встревает Сашка.
— Поэтому при длительном огневом контакте, — важно перебивает ее Варька, — удобнее пользоваться пистолетом!
— Зато при осечке профессионалы выше ценят револьвер, — Сашка оттесняет Варю плечом от экрана.
— Зато пистолет выигрывает в скорострельности! — ворчит Варя.
— У пистолета магазин, а у револьвера барабан! — смеется Сашка, наслаждаясь спором.
— Девочки! — смеюсь и я. — Вы меня пугаете! Откуда такие познания? Но главное — зачем?!
— Я часто корректирую и редактирую книги, в которых эти мелочи очень важны по содержанию, — весело объясняет Варя. — Специально изучала. А то у некоторых авторов герои эффектно крутят барабан у пистолета или ловят разлетающиеся гильзы у револьвера. Что ошибочно по сути и раздражает знающих читателей, отвращая от книги.
— А ты, Сашка? — подозрительно спрашиваю я. — Ты-то откуда?
— Ну… — Сашка отводит глаза. — Я когда-то стреляла и из того, и из другого. Потом как-нибудь расскажу…
— Какая тебе разница, из чего тебя застрелят? — философски спрашивает Варька и тут же пугается того, что сказала. — Ой! Прости!
— Хотелось бы еще пожить! — тоже философствую я, нисколько не обидевшись на эмоциональную подругу.
— Готовы слушать, что нарыл мой хакер? — важничая, спрашивает нас довольная собой Сашка.
— Что-то стоящее? — интересуюсь я. — Про Риту и ее семью?
— Верещагин сказал тебе, что его умерший отец, Вяземский и Виноградов долгие годы были деловыми партнерами? — уточняет Сашка.
— Да. Это общеизвестный факт, — подтверждаю я. — Я это сама сразу вычитала в интернете, как только начала искать информацию по Никите. И Верещагин постоянно об этом говорит. И Вяземского с Виноградовым ненавидит.
— Надо же! — восклицает Варя. — Все три фамилии на букву «В». ВВВ. Оригинально!
— Я в доме Таисии Петровны видела старые диванные подушки в саду на лавках и на качелях с красивым вышитым вензелем «ВВВ», — вдруг вспоминаю я. — Это, видимо, предметы из того периода жизни.
— Да, скорее всего! — подтверждает ставшая совершенно серьезной Сашка. — Вот интересно, сохранились ли в том доме предметы с первым вензелем деловых партнеров?
— Что значит первым? — не понимаю я. — Каким первым?
Сашка выдерживает настоящую театральную паузу, стряпая важную мину, но не выдерживает серьезности момента и фыркает от смеха, когда получает толчок в бок острым Вариным локтем.
— Первым вензелем, символизирующим их деловое сотрудничество, было сочетание четырех букв: «ВВВК», — Сашка смотрит на меня торжествующе. — А это значит…
— А это значит Вяземский, Виноградов, Верещагин и… Ковалевский! — легко догадываюсь я.
— Именно Рэм Ковалевский собрал много лет назад группу из удачливых и работоспособных друзей, начинающих первые шаги в бизнесе, — рассказывает Сашка обо всем, что нарыл ее хакер. — И стартовый капитал был его. И большая часть доходов тоже.
— И что дает нам эта информация? — напоминает о сути происходящего Варя.
— Надо разобраться, почему отец Верещагина решил покончить с собой, — решительно говорит бодрая, несмотря на поздний час, Сашка. — Версия с изменой жены и предательством друга у меня не катит. Сериальная какая-то. С трудом верится, что такой сильный и прагматичный человек, достигший таких высот в бизнесе, оказался таким ранимым и нежным. Судя по сыну, в характере Верещагиных-мужиков было бы застрелить жену и ее любовника, но никак не себя самого!
В словах Сашки мне видится рациональное зерно, но я всё еще сомневаюсь.
— Что мы можем узнать, если Верещагин со всеми своими возможностями уже всё узнал и приговор вынес: во всем виноваты мой отец и его мать, они были любовниками, — пожимаю я плечами.
— Кто это сказал? — спрашивает меня хваткая, въедливая Сашка.
