Было бы болото, а черти будут.
Хорошая подруга знает все твои истории.
Лучшая подруга пережила их вместе с тобой.
Долгий, здоровый, полноценный сон стал сюрпризом и наградой. Знаком, что я всё делаю и чувствую правильно. Хвалю себя за стойкость и спокойствие. И никакие черти не лезут ко мне с советами при утреннем свете. Никакие вообще и один индивидуальный в частности.
Завтрак на двоих в зимнем саду начинается с вопроса-претензии, заданного ворчливым тоном:
— Ты собираешься выполнять обещание?
— Какое? — осторожно, напрягшись, спрашиваю я Верещагина, сидящего за столом и с мрачным выражением лица жующего бутерброд с бужениной и свежим огурцом. Наслаждения в выражении лица не больше, чем было бы при жевании вот этой красивой белоснежной скатерти, на которой яркими пятнами выделяются многочисленные блюда, предназначенные для нашего многокомпонентного завтрака.
— Встреча и разговор с твоим отцом, — сквозь зубы напоминает Никита.
— И с твоей матерью, — вежливо напоминаю я.
— Гренки с картофельной корочкой. Сырники-пампушки. Манный пудинг. Творожно-банановый десерт, — не обращая внимания на наш диалог, докладывает довольная Злата, уже без дополнительных вопросов наливая мне кофе по-еврейски.
— Всего-то? — шучу я, с приязнью глядя на хлопочущую вокруг нас женщину.
Она слегка пугается, не поняв шутку, и неуверенно добавляет:
— Еще могу предложить сделать быструю творожную запеканку. Или сырные лепешки. Или любую кашу. На воде, на молоке…
— Я шучу, Злата Евгеньевна, — успокаиваю я Злату. — И этого много!
Последние слова я произношу, встретившись взглядом с Никитой.
— Много чего? — тут же реагирует он. — Много событий? Чувств?
— И того, и другого, — честно отвечаю я, остановив свой выбор на гренках и десерте. — У меня ощущение, что все эти недели я не отдыхала, а работала в две смены в районной поликлинике, где не хватает половины специалистов. И еще дежурила день через день.
- Тебе так тяжело? — хмуро уточняет Никита. — Я пообещал тебе, что не буду тебя использовать.
— А того, что ты уже успел сделать, мало? — спрашиваю я, требуя откровенности.
Злата, налив Никите еще кофе, быстро выходит из зимнего сада. Виктора Сергеевича я вообще еще не видела. А он так мне нужен после вчерашнего для подробного и сурового допроса.
— А что я сделал? — вызывающе говорит Верещагин. — Такого, чтобы об этом говорить в таком тоне?
— Да ничего страшного и серьезного! — я фальшивым участием успокаиваю его. — Так, не стоящие внимания мелочи!
И, любуясь на сжатые челюсти, напоминаю:
— Выкрал мой паспорт. Оформил наш брак. Угрожал мне. Вынуждал действовать против родного отца. Отказал мне в праве самой распоряжаться своей жизнью. Я что-то упустила?
— Упустила! — парирует Верещагин, стискивая зубы, потом расслабляясь. — Я пальцем тебя не тронул. Мы с тобой оказались прекрасной супружеской парой. Я ради тебя отказался от мести твоему отцу.
Я знаю, что у меня большие глаза. Красивые серые большие глаза. Сейчас они, вероятно, стали раза в два больше — так я реагирую на наглую ложь. Но я не спешу разоблачать «бывшего мужа» по вышеназванным пунктам.
— Ты должен отказаться от мести ради себя, — нападаю я с другой стороны. — И не только моему отцу и Виноградовым, но и собственной матери.
— Я подумаю, — рычит Никита, отодвигая тарелку с пудингом. — Собирайся! Поехали!
Наша поездка начинается со встречи с матерью Верещагина. Я уже успела забыть, как хорошо она выглядит, и прохожу к выводу, что если мой отец и был связан с Таисией Петровной какими-то взрослыми особыми личными отношениями, то его в какой-то степени можно понять.
Мать Никиты сидит в гостиной за журнальным столиком и раскладывает карты Таро. Возле нее графин с темно-вишневой наливкой и рюмка. Она смотрит на нас, входящих в комнату, удивленно и несколько настороженно. Ничего не ответив на приветствие мое и сына, она спрашивает Никиту холодно и отрешенно:
— Догадался проведать Риту? Кто из вас ее покалечил?
— Детская ревность, — быстро отвечает Никита и, пододвинув второе кресло, чтобы перекрыть матери возможность встать и выйти, усаживает на него меня. — Мы пришли поговорить, мама.
— О Рите? — уточняет она тоном, пропитанным осуждением и порицанием.
— Можно сказать и так, — кивает ей Верещагин. — У моей… у Леры есть к тебе несколько вопросов. Ответишь?
— Лере? — недобро уточняет Таисия Петровна, не беспокоясь о моей реакции на ее тон. — Или тебе?
— Нам! — сообщает Никита, положив одну руку на моё левое плечо, другой рукой взяв мою правую руку и крепко сжав.
— Как умерли родители Риты? — задаю я главный вопрос, заставив женщину смотреть мне в глаза.
Таисия Петровна бледнеет, потом краснеет, потом снова бледнеет, шепотом переспрашивая:
— Родители Риты? Что за вопрос?
— Нормальный вопрос, мама! — терпеливо говорит Никита, поглаживая тыльную сторону моей ладони большим пальцем. — Ты же его поняла? Или повторить?
— Я не Рита! — отмахивается она от сына. — И в своем уме!
Почувствовав, что сказала лишнее, Таисия Петровна опять покрывается краской.
— Ты знаешь ответ, Никита! — возмущается она довольно активно и бодро, быстро приходя в себя. — Что за странный интерес к давнему старому горю этой несчастной семьи?
— Почему странный? Теперь я опекун Риты. Мне положено знать о ней если не всё, то многое, — не соглашается Никита, говоря негромко, стараясь не давить на мать. — Семейное горе не может быть старым.
Но по какой-то причине Верещагину вдруг изменяет спокойствие, и он заканчивает фразу довольно резко и оскорбительно для матери:
— Старой оказалась твоя ложь!
Таисия Петровна дрожащими руками откладывает колоду, которую до этого момента так и держала в руках:
— Это переходит все границы! — женщина резко встает. — У меня нет ни времени, ни желания продолжать этот разговор.
— Сядь! — звучит грубая и громкая команда, потом Никита слегка смягчает тон и снижает громкость. — Сядь, мама, пожалуйста! Я всё равно тебя не выпущу, пока ты не дашь ответы на наши вопросы.
— У меня срочные дела! — нервничает женщина, сев на место и принявшись разглаживать ткань своего домашнего брючного костюма нежного фисташкового цвета.
— Успеешь! — отвечает Никита и увещевает. — Чем быстрее ответишь, тем раньше к ним приступишь!
Таисия Петровна молчит, ничего не отвечая на последние слова сына, выискивая на брюках и рукавах жакета невидимые глазу пылинки и стряхивая их. Молча. Не отказываясь отвечать, но и не обещая это сделать.
— Мама, — не торопясь, снова начинает атаку Верещагин. — Как умерли дядя Рэм и тетя Ирина?
