Когда я попросил Алису выйти за меня замуж,
она дала ответ, полный нежности,
романтики, проницательности,
красоты и теплоты.
— Нет.
— У вас хорошие отношения?
— Да. Мы кричим друг на друга.
Через час остановка на шоссе. На правой стороне дороги наш автомобиль и машина охраны. На левой стороне три черных внедорожника. Из второго выходят Игорь и Максим.
Всегда светлое, улыбающееся лицо Игоря Жданова сейчас хмуро и серьезно, вечная усмешка не украшает его физиономию и не создает впечатление беспечности и легкости, всю жизнь сопровождающее нашего верного и щедрого друга.
Быстров спокоен, собран, хладнокровен. Его красивое породистое лицо выражает крайнюю степень сосредоточенности и одновременно некоего высокомерия, которое не унижает, не оскорбляет, а как-то возвышает его над окружающими, которые без сопротивления, без борьбы уступают ему роль первой скрипки во всем, что бы ни происходило. За все проведенные вместе годы я только пару раз видела такое выражение на лице Максима Константиновича Быстрова: в общении с нами он эту маску не надевает никогда. Сейчас она предназначена явно для всех вокруг.
— Не выходите из машины раньше, чем я подам знак, — вежливо просит Виктор Сергеевич. — Мне надо по поручению Ильи Романовича передать Быстрову пару слов наедине.
— Пожалуйста! — фыркает Сашка, кутаясь в свое легкое пальто. — Что-то я сама не очень-то тороплюсь встретиться с друзьями детства.
— Я тоже, — пищит Варька. — Хотя… Девочки! Вам не кажется, что Макс сегодня в общем-то добрый какой-то… И взгляд вроде мягкий…
— Добрый? — нервно смеюсь я.
— Мягкий? — почти икает Сашка.
— Игорь же вступится за нас? — интересуюсь я так, ради интереса, чувствуя свою ответственность и вину за всё, что с нами случилось с того момента, когда девчонки приехали ко мне в Москву.
Нет! С той минуты, когда эта мысль пришла им в их красивые и умные головы. Нет! С того дня, когда я погрузила их в свои проблемы.
И мне сейчас точно попадет, но не за это. А за то, что не попросила помощи у мальчиков. Сейчас эти самые «тридцатилетние мальчики», Быстров и Жданов, напомнят мне о многолетней дружбе, о коллективной ответственности и о том, как их (о боже!) достали наши идиотские женские тайны и секретики, последствием которых стали наши приключения.
— Думайте! — Сашка быстрее всех берет себя в руки. — Абсолютно всё они знать не могут. Поэтому многословно не оправдываемся, лишнее не болтаем. Может, за половину содеянного и не получим — пронесет.
— Попробуем, — соглашаюсь я, в этом что-то рациональное есть.
— Хорошо, — вздыхает Варя, постепенно накручивая себя. — Вообще не вздумайте оправдываться, девочки! Я сама приняла решение, меня никто не заставлял. Он не может и не должен контролировать каждый мой шаг.
Мы с Сашкой улыбаемся, встретившись взглядами.
Виктор Сергеевич разговаривает с Быстровым, слушающим его молча, безэмоционально. Игорь Жданов смотрит на окна нашего автомобиля, и мне кажется, что сквозь тонировку он прекрасно видит нас, сидящих на заднем сиденье с трусливо-наглым выражением на лицах.
— Похоже, нас будут передавать, как политических заложников или провалившихся резидентов, — мрачно шутит Сашка.
Виктор Сергеевич оборачивается к нашему автомобилю и, улыбнувшись, кивает нам, мол, можно выходить. Игорь останавливает его резким жестом и сам идет к машине, пересекая дорогу. Дверь распахивается, и его знакомый голос иронически, но всё-таки мягко приветствует нас:
— Привет, путешественницы! Прошу на выход!
Сашка первой попадает в его дружеские объятия. Потом Варя. Последней — я.
— Варька меня нисколько не удивила, — вздыхает Жданов, целуя меня в щеку. — Но Сашка…
— Что Сашка? — тут же выставляет ежиные иголки наш предводитель. — У Сашки всё было под контролем.
— Так уж и всё? — подмигивает нам «наш» Игореха. — А помощи попросить? Хотя бы у меня?
— В чем помощи? — не сдается Сашка. — В походе на бал? Ты же не фея!
— Не фея, — картинно вздыхает Игорь. — Но сейчас вас ждет встреча с…
— Со злобной мачехой? — подсказываю я, кивнув в сторону ждущего нас Макса.
— Можно сказать и так, — смеется Жданов, провожая меня и Сашку к своей машине.
Варя упрямо остается на месте. Максим широким шагом сам идет к ней. Берет ее счастливое испуганное лицо в свои ладони и резко целует в губы. Потом обнимает и прижимает к себе, гладя спину. Варя что-то быстро говорит ему, но он не отвечает, а берет жену за руку и ведет к другой машине. Они поедут не с нами.
Когда Варя, издали махнув нам рукой, садится в автомобиль, Максим возвращается к нам. Обнимает меня, Сашку, спрашивает:
— Всё нормально? Чем помочь?
— Даже не знаю, — честно говорю я, глядя в его красивое лицо. — Придумаю — попрошу помощи. Спасибо.
— Пока ответь на один вопрос, — Максим по-деловому сосредоточен. — Верещагин — закрытая страница или это не моего ума дело?
Смотрю в его серо-голубые глаза, для меня на время слегка подобревшие, и пожимаю плечами:
— Я скажу, если не справлюсь сама.
Максим неожиданно улыбается мне, хочет что-то сказать, но, немного подумав, не говорит, а обращается к Сашке:
— Как она тебя опять уговорила?
— Не знаю, — беспечно смеется та. — Это же Варька! Как всегда, я и не заметила! Не сердись. Всё обошлось.
— Я не сержусь, — и Сашке достается редкая улыбка Быстрова, умеющего улыбаться только Варе всегда и клиентам при острой необходимости. — Я волновался.
— Прости, — Сашка обнимает его и целует в идеально выбритую щеку.
— А куда я денусь? — вдруг шутит он, напоминая того самого Макса Быстрова, молчаливого, умного, интеллигентного и верного, с которым мы подружились в детстве и, надеюсь, на всю жизнь. — Эх, Сашка! Тебе бы руку твердую, мужскую… И энергию твою на добрые дела направить…
— Я пока их в своих твердых руках подержу, — обещает Игорь другу, усаживая нас в машину. — Иди к Варе, этих я буду воспитывать.
— Удачи! — прощается с нами Максим. — Я жду, Лера. Готов помочь, если нужно будет. Помощь любая.
— Ага! — киваю я ему благодарно. — И морду сможешь набить кое-кому, если что?
Максим (о чудо!) смеется и обещает:
— Порешаем и это!