— Никита, — растерянно отвечаю я, не совсем понимая, что она имеет в виду.
— А твой отец? А его мать? — пристает ко мне Сашка. — Они это подтвердили?
— Отца напрямую я не спрашивала, — докладываю я, подчиняясь Сашкиному командному тону. — Таисии Петровне не очень вежливо намекала на данное обстоятельство, она всегда реагировала резко и обиженно.
— Это твое домашнее задание! — поручает Сашка и подбрасывает еще информацию для размышления. — И потом… А как он покончил с собой? Застрелился? Повесился? Отравился? Выбросился из окна офиса? Утопился, сбросившись с моста? Бросился под электричку? Влез на столб «Не влезай — убьет!»? В общедоступной сети об этом ничего нет. Там вообще информации о его самоубийстве нет. Мой хакер нарыл только внезапную остановку сердца.
— Да, — вздыхаю я, растерявшись от силы напора Сашки. — Никита говорил, что семья при помощи связей и денег скрыла факт самоубийства его отца.
— А как погибли родители Риты? — вдруг спрашивает задумавшаяся Варя. — Мне кажется, что это тоже важно.
— Вот! — Сашка таинственно приподнимает указательный палец. — Они умерли от (снова эффектная пауза, почти Мхатовская) отравления!
Варя округляет пухлые нежные губы в привычное, родное «О!», моя же нижняя челюсть просто некрасиво отвисает.
— И кто их отравил? — осторожно спрашиваю я, вспомнив глаза отравленного Тумана и глаза раздавленного горем Верещагина, сердце сжимается от сочувствия и безысходности.
— В том-то и дело! — голосом прокурора вещает Сашка. — Следствие установило, что они просто перепутали нитрит натрия и соль.
— Как перепутали? — не понимает дотошная Варя. — А где они его взяли? Или им его подсунули?
— Они ночевали в охотничьем домике. Мать Риты, оказывается, была заядлой охотницей, как и муж. Они что-то там себе готовили на ужин и все блюда щедро посолили нитритом натрия, — вздыхает Сашка. — Полиция сочла, что это смерть по неосторожности. Тем более с ними там, в этом домике, никого больше не было.
— Но это же пищевая добавка, которая разрешена во всем мире, — искренне не верю я. — И в колбасу ее добавляют. И в твою любимую, Сашка, — в «суджук». И Варькину «краковскую». И в вареную из нашего детства.
— Всё зависит от количества, — объясняет Сашка. — Я тут много чего про это начиталась. Странно, но во всем мире нитритом натрия травятся регулярно. Путают с солью. Даже статистика есть. И по России тоже, причем и с массовыми отравлениями. Но чтобы умереть, надо съесть довольно много и долгое время не получать медицинскую помощь. Что в далеком охотничьем домике неудивительно.
Минуту мы молчим, удивленные и растерянные.
— А чем отравили Тумана? — спрашивает Варя. — Тоже нитритом натрия? А собака его разве не должна была почувствовать?
— Не знаю, — теряюсь я. — Я в собаках не разбираюсь.
— Вот тебе и второе домашнее задание, — распоряжается Сашка.
— А что будем делать с Сергеем-Филиппом? — интересуется взволнованная сегодняшним происшествием Варя. — Что сказал Верещагин по поводу его появления возле тебя, Лерка?
— И почему ты всё-таки не в машину села к охраннику, а к Верещагину подалась? — хитро прищуривается Сашка.
— Не знаю. Инстинктивно, — объясняю я. — Почему-то показалось, что, если я сяду в машину Виктора Сергеевича, то кто-то выстрелит. Теперь понимаю, что глупость сделала.
— Да-а-а, — мычит Варя. — История!
— С нашей Леркой вечно истории разные. В основном, с мордобоем, — смеется Сашка. — Внуков будешь развлекать рассказами о своей молодости! Дуэли, шпаги, пистолеты… трупы…
— Дожить бы до внуков! — нервно смеюсь я, обхватив свои плечи руками в попытке унять дрожь.
