Я поняла, что нельзя оборачиваться назад,
нельзя даже пытаться оборачиваться назад.
Жизнь — это улица с односторонним движением.
Пора уже оставить прошлое в покое и
жить настоящим, учитывая,
что не так уж много нам отпущено будущего…
— Императрица… Надо же… Второй раз… — Таисия Петровна вертит в руках карту, на которой изображена величественная женщина на троне, покрытом красным покрывалом с золотой вышивкой. — Мне выпала перевернутая Императрица, а на тебя, Никита, я расклад делала — получила Императрицу неперевернутую.
— Да? — спокойно спрашивает Никита, так и не дождавшись ответа на свой вопрос о письме. — Это хорошо или плохо?
— Для меня очень плохо, — горько улыбается женщина. — Много проблем. Эмоции только негативные. Эгоизм, жадность, ревность.
Таисия Петровна звонит в маленький бронзовый колокольчик, и пожилая женщина, которую я никогда не видела, приносит ей на серебряном подносе рюмочку хереса и чашку кофе. Мать Никиты с достоинством, смакуя, выпивает херес, делает глоток кофе и продолжает говорить:
— Перевернутая Императрица говорит о депрессии и долгом периоде одиночества.
— Наверное, это был и твой выбор тоже? — неожиданно мягко спрашивает Никита. — Ты столько лет обманывала меня, всех.
— Обманывала? — пожимает плечами мать, допивая кофе маленькими глотками. — Не рассказывать — не значит обманывать. Столкнешься с подобным — поймешь.
— Ты не хотела рассказывать о письме? — продолжает настаивать Никита и буквально забрасывает мать вопросами. — Почему? Я могу его увидеть? Ты его сохранила?
— Нет! — неожиданно фыркает Таисия Петровна, что идет вразрез с ее элегантным образом. — Я его не сохранила. Это было нытье растерявшегося мужика. Не те слова, которые передают потомкам.
И мне режет слух просторечное слово «мужик», так не вяжущееся с тем, что я представляла себе о матери Никиты.
— Что он написал, ты помнишь? — Никита снова обнимает меня за плечи, вызвав усталый, раздраженный взгляд матери.
— Помню, я не Рита! — Таисия Петровна вертит в руках Императрицу и повторяется. — А на тебя, сынок, она выпала неперевернутой. Какая капризная эта Императрица!
— Но это ведь хорошо, что неперевернутой? — невольно задаю я вопрос, на который мать Никиты с удовольствием отвечает.
— Это просто прекрасно! — бодро восклицает она, снова звоня в колокольчик. — Жизненная сила. Поворот судьбы только к лучшему. Награда за страдания, за пережитое.
И я вижу искреннюю материнскую радость в ее блестящих от близких слез глазах. Она не притворяется, это очевидно. Жалость медленной волной поднимается внутри меня, пропитывая каждую клеточку тела и наполняя мои глаза влагой.
Вторая рюмка хереса и вторая чашка кофе появляются на столике.
— Ты не хочешь отвечать мне, мама? — Никита смотрит в материнские глаза тепло и почти нежно, но настойчиво. — Почему?
- Не вижу смысла! — категорично говорит она, мгновенно высушив слезы и закашлявшись от резкости собственного тона. — Что это изменит? Десять лет назад я потеряла не только мужа, но и сына. Ты презираешь меня, я знаю.
— Я был не прав, мама, — Никита заметно бледнеет. — И мне так жаль, что я поторопился с выводами. Но если ты будешь справедлива, то вспомнишь, что сама же меня на них и навела.
Таисия Петровна откидывается в кресле и странным, растревоженным взглядом смотрит на сына.
— Нет, Никита! — не сразу, но не соглашается она. — Все выводы ты сделал сам. Я никогда не облекала в слова твою версию произошедшего.
— Твоя ненависть к Вяземскому всегда была показной, мама, — терпеливо отвечает Никита. — Я видел за ней если не любовь, то симпатию. Я буквально чувствовал ее. Я проверил твой телефон. Десять лет назад большая часть звонков на нем, и днем и ночью, предназначалась Илье Вяземскому. Накануне смерти отца вы виделись в номере центральной гостиницы в течение трех часов. После его смерти вы разговаривали около часа по телефону.
Таисия Петровна удивленно приподнимает изящно прорисованные брови.