— Кому надо бить морду? — интересуется веселый и успокоившийся Игорь, обернувшись к нам с переднего сиденья, когда его машина, в которую сели мы с Сашкой, трогается с места.
— Пока никому, — ворчу я, мучительно думая, у кого теперь интересоваться здоровьем Верещагина. — Он еще не выздоровел.
— Хорошо, — принимает мой ответ Игорь. — Набьем, когда подлечится. Домой?
Очень странно, непривычно звучит слово «домой» сейчас, в салоне одного из его дорогих автомобилей. Словно не было ни ночных похищений, ни людей в масках, ни старого деревянного дома у воды, ни раненого Никиты, потерявшего сознание от удара, ни моего очевидного ожидания его прихода за мной.
— Как узнали про нас? — настырная Сашка ищет проколы в своем идеальном плане.
— Максу доложила Галина Семеновна, что Варя вторую ночь ночует у Сашки. Сашки дома не оказалось. Няня Ваньки доложила, что Сашка вторую ночь не ночует дома, — на лицо Игоря возвращается его неизменная насмешка. — Тогда из подозреваемых осталась одна Лерка.
— Доложили ему… — Сашка возмущается, но вяло, устало, потом признает. — Но приключение было всё-таки опасным. Волноваться было из-за чего…
— Макс вышел и на Вяземского, и на Верещагина, и на Виноградова, — рассказывает нам Игорь. — В общем-то, вас нашел не Макс, а Вяземский.
— Отец? — удивляюсь я. — Николай Игоревич уверял меня, что отца совершенно убедило «мое» сообщение о том, что я уехала к подруге.
Игорь откровенно и весело смеется надо мной.
— Илья Романович не тот человек, которого можно так просто убедить. Он всё перепроверяет. Кто-то из его людей всегда возле тебя.
— Вы про Сергея-Филиппа знаете? — вспоминает вдруг Сашка. — Про его участие в происходящем с Лерой?
— Знаем, — Игорь смотрит на меня глазами, которые тоже усмехаются. — Он нам и позвонил, что Лера и вы у него.
— Вам позвонил Сергей?! — пораженно восклицает Сашка, прикрывая ладонью широко открытый от удивления рот.
— А Верещагин? — против воли вырывается у меня.
— А Верещагин нашел вас сам. Ни я, ни Макс не могли уговорить его дождаться помощи. Потерпел бы — не лежал бы сейчас в больнице, — Игорь не отрывает от меня взгляда умных карих глаз, совсем не похожих на карие глаза Сергея. — Всё детство из-за тебя только и дрались, Лерка! Теперь его очередь!
— Ну, положим, не всё детство… — справедливо возражаю я.
— Регулярно! — подтверждает слова Игоря Сашка. — В третьем классе между собой из-за тебя, а потом из-за тебя со всем миром. То футболисты школьные, то парни из параллельного, то орангутанг из суворовского… Всех и не упомнишь.
— Мне кажется, что и за вас с Варькой бились пару раз, — пытаюсь вспомнить я.
— Нет! — смеется Сашка. — Это Варька дралась с Сонечкой Игнатовой из-за Максима. А из-за меня только футболисты между собой.
— Вы думаете, что Никиту избил Сергей? — спрашиваю я, вспомнив огромный кровоподтек на скуле Верещагина.
— Я не думаю, — подмигивает Игорь. — Я знаю. Он нам сказал, что Верещагин бросился на него, как чудище лесное. Слово сказать не дал. А Сергей-Филипп, если что, мастер спорта по боксу.
— Он бросил Никиту! — тут же обвиняю я.
— Он врезал твоему Никите и просто ушел, зная, что вы рядом, — как само собой разумеющееся объясняет Игорь. — Он вызвал скорую и связался с Вяземским.
— Просто благородный рыцарь! — иронизирую я, испытывая горячее желание врезать Сергею так, как он ударил Никиту.
— Он просто влюбленный мужчина, — ухмыляется Игорь. — А мы, мужчины, в состоянии влюбленности способны на многое, если не на всё!
— Назови свои достижения в этом состоянии! — подначивает Сашка.
— У меня всё по Шварцу, — глаза Игоря становятся грустными. — Помните, в «Обыкновенном чуде»?
— Что ты сделал из-за любви к девушке? — вспоминает Сашка вопрос Сказочника, заданный Медведю.
— Я отказался от нее, — цитирует автора Игорь.
В салоне устанавливается тишина, легкая, ни к чему не обязывающая и такая понятная всем нам.
— Как я хочу увидеть, как ты влюбишься, Игорёчек! — стонет сердобольная Сашка. — Да так, чтобы внутренности вывернуло!
— Какая ты кровожадная! — сетует Игорь. — Что я тебе сделал плохого, кроме хорошего?
— Поэтому и мечтаю для тебя о самом лучшем, — посылает Сашка воздушный поцелуй нашему другу.
— Самые лучшие уже заняты, — делает нам комплимент Игорь. — Пока не встретил никого, хоть чуть-чуть дотягивающего до вас.
— И не встретишь! — заверяет Сашка.
— И не надо! — уверяю я.
Третий день дома. С мамой. С подругами. Покой, уютное общение и… тоска. Тоска, которая не скручивает в узел, а свербит, зудит надоедливым комаром, которого отгоняешь резким движением мысли, но он возвращается вновь и вновь, пока не устанешь и не проворонишь тот момент, когда он все-таки вопьется и насытится. А ты с досадой смотришь на место укуса и злишься и на него, и на себя. На него за то, что добился своего. На себя за то, что утратил бдительность.
Я отчетливо осознаю момент, в который утратила эту самую бдительность: мама, оживленная и успокоенная моим возвращением, суетится, накрывая чайный столик в нашей большой и светлой гостиной, быстро пересказывает мне содержание сотни предыдущих серий очередного латиноамериканского сериала. Как всегда, делаю вид, что мне очень интересно. Время от времени даже переспрашиваю что-то, чем радую маму еще больше, и она делает вид, что верит в мой интерес.
— Хоркес одержим Мартиной, — щебечет мама, выкладывая абрикосовый джем собственного приготовления в розеточки. — Вчера, в последней серии, он подрался с Кесаром. Тот попал в больницу, от Мартины этот факт скрывает ее дядя, которому нужно приданое Мартины.
— Это главный злодей? — спрашиваю я, воруя крупную ябрикосину.
— Дядя? — оживленно переспрашивает мама, лукаво подмигивая. — Да! Он стоит за всем, что происходит в семье Эстебан!
Пока я задумываюсь над тем, кто стоит за всем, происходящим в семье Верещагиных, мама разливает по чашкам ароматный темно-вишневый чай. Уютное детское чувство защищенности укутывает теплым пледом счастья. Вспомнив о защищенности, вспоминаю и о Викторе Сергеевиче, к которому привыкла и которому доверяла на уровне интуиции, что бы ни происходило. И что чувствую? Что мне его не хватает… Кажется, обернусь: вот он сидит напротив, вроде бы лениво наблюдая за мной. На самом деле зорко и внимательно.