— Лера! — тоже дрожащим голосом восклицает Варя. — Тебе надо вернуться домой. Срочно! Теперь ты разведена. Надо возвращаться!
— Что ты так разволновалась, Варюха? — ласково, успокаивающе спрашиваю я. — Конечно, я скоро вернусь. Главное, чтобы отец про Сергея-Филиппа не узнал, а то может и не отпустить. Хотя… Виктор Сергеевич ему стопроцентно доложит…
— Как ты не понимаешь?! — паникует Варя. — Сергей-Филипп — меньшая из твоих бед! Тебя могут отравить! Тут всех травят!
— Типун тебе на язык! — хлопает ее по плечу Сашка. — Что ты несешь?
— Типун — нарост на языках птиц! — важно поучает Варя. — Это птичья болезнь!
— Птичья, — поддерживаю я Варю как врач. — У людей нарост на языке называется глоссит.
— И человеческое проклятье! — ворчит Сашка. — Для болтунов!
Я понимаю, почему разнервничались мои подруги: они за меня очень волнуются.
— Лера! — неожиданно раздается под дверью хриплый голос Верещагина. — Если ты не спишь, то я хотел бы поговорить с тобой!
— Час ночи! — зловеще шепчет Сашка и предрекает. — Соблазнять будет!
— Почему сразу соблазнять? — вступается Варя, споря с Сашкой. — Поговорить всегда лучше, чем отмолчаться!
— Ага! — дразнит Варю Сашка. — А когда мы тебя заставляли поговорить с Максом, ты нам что говорила?
— Я была не в себе, — мило краснеет Варя — завидую: я так не умею. — Я уже много раз обо всех своих побегах пожалела!
— Лера! — Верещагин по-прежнему под моей дверью.
— Я бы поговорила, — вкрадчиво подсказывает Сашка. — Заодно и домашнее задание выполнишь!
— И домой приедешь! — мечтает Варя. — Он же тебя отпустит?
— А кто он теперь такой, чтобы не отпустить? — храбрюсь я и кричу, чтобы Верещагин меня услышал. — Я спущусь через десять минут!
— Что твой Виктор Сергеевич? — на прощание интересуется Сашка. — На кого всё-таки работает? На Верещагина или твоего отца?
Но у меня нет ответа и на этот вопрос.
— Вот! — вдохновляет меня Сашка. — Работы непочатый край! А ты валяешься!
— Ага! — смеюсь я, согретая любовью и волнением подруг. — И чего это я валяюсь в час ночи — ума не приложу!
Надеваю длинное, до пят, домашнее трикотажное платье серо-голубого цвета прямого покроя с карманом «кенгуру» и большим капюшоном. Вместо обуви выбираю белые вязаные носки. Разобрав прическу, прочесываю волосы, передние локоны ложатся крупными волнами. Делаю хвост, завязывая из самих волос низкий узел. Косметику смываю полностью.
Верещагин ждет меня на кухне, где сам варит кофе в турке. Он в том же костюме, только без галстука и пиджака. Сосредоточенный, серьезный, неприветливый.
— Кофе будешь? — спрашивает он, не оборачиваясь.
И как меня услышал? Я ведь в вязаных носках и шла бесшумно.
— Ночью? — справедливо удивляюсь я.
— А какая разница, когда его пить, если хочется? — отвечает он вопросом на вопрос и предлагает тему для спокойной светской беседы. — Я читал, что вы, врачи, его реабилитировали.
— Да, — подтверждаю я. — Я тоже читала. Ученые из разных стран провели около двух десятков тысяч исследований полезных и опасных свойств кофе и пришли к выводу, что употребление кофе связано с уменьшением риска смерти от различных причин. А раньше кофе считали возбуждающим напитком, вредным во второй половине дня и провоцирующим приступы гипертонии и инфаркты.
— А теперь? — Верещагин по-прежнему не оборачивается, не отрывая взгляда от медной турки, по стенкам которой медленно поднимается густая коричневая пена.