Таисия Петровна поднимает на сына растерянные глаза и решается. Этот миг ее выбора я отчетливо вижу по тому, как сжимаются ее кулачки и быстро темнеют так похожие на сыновьи карие глаза.
— Рэм выпил, Ирина не справилась с управлением. Она вообще не любила водить, и опыт вождения у нее был очень скромный, — тихо, как-то подслеповато прищурившись, словно скрывая мысли, отраженные во взгляде, отвечает Таисия Петровна.
И так у нее это получается просто и искренне, что я немедленно верю.
— Ты врешь от страха или с какой-то корыстной целью? — говорит Никита, в отличие от меня, видимо, не поверивший родной матери. Он не дает ей опомниться. — Ты чего-то боишься? Кого-то?
— Тебя, — шепчет мать сыну. — Ты же во всем опять обвинишь меня.
— Не переводи разговор на другую тему, — настаивает Верещагин, сжав мою ладонь. — Дядя Рэм и тетя Ирина…
— Я не знаю! — почти кричит Таисия Петровна, и я вздрагиваю от неожиданности. — Я мало что знаю! Алексей сказал, что нельзя пугать Маргариту. Нельзя вызывать нездоровый интерес к нашему бизнесу! Это были девяностые! Начало девяностых!
— Уточни, что именно ты не знаешь, — в голосе Никиты легкое отчаяние и глубокое разочарование, он еще крепче сжимает мою ладонь.
— Илья, Коля, Алексей… были раздавлены случившимся! Каждый из них мог быть под подозрением! Это несправедливо! — крики женщины привлекают внимание прислуги. Молодая женщина, убирающая особняк, заглядывает в гостиную, но тут же исчезает, остановленная охранником Михаилом, быстро примерившим постное выражение лица и понимающе кивнувшим Верещагину.
— Что с ними случилось? — настаивает Никита. — Мама!
— Они отравились, — уронив голову на руки, стонет Таисия Петровна. — Ирина что-то там перепутала в специях. Их слишком поздно нашли. Твой отец так мучился от мысли, что их можно было спасти! Но кто ж знал, что с ними случится такая нелепость?!
— Если всё так, то зачем скрывать? — чувствуя нарушение логики в собственных внутренних размышлениях, осторожно вмешиваюсь я в диалог матери и сына и так же осторожно продолжаю, отлично понимая голый цинизм того, что сейчас скажу. — Отравились и отравились. Так, к сожалению, бывает. Или у следствия были сомнения? Следствие вообще было?
— Я повторюсь! — резко вскидывает голову женщина, глядя на меня так, как смотрят на крайне неприятного тебе человека. — Это были девяностые. Беспредел и в бизнесе, и во власти.
— Это ведь не главная причина? — мягко спрашивает Никита, садясь на подлокотник моего кресла и обнимая меня за плечи, явно демонстрируя матери, что с выбором тона и взгляда для меня она перестаралась.
Таисия Петровна смотрит на взрослого сына мокрыми глазами и начинает быстро говорить, словно боится, что ее сейчас перебьют или она сама передумает:
— Если это было отравление, а не несчастный случай в быту, то… То это было третье покушение на жизнь Рэма Ковалевского только за тот последний год. И удачное. Один конкурент в бизнесе был очень заинтересован в том, чтобы разорить или посадить любого из четырех друзей. Если бы не покровитель из МВД… Сел бы Верещагин. Сначала дело об отравлении фабриковали на него.
— Покровитель? — подсказываю я, искренне пораженная рассказом.
— Покровитель был у Ильи. Ильи Романовича Вяземского, — неприязненно смотрит на меня Таисия Петровна. — Еще по его старому бизнесу в Питере. Он всех и вытащил. Он же и придумал версию автокатастрофы. Тогда это было несложно, тем более для человека его уровня. Ковалевских и хоронили в закрытых гробах. Якобы обезображены аварией и пожаром после нее. На самом деле они были просто… синие… Их кожа была синей. Такая особенность отравления.
— И вы столько лет скрывали? — строго и как-то ощутимо горько спрашивает Никита, не давая матери расслабиться. — А расследование как проводилось? А если их всё-таки отравили?
— Да куплено следствие было! Ты слышишь меня? Это девяностые! Это кошмар наяву! — нервничает Таисия Петровна. — Двух надежных партнеров Ковалевского вообще насмерть забили в собственных подъездах. А оформлено всё было под ограбление наркоманов.
Мы молчим, и мать Никиты продолжает:
— На самом деле, со мной информацией Алексей делился крайне редко. Я больше ничего не знаю. Риту мы вырастили в память о ее родителях. И потом… Что мы могли тогда рассказать вам с Ритой? Никита! Вам было по тринадцать лет! Как ты это вообще себе представляешь?
— Но нам ведь не всегда было тринадцать, — ледяной тон Верещагина медленно замораживает нас обеих и его самого. — Пусть не в день совершеннолетия, пусть даже не в двадцать лет… Когда отец… умер, мне было уже двадцать девять. Какого черта?!
Мать смотри на сына печально и говорит:
— Это было решение твоего отца. Кто я такая, чтобы его оспаривать? И что дала бы тебе эта информация?
Сын не отвечает, и я на правах участника разговора снова вмешиваюсь.
— Спасибо, Таисия Петровна, — мягко благодарю я женщину и направляю ее мысли и воспоминания чуть-чуть в сторону, отвлекая от темы сохранения тайны. — А потом, через столько лет, почему не стали расследовать еще раз? А если всё-таки умышленное отравление?
— Зачем? — непонимающе смотрит на меня Таисия Петровна, не оценив моего вклада в нормализацию обстановки. — Зачем ворошить старое? Ковалевских не вернешь… А репутацию в наше время надо беречь серьезнее, чем тридцать лет назад.
— Понятно. Насчет отказа о возобновлении следствия… Правильное решение. Я о нем не знал, но я с ним согласен, — тихо говорит Верещагин, вставая с подлокотника и пытаясь поднять меня с кресла. — Мы, пожалуй, пойдем…
— Подожди! — не даю я себя ни поднять, ни увести и снова обращаюсь к его матери. — Тогда зачем ваш сын устраивает этот спектакль с местью моему отцу? Ковалевских не вернешь. Но и вашего мужа тоже не вернешь. Почему не работает эта установка в его отношении?
— Лера! — жестко окликает меня Никита, до боли сжимая ладонь и плечо. — Пойдем!
— Нет! Никита! — в том же тоне отвечаю я, не обращая внимания на легкую боль. — Таисия Петровна ответит — и я уйду.
— Я не несу ответственности за решения, принимаемые почти сорокалетним мужчиной, — заносчиво отвечает мне женщина и неожиданно добавляет. — И Никита не потерпел бы вмешательства.
— Почему терпите вы? — перебиваю я ее, сбросив мужские руки и наклонившись к ней почти вплотную, тороплюсь вывалить на несчастную женщину все свои вопросы и просьбы, не считаясь с тем, что Никита рядом. — Попросите своего сына. Скажите ему, объясните, расскажите о своих чувствах.
Таисия Петровна пораженно смотрит на меня, словно видит впервые. Я уверенно и напористо продолжаю:
— Или мой отец вас насиловал? Причем неоднократно, раз ваш сын утверждает, что он был вашим любовником несколько лет у него под носом, у всех под носом.