Ежедневно звонит отец, осторожно напоминая, что я в любой момент могу вернуться к нему, как только захочу. Но я не хочу. Я хочу совершенно другого, того, в чем не сознаюсь не только Варьке, Сашке, маме, но и самой себе.
Начинается мамин сериал, она внимательно смотрит на большой экран, занимающий в гостиной всю стену. Тихонько охает, ахает, оборачиваясь на меня и призывая в свидетели происходящего молча, округлившимися от удивления глазами.
До того, как раздается телефонный звонок, подлый дядя Мартины с красивым именем Федерико успевает украсть собственную племянницу, обмануть всех трех женихов Мартины и снять деньги со счетов всех главных действующих лиц сериала. Извиняюще улыбаюсь маме и ухожу на второй этаж в свою комнату. Эту огромную трехкомнатную двухуровневую квартиру в центре города папа купил нам, когда уходил из семьи. Внизу гостиная и кухня, вверху наши с мамой комнаты.
— Лера! — в трубке бодрый голос отца — очередной дежурный звонок. — Всё в порядке, дорогая?
— Да, — честно отвечаю я и чувствую, что всё-таки вру.
— Планируешь вернуться ко мне или остаешься с матерью и выходишь на работу? — осторожно спрашивает он в который раз.
— Возвращаюсь и в детскую поликлинику, и в частную, — рассказываю я. — Как ты?
— Оптимистично! — сухо смеется он. — Пытаюсь помочь Николаю. Получается плохо. Не могу простить ему выходку с твоим похищением.
— Лукавишь, — грустно смеюсь я. — Ты не можешь простить себе, что проворонил это мероприятие.
— Разве? — в голосе отца настоящее лукавство и удовлетворение.
— Ты знал? — пораженно спрашиваю я и догадываюсь, обвиняя. — Ты всё знал!
— Не всё. И не я, — со вздохом сознается отец. — Аркадий — мой глаза, уши, руки.
— Но мозг ты? — улыбаюсь я, наконец, простроив в своей голове весь сюжет последней серии собственного триллера.
— Я не мозг, — ругает себя отец. — Я безмозглый, самодовольный, самоуверенный человек, который не учел в своей партии не только чувства главных фигур, но и их волю.
— Самокритично, — вяло хвалю его я. — Хорошо всё, что хорошо кончается. Кончилось…
— Ничего не кончилось! — вдруг резко отвечает отец. — Твой твердолобый Верещагин…
— Не мой, — по-прежнему вяло сопротивляюсь я и напоминаю. — Ты сам нас развел…
— По твоей настоятельной просьбе, — осторожно напоминает отец и тут же меняет тему. — Жду тебя в любое время.
— Вряд ли… — отвечаю я и прощаюсь.
— Постой! — отец не дает мне положить трубку. — Я хочу предупредить тебя… Никита… Он… Я знаю его с рождения. Его отец был моим лучшим другом. Эта старая трагедия ломает его по-настоящему. Я не буду больше с ним бороться. Обещаю.
— Сильно, — киваю я отцу, хотя он меня не видит. — Только вряд ли его это остановит.
— Вот и я об этом! — восклицает мой неэмоциональный обычно отец. — Его вообще не остановить. Вернее, остановит его только одно.
— Пуля? — по-черному шучу я, внутренне содрогаясь от визуализации только что сказанного. — Серебряная?
— Нет, — вздыхает мой отец. — Это ты. Но…
— Но ты не советуешь? — догадываюсь я.
— Не то чтобы не советую… — отец замолкает, подбирая слова. — Я боюсь за тебя. Если Никита пройдет весь путь до конца, он станет совсем другим человеком. Правда раздавит его. Он накажет только самого себя.
— Пусть так, — не спорю я. — Это его выбор и его решение. Меня это больше не касается. Кстати, я и твоему другу Виноградову это обещала.
— Младший Виноградов просил у меня твоей руки, — вдруг быстро говорит отец и лукаво замирает, ожидая моей реакции.
— Что значит — просил руки? — зависаю я, что мне совершенно не свойственно. — Что за бред… Это такая шутка?
— Не думаю! — смеется отец. — Вот такой домострой карикатурный. Приехал, напросился на встречу и просил меня посодействовать.
— Прикольно, — сказала бы Сашка.
— Какая прелесть! — пропела бы Варька.
— А ты? — спросила я, Лерка Князева.
— Я обещал, — уже в голос смеется отец. — Шучу-шучу. Я ответил, что тебя вряд ли заинтересует это предложение.
— Папа! — смеюсь и я. — Ему двадцать пять!
— Возраст тут не главное, — вдруг проникновенно отвечает господин Вяземский. — Знаешь, после прихода Андрея мне звонил Николай. Он, по его словам, не против этого союза.
— Мы экранизируем пьесы Островского? — не верю я в то, что сейчас слышу. — Что же ты решил дать мне в качестве приданого? Золото Колчака? — уныло спрашиваю я, пытаясь шутить.
— Чуть-чуть больше, — серьезно отвечает отец. — На пару монет.
— Ну… — разочарованно тяну я. — Так на мне каждый второй решит жениться.
— А разве без моего приданого не так же дела обстоят? — участливо интересуется отец.
— Переживаешь, что, несмотря на фасад, в девках останусь? — грублю я.
— И за это тоже, — не поддерживает грубую шутку отец и неожиданно говорит. — Андрей сообщил Никите, что женится на тебе и якобы я дал согласие.
— И что? — предчувствуя недоброе, спрашиваю я. — Зачем?
— Зачем — это у него спроси, — осторожно отвечает отец. — А вот — и что, тут посерьезнее. Верещагин скоро будет у тебя.
Резко сажусь на кровати, куда улеглась, разговаривая с отцом.
— Зачем?! — паникую я от глупой радости.
— Я же сказал, про «зачем» спроси у него, — обреченно вздыхает отец и бормочет. — Значит, нам с Аркадием не показалось…
— Вам с Аркадием? — искренне возмущаюсь я. — Меня обсуждает этот… этот… профессиональный предатель?
— Преданнее Аркадия может быть только собака, — одновременно жестко и как-то мягко говорит отец. — Умирать за меня он не станет, но вот предать — никогда. Он выполнял мои инструкции.
— Я когда-нибудь узнаю, что это была за игра? — спрашиваю я, лихорадочно думая, что сделаю первым: позвоню Сашке или спрячусь на квартире Быстровых? Успею ли спрятаться?
— Виктор даст тебе знак, если Никита появится у вашего дома, — возвращает меня к реальности отец.
— Виктор Сергеевич? — удивляюсь я. — Он тоже едет сюда?
— Он всегда рядом с тобой, — напоминает отец наш давний разговор.
От неожиданности я даже оглядываю комнату в поисках Виктора Сергеевича. Пока не вижу.