— А теперь научно доказано, что пьющие натуральный кофе процентов на пятнадцать-восемнадцать реже болеют сердечными и желудочными болезнями, чем от него отказывающиеся. Еще кофе способен задержать начало развития диабета второго типа, — соглашаюсь я с совершенно безопасной темой для ночного разговора. — Бессонницу и сильное сердцебиение он вызывает только у тех, кто пьет его впервые или очень редко. На сегодняшний день рекомендовано три-четыре чашки свежесваренного напитка в день.
— Возбуждающий, говоришь? — из всего потока моей умной речи Верещагин выбрал именно это достоинство кофе.
— Я бы попила просто кипятка, — отступаю я, резко меняя тему. — Горло согреть.
— Чай «Белая роза»? — усмехается Верещагин, наконец, обернувшись и посмотрев на меня.
— Что? — не поняв, переспрашиваю я, садясь на барный стул, самый дальний от него.
— Моя мать так называет голый кипяток вместо чая и кофе, когда на диету садится, — любезно объясняет он, включая электрический чайник и намеренно интонационно выделяя слово «голый».
При такой находчивости собеседника будет трудновато подобрать наиболее нейтральную тему для беседы слегка одержимого мужчины и сопротивляющейся всеми силами женщины в пустом доме в начале второго ночи.
Никита ставит передо мной хрупкую белоснежную чашку с кипятком, себе наливает очень крепкий кофе в такую же чашку. Новой усмешкой оценив выбранное мною место, Верещагин, не поленившись, садится прямо напротив меня.
— Празднуешь победу? — саркастически спрашивает он. — Развод — это то, что ты так хотела?
— Одно из… — соглашаюсь я предельно вежливо, боясь его провоцировать.
Сейчас, в полумраке кухни, где Верещагин включил только подсветку по периметру комнаты, сегодняшний порыв пойти к этому мужчине, выбрав его из трех, предложенных странно опасной ситуацией на подземной парковке, уже не кажется мне разумным.
— Говори! — как-то грустно улыбается он. — Отец выполнил твой каприз. Теперь моя очередь, но при одном условии: ты расскажешь мне о Сергее Владимировиче Перевалове.
— Зачем тебе? — осторожно уточняю я, так и знала, что не обойдется.
— Должен же я понимать, кто угрожал моей жене… бывшей жене и моему охраннику, — равнодушно пожимает он плечами.
— Ты про него, наверное, уже сам всё выяснил? — продолжаю осторожничать я, вот не кажется мне его равнодушие искренним и настоящим.
— Многое, — снисходительно кивает Никита. — Возраст, рост, вес, образование, служба. А мне нужно знать о его увлечении тобой.
Отхлебываю глоточек кипятка, наслаждаясь теплом, окатившим горло.
— Два последних года в школе. Четыре после, — сообщаю я абсолютную правду.
— Это срок ваших отношений? — мгновенно мрачнеет Никита, от показного равнодушия не остается и следа.
— Нет! — нервно смеюсь я, делая второй глоток, по-детски, глупо радуясь, что опять его пробила. — Это срок моей фобии.
— Ты его боишься? — подается вперед Верещагин.
— Не его, — возражаю я. — Его отношения ко мне.
— А меня и моего отношения ты не боишься? — удивляется он, лениво пробуя кофе.
— Нет! — заявляю я, раздумывая, как назвать свое отношение к нему. Не боязнь точно.
— Ну-ну… — бормочет он. — И что было дальше? После этих шести лет?
— Сергей-Филипп служил где-то далеко, потом вернулся домой. Но я его не видела долгое время, — устало рассказываю я. — Совсем недавно он объявился опять. Всё.
— У него двойное имя? — хмурится Верещагин. — Почему я об этом не знаю? В его досье этого не было.
Улыбаюсь поверх чашки.
— Это не двойное имя, — неохотно объясняю я. — Это мы с девчонками дали ему такое прозвище. У нас в зоопарке живет орангутанг Филипп. Варька и Сашка заметили, что у него такие же грустные глаза, как у Сергея. И во взгляде что-то общее.
Верещагин коротко смеется.
— Злые вы! — замечает он. — Вам на язык только попадись!
— Кстати, нет, — возражаю я, расслабляясь. — Это как раз комплимент. Глаза и у того, и у другого очень красивые.
