Если вы встретите свою настоящую любовь,
то она от вас никуда не денется —
ни через неделю, ни через месяц, ни через год.
Человек не зверь и не ангел;
он должен любить не животно и не платонически,
а человечески.
Трепетная мелодия наполняет зал, вызывая медленный, тягучий отклик в сердце. Сентиментальная Варька любит такую музыку, она говорит, что сердце тоже может плакать. Мое сердце сейчас замерло в ожидании. В ожидании его реакции.
Темно-карие глаза Никиты смотрят на меня горячо, но недоверчиво. Рита восторженно причитает. Таисия Петровна вдруг оживляется и начинает беспокойно вертеть головой, будто кого-то ищет. Андрей Виноградов откровенно расстроен. Ада ничего не понимает, но всё, что она не понимает, ей категорически не нравится: она то кривит ярко-розовые губки, словно усмехается, то выпячивает их трубочкой, словно хочет кого-то поцеловать. Николай Игоревич совершенно спокоен, по-деловому собран и даже весел. Он рассказывает что-то занимательное Таисии Петровне, подмигивает недовольной дочери и время от времени благодарно смотрит на меня.
— Потанцуем? — громко шепчет мне Игорь, так громко, чтобы слышали все, кто сидит за нашим столом.
— Обязательно потанцуешь, танцор! — сквозь зубы тут же реагирует Верещагин. — Но не с моей женой.
— Я часто танцую с чужими женами, — вдруг насмешливо бросает в застывшее пространство Игорь, словно нарывается на неприятности. — Это невероятно возбуждает и держит в тонусе. Красивая жена чужого мужа — это вызов!
Из потока слов Игоря мой новый старый муж выбирает самое опасное — «возбуждает» — и заметно напрягается.
— Может быть, спросим у жены? — находчиво предлагаю я, послав и мужу, и другу очаровательную улыбку.
— Демократия? — картинно удивляется Игорь и прямо обращается к Никите. — Будем спрашивать у женщины или всё решим сами?
— Минуточку! — я кокетливо прикладываю ладонь к губам Игоря, не давая ему говорить. — Конечно, спросим у женщины!
Игорь с неизменной усмешкой не дает мне убрать руку от его рта, прижимает мою ладонь к своим губам сильнее и крепко целует. Верещагин дергается, резко вставая и направляясь к нам. Игорь, наоборот, расслабляется и даже обнимает меня за талию, ласково оглаживая большим пальцем косточки позвоночника, открытого благодаря глубокому вырезу на спине.
Нависающий над нами Верещагин, еле сдерживаясь, с трудом произносит:
— Лера! Мы можем поговорить наедине?
— Не можете, — встревает до зубовного скрежета вежливый Игорь, продолжая гладить меня по спине. — У меня приказ не оставлять Леру одну. Поэтому предлагаю амур де труа.
— Приказ? — теряется Никита. — Чей приказ? Вяземского?
— Мой! — бодро и звонко говорю я. — Мой приказ. Возле тебя небезопасно.
При этих словах Николай Игоревич напряженно поднимает голову и начинает прислушиваться к нашему разговору.
— Я всегда смогу защитить тех, кто мне дорог, — негромко, но тяжеловесно отвечает Никита.
— Да? — недоверчиво переспрашивает Игорь и неожиданно переходит на «ты». — Значит, ты не любил своего Тумана?
Рита ахает, привлекая еще больше внимания к нашему разговору.
— Конечно, надо поговорить! — быстро отвечаю я, продолжая улыбаться и подавая руку Никите.
Он берет мою руку крепкой хваткой сидящего в засаде и тянет к себе. Игорь не удерживает меня, за что я ему очень благодарна. Не хочется выглядеть глупо перед гостями ресторана и быть разорванной напополам. Судя по серьезным самцовым взглядам, не отпустит ни тот, ни другой. Но Игорь отпускает, лениво приподнимаясь вслед за мной.
— На балкон? — хрипло и неуверенно спрашивает Никита, прижимая мою руку к своей груди.
Я чувствую сильные глубокие толчки его сердца, они отдаются в мою похолодевшую от волнения ладонь.
— Имей в виду! — продолжает балагурить Игорь, тоже вставая. — Я боюсь высоты!