— Как скоро… Верещагин? — вторая волна паники комком доходит от живота до самого горла.
— Уже в городе, — пугает меня отец. — Если не хочешь встречаться и разговаривать, Виктор тебя прикроет.
— Не надо меня прикрывать, — шепотом прошу я. — У меня ощущение, что я агент три нуля, где-то на мне спрятана флешка и все спецслужбы мира ищут ее.
— Эпичное сравнение, — по-молодежному иронизирует отец. — Он просто одержим тобою.
— Как Хоркес Мартиной, — констатирую я. — Где-то должен быть и дядя Федерико Эстебан.
— Что? Не понимаю, — переспрашивает отец. — Это из какого-то анекдота?
— Это из моей жизни, — прощаюсь я с растерявшимся отцом, пообещав держать его в курсе.
Мое заявление о том, что я буду ночевать у Сашки, мама воспринимает спокойно, просит позвонить, как только доберусь.
Из собственного подъезда выхожу крадучись, как полуночный вор, хотя на дворе ранний вечер. Непроизвольно оглядываюсь в поисках Виктора Сергеевича. Пока не вижу.
Такси привозит меня к Сашке за полчаса.
— Лера! — нежно-серые глаза Ваньки, Сашкиного четырехлетнего сына, моего самозваного жениха, вспыхивают огоньками удовольствия, когда я врываюсь в их маленькую уютную двухкомнатную квартирку.
Сашка, как человек практичный и очень расчетливый, создала на небольшой площади интерьер-шкатулку. Большая часть мебели трансформируется и легко превращается во что-то другое или после некоторых нехитрых манипуляций становится компактнее, освобождая необходимое жизненное пространство. Последние годы на все значимые праздники мы с друзьями дарим ей что-нибудь из вещей интерьера в таком же стиле.
Плюхаюсь на диван в большой комнате, он же шесть банкеток, и обнимаю «жениха».
— Привет, любимый! — ласково говорю я, пока Сашка, нервно хихикая, убирает мое пальто в шкаф, он же дополнительное спальное место, и уносит в маленькую комнату мою небольшую спортивную сумку.
— Ты будешь с нами жить? — интересуется практичный в мать сын.
Выражение его лица настолько забавное, что мне становится смешно: бровки поползли вверх, губки вытянулись в трубочку, словно он подсчитывает, насколько это выгодно для него лично.
— Только ночевать, — огорчаю его я, глазами побитой собаки глядя на лучшую подругу.
— Рассказывай! — командует Сашка, садясь рядом. — Вань! Пойди в свою комнату. Собери лего в коробку.
Ванька кивает и тут же убегает — он любит прибираться, чем всегда приводит в ужас и восторг ленивую Варьку.
— Ему работы минут на двадцать, а то и полчаса! — смеется Сашка. — Не поверишь: раскладывает детальки конструктора по размерам и цветам. И пересчитывает.
— Молодец! — горжусь я нашим «сыном полка».
— Бежишь? — резко меняет тему Сашка. — От кого или от чего?
Задумываюсь, не зная, что ответить.
— Человек обычно боится того, что сильнее его, больше, тяжелее, — тихо говорит моя подруга, беря мои руки в свои. — Того, что не может пережить, перетерпеть и даже принять… Я четко осознаю, что не могу принять я. Чего не можешь принять ты?
— Не чего… — сопротивляюсь я. — Кого…
— Разве? — умные светло-карие глаза Сашки совсем не похожи на темно-карие глаза Никиты, но именно они почему-то смотрят сейчас на меня. — На самом деле дело не в нем, а в тебе.
— Практикуешь психологию? — усмехаюсь я, понимая, что она права.
— Долго живу, — улыбается подруга. — Много знаю. Почти всё испытала.
— Не дольше меня, — упрекаю я Сашку. — И что же такого ты знаешь?
— Честно? — прищуривается Сашка, испытующе глядя на меня.
— Честно, — с опаской вздыхаю я, уже боясь Сашкиного напора.
— Хорошо… — Сашка отпускает мои руки и даже отодвигается на другой конец дивана. — Ты намеренно избегаешь близости и эмоциональной привязанности. Ты задумывалась почему?
Звонок Сашкиного телефона вырывает меня из нервной задумчивости, а Сашку из менторского состояния.
— Варька! Привет! — радуется Сашка, принимая видеозвонок. — Лерка уже у меня.
— Привет! — машет нам рукой Варя. — Ну! Чем порадуете?
— Ты под домашним арестом? — спрашиваю я, потому что сообщением просила и ее приехать к Сашке.
— Кто ж ее посадит? — фыркает Сашка. — Она из стального Быстрова веревочки мягкие вяжет.
— Канитель! — смеется Варя, окутывая нас своим очаровательным тембром.
— Почему канитель? — не понимаем мы ее.
— Это тонкая металлическая нить для вышивания или ювелирных поделок, — объясняет Варя. — Ее буквально тянут чаще всего из жидкого золота или серебра. Про канитель из стали никогда не слышала. Мы сегодня ужинаем у Михаила Ароновича. Ему восемьдесят один!
— Передавай наши поздравления! — просит Сашка. — Мировой дед! И свободный. Передай ему, что, если что, я согласна!
— Передам! — обещает Варя. — До чего вы договорились?
— До того, что я избегаю близости и эмоциональной привязанности, — ворчу я. — Сашка-психотерапевт поставила такой диагноз.
— Совершенно логичный! — поддерживает Сашку Варя. — Ты, Лерка, Бегущая от любви.
— Хорошо хоть не по волнам… — снова ворчу я, не обижаясь.
— Тебя держит какая-то другая зависимость, — рассуждает Варя. — И не дает сконцентрироваться на новом и нужном.
— Ты боишься, что он просто влюблен в твою оболочку? — даже не спрашивает, а констатирует Сашка.
Пожимаю плечами, не отвечая.
— Зря! — перехватывает «мячик», брошенный в мою сторону, Варя. — Вы с ним немало пережили. Очень немало! Он тебя знает как человека, как женщину, а не просто как куколку-красотку.
— Не факт! — осторожно отвечаю я, мучительно споря не с Варей, с самой собой.
— Тогда ты нарцисс! — не жалеет меня Сашка. — Скажи, Варюха!
Варюха не соглашается с Сашкой, бросаясь на мою защиту. Ой, чувствую, разыгрывают подруги как по нотам… Опять репетировали!
— У нарцисса отсутствует способность сопереживать. Это не Лерка! Нарцисс не берет на себя ответственность и не признает свои ошибки. Это не Лерка! — начинает Варя загибать пальцы.
— Ага! — хохочет Сашка. — Адвокатша Быстрова!
— Адвокатша — это просторечие! — поучительно говорит Варя, морща нос. — Я жена адвоката и опытная возрастная женщина.
— Так и Лерка возрастная! — по-прокурорски нападает Сашка.
Точно разыгрывают! Вместо негодования чувствую теплую волну дружеской любви.