Я даже не успеваю понять, как так быстро Никита оказывается возле меня. Развернув к себе на крутящемся барном стуле, зажимает ногами мои бедра и, отобрав чашку кипятка, ставит ее на стол.
— Что же ты не пошла на его красивые глаза? — наклонившись близко-близко, спрашивает Верещагин.
— Красота глаз — это не главное, — шепчу я, зависая под взглядом его карих глаз, светящихся какой-то внутренней решимостью.
— А что главное? — он тоже переходит на шепот.
— Потребность друг в друге, — отвечаю я напряженными губами, потому что, если я их не напрягу, то они коснутся его губ, находящихся в паре миллиметров. — Желание счастья дорогому тебе человеку. Даже если он не с тобой.
— Благотворительность какая-то… — его горячее дыхание лишает меня и смелости, и словоохотливости. — Вот твой Быстров отпустит твою-свою Варвару с пожеланием счастья даже не с ним?
— Нет, — честно отвечаю я, вспомнив недавний разговор с Варей на эту же тему.
— А тебе самой нужен мужчина, готовый тебя отпустить? — продолжает настаивать он, пугая меня глубиной настойчивого взгляда.
— Не знаю, — отвечаю я, наши губы всё-таки слегка соприкасаются, но он не пытается меня поцеловать.
— Когда будешь знать? — шепчет он, проводя рукой по волнам на моих волосах, оставшимся от укладки.
Трясу головой и отклоняюсь назад, застывая. И Верещагин оставляет меня, возвращаясь на свое место.
— Жду твои вопросы и пожелания, — снова равнодушно говорит он, залпом допивая кофе, словно это рюмка крепкого алкоголя.
И я решаюсь на выполнение «домашнего задания»:
— Ты выяснил, кто отравил Тумана?
Верещагин прикрывает глаза на пару секунд, но я успеваю увидеть огонек острой боли, до сих пор терзающей его.
— Нет, — вполне спокойно отвечает он. — Никого чужого, приходящего человека в тот день в доме не было.
— А накануне? — настойчиво спрашиваю я.
— Важен только тот день, поскольку Тумана отравили свежей едой, — говорит Верещагин, сжимая лежащие на барной стойке руки в кулаки.
— У тебя же много камер и в доме, и во дворе, — напоминаю я.
— Я всё посмотрел. Все записи, — отвечает Никита, взъерошив волосы и положив голову на руки. — Две ночи на это потратил.
— Вместе с Екатериной? — не удерживаюсь я от ехидного вопроса, этот вопрос для меня самой звучит неожиданно, как будто и не я его задаю.
— Причем здесь Катя? — назвав свою женщину укороченным домашним именем, поднимает голову Верещагин.
— Она претендует на твои ночи. Мне уступила дни, — какой-то чёрт толкает меня в бок и говорит за меня эти слова, честное слово!
Я вдруг представляю себе его вполне отчетливо: маленький, юркий, с черно-коричневой шерсткой, круглыми красными глазками, треугольными ушками с милыми кисточками и умильным мокрым пятачком.
Варька была бы счастлива! Она считает меня ледышкой, не способной к визуализации фантазий. Очень по этому поводу огорчается, забавно рассказывает о своих тараканах, как о реально существующих сожителях. Будет чем ее обрадовать, если раньше обо мне не позаботятся санитары.
Никита пристально смотрит на меня и лениво, провоцируя, отвечает:
— Мне приятно, что за мое внимание борются две красивые женщины.
— Так уж и две? — продолжает разговор не Лера Князева, а чёртик, уютно и нахально устроившийся у меня на коленях. Я даже чувствую его легкий вес, похожий на вес зеленой мартышки Тимофея.
— Не радуй меня, — предостерегающе предупреждает Верещагин (совершенно не замечающий маленького нахала!). — Я решу, что хоть чуть-чуть тебе нравлюсь. Хотя… Если бы это было так, то ты бы не добивалась развода.
— Наш брак был твоей выходкой, — освежаю плохую память «бывшего мужа». — Сейчас просто восторжествовала справедливость. Вернемся к видеозаписям. Где ты держал Тумана и кто его кормил?