— На это и рассчитываю! — довольно грубо отвечает Верещагин.
Под пристальными взглядами гостей нашего стола мы идем по направлению к балконам. Впереди я и Никита, крепко держащий меня за руку, за нами Игорь, насвистывающий и посматривающий по сторонам веселым взглядом. Возле широких и высоких дверей аккуратной стопкой лежат пледы: серые, коричневые, кремовые. Верещагин берет верхний темно-коричневый плед и буквально закутывает меня в него, едва успеваю не дать ему накинуть плед мне на голову.
— Эй! — сопротивляюсь я. — Не зима!
— Холодно! — по-медвежьи ворчит Верещагин. — Ветер…
На огромном балконе-веранде стоят столики из черного стекла, а вокруг них плетеные кресла, подвешенные на черных цепях к потолку. Три шустрых официанта очень быстро реагируют на наш выход: на одном из столиков появляются горящие свечи, толстые и белые, потом уютно дымящийся прозрачный чайник и три чашки.
Никита и Игорь пледы не берут и, судя по торжественным и важным лицам, совершенно не чувствуют осеннего холода и вечерней промозглости воздуха.
— Я буду чай! — громко объявляю я обоим мужчинам, когда Никита усаживает меня в кресло и накрывает вторым пледом мои ноги.
Верещагин растерянно смотрит на чайник и чашки, словно пытается догадаться, как можно сделать то, о чем я попросила. Игорь же берет чайник и медленно, изящно наливает в мою чашку чай, ароматный дымок окутывает и наполняет ноздри запахом листьев черной смородины и имбиря.
— Спасибо! — благодарно говорю я Игорю, он нарочито спокойно, не торопясь целует меня в лоб и нос, неожиданно подмигивает Никите и… идет к выходу.
— Игорь! — растерявшись, окликаю я. — Ты куда?
— Греться! — со смехом, не оборачиваясь, отвечает он. — Замерз!
— Бери плед и возвращайся! — почти испуганно прошу я друга.
Но он не отвечает и выходит с балкона. Тут же стеклянные двери перекрывает мощная спина Михаила. Игорь дурашливо вскидывает руки в жесте «сдаюсь» и даже не пытается вернуться.
Что это было? Игорь четко следовал всем моим инструкциям, подойдя к их исполнению творчески и несколько даже по-хулигански, а теперь просто оставил нас одних?
— Что это было? — моими словами мрачно спрашивает Никита, сев напротив.
— Ты об Игоре? — вопросом отвечаю я, опуская язык в горячий чай.
— Я о нашем повторном браке, — Никита хмурится и подозрительно смотрит на меня.
— Это подарок с умыслом, — весело говорю я, нервно стискивая чашку.
— С каким умыслом? — Никита мрачнеет еще больше контрастно моей веселости.
— Злобным, — улыбаюсь я нежно, и он захлебывается моей улыбкой, буквально задыхаясь и поправляя галстук, как при приступе удушья.
— Не понимаю, — осторожно отвечает он на мой выпад, жадным взглядом ощупывая мое лицо.
— Я собираюсь быть твоей женой. А поскольку я не уверена, что и ты этого хочешь теперь… добровольно, то я решила воспользоваться твоей идеей: штамп в паспорте без согласия его обладателя и шантаж. Понимаю, что это плагиат… Ты этим недоволен? — с наслаждением обжигаю горло чаем, это отвлекает от страха, ознобом охватившего закутанное в пледы тело.
Через секунду взвизгиваю от неожиданности, потому что Никита оказывается рядом со мной, положив руки на подлокотники моего кресла и резко качнув его на себя.
— Я доволен почти всем, — жарко шепчет он, наклоняясь к моему лицу. — Кроме того, что посторонний мужчина трогает и целует мою жену.
— Игорь не посторонний. Игорь — друг, — шепчу я в ответ, ловя приоткрытым ртом его горячее дыхание.
— С друзьями не целуются, — ласково упрекает он, целуя меня в губы, легко, еле ощутимо.
— Не скажи… — с удовольствием возражаю я. — Я с ним даже спала… в смысле ночевала… не один раз…
— Не один раз?! — шутливо-грозно переспрашивает Никита, рисуя губами мои брови.