— У нарциссов идеализированное представление о себе. Это не Лерка! — продолжает Варя, загибая третий палец. — Для нарциссов характерна чрезмерная подозрительность. Это…
— Это Лера! — загибает палец перед моим носом Сашка. — Вот мы и добрались до сути! В чем ты подозреваешь Верещагина, кроме того, что он запал на твою внешность?
— Он жесткий. Даже жестокий, — оправдываюсь я перед прокурором Сашкой, не имея возможности обратиться в суд присяжных. — Он хотел меня использовать как приманку. Настаивал, чтобы я вредила отцу.
— Использовал? Настоял? — перебивает меня Варя, что ей совершенно не свойственно, в отличие от Сашки. Это может говорить только о ее неподдельном волнении.
— Нет, — вздыхаю я, теряя преимущество негодования.
— Дорисовывай! — командует Сашка и, видя мое удивление, объясняет. — Портрет своего Верещагина. Жесткий, жестокий…
— Категоричный. Нетерпимый. Бескомпромиссный. Настырный. Бесчувственный, — охотно вываливаю я Никитины достоинства из своего потайного кармана.
— Он плакал, когда умер Туман! — опровергает последний довод Варя, округляя зеленые глаза. — Плакал! Большой и сильный мужчина.
— Собаки для него лучше людей! — парирую я.
— Так это так и есть! — удивленно смотри на меня Сашка. — Разве нет?
— Верещагин долгие годы лелеял и растил в сердце месть, — начинает говорить Варя, мягко, но убедительно, как умеет только она. — Теперь он в растерянности: та, которую так хотел ненавидеть презирать, стала необходимой.
— Такой же необходимой, как эта месть! — не сдаюсь я и продолжаю. — Его страсть я чувствую. Как у Сергея-Филиппа. Ее можно руками потрогать.
— Как у Филиппа? — недоверчиво спрашивает Варя.
— Ну… не так давяще и страшно… — теряюсь я, не находя слов, я же не филолог! — Но так же сильно.
— Вернемся к возрасту! — напоминает Сашка. — И что? Страстный мужчина в жизни и постели — сформулированная мечта любой нормальной женщины. Тебе тридцатник, Лерка! Раньше это был приговор. Хорошо, что времена меняются!
— Тебе тоже тридцатник! — огрызаюсь я. — И где твой мужчина в жизни и в постели?
— Я в поисках! — грустно смеется Сашка.
— Врешь! — неожиданно говорит Сашке Варя. — Лерка права. Она хоть сомневается и ждет. А ты все окна законопатила и все двери закрыла.
— Я жду?! — возмущаюсь я.
— Я законопатила?! — возмущается Сашка.
— Ждешь. Законопатила, — подтверждает Варя свои слова, довольно улыбаясь.
— Ты слишком много общаешься с Михаилом Ароновичем, — обижается Сашка. — Он на тебя плохо влияет.
— А сама такого мужчину из постели и жизни чуть не выгнала! — эмоционально напоминаю я.
— Вот именно! — возмущается в унисон Сашка. — Да за такими, как Быстров, женщины на коленях по битому стеклу ползут! А ты три недели его в черном теле держала!
— О! — заинтересованно восклицает Варя. — Мы что? Ссоримся? Как в девятом классе? Помните?
— Помним! — смеется Сашка. — Из-за Лерки кстати!
— Не из-за меня, а из-за своей глупости и самонадеянности, — устало возражаю я. — Зачем было спорить да еще ставки делать?
— А зачем было выходить из образа царевны Несмеяны и улыбаться этому футболисту? — возмущаются мои подруги почти хором.
— Ты ж сроду так не делала! — напоминает мне Сашка.
— Никогда! — пафосно подтверждает Варька.
Смотрю на подруг: Сашку, сидящую рядом со мной и держащую в руках телефон, Варьку на экране — и чувствую, как сильно я их люблю. Что было бы, если бы мне жизнь не подарила моих подруг? Страшно представить! Сознаться что ли?
— Дело в том… — аккуратно начинаю я, а потом быстро продолжаю, сжавшись в комочек. — Меня предупредил Игорь. Рассказал, что вы поспорили на деньги со всей футбольной командой. Вот я и… Из обиды и вредности. Могли бы и предупредить!
— Оба на! — восклицает Сашка. — Что я слышу?! Ты была в сговоре со Ждановым?!
— Потому что вы меня не предупредили, что на меня же спорите! — упрямо настаиваю я.
— Да нам и в голову не пришло тебя предупреждать! — встревает Варя. — Это же было очевидно! Ты никому и никогда не улыбалась, кроме нас! Тем более этим…
— Дебилам! — подхватывает Сашка.
— Вот-вот! — смеюсь я. — Игореха так и сказал!
— Ты посмотри, какой жук! — хохочет Сашка. — Да вы, подруги мои, просто ящички Пандоры! Одна целовалась с Сергеем-Филиппом при живых Быстрове и Зорине. Другая была в сговоре против лучших подруг. Мы, между прочим, рублей триста потеряли. Варька у бабушки брала.
— Сама не лучше! — хихикает Варя и возражает интеллигентно. — И я не целовалась. Он меня целовал.
— Кто тебя целовал? — на экране за спиной Вари появляется Максим.
Как всегда, элегантный, по-земному недоступный, катастрофически великолепный мужчина.
— Да мой Ванька! — спасает Варю Сашка, мгновенно сориентировавшись. — Такой теленок ласковый!
— Но ветреный! — охнув, подключаюсь я, получив локтем в бок. — На мне жениться обещает, а целуется с Варей.
— Придется вызвать его на дуэль! — грозно-ласково говорит Максим, целую Варю в шею. — Привет, красотки!
— Привет, Макс! — облегченно выдыхает Сашка — пронесло.
— Макс! — умоляюще просит Варя. — Еще буквально пару минут!
— Жду в машине, — отвечает Максим, машет нам и исчезает с экрана телефона.
— Лера! Не хочешь слушать нас — слушай притчу! — говорит Варя, возбужденно, страстно, убедительно. — Я ее для колонки женского журнала редактировала. Сюжет авторский оставила, но внутренности переписала по-своему.
Мы с Сашкой слушает Варю и молчим, завороженные и ее тембром, и ее историей.
— На одном далеком-далеком острове жили-были самые разные чувства, способности и мечты. Было их очень много: Счастье, Грусть, Умение… и Любовь. Однажды Предчувствие объявило всем, что остров скоро уйдет под воду. Первыми бежали с острова Трусость, Страх и Спешка. За ними сели в лодки Радость и Грусть. Сгорая от стыда, к ним присоединился Стыд. За пару часов остров покинули почти все. Предпоследней села в последнюю лодку Надежда. Любовь осталась одна — она слишком любила этот остров, чтобы покинуть его. Любовь попросила помощи у проплывающего мимо Богатства. «Все места заняты мешками с золотом и драгоценностями! — крикнуло ей Богатство. — Увы! Для тебя у меня нет места. Прощай!» На крепком плоту проплыло мимо и Счастье: оно было слишком занято собой и не услышало криков Любви о помощи. В последний критический момент потерявшую сознание Любовь кто-то все-таки спас. Очнувшись в новом месте, Любовь увидела склонившееся над собой Знание. «Кто спас меня? — спросила Любовь у Знания. — Неужели Терпение? Может, Вера за мной вернулась?» «Нет, — мягко ответило Знание, успокаивающе гладя Любовь по голове. — Это сделало Время».