— Даже так? — пораженно спрашивает она и смущается, удивив этим и меня, и собственного сына. — Ты не понимаешь…
— Так объясни — и я пойму, мама! — просит Никита.
Таисия Петровна в третий раз звонит в колокольчик, дергано, резко, нервно.
— Хватит! — Никита не пускает в гостиную прислугу с серебряным подносом. — Расскажешь всё, как было — и можешь допить все мои запасы Jerez Amontillado.
— Я их и так допью! — беспечно машет рукой Таисия Петровна и морщится. — Не нужна тебе эта правда, сынок. Совсем не нужна. Она всё перевернет с ног на голову. Это миф, что правда должна выйти наружу. Она бывает такой, что лучшее, что можно сделать, — это похоронить ее вместе с теми людьми, которых она касается.
— Она всё вернет с головы на ноги! — Никита целует мою руку. — Я теперь способен понять многое, мама. Еще позавчера бы не смог, а сейчас смогу.
— Я видела твою мать, — неожиданно заявляет мне Таисия Петровна. — Эта женщина не может быть твоей матерью!
— И тем не менее, она моя мать, — вежливо отвечаю я, не зная, какой тон подобрать для общения с разволновавшейся женщиной.
— Илья очень меня любил! — Таисия Петровна вдруг повышает голос, и он становится тонким, почти жалким. — Смею вас обоих уверить, именно любил! Это я должна была стать его женой.
— Насколько мне известно, — я аккуратно отвечаю на выпад, — это вы вышли замуж за друга моего отца, несмотря на силу вашей любви к Илье Вяземскому.
— Алексею всегда надо было то, что есть у Ильи! — снижая голос до шепота, говорит мать Никиты. — Такую же фирму, такую же машину, такую же женщину…
Поскольку мы с Никитой не отвечаем, Таисия Петровна продолжает, будто оправдывается:
— Меня сразил его напор, образ успешного, молодого, перспективного бизнесмена. Я заколебалась, засомневалась, а он этим воспользовался.
— Но ты сама ушла от Вяземского к Верещагину? — спрашивает Верещагин-младший.
— Сама! — жалко-гордо вскидывает голову Таисия Петровна. — Мне тогда казалось, что я выбираю самого сильного.
— А оказалось? — в вопросе Никиты ожидание разочарования.
— А оказалось, что он действительно сильный. И умный. И расчетливый. Всегда добивающийся того, что задумал. И всегда с выгодой. Никогда без… — мать смотрит на сына открыто, не пряча взгляда. — А потом он струсил. Просто струсил, как котенок, который долгое время изображал льва.
— Что было в письме, мама? — Никита упорно возвращает мать к теме и цели нашего разговора. — Ты достаточно много сказала, чтобы молчать дальше.
— Я сразу поняла, что у него есть женщина, — Таисия Петровна смотрит на нас лихорадочно блестящими глазами. — Я только не знала, кто… Думала, какая-нибудь молодая вертихвостка с модельной внешностью. И то, что это моя подруга, Ирина Ковалевская, я узнала в тот самый день, когда Алексей вернулся от Вяземского. С дурацким письмом и трусливым желанием как-нибудь свалить всё на Илью.
В гостиной светло и тихо. Слышны только наше дыхание и скрип, извлекаемый нервно сжатыми пальцами Таисии Петровны из кожаных подлокотников кресла.
— Я хотела вернуть Илью, — шепчет женщина. — Если не в свою жизнь, то хотя бы в свою постель.
Таисия Петровна снова вздергивает подбородок в жалкой попытке проявить стыдливую гордость, но получается только неловкая и неуместная заносчивость.
— Илья уже давно не жил со своей семьей. И семью свою ни в Москву, ни в Питер не перевозил. Встречался со случайными женщинами. Десятки проходных, ни к чему не обязывающих романов. А меня как будто нет… Вот же я… Совсем рядом. Одинокая и обманутая. Только руку протяни…
Таисия Петровна с опаской берется за бронзовый колокольчик, и Никита ее не останавливает. Очередная рюмочка баснословно дорогого и фантастически вкусного (Сашка пробовала!) хереса крепленой сладостью помогает женщине продолжить рассказ.