— И не с ним одним… — продолжаю объяснять я, еще больше запутываясь и теряя нить разговора. — Там были и Вовка с Максом.
— Утешила! — рычит Никита, рывком вынимая меня из кресла. — Извращение какое-то… Жена рассказывает мужу, что спала с тремя… друзьями.
— Спала от слова сон, — сообщаю я его крепкой шее, прижимаясь к ней губами, а к нему всем телом.
— С этого момента ты спишь только со мной, — почти стонет он. — И от слова сон, и от слова любовь.
— Ты не торопишься? — начинаю сомневаться и паниковать я.
— Тороплюсь с чем? — он обхватывает губами мочку моего уха, слегка потянув зубами за сережку. — С правами на собственную жену? На женщину, на которой я женился второй раз за два месяца?
— Со словом любовь, — абсолютно честно отвечаю я и решаю пошутить. — Знаешь, какой у Сашки любимый анекдот? Сказать "люблю" не так уж сложно. "Циклопентанпергидрофенантрен", например, куда сложнее.
— Смешно, — грустно соглашается Никита и накрывает мои губы крепким, терпким поцелуем.
От моего мужа пахнет коньяком, силой и нежностью. Мы целуемся долго, до звона в ушах. Моих замерзших ушах. Как только Никита отстраняется, я распахиваю руки, крепко держа края пледа, и обнимаю его снова, словно летучая мышь крыльями.
— Ты замерзла, — шепчет Никита, покрывая мое лицо короткими теплыми поцелуями. — Поехали домой, жена! Этот день рождения может продолжаться и без именинника.
— Как ты вообще решился праздновать сорокалетие? — спрашиваю я лукаво. — Не веришь в плохие приметы?
— Была веская причина, — уклончиво отвечает он.
— А как же объявление о невесте? — не отстаю я. — Мы уедем и не узнаем, кто это? Мне же любопытно. Давай останемся!
— Рита нам потом расскажет, — обещает он и тянет меня к другой двери, не к той, через которую мы вышли на балкон-веранду.
— Нет! — я не даю себя увести. — Нет! Я хочу услышать сама!
— Дурочка! — Никита подхватывает меня под колени и поднимает на руки. — Никакого объявления не планировалось.
Пока я размышляю над его словами, он быстро выходит с балкона и прямо со мной на руках направляется к лифту. Мы целуемся, пока ждем лифт. Мы целуемся, пока едем в лифте. На парковке ресторана Никита ставит меня на ноги, и мы целуемся, прижавшись друг к другу, пока он не отрывается от меня и, вздохнув, не тянет за собой к своей машине.
Возле автомобиля Верещагина стоит Игорь, разговаривающий по телефону.
— Наконец-то! — прерывает он свой телефонный разговор. — Я уж думал, ты ее холодом пытаешь! Меня тогда девчонки четвертуют!
— Мы домой! — коротко бросает Никита, и Игорь, усмехаясь, галантно открывает для меня дверь на переднее пассажирское сиденье.
Глядя на мои округлившиеся в удивлении глаза Игорь артистично вздыхает:
— Не будь дурой, Лерка!
— Не буду… — растерянно обещаю я, усаживаясь в машину. — А…
— Макс! Всё в порядке! — бросает в трубку Игорь. — Молодожены уезжают в семейное гнездышко. Верещагин совершенно цел и так же совершенно счастлив. Лерка недопонимает, но для меня это к лучшему.
— Игорь? — настойчиво спрашиваю я. — Что Максим…
— Всех благ! — паясничает Игорь. — Доброго пути!
— Ты меня оставляешь? — зачем-то глупо спрашиваю я друга.
— Почему? Нет. Еду с вами. Планирую лежать строго посередине. Ты тоже за амур де труа? Неожиданно, но чертовски приятно! — Игорь открывает заднюю дверь.
— Иди к черту! — посылает Игоря Верещагин, садящийся за руль.
— Меня должна отпустить к хозяину Лерка! — тут же возражает на его реплику развалившийся на заднем сиденье Жданов.
— Милая! — Верещагин наклоняется со своего места ко мне, берет мое лицо в свои руки и целует в губы, явно наслаждаясь и затягивая поцелуй. — Отправь, пожалуйста, своего друга отдыхать… А то я действительно боюсь обнаружить его в нашей постели.