— Красиво! — первой отмирает Сашка.
Я молчу и поджимаю под себя ноги.
— Леруся! Может, время тебе поможет? — посылает воздушный поцелуй Варя. — Нам пора! Завтра созвонимся!
— По телефону ты сказала, что Верещагин едет к тебе, — напоминает Сашка, отключив телефон. — И попросилась ночевать ко мне. Ты хочешь спрятаться? Как надолго? Почему? Ты же понимаешь, что и здесь он тебя найдет? Это займет не более часа, если не меньше.
— Он не опасен для вас с Ваней, — наконец обретаю я дар речи. — Он не способен вас обидеть.
— Да? — с ехидным сомнением спрашивает Сашка. — Откуда такая милая уверенность в жестоком и жестком?
— Из опыта, — ворчу я, откидываясь на мягкую спинку.
— Я всё собрал! — докладывает Ваня, вернувшийся к нам.
— Молоток! — хвалит сына Сашка. — Накрывай, хозяин, чай.
Журнальный столик-трансформер за пару секунд Ваня с матерью превращают в высокий обеденный. Через минут десять мы с Сашкой пьем чай с халвой и щербетом, а Ванька теплое молоко с хрустящими шоколадными шариками. Сашка приносит глянцевый журнал с роскошными свадебными платьями и показывает, какой фасон выбрала ее двоюродная сестра, к которой Сашка едет на свадьбу через две недели. Я поддерживаю выбор, Сашка активно критикует. Резкий звонок в дверь заставляет меня вздрогнуть.
«Это он!» — говорю взглядом Сашке.
«Что делать?» — по-деловому спрашивает она меня своими карими глазами.
«Не знаю!» — искренне паникую я.
Ваня подозрительно смотрит на нас, жуя шоколадный шарик. Наши выпученные глаза смешат его.
— Мама, у тебя живот болит? — спрашивает он. — И у Леры?
Мы синхронно киваем.
— У вас понос? — радуется чему-то Ваня.
— Почему понос? — фыркает от смеха Сашка.
— Когда у меня был понос, — вспоминает Ваня, — ты давала мне вкусный сладкий сироп. Вы тоже будете его пить? Мне дадите?
— Обязательно! — обещает сыну Сашка и говорит мне. — Пойду, узнаю, что кому надо.
— Может, не открывать? — с надеждой спрашиваю я подругу, вздрогнув от пятого звонка.
— Это не наш метод! — бодро отвечает Сашка. — Наш метод не оборона, а нападение!
Я готовилась к его появлению. Я его ждала. Совершенно точно ждала. Понимаю это, увидев на пороге Сашкиной комнаты Верещагина. Он сердит, нет, зол и раздражен. Сдерживается из последних сил. Из-за его правого колена выглядывает знакомый мне чертик, сразу беся меня до дрожи. Нечистый тоже недоволен мной, мерзко усмехается и показывает средний палец. Очень хочется сделать ответный жест, но, боюсь, эту тварь, кроме меня, никто не видит, а за Михаилом Ароновичем не пойдешь — день рождения у старика-психиатра.
— Не черт тебя нес на дырявый мост! — вспоминаю я приговорку Елизаветы Васильевны, бабушки Вари, которую она любила повторять, когда Варька с Вовкой проказничали и попадались.
В общем-то, она, бабушка Вари, права, конечно. Я слишком глубоко погрузилась в чужую историю. Так глубоко, что она успела стать моей историей.
— Добрый вечер! — выдыхает Верещагин сквозь зубы, демонстрируя нам мрачное недоброе лицо. — Прошу прощения за вторжение. Мне очень нужно…
— Поговорить с нашей Лерой? — находчиво заканчивает за Никиту Сашка, выделяя голосом слово «нашей».
Моя подруга предупреждает врага, что он на чужой территории и у меня есть защитники.
— Да, — не спорит с лишним словом Никита, не отрывая от меня взгляда.
В нем злость и нежность, раздражение и ласка, ожидание и страх. Пока я гордо складываю дрожащие руки на дрожащие колени, Сашка выхватывает сына из-за стола и уходит с ним в маленькую комнату, громко напомнив мне:
— Лерка! Мы с Ваней рядом!
— Вы мой папа? — вдруг спрашивает, вырываясь из рук матери, Ваня.
Мы все застываем. Верещагин удивленно смотрит на маленького мальчика. Сашка охает и тянет Ваню к себе.
— Что ты болтаешь? — сердито спрашивает она и, неловко улыбнувшись Верещагину, говорит. — Извините.
— Нет, Ваня, — вдруг хрипло отвечает мальчику Никита. — Если бы у меня был такой замечательный сын, я бы об этом знал и обязательно был бы рядом.
Ваня по-взрослому понимающе кивает. В глазах Никиты появляется какое-то странное выражение: он внимательно вглядывается в лицо Вани, потом с еще более странным выражением поднимает свои темные глаза на Сашку. Сашка густо краснеет, чего ее стойкий организм не умеет делать по определению. Только от жары или духоты, в крайнем случае, от злости. Видимо, злится.
Сашка с Ваней уходят и плотно закрывают дверь. Я с умным видом беру в рот шоколадный шарик и громко хрущу им. Верещагин морщится.
— Хочешь чаю? — гостеприимно спрашиваю я. — Или молока с шариками?
Верещагин смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я встаю и иду на кухню за чистой чашкой. Возвращаюсь. Верещагин стоит на том же месте и потерянным взглядом смотрит на журнал, раскрытый на той странице, где фотография выбранного платья.
— Красивое, — хрипит Верещагин. — Тебе пойдет.
— Мне? — теряюсь я.
— Ты же уверяла, что он тебе безразличен, что он младше… — усталые карие глаза смотрят на меня, сверкая красными белками невыспавшегося человека.
— Как твоя голова? — находчиво спрашиваю я.
Приходит сообщение на телефон от Виктора Сергеевича: «Если я нужен — впустите в квартиру». Посылаю ему подмигивающий смайлик. Пусть отгадывает, что я хотела сказать.
Правая рука Верещагина непроизвольно тянется к затылку, он слегка морщится.
— Со мной всё в порядке, — по-прежнему хрипло говорит он. — Мы не успели поговорить.
— Говори, — разрешаю я, неуместно хрустя шариками.
— Я уже говорил тебе, что хочу быть с тобой, — выдавливает он из себя.