Я замираю в ожидании ее ответа. Застывает и Никита. Он перестает давить на меня. Поднимаю на него глаза. Лицо отрешенное, жестко равнодушное. Острое чувствование ситуации выдают только глаза, горящие ярким внутренним огнем. С этими глазами встречаются материнские, и их обладательница решительно вскакивает со своего места.
— Выпустите меня немедленно! Я больше не в состоянии об этом говорить! Никита! Прекрати это издевательство!
Я реагирую первой: встаю с кресла, перекрывающего Таисии Петровне дорогу, и демонстративно отхожу в сторону. Я знала, что на все свои вопросы ответов за один разговор не получу. Женщина с достоинством вскидывает голову, одаривает нас неприязненным взглядом и быстро выходит из гостиной.
— Зачем ты это устроила? — в тоне Верещагина и недовольство, и усталость, и раздражение.
— Что именно? — спокойно уточняю я. — Попытку понять поведение наших родителей?
— Ты хотела мне доказать, что она тоже виновата в измене? — глухо спрашивает он. — Я это знаю. О чём сразу тебе и сказал. При первом же разговоре на эту тему.
Я делаю шаг навстречу Никите и говорю, встав совсем близко:
— Всё, что тебе известно о том времени и тех людях, может не соответствовать действительности, — терпеливо объясняю я. — Ковалевские — яркий пример.
— И что? — выдыхает он мне в лицо, пробежав неожиданно ласковым взглядом по моим щекам, бровям, носу, глазам, губам.
— И то… — в рифму отвечаю я, против воли почувствовав прилив смущения, как от настоящего прикосновения. — Твоя версия их измены тоже может иметь другую модификацию.
— Не думаю… — отвечает он, остановив взгляд на моих губах. — Тебя же прошу подумать…
— О чём? — удерживаюсь от безотчетного желания убрать с его лба прядь волос, нарушившую его безупречный образ и делающую его каким-то домашним, безопасным.
— О моем предложении остаться со мной, — отвечает он.
— Зачем это мне? — невежливо спрашиваю я и иду на выход, не оглядываясь и не получая ответа.
— Мы едем к моему отцу без предупреждения или ты пригласишь его к себе? — спрашиваю я, садясь в машину.
— Ни то, ни другое, — отвечает Верещагин, усаживаясь рядом.
В автомобиль садятся водитель и охранник. Еще одна машина с охраной выезжает из ворот вслед за нашей.
— Встречаться будем на нейтральной территории в окружении множества посторонних людей, — спокойно объясняет мне Никита.
— На дискотеке или на кладбище? — мрачно шучу я.
— Нет, — улыбается мне Никита. — Предложения хорошие, но я уже выбрал другое место, и твой отец с этим выбором согласился.
«Другим местом» оказывается модный ресторан с огромной летней верандой. Мы с Верещагиным садимся за центральный столик, охрана рассаживается справа и слева. Веранда почти заполнена посетителями. На редких пустых столиках стоит табличка «Столик зарезервирован».
— Почему здесь? — спрашиваю я Никиту, отпивая глоток минеральной воды.
— Отсюда твоему отцу будет крайне проблематично забрать тебя у меня, — расслабленно отвечает он.
— У тебя? — раздражаю я его вопросом.
— У меня! — жестко отвечает он, от его расслабленности не остается и следа.
На веранде, сопровождаемый администратором, появляется мой отец. Рядом с ним только Аркадий Сергеевич в шикарном сером костюме, превосходящем по элегантности и стоимости внешний вид и Верещагина, и Вяземского.
— Добрый день! — сухо говорит мой отец, садясь за наш столик.
Аркадий Сергеевич располагается за соседним зарезервированным столом в одиночестве.
— Привет, папа! — спокойным и ласковым голосом приветствую я отца, стараясь дать ему понять, что у меня всё неплохо.
— Лера! — он протягивает мне руку и нежно гладит пальцы моей руки, положенной на стол.
Я встречаюсь с глазами Аркадия Сергеевича, который церемонно кланяется мне, как будто я наследница престола, и тут же нелогично подмигивает, демонстративно поправив идеальный воротник белой сорочки и черный галстук.
Пока я размышляю, что бы это значило, Верещагин начинает говорить:
— Илья Романович! Я рад, что вы не возражали против выбора места встречи.
— Удобство места встречи зависит от темы разговора, — снисходительно отвечает отец. — Поэтому качество его я смогу оценить чуть позже. Слушаю.
Верещагин смотрит на меня с ухмылкой и молчит, как будто подталкивает именно меня к началу разговора. Что ж…
— Папа! — улыбаюсь я отцу. — Мы знаем, как погибли Ковалевские.
Приподнятая бровь Вяземского позволяет понять, что для него это сюрприз. Он явно рассчитывал на другую тему разговора. Видимо, думал, что я заставила встретиться Верещагина с ним, чтобы решить вопрос со мной. Или начать его решать.
— Что же вы знаете? — не торопится выразить свое удивление словами мой отец.
— То, что их отравили! — быстро реагирует Верещагин, не дав мне ответить.
Так… Пошел ва-банк.
— Это вряд ли, — лаская мою руку, лениво отвечает отец. — Вы можете знать, что они отравились, не более.
— Откуда? Откуда такая уверенность, что это не преступление? — бросает вопрос Никита. — Два вменяемых, трезвых, взрослых человека, опытные охотники. Не могли же они сами заменить всю соль в собственном охотничьем домике на нитрит натрия? Или они, как и мой отец, так разочаровались в собственной жизни и своем окружении, что решили таким экстравагантным способом уйти из жизни?
Чувствую всем кожным покровом, как заводится Верещагин. Чем раздражённее он становится, тем спокойнее и даже равнодушнее реагирует Вяземский.
— А что сделал твой отец? — вмешиваюсь я, вспомнив про домашнее задание от Сашки, и смело продолжаю. — Прости. Он тоже отравился?
В наступившей тишине становятся слышны звуки, на которые мы, занятые важным разговором, до этого не обращали внимания: тихие чужие разговоры, стук столовых приборов, звон бокалов, быстрые шаги расторопных официантов, легкая музыка из динамиков.
— Нет, — скрипит зубами Никита, немного побледнев, но больше ничего не рассказывает.
Во взгляде отца появляются насмешка и… сострадание, чистое, искреннее, глубокое. Через пару секунд оно исчезает, оставив место только насмешке, легкой, снисходительной.
— Папа! — обращаюсь я к отцу, почувствовав в глубине собственной души безотчетное желание защитить Верещагина.
Стокгольмский синдром? Хронический недосып? Прогрессирующее слабоумие? Выбор не радует.
— Неужели не было версии об отравлении? — продолжаю я. — Ведь была?
— Была, — отвечает отец, по лицу которого проходит тень осуждения моей реакции. — Чтобы спасти и жизни, и бизнес, и репутацию, мы втроем решили придерживаться версии несчастного бытового случая.
— Втроем? — не верит Никита, явно намекая, что он точно знает, чье решение это было.
— Хорошо, — кивает отец. — Хочешь правды — пожалуйста. Наслаждайся! Это было решение Верещагина. Это была его горячая просьба.
— С какой стати? — презрительно фыркает Никита. — Удобно теперь оставить виноватыми во всем Ковалевских и Верещагина! Они же мертвы!