— Тебе тоже понравилась эта идея? — живо подхватывает Игорь. — Не ожидал, дружище! Приятно удивлен!
— Никита! — упираюсь ладонями в крепкую грудь Верещагина. — Я хочу участвовать…
— Молодец, старуха! — хлопает меня по плечу Игорь. — Я знал, что ты не ханжа и не сноб!
— Я хочу участвовать в вашем разговоре, понимая, о чем идет речь! — наконец мне удается построить фразу до конца.
— Я сам всё тебе расскажу, — ласково шепчет Никита. — Помоги мне от него избавиться…
— Сейчас было обидно! — фыркает Игорь, а в карих глазах прыгают чертики. — Неблагодарные! Не гоните — сам уйду! Пока, принцесса! Из тебя получится вполне достойная королева.
Игорь наклоняется вперед, целует меня в щеку и говорит Никите:
— Если что… Ты знаешь, с кем связался.
— Иди на… — тихо ругается Верещагин и вдруг добавляет. — Спасибо.
Мы едем до нашего дома, оба молчим. Но тишина эта не напряженная, не тревожная, а какая-то благодатная, нежно успокаивающая. Никита ведет машину левой рукой, правая его рука лежит на моем левом колене, сквозь тонкую ткань красного королевского платья прожигая до костей.
— За что ты благодарил Игоря? — с придыханием спрашиваю я. — Вы в сговоре?
— Мы не в сговоре, — осторожно отвечает Верещагин, с опаской поглядывая на меня. — Но мы договорились…
— А подробнее? — строго говорю я, чувствуя себя обведенной вокруг пальца.
— Дома… — обещает Никита, лаская меня темным взглядом еле сдерживающегося от нетерпения мужчины.
Двор дома освещен. Нас встречают Злата и… Виктор Сергеевич. Мой личный охранник стоит на крыльце с вежливо-равнодушным выражением на строгом лице. Неизменно элегантный черный костюм портит галстук-бабочка ядовито зеленого цвета. Это тот самый галстук, который я дважды видела на Аркадии Сергеевиче. За Виктором Сергеевичем склонности к эпатажу я никогда не замечала.
— Что с вами? — Никита, ведущий меня в дом и держащий меня за руку, притормаживает возле Виктора Сергеевича.
— Всё в порядке! — бодро рапортует тот. — Выехал вперед, чтобы успеть встретить.
— Я про… — рассеянно отвечает Никита и, не найдя подходящего слова для зеленого безобразия на шее охранника, просто показывает на него пальцем.
— Настроение хорошее! — объясняет свой странный вид Виктор Сергеевич, глядя мне прямо в глаза.
И я вдруг понимаю. Он готов мне помогать. Он готов меня спасать. Если мне это нужно.
— Оригинально! — хвалю я галстук-сигнал и благодарно улыбаюсь Виктору Сергеевичу.
— Добрый вечер! — по-матерински улыбается нам Злата. — Вы ужинать будете?
— Ужинать? — непонимающе переспрашивает Никита, словно забыл значение этого слова.
— Всё на кухне и всё горячее! — растолковывает Злата. — Могу подать в любое время.
— Не нужно! — смеюсь я. — Мы приехали с ужина.
— Спасибо! — реагирует и Никита. — Если нам что-то понадобится, то мы возьмем сами. Отдыхайте!
Никита ведет меня в свою спальню, в которой я никогда не была. Это огромная комната с невероятно большой кроватью. Жаль, Сашка не видит, она бы долго смеялась: она столько лет считала самой большой на свете кроватью мою кровать дома у мамы.
Увидев мои расширившиеся глаза, Никита ласково усмехается и, взяв мое лицо в ладони, окунает свой взгляд в мой. Просто ныряет. И сразу тонет. Но не барахтается, захлебываясь, а просто тонет, смирившись и наслаждаясь этим.
— Не вздумай представлять меня на этой кровати с кем-нибудь! Этот дом построен для тебя, для нас!
— Я как раз нас и представила… — искренне отвечаю я, видя, как он задыхается от моих слов.
— Сегодня я буду твоей горничной, — шепчет он, приближая свои губы к моим.