Чёртику скучно. Он показывает мне черный язычок и исчезает, махнув на меня рукой с копытцем (или это нога?) совершенно безнадежно.
— У меня псарня за домом, — говорит Никита. — Там несколько собак. Их кормит специальный человек. Он проверен сотни раз. Он не мог.
— Хорошо, — не спорю я пока. — Тогда кто мог зайти?
— Судя по камерам — никто, — обреченно отвечает Верещагин.
— А с камерами всё нормально? — не отстаю я.
— Да, — утверждает Никита. — Я проверял.
— Ни ты, ни Рита, ни Таисия Петровна, ни один из охранников и работников дома не заходил на псарню? — не унимаюсь я. — Или под «никто» ты понимаешь только чужих?
— Все, кто заходил, проверены, — отмахивается от меня Верещагин, почти так же, как до него визуализированный чёрт. Только копыт на руках (у этого точно на руках!) я не вижу. Хотя, если напрячь скудное воображение…
— Кто-то из них может обманывать, — продолжаю настаивать. — Я могу узнать, кто это был? Всех, кто это был?
— Зачем тебе? — не понимает меня мужчина. — Ты разве хоть кого-то знаешь в моем доме из обслуживающего персонала? Ты кого-то конкретного подозреваешь?
— А ты нет? — абсолютно не верю я ему.
— Я хочу понять, к чему ты клонишь, — осторожно отвечает он, вставая со стула и унося кофейную чашку в раковину.
— Ты веришь, что Ритины родители отравились сами, по ошибке? — спрашиваю я и слышу звон разбиваемой посуды.
— Что ты сказала? — оборачивается ко мне Верещагин. — Что значит отравились?
Он смотрит на меня с искренним недоумением. Я зеркалю ему такую же эмоцию. Меня совершенно потрясает его искренность.
— Ты не знал? — почему-то верю я ему после секундного анализа.
— Чего я не знал? — возвращается к столу Никита. — Что за бред ты несешь? Вяземский совсем спятил? Эту-то историю к чему ворошить и перевирать?
— Отец тут не при чем… — внимательно вглядываюсь в возмущенное мужское лицо.
— Они погибли в автокатастрофе, — цедит сквозь зубы Верещагин, совершенно разочарованный странным разговором со мной. — Рите тогда было тринадцать лет, как и мне. Я тебе говорил.
— У меня другие данные, — вредничаю я, не сдаваясь и усиливаю позицию. — И нет причин не доверять источнику.
— Объяснись! — рычит Никита, тряхнув головой, как будто хочет выбросить из нее те слова, что я только что заложила против его воли.
— Я не могу назвать свой источник, — аккуратно, стараясь не раздражать его еще сильнее, отвечаю я находчиво, словно завзятый пройдоха-журналист. — У тебя откуда информация об автокатастрофе? Ты ее хорошо проверял?
Никита замирает на пару минут, потом говорит растерянно и тихо, упавшим голосом:
— Я ее никогда не проверял. Лера! Это было двадцать шесть лет назад! Двадцать шесть! Мои родители сказали мне и Рите… Я всегда так думал…
На полутемной кухне становится совсем тихо. Верещагин по-прежнему стоит возле барной стойки. Я сижу напротив. Мы смотрим друг на друга как-то странно, словно впервые встретились, исполняя чужую волю, и очень друг другу не понравились.
— Я проверю, — наконец с трудом говорит он. — Твой источник не может ошибаться?
— Любой источник может ошибаться. Но если предположить, что твои родители просто пощадили детскую психику… Подумай сам, каково было бы Рите узнать, что они отравились или их отравили. Отсюда и версия о катастрофе, — уже сама с сомнением отвечаю я. — Но меня уверили, что такая информация есть в… очень закрытых источниках. Ее не просто найти. Для меня нашли.
— Быстров? Жданов? — у Верещагина резко меняется настроение: от ошарашенного, раздавленного информацией до раздраженного, разозленного подозрением.