Именно выдавливает. Чертик, рассевшийся за столом, показывает мне язык и обзывает дурой.
— Зачем тебе это? — спрашиваю я, глядя прямо в глаза Никите. — Я не приз. Вяземский не пойдет тебе ни на какие уступки. Вообще ни на какие.
— Мне плевать на Вяземского, — грубит Никита, не двигаясь с места. — Я просто забуду о том, что он существует.
— Забрав себе его дочь? — саркастически интересуюсь я.
— Не забрав, — не соглашается он. — Я тебе тоже нравлюсь.
— Симпатия не повод быть вместе, — серьезно возражаю я.
— Разве нет? — не соглашается он. — Это даже больше, чем надо.
— С Еленой Барон у вас тоже была симпатия? — не удерживаюсь я от вопроса. — Глубокая?
— С Еленой давно нет никаких отношений, — отвечает он, делая шаг ко мне. — Почти два года.
— Я помню, — киваю я с умным видом, пряча руки под стол. — Ты уже говорил.
— Ты мне не веришь? — догадывается он. — Считаешь меня лгуном?
— Лгун — это слишком сильно, — аккуратно возражаю я, запрещая себе встать и бежать в комнату к Сашке с Ваней.
— Ты можешь проговорить всё, что думаешь? — вдруг просит он, делая еще один шаг. — Я устал от недомолвок и загадок.
— Зачем я тебе? — тут же настаиваю я. — Нравлюсь? Красива? Подхожу тебе? Мы красивая пара? Если это не месть, то что?
Он долго молчит, потом осторожно отвечает:
— Это не месть. Теперь я почти убежден, что твой отец не виновен в смерти моего.
— Почти? — горько усмехаюсь я. — А если к тебе вернется твоя обычная убежденность?
— Давай всё выясним вместе, — предлагает он, выдергивая меня из-за стола так же, как это несколько минут назад это сделала Сашка с Ваней.
Легкий удар наших тел друг об друга парализует обоих. Я испугана тем, что он сделал. Он боится моей реакции. Совершенно точно боится.
— Зачем это мне? — подбрасываю я новый вопрос.
Он прижимает меня к своему твердому, как камень, телу, и дышит тяжело, надрывно.
— Ты точно не здоров, — произношу я, двигая губами совсем близко возле его губ.
— У меня была температура, — соглашается он шепотом. — Два дня. Но сегодня ее точно не было. Пока я не увидел тебя.
— Дешевый комплимент, — говорю я, старательно откидываясь назад.
Он не дает мне вырваться из его рук, прижимая еще сильнее.
— Что ты считаешь дорогим комплиментом? — шепчет он в мое воспаленное воображением ухо. — Я не беден. И это скромно сказано.
— Ты всё переводишь на деньги? — цежу я сквозь зубы.
— Не всё, — продолжает он терзать мое ни в чем не повинное ухо горячим шепотом. — Тебя не перевожу. Федора. Тимофея. Риту. Память об отце.
— А мать? — стойко сопротивляюсь я влечению. — Ты же теперь знаешь, что она не была любовницей моего отца. Он не предавал твоего. И она, получается, не предавала.
— Пока ничего не получается, — упорствует он. — Мы знаем только то, что говорит Вяземский. Моя мать вообще ни слова правды за много лет не сказала. Отравление Ковалевских не реабилитирует ни Вяземского, ни Виноградова.
— Я понимаю, — теперь шепчу я и вижу, как покрывается мурашками кожа его крепкой шеи. — Я помню про Тумана. Я чувствую, что еще ничего не закончилось. Ты не сможешь это отпустить. А если всё вернется на круги своя? Если мой отец так мастерски запутал следы своего… своей вины?
— Господи! — горячо произносит Никита, до чертиков пугая чертика, у которого шерсть встает дыбом на услышанное святое слово. — Как же это не важно, Лера!
— А что важно? — настаиваю я, начиная дрожать в его руках всем телом.
— Я и ты, — выдыхает он в мой рот, прежде чем прижаться к нему в сильном, болезненном поцелуе.
— Красиво… — мямлю я, когда он меня отпускает. — Но неправдоподобно. Абсолютно.
— Почему? — прислушиваюсь к его ответу: неужели он стонет?
— Ты слишком загружен, излишне эмоционален, категорически непримирим, — вываливаю я на Никиту свою оценку его состояния. — Тебе не зажать это в себе. Не спрятать. Не затушить. Это сожрет тебя, если не найти ответы. А ты сожрешь меня. Сам не заметишь как.
— Если бы ты знала, как не права! — и снова стон? неужели? — Я и ты. Всё, что происходит между нами — это отдельно. Это неприкосновенно. Это по-другому.
— Что ты хочешь от меня? — теперь уже мой ответ напоминает глубокий протяжный стон безнадежно запутавшегося человека.
— От тебя мне нужна только сама ты, — жесткие сухие губы перекрывают мое слабое дыхание.
— Я его дочь, — напоминаю я между лихорадочными страстными поцелуями, на которые я не отвечаю, но очень хочется.
— Наплевать! — его губы захватывают мою нижнюю губу, воспаленную и желающую воспаляться еще.
— Он мог быть любовником твоей матери. Теоретически, — настаиваю я, перед тем, как поцелуй углубляется.
— Наплевать! — он целует мой лоб, глаза, щеки, опускаясь горячими сухими губами на шею. — Это был ее выбор.
— Но ты наказываешь ее, — напоминаю я, сходя с ума от желания самой поцеловать его.
— Наплевать! — звучит третий раз и прибивает меня так же сильно, как сильно приложил его самого несколько дней назад Сергей-Филипп.
— Если тебе наплевать на собственную мать… — начинаю я отчаянно вырываться.
— Не на мать! — громко и жестко обрубает он мои вопли. — На ситуацию.
— Закончим этот бессмысленный разговор. Это хождение по кругу, — устало говорю я, вырвавшись и отойдя в сторону.
Но он тут же делает широкий шаг — и я снова в его крепких руках.
— Не может быть бессмысленным чувство, — настаивает он с лихорадочным блеском в глазах. — Прошу тебя, поедем ко мне. Я снял номер в гостинице.
— Я не хожу по номерам, — настолько спокойно отвечаю я, что чертик, доедающий Ванины шоколадные шарики, теперь показывает мне не средний, а большой палец.
— Ты цепляешься к словам. В этом городе у меня нет квартиры, — раздраженно отвечает Верещагин.
Я молчу, и он вдруг резко бросает:
— Хорошо! Отлично! Не хочешь в номер? Чувствуешь себя оскорбленной? Прекрасно! Пойдем другим путем!
Верещагин отпускает меня сам, отходит от меня и звонит кому-то:
— Борис Михайлович! Добрый вечер! Мне нужна квартира. Нет. Не в Москве. В вашем городе.