— Сегодня? — моя очередь усмехаться. — Не знаю, что ты себе надумал о моей предыдущей жизни, но у меня никогда не было прислуги, в отличие от тебя.
— Да, — соглашается он, положив теплые ладони на мою голую спину. — У меня с детства была прислуга, но никто не помогал мне снимать вечерние платья. Я их просто не носил. Они мне не шли так, как идут тебе.
— Но ты, несомненно, умеешь их снимать, — вредничаю я.
— Лера! — стонет он мне в ухо. — Мне сорок лет. Не думаешь же ты, что я достался тебе… девственником?
— Не думаю, — шепчу я в ответ, касаясь губами его подбородка. — Я хочу в душ.
— Я отнесу тебя туда, — обещает он, начиная снимать с меня платье.
Теплые сильные струи воды бьют по его широким плечам, обдавая меня мелкими сладкими брызгами, которые я по-детски ловлю ртом. Я не понимаю, почему они такие сладкие, почему по вкусу напоминают детский прозрачный сироп от кашля, который я время от времени прописываю Ваньке.
Вообще всё вокруг кажется мне нереальным и происходящим не со мной. И белоснежная плитка, которой выложены стены ванной комнаты, и грифельно-черная, которой выложен пол. И большая душевая кабина, размерами рассчитанная явно не на одного человека, и сверкающий металлическим блеском овальный круг, из которого идет теплый дождь. И двое красивых молодых людей, чьи обнаженные тела отражаются на запотевшей зеркальной стене размытыми силуэтами, словно нарисованными на морозном стекле, причудливо, интимно, с любовью.
— Как ты решилась? — очередную порцию сладких сиропных брызг на моих губах слизывает его теплый язык.
— На что? — отрешенно спрашиваю я, наслаждаясь и теплом воды, и ее сладостью, и прикосновением его губ.
— На то, чтобы вернуться ко мне да еще в качестве жены, — отвечает он, обнимая меня и прижимая к себе.
— А! — вскрикиваю я по привычке. — Ты намочишь мои волосы!
— Высушим… — он легко скользит губами по моей шее, опускаясь всё ниже и ниже.
— Высушим, — вторю я ему, перестав расстраиваться, что придется ложиться постель с мокрыми волосами, чего я не делала никогда в жизни.
— Ты не ответила, — напоминает он моему мокрому плечу. — Как ты решилась?
— Не смогла без тебя, — отвечаю я. — Это официальная версия.
— А неофициальная? — его губы продолжают путешествие по моему телу, совершенно бессовестно отвлекая от своего же вопроса.
— Не хочу стать старой, страшной и в одиночестве закончить дни в доме престарелых, — капризно сообщаю я, напоминая его прощальные слова.
— Если бы я знал, что именно этого ты боишься, я бы пугал тебя этим с первой встречи, — лаково-предупредительно говорит он моему животу. — Эх! Сколько времени потеряно!
И мы перестали терять время. Вкус капель воды стремительно меняется: от сладкого к терпко-острому.
— Почему потолок черный? — спрашиваю я Никиту через несколько часов, глядя в глубокую обсидиановую темноту.
— Чтобы не белый, — просто отвечает он, целуя меня в висок. — В белом цвете есть какая-то безнадежность.
— А в черном надежда? — удивляюсь я, проводя пальцем по его сильной груди, чувствуя, как вздрагивает от моего прикосновения его большое тело.
— А ты видишь в нем только одиночество, замкнутость и жестокость? — теперь его палец кружит по моей груди.
— Нет. Я вижу в нем силу и упорство мужчины, — философствую я, ощущая поднимающуюся из глубины тела нежность.
— Я знаю, кто отравил Тумана, — вдруг говорит Никита, гладя мои распущенные волосы.
— Кто? — холодею я, тут же потеряв игривое настроение. — Мой отец?
— Нет, не он, — отвечает Никита. — Завтра, милая… Всей этой историей мы займемся завтра.
Черный потолок исчезает из поля моего зрения, перекрытый крупным телом любимого мужчины.
Злата суетится вокруг нас, то подливая кофе, то накладывая новую порцию свежих ноздреватых блинчиков.
— Ты любишь со сметаной? — спрашиваю я мужа, который с прекрасным аппетитом поглощает третий блинчик.