— Нет. Не они, — стараюсь говорить спокойно, но… мой чёрт вернулся и уселся прямо напротив меня на уголок барной стойки. Сидит, хвостиком помахивает и шепчет: «Провоцирует! Не спускай!»
Мне надо к Михаилу Ароновичу. Желательно побыстрее. Чем раньше я вернусь домой, тем больше шансов сохранить душевное здоровье. За последний месяц я пережила такую палитру эмоций, что, боюсь, только таблетками не обойдется, будут и уколы. Я врач — я понимаю.
— Тогда точно твой отец! — откровенно и яростно бесится Никита. — От себя подозрение отводит! Перед тобой порядочность разыгрывает!
— Давай у него вместе спросим. И у твоей матери, — успокаивающе предлагаю я, но внутренне тоже бешусь.
В отличие от Верещагина, бешусь вежливо и деликатно. Чёртик разочарованно морщит пятачок и, смачно плюнув через плечо (правое! чтоб на родню не попасть!), смотрит на меня с сомнением и жалостью. Во взгляде чёртов приговор: «Лера! Ты безнадежна! Так и завязнешь в своем любимом тихом болоте».
— Спокойной ночи! — желаю я опасно нервному собеседнику и находчиво отправляюсь на выход, надеясь, что попрощалась не только с Верещагиным, но и новым копытным другом.
Успеваю дойти до дверного косяка. В него меня и впечатывают с явным намерением напугать. Правая рука ребром легко давит на шею, а левая на талию.
— Мы в разводе, — настойчиво напоминаю я и командую. — Отпусти!
— А что? Когда мы были в браке, что-то было по-другому? — дарит мне довольную ухмылку странно возбужденный мужчина. Будем надеяться, что всё-таки от крепкого кофе… — Зачем ты меня сегодня выбрала?
— Ты прав, — язвительно соглашаюсь я, покорно вздыхаю. — Незачем было тебя выбирать. Села бы в машину к Виктору Сергеевичу, была бы уже у отца, а завтра дома, в родном городе.
— А выбрала бы своего Сергея-Филиппа, — тяжело дышит Верещагин, и его накрывает приступ плохо контролируемой ярости. — Сейчас была бы в его постели!
— Не думаю, — спокойно вру я и надеюсь. — Он бы не посмел.
— А я посмею… — накрывает он мои губы поцелуем.
Этот поцелуй пахнет крепким кофе и мужской наглостью, граничащей с сумасшествием. Он целует меня так, словно мы прощаемся навсегда или, наоборот, встретились после долгой разлуки. И теперь через поцелуй пытаемся передать свою больную любовь, сильную страсть, тяжелое возбуждение. Целует он отчаянно, безнадежно, словно понимая, что не добьется ответа даже силой.
Меня охватывает настоящая паника. Я начинаю бояться, что отвечу. Вот прямо сейчас. Через минуту, две, позорно сдамся.
Открываю автоматически закрывшиеся глаза и вижу сидящего на плече у Верещагина чёртова знакомца, который дразнит меня насмешливым выражением волосатой мордочки и даже вытягивает своё рыльце в подобие поцелуя. И это мне помогает, хотя мохнатый «друг» явно рассчитывал на обратное: я не отвечаю Верещагину на поцелуй.
Через несколько томительных минут он сам отпускает меня, но званиями «дрянь» и «стерва» не награждает.
— Почему? — шепчет он нежно, выравнивая рваное дыхание волевым усилием. — Почему не я?
Я не отвечаю, не зная, какие слова подобрать для ответа.
— Почему, Лера? — еще раз спрашивает Никита, взяв в руки мое лицо.
— Если тебя это утешит… — медленно начинаю я свой ответ. — То я не выбирала не тебя. Я не выбрала никого…
— Чего ты хочешь? — продолжает он настаивать на своем. — Что мешает тебе полюбить?
— Полюбить? — совершенно автоматически переспрашиваю я.
Впервые наш разговор не о мести, не о страсти, не о фальшивом браке, а о чем? О любви?
Ошарашенный словами возбужденного мужчины, чёртик таращит на меня круглые глаза и вдруг подмигивает, превращая всё в шутку.