Вяземский кивает Аркадию Сергеевичу, который помогает ему встать, выдвигая стул, и снисходительно говорит Никите:
— Первое: у тебя сутки чтобы вернуть мою дочь по-хорошему.
Никита дергается, но остается сидеть.
— Второе: охотничий домик принадлежал твоему отцу. Новый, на тот момент недавно построенный. Ковалевские остановились там по его приглашению. Как ты думаешь… сынок? Они с собой в обжитый, упакованный всеми удобствами дом сами притащили нитрит натрия и заменили им соль во всех трех хозяйских солонках?
Верещагин недоверчиво замирает, уставившись на моего отца, который целует мне руку, слегка пожимает плечо успокаивающим хозяйским жестом и разворачивается на выход, не прощаясь.
Поднимаю глаза на задержавшегося, чтобы задвинуть отцовский стул, Аркадия Сергеевича. Его элегантный костюм из последней линейки итальянского бренда украшает чудовищный зеленый галстук-бабочка, так знакомый мне по предыдущим «приключениям». Я понимаю, что это сигнал. Мне.
— Пообедаем? — хладнокровно спрашивает Верещагин, отмирая.
— Пообедаем, — послушно соглашаюсь я. — Хотя… Может, я просто догоню отца и уеду с ним? Зачем ждать сутки?
— Нет! — отрезает Никита. — Ни сейчас, ни через сутки.
— Это уголовное преступление, — предупредительно подсказываю я. — Тебе не удержать меня теперь, когда мы уже не женаты.
— Разве? — иронизирует Никита.
— Увидишь, — обещаю я и спрашиваю. — Мне можно выйти в туалет?
— Можно, — кивает Верещагин Михаилу. — После проверки.
— Проверки чего? — расплываюсь я в улыбке. — Меня или туалета?
— Обоих, — не улыбаясь в ответ, говорит Никита.
Михаил уходит с веранды, чтобы вернуться через десять минут и кивнуть хозяину. В течение этого времени я внимательно изучаю меню, остановив свой выбор на белой рыбе на пару и овощах гриль.
— Вино? — вежливо спрашивает Верещагин, думая о своем.
Глаза его перестают видеть меня, хотя он их не отводит. В них мгла, горе и скорбь. Пережитые еще раз. И я понимаю, что не по Ковалевским. По отцу.
— Прошу тебя, не задерживайся! — вдруг действительно просит Никита, обращаясь ко мне, вставшей из-за стола. — У меня хватит стыда, чтобы зайти в женский туалет.
— Приходи! — нагло приглашаю я. — Поможешь подкрасить губы и подтянуть колготки.
Никита прищуривается и ничего не отвечает, только бросает на Михаила мрачный, суровый взгляд-обещание наказания за возможные промахи.
Широкий светлый внутренний коридор ресторана пуст. Возле женской комнаты две девушки приводят себя в порядок перед огромным зеркалом в пол. Одна из них в белом платье невесты. Хорошенькая брюнетка со сложной прической, украшенной мелкими яркими стразами-розочками. Из главного зала доносится бодрый голос, многократно усиленный микрофоном. Там идет свадебный прием. Невеста и ее подружка в розовом платье нервно хихикают, глядя на моего сопровождающего и еще двух охранников, разошедшихся в два конца длинного коридора.
— Вы со мной, Михаил? — чувственно спрашиваю я.
Мужчина ни капли не смущается, просто подбирает вежливо-подобострастное выражение лица.
— Нет. Благодарю. Мне не надо, — громко отвечает он, вызвав у меня улыбку, а у девушек веселый смех.
В прохладном женском туалете ярко горит свет, отражаясь от бело-серых плиток с блестками, которыми выложены пол и стены. У раковины перед зеркалом тщательно поправляет свою ужасную бабочку Аркадий Сергеевич.
— По-моему, не подходит и к этому костюму, — огорченно говорит он, поворачиваясь ко мне лицом.
— Почему? — невинно шучу я. — А по-моему, неплохо. Авангардно. Ярко. Необычно.
— Обманываете старика? — грозит мне пальцем мужчина и снимает бабочку, убирая ее в карман пиджака.
— Как можно! — смеюсь я.
— Едем домой? — спрашивает Аркадий Сергеевич тепло и приветливо.
— Домой? — сердце падает в район моих новых туфель, кувыркнувшись от счастья.
— К отцу, — поправляет себя мужчина, с сожалением глядя на разочарование, вытянувшее мое лицо. — Домой к матери — затратно по времени и ресурсам, выделенным на охрану. Оттуда Верещагин вас вывезет в течение суток на раз-два-три. Вы же не будете обращаться в полицию?
— Не буду, — киваю я со вздохом.
— И Илья Романович не будет, — подтверждает мои мысли Аркадий Сергеевич. — Поехали?
— Поехали, — соглашаюсь я, понимая, что другого выхода у меня нет. — Но как? У Никиты с собой почти вся охрана.
Аркадий Сергеевич снисходительно усмехается, ничуть не обидевшись на мои сомнения в его профессионализме.
— Сейчас вы выйдете из туалета и просто пойдете в зал, где проходит свадьба, — говорит он.
— Михаил стоит под дверью. Он меня туда не пустит, — сомневаюсь я снова.
— Просто сделайте то, о чем я вас прошу, — слегка кланяется мужчина, надевая черный галстук, снова делающий его образ безупречно элегантным.
— Последний вопрос, — прошу я, и он с предупредительной готовностью смотрит на меня. — Где мой Виктор Сергеевич?
— Эх… — картинно, ненатурально вздыхает Аркадий Сергеевич. — А про меня вы так, Валерия Ильинична, ни разу не спросили. — Не волнуйтесь! Скоро убедитесь, что с ним всё хорошо.
Решительно сжимаю сумочку и выхожу из туалета. В коридоре нет ни Михаила, ни тех двух охранников, ни невесты с подружкой. Удивившись, быстро иду в дальний зал, откуда гремит заводная музыка и доносится громкий смех. С обратной стороны двойной двери обнаруживается Виктор Сергеевич, который берет меня за локоть и через весь зал, наполненный танцующими и подпевающими себе людьми, ведет в противоположный его конец. Пройдя через подсобные помещения, он выводит меня во внутренний двор ресторана, где стоит старая серая отечественная «Чайка», выглядящая как музейный экспонат. Отреставрированная и предназначенная для того, чтобы хвастаться перед ценителями и знатоками.
— Пижон! — усмехается Виктор Сергеевич, усаживая меня на заднее сиденье и садясь рядом.
Водитель, пожилой мужчина с пышными седыми усами и такой же пышной седой шевелюрой, кивнув Виктору Сергеевичу, трогает с места.
Огорченная неприятной мыслью, портящей мне настроение и зудящей, как назойливый комар над ухом, я как-то резко и недовольно спрашиваю Виктора Сергеевича:
— Вы всех подкупили? Они все предали его? Михаил и вся охрана?
Виктор Сергеевич внимательно смотрит на меня, недоумение сменяется подозрением:
— С чего вы это взяли?
— Меня охранял десяток человек! — нервничаю я, не понимая, что со мной. — Вас двое. С водителем (гляжу на невинного седого мужчину обвиняюще) трое. Как такое возможно?
Виктор Сергеевич мягко улыбается мне и просто отвечает:
— Опыт.