— Да. А ты с джемом? — улыбается он. — Сколько мелочей друг о друге мы еще не знаем!
— Выучим! — оптимистично заявляю я. — Было бы время…
— Будет! — категорично заявляет Никита. — Теперь всё время наше.
— Я могла не приехать, — ворчливо напоминаю я, видя его довольный взгляд.
— Не могла, — качает головой Никита: отрицательно мне и утвердительно Злате, подкладывающей еще один блинчик на его тарелку. — Слишком много людей работало на твою поездку.
— Что? — давлюсь я кофе. — Что ты имеешь в виду?
Никита смущенно (смущенно?) улыбается, зачерпывая сметану.
— Жданов? — возмущенно спрашиваю я.
— Сначала Быстров, потом Жданов, — тщательно жуя, отвечает Никита.
— Это мужская солидарность? — поражаюсь я тому, как провели меня мои близкие друзья.
— Не совсем, — признается муж, откладывая вилку. — Сначала меня всячески запугивали, пообещав уничтожить морально и физически, даже номер участка на кладбище сообщили, потом взяли с меня тысячу обещаний не расстроить тебя, не обидеть.
— Ты обещал? — хихикаю я, с нежностью думая о Максе и Игоре.
— Я поклялся на крови! — зловещим шепотом сообщает Никита. — И они поверили. Почти.
— Ты расскажешь мне о Тумане? — осторожно спрашиваю я, меняя тональность нашего общения. — И вообще… Что ты решил обо всем, что было тогда. Всё забудешь или будешь разбираться?
— Мы разберемся вместе, — обещает он, накрывая мою ладонь своей.
— А если нет? — всё-таки говорю я, не скрывая своих сомнений.
— Просто будем жить дальше, — отвечает он. — То, что мой отец отнял у себя жизнь, не повод терять бессмысленно наши жизни.
— У тебя есть план? — надеюсь я, почувствовав облегчение.
— У меня их десятки, — грустно говорит Никита, кивком отпуская Злату. — Было. Остался один. Его и будем воплощать.
Отец ждет нас в своем кабинете, куда провожает нас Аркадий Сергеевич, предупредительный, бодрый и какой-то лукавый. Вяземский встает из-за стола и идет нам навстречу. Отец обнимает меня и целует в лоб, потом протягивает руку Никите. Мой муж пожимает ее крепко, без колебаний, прямо глядя моему отцу в его холодные стальные глаза.
— В гостиной накрыты чай и… виски с коньяком, — осторожно шутит мой отец. — Прошу к столу!
— Не поверишь, Никита! — отец греет в ладонях коньячный бокал. — А ведь мы с Алексеем, твоим отцом, даже обговаривали вашу с Лерой помолвку, когда она родилась.
— Обговорили? — не удивляется Никита.
— Нет. Алексей сказал, что тебе уже десять и так долго ты ждать мою Леру не будешь, — грустно усмехается отец. — Мы посмеялись, выпили с ним. На том и закрыли тему. Он делал ставку на Ковалевских. Их Маргариту.
— Почти получилось! — встреваю я в диалог. — Если бы она не заболела…
— Вряд ли, — мягко возражает Никита. — Рита всю жизнь возле меня. Она мне как сестра.
— Остались только я и Тася… — отец жестами просит у меня разрешения закурить. — Кто может рассказать тебе правду. Но я не хочу этого делать.
— Почему? — мрачнеет Никита. — Вы боитесь меня огорчить?
— Бог тобой! — грусть в глазах отца физически ощущаема. — Лет тридцать назад я бы этого боялся… А сейчас я боюсь сломать тебя.
— Я крепкий, — возражает Никита, беря меня за руку.
— У меня только информация, — вздыхает отец, допивая коньяк. — Но я уверен, что и доказательства есть. Но не у меня. Я всегда знал, что они есть. Но не давал никому ими воспользоваться. Сможешь достать — забирай…
— Папа! — вырывается у меня. — Да говори же!
— А вот этого я боялся… — отец подливает себе коньяк. — Я так боялся, что ты его полюбишь… а он раздавит тебя своей ненавистью. Или наоборот… Он полюбит тебя, а ты уничтожишь его своим равнодушием. И тогда я не сдержу слово, данное Алексею. Очень хотелось сдержать, хотя… Я ему уже ничего не должен. Совсем ничего.