— Да. Я часто звонила Илье. Просила его найти ту, с которой крутит роман мой муж, его друг. Он терпеливо выслушивал меня и всегда отмахивался. Всегда. А я уже тогда знала, кто это… Накануне смерти твоего отца я позвала Илью в гостиничный номер, чтобы нас там застал Алексей. Но… Алексей в это время пытался свести концы с концами: скрыть следы своей финансовой аферы. Ему было не до меня.
Таисия Петровна внезапно начинает смеяться, тонко, жалобно, по-детски.
— Ему было всё равно, с кем я в гостиничном номере!
Видя недоверие на лице сына, мать начинает смеяться и плакать одновременно.
— Для тебя он был идеалом! Как же! Отец, который всегда рядом. Отец, который берет с собой на охоту и рыбалку. Отец, который усаживает тебя рядом во время настоящих важных переговоров. Тебя, молодого и жадно впитывающего всё: повадки, манеру говорить и одеваться, даже дурацкую привычку потирать большой и указательный пальцы.
Никита сглатывает и распрямляет широкие плечи.
— Успокойся, мама! Я верю тебе.
— Веришь? — по-старушечьи щурится моложавая женщина. — Тебе стало легче?
— Я бы не сказал, что легче, — Никита еще сильнее прижимает меня к себе. — Просто многое стало понятнее. Многое, но не всё. Что было в письме? Его признание в воровстве и измене? Прощание с семьей? Покаяние?
Мать смотрит на сына, как на сумасшедшего или, по крайней мере, слабоумного.
— Покаяние? Алексея? Бог с тобой, сынок!
— Тогда что? — Никита проявляет чудеса сыновьего терпения.
— Вранье, приправленное правдой, — устало выдыхает Таисия Петровна. — Или правда, приправленная враньем. Я не считала в процентах и объемах. Да. Вяземский прижал Алексея. Они вместе с Ковалевским нашли вора достаточно быстро. Но сами добивать не стали. Играли в благородство. Загоняли его в угол.
— И загнали… — вырывается у меня невольно.
— Вот еще! — восклицает Таисия Петровна и произносит с непонятным чувством, то ли злорадства, то ли досады. — Он сам себя загнал.
— Ты забрала письмо и вышла через дверь в шкафу? — спрашивает напряженный Никита. — Чтобы никто не узнал правду? Я ведь даже не заметил, что кто-то, кроме отца, был в комнате.
— Ты сам скрывал правду о его смерти, потратив немало сил и средств, — напоминает Таисия Петровна. — И ты прекрасно понимаешь, что без помощи Вяземского тебе бы это не удалось.
— Я не понимаю, — говорю я громко и отчетливо, испытывая непреодолимое желание выпить знаменитого хереса: если Таисии Петровне он так помогает быть в форме, то, может, и мне поможет. (Сашка хвалила!) — Я не понимаю, зачем моему отцу было помогать тебе, Никита, если он так хотел добиться справедливости? Разве не это была его цель, чтобы Верещагин ответил за воровство, обман друзей, предательство и… убийство?
— Что ж вы у него не спросили, Валерия Ильинична Вяземская? — с издевкой в голосе обращается ко мне мать Никиты.
— Князева, — тихо поправляю я ее и вижу поддерживающий, добрый взгляд мужа.
— Ну, тогда тебе это понравится, — беззлобно отвечает Таисия Петровна. — Твой отец помог моему сыну и заслужил его лютую ненависть. Как тебе?
— Ты дала мне понять всё то, что я предположил, — напоминает матери Никита, но не осуждающе, а как-то безысходно.
— Потому что я просила его помочь ради меня и тебя, — огрызается Таисия Петровна, но тоже как-то безнадежно, как старая слабая мышь, попавшая в мышеловку и теперь ругающая себя за то, что польстилась на бесплатный сыр. — А он помог ради нее.
— Нее? — поражаюсь терпению Никиты, ему вполне можно было бы стать духовником смертников, с таким запасом смирения и терпения.
В общении со мной я этой его способности раньше не замечала. Но я понимаю — это его мать. Мать, которую он долгих десять лет считал любовницей моего отца, а она ею не была. Физически чувствую вину сына перед матерью. Она осязаема, ощущаема и весомо давит на сильные широкие плечи моего мужа. И мне очень хочется разделить эту тяжесть, подставив свое плечо. Но я знаю, что он не позволит.
— Ирину! — свистящим шепотом говорит загнанная в угол женщина. — Их драгоценную Ирину Ковалевскую. Моя лучшая подруга была любовницей моего мужа и новой любовью моего первого мужчины.