Потом вздыхает и виновато произносит:
— Ну, и моя предательская роль, вы правы.
— Вы предали Верещагина? — злюсь я на себя, на Виктора Сергеевича, на Аркадия Сергеевича, седого водителя, отца и самого Верещагина.
— Я не предавал своего работодателя, — аккуратно подбирает слова Виктор Сергеевич. — Я всего лишь выполняю приказы своего хозяина.
— А! — взвиваюсь я, приводя мужчину в крайнее изумление, и вижу глумливую улыбку на мордочке моего личного чёрта, усевшегося на переднее сиденье рядом с водителем, оборачивающегося и откровенно насмехающегося надо мной. — У вас всё-таки есть хозяин!
— Есть, — вздыхает Виктор Сергеевич. — Я назначен вашим отцом вашим личным охранником. Им же я направлен к Верещагину.
— Как шпион? — рычу я, испытывая непонятную досаду и стыд.
Копытная нечисть демонстративно поднимает хвост и начинает чистить черную кисточку на нем, поглядывая на меня красными свинячьими глазками, в которых чистая провокация.
— Можно сказать и так, — не спорит со мной мой охранник. — Я был уверен, что вы давно догадались, что я работаю на вашего отца и только на него. Остальное — необходимые действия для вашей же безопасности. Кстати, поменяйте симку в телефоне.
Тяжело дышу, очень хочется врезать и чёрту, и Виктору Сергеевичу. И это при том, что никого в своей жизни, кроме пары молодых людей, когда-то лезших ко мне с поцелуями, и самого Верещагина я не била. Да у меня весь опыт — несколько пощечин защитительно-показательного характера.
По совершенно странной причине мне стыдно перед Верещагиным. И его слова о мести моему отцу через меня, и его озвученное решение отказаться от использования меня, и его неадекватное решение не отпускать меня от себя, и странности и тайны в биографии наших отцов — всё смешалось в винегрет и заправилось острым, терпким соусом из неловкости, сожаления и досады.
— Вы же сами мне несколько раз об этом говорили, — напоминает Виктор Сергеевич. — Я решил, что вы обо всем догадались.
— Я догадалась, — соглашаюсь я, мучительно размышляя. — Но я уверила себя, что вы всё-таки работаете на Верещагина, обманывая моего отца, подыгрывая ему.
— Вы так думали и не сдали меня отцу? — Виктор Сергеевич поражен.
— Я решила не вмешиваться в ваши игры, — сознаюсь я, с ненавистью глядя на рогатую скотинку, только что не пляшущую передо мной в издевательском порыве.
Виктор Сергеевич бросает рассеянный взгляд на пустое правое сиденье и так же рассеянно смотрит на меня.
— Ладно! — снимая приступ неведомой мне ранее злости глубоким дыханием, говорю я. — Чёрт с вами со всеми!
Чёрт, услышав свое имя, сказанное таким недобрым тоном, показывает мне большой палец. Мол, молодец, злись сильнее, а я подпитаюсь.
Через пару кварталов мы пересаживаемся в другой автомобиль, тоже мне не знакомый.
— Передай Аркадию, что я восхищен выбором авто, — прощается мой охранник с водителем. — Но в следующий раз пусть предупреждает, пижон чёртов!
Мой личный враг, который и не собирался пересаживаться в другую машину, воодушевляется и пытается переметнуться ко мне на колени, но Виктор Сергеевич быстро захлопывает дверь. Я представляю себе, что сижу в клубе Игоря Жданова «Лисий хвост» и неспешно, с наслаждением пью коктейль, охлажденный льдом и сводящий зубы. Запрещаю себе нервничать и злиться. Черно-рыжее недоразумение остается на улице.
Отец ждет меня в своем кабинете, где уютно трещат дрова в камине и пахнет его сигарами.
— Садись, солнышко, — ласково просит он меня, показывая на противоположное кресло. — Всё в порядке?
— В полном. Спасибо, что вывез меня, — сухо говорю я, и он отрывает взгляд от огня, переведя его на меня.
— Что-то не так? — настаивает на ответе отец.
— Всё так, — не поддаюсь я на внутреннюю провокацию, которую, как оказалось, я могу устроить себе сама и без посторонней помощи. — Твой шпион окончательно раскрылся.
— Виктор? — удивленно спрашивает отец. — Что значит раскрылся?
— В прошлый раз вы устроили липовую аварию, чтобы отвести подозрение от Виктора Сергеевича, — напоминаю я. — Сейчас у Верещагина не будет сомнений, что он работает на тебя.
— Естественно, — просто соглашается отец. — Если бы он не был настолько самонадеян, он бы сразу это понял. А он решил, что может перекупить у меня моего человека. Это более чем наивно, дорогая.
— Но ты же именно на это и рассчитывал? — спрашиваю я. — Разве нет?
— На это, — спокойно соглашается со мной отец. — Это часть большой и достаточно нервной игры. Но тебе же не нравится это слово.
— Не нравится, — подтверждаю я, уж купаясь в ледяном бассейне, который, вместо ледяного коктейля, в моем больной воображении, воспалившемся только к тридцати годам, наполнил для меня Игорь в своем коттедже.
— Слово — фикция, придумка, — отец снова смотрит на огонь, который неровно освещает его строгое лицо, то выхватывая острый взгляд, то пряча его в тени. — На самом деле, конечно, это не игра вовсе.
— А что? — шепчу я, загипнотизированная языками пламени.
— Жизнь, — отец добивается моего ответного взгляда. — Молод еще твой Верещагин, чтобы тягаться со мной. Ненависть и месть никогда не принесут ощущения полной победы, даже достигнув цели.
— По себе знаешь? — интересуюсь я хладнокровно.
— По себе, — безропотно соглашается Вяземский Илья Романович.
— Скажи мне, — прошу я отца. — Зачем тебе были нужны отношения с женой друга? Разве это дружба, если ты обманываешь его? Или это такая невыносимая любовь?
Отца совершенно не удивляют мои вопросы. Но он не собирается на них отвечать. Я вижу это по его сощурившимся глазам и потемневшему лицу.
— Как ты живешь столько лет с таким грузом? — снова задаю я вопрос, который, скорее всего, останется без ответа. — Тебе твой друг не снится?
Отец молчит, никак не реагируя. Встаю, чтобы уйти к себе. Невыносимо тоскливо. Когда я уже берусь за ручку двери, слышу неожиданный ответ:
— Снится. Но не Верещагин. Много чести!
Застываю спиной к нему, но не оборачиваюсь и не выхожу, а спиной же задаю новый вопрос:
— Когда ты отвезешь меня домой, к маме?
— Я прошу тебя сопровождать меня на один прием. Через три дня. На следующий день после него я тебя увезу. Даю слово, — такой ответ получает моя гордая и прямая спина кандидата в мастера спорта по художественной гимнастике.
Прижавшиеся друг к другу Варька и Сашка слушают по скайпу мой рассказ о последних событиях, затаив дыхание.
— Значит, Верещагин и правда не знал, — размышляет Варька. — Ни о Ковалевских, ни том, что тот охотничий домик принадлежал его отцу.
— Думаю, да, — отвечаю я, чувствуя, как разлука с девчонками обостряет непонятную тоску, которая поселилась внутри меня с того момента, как я вместе с Аркадием Викторовичем села в «Победу».