Наступает тишина. Я больше не вмешиваюсь в разговор. Никита гладит мою руку, лежащую на столе. Отец смотрит на наши соединенные руки и начинает говорить:
— Ты выбивал дверь в кабинет отца до тех пор, пока тебе не помогли ее открыть?
— Да… — хрипло отвечает Никита, сжимая мою ладонь.
— Потому что цельная дверь из массива дуба была закрыта изнутри, — констатирует мой отец, Никита кивает.
— Отец закрылся и застрелился, — Вяземский впивается острым взглядом в моего мужа.
Еще одно хриплое «да».
— А где его прощальное письмо? — мой отец не спускает с Никиты глаз.
— Его не было, — отвечает Верещагин, сглатывая, как при больном горле.
— Оно было, — резко отвечает отец. — Ты сам слышал выстрел?
— Нет, — Никита отрицательно машет головой. — Выстрел слышала охрана. А меня позвала Злата. Откуда вы знаете о прощальном письме? Это предположение?
— Нет. Это факт. Я его видел и читал, — отец устало откидывается на спинку стула.
— Как?! — выдыхаю я.
— До того, как уехать к себе, Алексей был у меня. Во всем признался. Просил прощения. Я не смог его простить, — как-то буднично отвечает мой отец, словно перечисляет блюда из меню в ресторане.
— Простить за что? — так же спокойно переспрашивает Никита, и только по легкому дрожанию его руки, держащей мою, я понимаю, что он волнуется.
— За то, что он сделал с Ковалевскими, — тихо говорит мой отец.
— Это он? — Никита резко и надрывно кашляет. — Но почему?
— Причин десятки, — тон отца становится резким. — Его финансовые махинации. Его отношения с Ириной Ковалевской. Его преступление, в результате которого погибли Рэм и Ирина. Его попытка подставить под всё это меня. У него получилось. Почти. По крайней мере, ты поверил. И веришь долгие годы.
— Мой отец убил Ковалевских? — Никита отпускает мою руку, но я сама хватаюсь за его ладонь обеими руками, как маленькая девочка.
— Отравил, — уточняет странно равнодушный отец. — Но, возможно, это был не он. Но тебе от этого легче не станет.
— Вы хотите сказать… — Никита замолкает.
— Я не хочу сказать. Я говорю, — отец, наконец, меняет безразличный тон, в голосе появляются досада и даже боль. — Я никогда не был любовником твоей матери. Но… Она была моей девушкой. Сорок лет назад. Она бросила меня ради более перспективного Алексея Верещагина, моего друга. Я женился почти на десять лет позже. На Лериной матери.
— Ковалевские, — тихо напоминаю я, поскольку Никита странно молчит.
— Алексей долгие годы был любовником Ирины Ковалевской. Одно время я даже думал, что Рита твоя сестра, Никита. Но нет, не пугайся. Она дочь Рэма и Ирины. Я проверял, — Вяземский устало трет виски, рассказ дается ему тяжелее, чем он хочет это показать.
— Зачем моему отцу было убивать себя? — выдавливает из себя Никита. — Он боялся ответственности?
— Он подставил меня, Виноградова и Ковалевского. Это огромные деньги. И это не финансовая ошибка, а мошенническая афера. Она у него не получилась. Вернее, не была доведена до логического конца. Ковалевский — мегамозг, экономист от бога… или от дьявола. И обнаружил утечку денег быстро, и просчитал Верещагина старшего еще быстрее. Только под носом своим ничего не видел… Ирину так и не уличил в измене, — отец смотрит на пламя в камине и не смотрит на нас, тени прошлого исполняют на его суровом лице причудливый танец.
Ни я, ни Никита ничего не отвечаем моему отцу, поэтому через некоторое время он продолжает:
— В тот день мы долго говорили. Он психовал. Врал. Изворачивался. В каком-то смысле ты прав, Никита. Я тоже повинен в смерти твоего отца. Я дал ему одни сутки. Для признания. А он выбрал другой путь.
— Так в чем же твоя вина? — бросаюсь я на защиту отца, сама того не желая, но чувствуя глубокую внутреннюю потребность в этом. — Это его выбор!