— Просто полюбить, — он прижимает свой лоб к моему. — Вот такого неправильного, отучившегося получать примитивные человеческие радости от жизни…
Вместо ответа прокашливаюсь, уткнувшись в его плечо и пряча лицо. Но он не дает мне спрятаться, приподнимая голову за подбородок и устанавливая связь двух пар глаз.
— Совсем не можешь? — шепчет он настойчиво. — Или не хочешь?
— О какой любви ты говоришь? — нахожу нужные слова.
Что за бред?! Я дурею от невозможности и нелепости происходящего. Почти слышу похрюкивание нежданного друга и провокатора. Какая любовь? Откуда? Он разговаривает со мной так, словно до этого момента не раз объяснялся мне в любви, а я этого никогда не ценила. И вот его терпению пришел конец — и он справедливо требует моего прямого и честного ответа.
Рогатый друг сверлит меня сердитым взглядом: «Расслабься и получай удовольствие!»
У меня стойкое впечатление, что кто-то вырвал из сценария моей жизни целый десяток страниц, так и не дав мне их прочесть. И это были страницы, посвященные любви Верещагина ко мне, о которой он сейчас говорит, как о само собой разумеющемся. Недоверчивый взгляд Никиты, устремленный на меня исподлобья, подтверждает либо факт пропажи вырванных страниц, либо сигнализирует мне о начавшемся рассеянном склерозе. А что? Все болезни в нашем веке стремительно молодеют. Я врач — я знаю.
Я хочу к маме. К моей лучшей подруге Сашке Тимофеевой и «жениху» Ваньке. К Варьке и Максу Быстровым. К Игорю Жданову. К Вовке Зорину. К Михаилу Ароновичу на прием и просто в гости.
Оказывается, что всё это я говорю не про себя, а вслух, потому что Верещагин хмурится и снова нападает:
— Детство кончилось, Лера! Каждый должен жить своей жизнью! Неужели ты не понимаешь, не чувствуешь, что твоя жизнь рядом со мной?
Никита внимательно вглядывается в мое потрясенное лицо и выносит вердикт:
— Не чувствуешь…
Вот если я сейчас поеду домой, то к утру попаду на прием к Михаилу Ароновичу. Варька окажет протекцию.
— Я готов ждать. Я буду ждать, Лера! — начинает говорить Верещагин, встряхнув меня для того, чтобы убедиться — я его слушаю. — Но я смогу ждать, только если ты будешь рядом.
— Чего ждать? — уточняю я, переживая, что подвержена прогрессирующему слабоумию даже без видимой медицинской причины.
— Твоего ответа, — с досадой отвечает Никита. — Твоего ответа на мои чувства.
— Ты точно никакие реплики не пропустил? — сомневаюсь я и в его умственных способностях.
Может, они с Ритой вместе менингитом заразились тогда? Прости, Господи, за такую грубость…
Верещагин жестко и нежно одновременно берет меня за узел волос и говорит прямо в мои истерзанные предыдущим поцелуем губы:
— Тебе смешна моя любовь?
Поцелуй в подбородок.
— Скольких ты уже раздавила своим равнодушием?
Поцелуй в висок.
— Чего ты добиваешься?
Поцелуй в лоб.
— Хочешь заставить меня ползать на коленях?
Поцелуй в кончик носа.
— Дави меня. Только не уходи…
Поцелуй в губы. Долгий, ласковый, залечивающий ранки и покраснение кожи.
Если он меня сейчас не отпустит в мою комнату, я опущу что-нибудь тяжелое и на его голову, и на рога маленького чудовища, сидящего на шее Верещагина и умоляющего меня забрать их обоих в свою спальню.
«Я свечку подержу! — хамит мне разошедшаяся нечисть. — Главное, чтобы не восковую!»
— Предлагаю завтра… уже сегодня поговорить с твоей матерью и с моим отцом о Ковалевских, — бодро говорю я, ничего не отвечая на бред «бывшего мужа».
И, мягко высвободившись из мужских рук, ускользаю в свою комнату. Жаль, что звонить Варьке очень поздно. Ладно, порадую ее завтра…