— А что его отец? — напоминает Сашка. — Он что с собой сделал?
— Не знаю, — нервно вздыхаю я. — Он не ответил. Разозлился.
— А твой отец? — интересуется Варька, с сочувствием глядя на меня своими волшебными зелеными глазами.
— А он о семье Верещагина вообще ничего не говорит. Никиту называет слишком молодым, чтобы с ним тягаться. Да еще эти слова — «много чести» — про Верещагина-отца, — отвечаю я, ложась на кровать с планшетом в руках.
— Наверное, — осторожно предполагает деликатная Варька, — они в последнее время, перед смертью Верещагина, не дружили уже?
— Стопудово враждовали! — не церемонится прямая Сашка. — Я бы тоже с другом-предателем не миндальничала! Кстати, Варюха! Миндаль тут причем?
— Миндаль причем, — кивает важная Варька, улыбаясь. — По ассоциации со сладостями. В России издавна этот орех — самый частый ингредиент в выпечке. А сладкая выпечка из белой муки, наоборот, гость на столе не частый.
— Окей! — принимает Варино объяснение Сашка и вяжется ко мне. — Чего такая смурная, Лерка? Ты ничего не скрываешь?
Я всегда знала, что утаить от Сашки свои истинные мысли и реальное настроение — дело гиблое. Не женщина — сканер! Нет. Сканер, радар и шокер в одном флаконе.
— Неуютно мне. И по поводу Виктора Сергеевича. И по поводу самого Верещагина, — сразу сознаюсь я, традиционно не тратя время на отнекивание.
— Еще бы! — тут же поддакивает мне эмпат Варя Быстрова, в девичестве Варвара Дымова. — Как ты с такими мыслями спать ляжешь? И уснешь ли?
— Лерка — кремень! Нет! Алмаз! Чтобы ее пробить, лазерное оружие нужно! — хвалит меня Сашка и вдруг всматривается в экран. — Или уже не нужно? Или Верещагин топором справился?
— Ага! Томагавком! — отшучиваюсь я и всё-таки радую подруг своей бедой. — Варя! Привет твоим тараканам от моего чёрта!
— О! — радуется по-детски Варя. — Воспользовалась советом?
— Слушайте! — возмущается обиженная Сашка. — А тем, кто на танке, кто объяснит причину вашего неадеквата?
— Понимаешь, — Варька нежными ладошками обнимает Сашкины плечи. — Леруся, по моей просьбе, попыталась придумать образ для своих эмоций. Так психологически комфортнее и безопаснее. У меня тараканы…
Варя мило краснеет и продолжает:
— Ревнивые, правда, и ленивые очень. Но верные! А у тебя, Лера?
— А у меня чёрт! — нервно смеясь, делюсь я причудами своего проснувшегося к зрелости воображения. — Маленький, наглый, но… хорошенький.
— Чёрт? — недоверчиво переспрашивает Сашка, с недоумением глядя то на меня, то на Варю. — Да ладно!
— Около святых черти и водятся, — вспоминает русскую поговорку Варька. — А Лерка у нас и красоты божественной, и характера святого!
— Не было печали — черти накачали! — вступает в сражение Сашка.
— Не так страшен черт, как его малюют! — парирует развеселившая Варька, заранее предвкушая победу.
— Чего только черти не натворят, пока Бог спит! — расходится азартная Сашка.
— Никто беса не видит, а всяк его ругает! — ласково отвечает Варька, целуя Сашку в щеку.
— Черт черту рога не обломает! — ворчит расслабившаяся Сашка.
— Где черти ни бродили — везде их бранили, — поучает Варя нас обеих.
— Лерка! — ругается Сашка, которая ненавидит проигрывать, хоть во что: от гляделок до покера. — Помогай!
— Силен черт, да воли нет! — неудачно подсказываю я.
— Нормально! — поддерживает меня Сашка. — Зачет!
— Гуляй, черти, пока бог спит! — нежно смеется Варя.
— Вспомнила! — воодушевляется Сашка и показывает Варе язык. — Шел бы черт на свадьбу, да попа боится!
— Богу молись, но и черту фиги не показывай! — поучает Варя, и мы понимаем, что Сашке ее не переиграть.
— Божья мучка, да чертова ручка! — вдруг вспоминаю я постоянную мамину поговорку.
— Молодец! — хвалит меня Варя. — Черт силен — и горами качает, и людьми, что веником, трясет.
— Сдаюсь! — хохочет Сашка.
— Связался черт с младенцем! — радуется своей прогнозируемой победе Варька.
— Оскорбительно! — ворчит Сашка, мне подмигивая.
— Не нам судить попов, на то черти есть! — не унимается Варя.
— Ладно-ладно! Я же сдалась! — напоминает Сашка, дергая Варю за локон.
— Связался с чертом — пеняй на себя! — улыбается мне хитрая Варя.
— Вот именно — пеняй на себя! — напоминает Сашка. — Не увлекайтесь тут, подруги! Тоже мне! Жертвы Михаила Ароновича! Хотите дать подзаработать старичку? Так он одни шахматы кошачьи продаст — и всю мою квартирку выкупить сможет!
— Всю квартирку не сможет, — спорит честная Варя. — Только комнату в ней. Они около полумиллиона стоят всего.
— Фигня вопрос! — соглашается Сашка. — Я бы в такие дешевые и играть не села!
— Что планируешь делать? — Варька возвращает нас к основной теме разговора. — Твой Верещагин еще не обложил дом отца вертолетами?
Звонок на мой телефон. По высветившемуся номеру понимаю, что это Верещагин. На этот раз ему понадобился только час на поиски моего нового номера.
— Будешь брать? — любопытствует Сашка.
— Нет, — твердо решаю я.
После двух продолжительных настойчивых звонков приходит сообщение «Возьми трубку, пожалуйста!»
— Через три дня прием в честь выхода книги Николая Виноградова, — рассказываю я девчонкам. — Никита точно там будет, раз отец сказал, что его не пригласили. Он такой возможности встретиться не упустит.
— А ты не хочешь продолжать ваше… знакомство? — догадывается Варя.
— Знакомство? — перекатываю я во рту это странное слово. — Да я ни с одним мужчиной столько не общалась и не…
Замолкаю, смутившись. Если так дело пойдет, то и краснеть научусь. Чёртик сидит на моем туалетном столике, лезет пятачком в баночки и коробочки с косметикой, нюхает и удивляется разнообразию запахов.
— И не целовалась! — смеясь, помогает мне Сашка. — Как хоть он целуется?
— Давненько мы такие пикантности не обсуждали! — шумно радуется Варя и тут же обвиняет нас в скрытности. — Я вам про Сергея-Филиппа рассказала!
— Тоже мне! Поцелуй из прошлого! — дразнит ее Сашка. — Просроченный! Целовал он тебя в десятом классе, а призналась ты за полчаса до пенсии!
— Мне было стыдно перед Леркой! — фыркает Варька, веселясь от души и тут же пугаясь. — И я боюсь, что узнает Максим. Не про то, что это было, а про то, что я не рассказала. Шутка ли! Почти четырнадцать лет назад!
— Всё! — решительно говорит Сашка. — Ты у нас на крючке, Варька! Будем тебя этим порочным фактом твоей биографии шантажировать.