— Не могу сказать, что я не намекал Алексею и на этот путь. Вернее, я понимал, что он может его выбрать. Понимал, но не стал останавливать, — Вяземский говорит сухо, даже жестко. — Поэтому догадки Никиты о том, что я виновен, имеют место быть. Хотя я надеялся, что Алексей выберет более тяжелый и честный путь. Возможно, он боялся мести со стороны партнеров и друзей Ковалевского. Это было отчаянное время. У него было письмо. Он должен был оставить его на столе, за которым… застрелился.
— Письма точно не было, — Никита сидит с закрытым глазами, словно восстанавливает в памяти картину из прошлого. — Но я знаю, где оно. У кого оно.
— Я тоже знаю, — отец сочувственно смотрит на моего мужа.
Никита отправляет за руль Михаила. Мы садимся на заднее сиденье вдвоем, обнявшись, и молчим, пока едем в дом Таисии Петровны. Заезжаем во двор, но не выходим из машины. Михаил оставляет нас одних.
— Тебе больно? — тихо спрашиваю я. — Что всё оказалось так?
Никита прижимается лбом к моему лбу.
— А не так, как я себе это представлял? Да. Это очень больно. Я столько лет мечтал отомстить своему врагу — твоему отцу. Я ненавидел собственную мать, считая ее любовницей Вяземского. Я поражался силе любви отца к матери, которая заставила его уйти из жизни. А всё так просто… Это мой отец — вор. Это мой отец — изменник. Это мой отец — убийца.
— Вяземский сказал, что не уверен, что именно Верещагин виновен в смерти Ковалевских. Что есть варианты, — как могу, утешаю я Никиту.
— Этот вариант еще страшнее, — Никита прижимается к моим губам. — Гораздо страшнее. Потому что за ним другое горе.
— Я не понимаю, — горячо шепчу я, с нежностью и тихой страстью отвечая на поцелуй мужа.
— Как случилось так, что ты полюбила меня? — вдруг спрашивает Никита, хотя я ни разу не произносила слова о своей любви к нему.
— Я не знаю. Я нечаянно, — глупо шучу я. — Я не хотела. Я сопротивлялась. Но ты меня убедил.
Мы долго целуемся, как подростки, на заднем сиденье автомобиля, пока я не вырываюсь мягко из его объятий и не напоминаю:
— Мы приехали разговаривать с твоей матерью.
Таисия Петровна раскладывает карты Таро за журнальным столиком в гостиной. Она в элегантном домашнем костюме горчичного цвета и с тщательно уложенными волосами.
— Это не было шуткой? — откровенно огорченно говорит она вместо приветствия.
— Что именно, мама? — сухо спрашивает Никита, и мы садимся на диван напротив Таисии Петровны.
— Ее слова о вашем браке, — объясняет она, не глядя на нас и продолжая раскладывать карты.
— Нет. Не было, — отвечает ей сын, обнимая меня за плечи.
Таисия Петровна поднимает на нас глаза. В них досада и разочарование.
— Мама. Почему Туман? За что его? Ты сама это сделала или Ритиными руками? — Никита наклоняется вперед, не спуская с матери глаз.
— Я не живодер! — нервно подергивает озябшими плечами усталая женщина. — Я бы не смогла сама. Это жестоко.
— А воспользоваться болезнью Риты не жестоко? — в глазах моего мужа настоящая боль, но он сдерживается и говорит тихо, без нажима.
— Эти ваши собаки! — вдруг восклицает Таисия Петровна. — Фома, Ерема, Туман… На них вы с отцом всегда обращали внимания больше, чем на меня…
— Глупости. Чушь, — по-прежнему тихо возражает Никита. — Ты бредишь, мама. Это друзья. Это лучшие в мире существа, но они не заменят ни мать, ни жену. Почему Туман? Чтобы я продолжал подозревать Вяземского? Или его дочь?
Таисия Петровна с какой-то жалостью смотрит на меня и как-то кокетливо говорит:
— Лучше дочь, но и отца достаточно.
— Мама, — Никита отпускает меня, берет материнские руки в свои и произносит неожиданные для меня слова. — Мама, где папино прощальное письмо?