Выслушав ответ собеседника, Никита выплевывает:
— Нет. Не в скором времени. Сегодня. Сейчас. Даю вам час. Гонорар утраиваю. Не забывайте. В этом городе у меня есть еще и Натан Георгиевич. Хорошо. Жду.
— Что ты кому доказал? — возмущаюсь я. — Что можешь купить всё, что захочешь? Не удивил.
— И не пытался! — гневно говорит он. — Веду дела, как веду их всегда.
— Можешь купить здесь дом, даже пятнадцатиэтажный, с грузовым лифтом! — накаляюсь я, сбрасывая напряжение последних часов и отпуская себя эмоционально. — И будешь жить в нем один. Нет. Не один! Со своими амбициями и неадекватными запросами!
— Неадекватный запрос — это желание быть с тобой? — руки его сжимаются в кулаки, лицо каменеет, глаза темнеют.
— Нельзя получить всё, что хочется! — дергаюсь я. — Я этого не хочу! Хватит! Хватит перевозить меня с места на место! Хватит подсылать агентов и шпионов! Хватит прикасаться ко мне! Мне противно!
— Нет! — почти кричит Верещагин и почти с ненавистью продолжает. — Не хватит! Я прошу тебя быть моей женой! Я хочу быть с тобой каждый день! Я не могу не видеть тебя! Я люблю тебя!
Некстати вспоминаю, как мы с девчонками однажды рассуждали: можно ли оскорбить любовью? Теперь я точно знаю: можно. Оскорбить, раздавить, просто размазать…
— Пошел вон! — шепчу я, потеряв голос от волнения.
— Лера! Мне волноваться? — глухой крик Сашки из маленькой комнаты напоминает нам о том, что мы не одни.
— Всё хорошо! — ответно кричу я.
— Всё хорошо?! — грозно нависает надо мной Никита, прожигая карим взглядом. — Тебе хорошо?! Отлично! Оставайся сама с собой. Наслаждайся своей красотой в одиночестве. Тебе никто не нужен. Желаю счастья с Виноградовым. Из него получится прекрасная послушная комнатная собачка!
— Пошел вон! — повторяю я, отвернувшись, не в силах смотреть на него.
Когда через пару минут я оборачиваюсь, то вижу только расстроенную, обеспокоенную Сашку и любопытного Ваню.
— Он ушел. Всё хорошо, — как с душевнобольной, разговаривает со мной Сашка. — Не нервничай! Вот никогда не думала, что скажу это тебе.
— Не хорошо, — вдруг говорит Ваня, ткнув меня в бедро маленьким пальчиком. — Он важный и сильный. Он тебя защитит.
— От кого, малыш? — спрашиваю я, садясь на корточки и обнимая мальчика.
— От твоих страхов, — шепчет мне на ухо Ваня. — Мама мне всегда так говорит перед сном. Про себя и про папу.
— Кстати, про сон! — бодро говорит Сашка. — Чистить зубы — и в постель!
Послушный Ваня убегает в ванную комнату. Я без сил сажусь на диван.
— Значит так! — начинает свою речь Сашка. — Я, конечно, подслушивала. Ты тридцатилетняя дура. Он сорокалетний дурак. У вас полная гармония.
— Ему тридцать девять, — возражаю я, чтобы что-то возразить.
— Это, безусловно, меняет дело к лучшему, — ёрничает Сашка. — Сейчас Ваньку уложу — поболтаем.
Мы не болтаем. Мы молчим в тусклом уютном свете, сидя на заправленном диване-трансформере. Сашка налила нам в крохотные бокальчики какой-то крепкой и терпкой наливки, которая не расслабляет, не пьянит, не успокаивает. Ни уму, ни сердцу, как любит говорить сама Сашка.
— Что будешь делать, если окажется, что и ты его любишь? — вдруг спрашивает Сашка после почти получасового молчания.
— Отравлюсь, — мрачно шучу я.
— Я тебе отравлюсь! — бьет меня Сашка подушкой. — Не смей произносить такие слова!
— Я пошутила! — шепотом визжу я, делая ответный удар.
Пару минут мы деремся в полной тишине.
— К вопросу о возрасте, — устало дышит Сашка. — Драться подушками так же глупо и нелепо, как и не лечь в постель к такому потрясающему мужчине, как не выйти за него замуж. Знаешь, что тебя ждет?
— Что? — спрашиваю я, перекидывая тяжелую косу на спину.
— Ты состаришься. Станешь страшной как смертный грех, в наказание за гордыню и тупость. И будешь прятаться в доме престарелых от пенсионера Сергея-Филиппа, продолжающего тебя преследовать, — зловеще пророчит Сашка, залпом выпивая очередную порцию сладкой наливки.
— Ванька ждет отца? — меняю я тему. — Ты про него ему рассказываешь?
— Я хочу, чтобы он не чувствовал себя ущербным. Чтобы не думал, что отец бросил его. Это травма, — честно отвечает Сашка.
— А он бросил? — осторожно спрашиваю я подругу, впервые заходя так далеко в запретную зону.
— А он не знает, что Ваня родился, — шепчет Сашка, пьяно улыбаясь.
Задавать дополнительные вопросы боюсь. Вторую паузу прерывает звонок Вари.
— Девочки! Вы еще не спите? — Варька с распущенными кудрявыми волосами появляется на экране Сашкиного телефона. — Есть новости?
— Есть, — ворчит Сашка. — И все плохие. Лерка чокнулась.
— Она не чокнулась, — бросается на мою защиту добрая, милая Варя. — Она растерялась и запуталась. Ей нужно время. Она сама во всем разберется. А он подождет. Вот увидите! Помните, как мы читали тетрадку Вовкиной мамы, которая в нее с юности стихи записывала?
— Помним! — кивает за нас обеих Сашка.
— Так вот! Я тогда в десятом классе первый раз прочла одно стихотворение Асадова. И запомнила на всю жизнь. Для тебя, Лерка! Слушай!
Любим мы друг друга или нет?
Кажется: какие тут сомненья?
Только вот зачем, ища решенья,
Нам нырять то в полночь, то в рассвет?
Со второго четверостишия я выпадаю из реальности. Нырять в полночь и рассвет. Красиво. Образно. Просто, но так точно.
Сашка толкает меня локтем в бок. Похоже, я пропустила почти все стихотворение. Варя уже заканчивает:
— Мне нужно к нему. Поговорить! — непонятное чувство вдруг подбрасывает меня с дивана, слова вылетают сами собой.
— Куда?! Мысли, обходя мозг, сразу выходят изо рта? — тянет меня за полы моей пижамы Сашка. — Ночь на дворе! Утро вечера мудренее. Это псих уже в дороге. Ты его хочешь вернуть с полпути? Он за рулем, возможно. Не факт, что с водителем. Это, в конце концов, просто опасно! Остыньте оба!
В раскрытую с легким скрипом дверь высовывается заспанная мордочка Вани.
— Мама! А он, правда, не мой папа? Ты не врешь?