— Ну и пожалуйста! — не верит ей Варя. — Подумаешь…
— Самое отчетливое мое желание — приехать домой, — делюсь я планами, отсмеявшись в очередной раз. — Верещагин поклялся, что от мести моему отцу отказался. Да и информации новой про старые дела на него сейчас навалилось много. Он предыдущую десять лет гонял на все лады в голове — теперь его даже пожалеть можно…
— Не чувствуешь к нему ничего, кроме жалости? Ни капелюшечки? — спрашивает Варя и нелогично добавляет. — Ведь интересный человек. Необычный мужчина. Мне он кажется каким-то цельным, верным, справедливым.
— Справедливым?! — возмущаемся мы с рогатым, забавляющимся с пудреницей и пуховкой к ней. — Он через меня, а значит, и мне мстить хотел за то, что недоказуемо и, возможно, за то, что мой отец и не делал! А еще он на мне женился!
— Это преступление! — неожиданно саркастически поддерживает мое возмущение Сашка. — И как посмел только!
— Так… — подозрительно тяну я. — Разыгрываете или издеваетесь?
— Разыгрываем! — хихикает Варя.
— И чуть-чуть издеваемся! — поддакивает Сашка.
— Меняем тему! — командую я, сгоняя силой мысли маленького нахала, обозвавшего меня жадиной, с туалетного столика. — У вас что нового и важного?
— У меня Портной активизировался! — потирает руки Сашка. — Обложил со всех сторон! Каждый рабочий день — битва на выживание.
— За что боретесь? — улыбаюсь я.
— За меня в его постели, — громким страшным шепотом делится секретом боевая подруга.
— Шансы? — по-деловому интересуюсь я.
— Нулевые! — провозглашает Сашка, стукнувшись кулачками с Варькой.
— Чего ж радуешься? — с любовью спрашиваю я, снова чувствуя, как скучаю по нашему живому общению. Хоть скайп, хоть телефон — всё не то.
— Драйву. Победе. Жизни, — серьезно шутит Сашка. — Мужик держит меня в тонусе! Спасибо ему за это! А то у Варьки всё включено с рождения: генетика крутая, талант немереный, любовь великая. У тебя, Лерка, красоты, ума, порядочности на десятерых выдано, да тебе одной досталось. А у меня, обделенной по всем статьям, всё на оптимизме держится!
— Трепло! — хлопает Сашку по плечу Варя и недовольно обвиняет, заводясь с каждым словом. — Как ты так можешь? Сама же не пускаешь никого в свою жизнь! Как и Лерка! Буки! Сидят две красотки на попе ровно, а весь мир им чего-то должен!
— Не заводись! — успокаивает ее Сашка, мне подмигивая. — Сама Макса у всего мира отбила, а таких, как он, больше нет!
— Ой! — морщится Варька. — Только не свистите, мастера художественного свиста, что вам мой Макс нужен! У вас до меня шесть с половиной лет было, чтобы его себе выбрать! Чего розы нюхали?
— Он тебя ждал на режиме энергосбережения. Даже на Сонечку Игнатову не реагировал! — дразнит Сашка Варю. — Ты в наш класс приперлась — и всё! Тебя заклинило, его заклинило. Чего ж мы лезть будем? Конечно… можно и отбить…
На лице у Вари растерянность, переходящая сначала в подозрительность, потом в ревность.
Мы смеемся долго, до слез, как будто нам не тридцать почти, а по-прежнему двенадцать-тринадцать.
— Не дрейфь, Варюха! — успокаивает Сашка. — Если уж Макс на Лерку за всё это время не среагировал, то шансы у тебя высокие! На нее только мертвые не реагируют и Быстров.
— Ага! Еще Зорин и Жданов! — напоминаю я. — И Ермак!
— О! — вспоминает Варя, как всегда очень эмоционально. — Кстати, о Ермаке!
Мой личный чёрт зверски завидует такой человекохозяйке. Дурачок! Тут без шансов! У Варьки армия собственных тараканов, а они пленных не берут. Даже чертями.
Варя устраивается поудобнее и рассказывает:
— Мышильда всерьез возомнила себя его невестой. А он осторожный. События не форсирует. Время от времени ее в кино, в театр да по ресторанам водит. Не часто, но и не редко. На все семейные торжества приглашения имеет.
— И что? — перебивает ее Сашка. — Чем сестра невесты недовольна?
— Сестра невесты всем недовольна! — вспыхивает Варя. — Как Макс в отъезде, так Ермак у подъезда. Сидит в машине и на мои окна смотрит! Я в ателье к своей портнихе — он там. Я с Милой и Анной в кафешке встречаюсь — о! какая неожиданность! И Кирилл Ермак здесь! Случайно зашел.
— Надо в твоей родословной порыться, — серьезно говорит Сашка. — Или ведьмы были, или заклятие какое на тебе сошлось.
— А что Макс? — удивляюсь я. — Он куда смотрит?
— Я его от Ермака отвлекаю, как могу! — переживает Варя. — Мне Мышильда никогда не простит потерю такого жениха! Она с восемнадцати лет по нему сохнет!
— Ну… — предполагает задумчивая Сашка. — Тут не потерей жениха пахнет! Макс ему саму женилку или узлом завяжет, или оторвет к чертовой матери!
Услышав о своей матери, мой чёртик возвращается и прислушивается к разговору, мотивируя это тем, что речь идет о его близком родственнике.
— Давай мы с Ермаком поговорим? — предлагаю я Варе. — Мы с Сашкой. Как только я приеду. Или Игоря попросим.
— Лучше сразу Вовку, — грустно улыбается Варя. — Сам покалечит, сам и полечит. Хорошо. Я за вас с Сашкой, чтобы без кровопролития.
— С Сашкой и без крови? — сомневаюсь я, и мы опять смеемся.
— Значит, Леруся, три дня плюс прием — и ты дома? — спрашивает на прощание Варя.
— Очень на это надеюсь, — действительно, надеюсь я. — Но у меня плохое предчувствие. С тех пор, как я в Москве и «замужем», с каждого «приема» меня куда-нибудь вывозят, как переходящий красный вымпел.
Сашка с Варькой хитро переглядываются. Не к добру!
Три дня я провожу в доме отца, не отвечая на звонки и сообщения Верещагина, которые он отправляет регулярно. Симку больше не меняю. Нет смысла. Все сообщения спокойные, типа «Возьми, пожалуйста, трубку».
День приема посвящаю не только подготовке к нему, но и сбору вещей. Беру с отца слово, что сразу после приема, утром следующего дня, я уезжаю домой. Он это слово спокойно дает. Дает не только слово, но и Виктора Сергеевича в сопровождение. Аркадий Сергеевич убеждает меня, что поедем мы сложным путем: никаким Верещагиным не догадаться.
Когда я в длинном вечернем платье прямого покроя появляюсь перед отцом, он даже пугается.
— Лера! Верещагин, конечно, не приглашен на вечер. Но… Он там точно будет, можно не сомневаться. Для человека его уровня это нетрудно. Он может прийти с любым из сотен приглашенных, и Николай не посмеет его не пустить. Поэтому…
— Поэтому, — продолжает вслед за отцом Виктор Сергеевич, получивший сигнал кивком, — не волнуйтесь, я постоянно буду рядом.
— Спасибо, — спокойно благодарю я. — Надеюсь, что мне не придется через подвал или чердак отправляться к нему домой. Платье не располагает свободой для быстрых и широких движений.
Платье мое, действительно, не располагает ни к чему, кроме восхищения его неземной красотой. Черное, льнущее к телу, ласкающее кожу, с акцентом на кружевные вставки: треугольник на животе и верхней части груди, вся спина, длинные узкие рукава. Узор кружев тонкий, изящный, похожий на причудливый морозный узор, только черный.
Сложная вечерняя прическа удерживает мои волосы на макушке, полностью открывая шею и спину.
Для приема по случаю выхода своей книги Виноградов Николай Игоревич снимает огромный дворец культуры. Действо красочное, торжественное, помпезное. Мне приходится находиться рядом с отцом неотлучно, а значит, и с семейством Виноградовых. Андрей счастлив и не скрывает этого. Ада раздосадована, и это тоже не секрет. После пресс-конференции свободное общение гостей. Живая музыка, фуршетный стол, выступления артистов разных жанров. То поют, то фокусы показывают, то развлекают публику танцевальными номерами.
Виноградов-старший настойчиво приглашает в отдельный зал на более плотный ужин. Андрей предвкушает, Ада скрипит зубами, я считаю часы до свободы.
Я уже увидела и Елену Барон, и Екатерину Воронину с тем же спутником. Полкурятника здесь. Где же петух-индюк?
— Никита! — алым румянцем вспыхивает Ада, раскрасив лицо в цвет своего милого, очень короткого платья, открывающего взорам окружающих почти стройные ножки. Пару сантиметров до нижнего белья можно легко преодолеть силой мужского воображения. Смелая девушка…
Как так получается, что мы остаемся одни в наполненном сотнями нарядных людей зале? Находясь в добром десятке метров, он мгновенно находит меня острым карим взглядом, накалывает и уже не отпускает.
— Не волнуйтесь, Валерия Ильинична! — успокаивает меня Виктор Сергеевич. — Что бы это ни было: противопожарная сигнализация, настоящий пожар, угроза заложенного взрывного устройства, эпидемия чумы — вы от меня ни на шаг. Понятно?
— Думаете, что он предпримет такие радикальные меры? — нервно смеюсь я, чувствуя, что меня опять пробили. Вернее, пробил.
Черно-рыжее мракобесие сидит на фуршетном столе и смешивает напитки в замысловатые коктейли. «Украдет! — шепчет гаденыш. — Как пить дать, украдет! Кстати! Пить дать?» И протягивает высокий бокал с зелено-желтой смесью.
Принимаю взвешенное, взрослое, умное решение: не ходить по туалетам, лестницам, подсобкам, приклеиться к отцу и Виктору Сергеевичу, может, даже заставить охранника обнять себя или водить за ручку.
Чёрт накалывает на маленькие рожки кусочки колбасы и сыра. «Я бы ему сказал, что надеяться не на что! Обязательно сказал бы! Лично! А то потащится за нами к нашей маме!»
Я не успеваю возразить своему больному воображению, что мамы у нас с ним разные. С усилием забрав свой взгляд у Верещагина, выразительно смотрю на поющего артиста, когда слышу рядом знакомый смех, вызывающий ностальгическую тоску. Так умеет смеяться только Варька Быстрова. Черт возьми! Говорят, из врачей получаются самые безобразные и безнадежные пациенты. Папа разорится на услугах Михаила Ароновича и взятках прессе.
— Лера! — окликает меня проклятый чертила голосом второй лучшей подруги, теперь Сашки.
Я разрешаю себе обернуться, схватив за локоть Виктора Сергеевича.
Уф! Я здорова! Варя и Сашка смотрят на меня, ласково улыбаясь. Две потрясающие молодые женщины, экипированные по номеру один.
Когда-то Сашка придумала эту нумерацию для наших эскапад: один — полный парад (лучшие наряды, прически и макияж, даже Лерка красится!), два — почти праздник (Лерка может второй раз надеть одно и то же платье и может не краситься!), три — (идем как есть, Лерка может даже в спортивном!), четыре — (Варя! Макс знать не должен! Клянись!)
После объятий и поцелуев, представлений подруг отцу и всему семейству Виноградовых мы отходит на полшага и начинаем говорить одновременно:
— Сюрприз! — Сашка.
— Ты рада?! — Варька.
— Очень! — я. — То-то вы так хитро кривлялись во время нашего последнего разговора!
— Мы решили приехать и уехать с тобой, — Варька.
— Чтобы точно без других сюрпризов! — Сашка.
— Умницы! — я. — Какие вы умницы!
— И красавицы! — сердито напоминает Сашка. — Будем у тебя поклонников воровать!
— Вариант номер одни? — смеюсь я, радуясь так, как не радовалась уже давно.
Смущенные мордашки подруг заставляют меня насторожиться.
— Девочки?
— Если честно, — шепчет Варя в оригинальном зеленом платье, открывающем левое плечо и нежную ключицу. — То сегодня номер четыре!
— Да! Спонтанно! — защищается от моего пораженного взгляда Сашка, смахивая невидимые пылинки с рукава своего темно-синего платья, длина которого спорит с длиной платья Ады и побеждает в первой раунде. — Мы помочь хотим!
— А нам всем кто теперь поможет? — осторожно спрашиваю я и категорично заявляю. — Когда Макс меня допрашивать в пыточной будет, я уйду в несознанку. Дам письменные показания, что вас, дур, даже не знаю.
— Все уйдем! — беспечно машет рукой Варя.
— Я придумаю классную отмазку, — обещает неадекватная Сашка. — И потом… Мы завтра вернемся домой — он не узнает даже.
— Давай! Показывай своего Верещагина! — теребит меня нетерпеливая Варя.
— Чего показывать! — фыркает Сашка. — Я его уже вычислила. Вон тот породистый экземпляр с глазами сварщика-маньяка! Нас увидел. Недоволен!
— Если у него и были планы по твоему похищению, то он понял, что они провалились! — смеется Варя. — Трех девушек он похищать не будет.
— Почему? — не соглашается Сашка. — Я готова! Может, он на меня переключится? Нечего такими мужиками кидаться! Холостой. Богатый. Умный.
— Злой. Бессердечный. Мстительный, — напоминаю я, испытывая горячее желание зацеловать своих любимых «дур».
— Слушай! — ворчит Сашка. — С таким лицом и фигурой он может быть даже мормоном!
— Почему мормоном? — не понимаю я.
— Сашка считает мормонов многоженцами, — хихикает Варя, прикрывая изумрудно-сапфировые глаза. — Это уже давно не так! В конце девятнадцатого века их церковь это положение отменила.
— Жаль… — тянет Сашка, благодарно кивая официанту, предложившему бокал шампанского.
Верещагин продолжает смотреть на меня из глубины зала, не обращая внимания на Риту, висящую у него на локте.
— Вы же у меня ночуете? — строго спрашиваю я.
— Ну, если у Верещагина нельзя, то у тебя, — картинно вздыхает Сашка. — Напьемся и проболтаем до утра!
— Прекрасная программа! — поддерживаем мы с Варей.
Виктор Сергеевич сдержанно улыбается.
Спасибо за награды и звездочки! Особая благодарность подписчикам: это настоящее доверие автору!