— Вы хотите сказать… — начинаю догадываться я.
— Не хочу сказать! — резко отвечает Таисия Петровна. — А говорю.
— Ирина Ковалевская была любовницей и Вяземского? — ласково сжимая мою ладонь, осторожно уточняет Никита.
— Я не знаю, была ли, — аккуратно прокрашенные красно-коричневой помадой тонкие губы Таисии Петровны кривятся в некрасивой усмешке, которая портит ее безупречный вид. — Но она сама мне хвасталась, что заполучила в постель и того, и другого, а муж ни сном ни духом. Эту ветхозаветную приговорку, стерва, несколько раз использовала. Рэм сам виноват. Мозги с трех десятков собрали, ему одному в черепушку вложили. Талант. Почти гений. А пустоголовая крашеная блондинка с тремя пластическими операциями ему эти уникальные мозги пудрила.
— Мама… — вдруг испуганно говорит Никита.
Именно испуганно. Вот сейчас он что-то понимает, чего совершенно не понимаю я, и боится этого, отчетливо, по-настоящему.
— В якобы прощальном письме Алексей написал правду обо мне. Я не могла допустить…
— Хватит! — Никита резко встает и за руку поднимает меня. — Не надо пугать Леру, мама.
Пока меня испугал только испуг Никиты: я ничего не понимаю, но мать и сын это делают без слов. Карие глаза Никиты темнеют до черно-грозовых и подозрительно блестят. Карие глаза его матери наполняются слезами, которые катятся по ее щекам, никем не останавливаемые, крупные, тяжелые, покаянные.
— Я вернусь к тебе, мама. Скоро вернусь. Один. Без Леры. И мы поговорим еще раз, — дрогнувшим голосом обращается к матери сын.
— Бережешь ее? — прижимая к себе колоду карт, устало спрашивает Таисия Петровна.
— Берегу, — просто отвечает Никита. — И тебя берегу. Просто раньше я не знал, что беречь надо от этого. Теперь знаю.
— Меня накажут? — сжимается в комочек Таисия Петровна.
— Ты достаточно себя наказала, — Никита отпускает меня, подходит к матери и целует ее в гордый лоб, на котором нет ни одной морщинки. — Я могу простить тебя, как сын. Прости себя сама, как мать.
В маленькой уютной квартирке Женьки и Евгения тепло и весело. Нарядный Тимофей в атласной голубой жилетке и памперсах хватает с огромного торта разноцветные безешки и торопливо, пока не отобрали, отправляет их в жадный рот.
— Обезьянам нельзя безе! — строго упрекает питомца Женька, в очередной раз не успев отобрать яркую хрупкую розочку.
Удивление в круглых наглых глазах Тимофея читается легко: «Это кто здесь обезьяна?»
Мы празднуем день рождения Тимофея. Приехали сюда сразу из дома Таисии Петровны, которую оставили в гостиной эмоционально выпотрошенной, но с высохшими слезами.
— Надо прийти в себя, — объясняет Никита, долго целуя меня в машине. — Или я сойду с ума. Тебе ведь не нужен сумасшедший муж?
Киваю с согласием. Мне вполне хватит сумасшедшей свекрови.
Ветеринар Федор купил любимцу, точнее, конечно, нам торт. Кулинарный шедевр поражает и своими размерами, и ядовито-ярким цветом крема, и количеством безе в виде мелких розочек, которыми украшен.
— Скоро Тимошка и слово «обезьяна» будет считать ругательным! — шепотом возмущается Евгений. — Не удивлюсь, если попросит паспорт и долю в нашей двушке.
— Тогда надо было назвать его Полиграфом Полиграфовичем Шариковым! — хохочет Федор. — А не Тимофеем.
— Имя было на ошейнике, когда его нашли, — смеется Женька, тряся рыжими кудрями, и угрожает Тимофею, примерившемуся к единственной желтой розочке. — Но можно и переназвать. Например, в Разбойника.
И тут же получает по плечу черным кулачком с зажатой в нем розочкой. Красную футболку Женьки с принтом Ленина теперь украшают желтые колючие крошки.
— Никита! Как лимузин? Восстановили его? — вдруг спрашивает Федор. — К свадьбе успеете?
— К свадьбе? — искренне удивляюсь я, видя, как Никита показывает другу внушительный кулак.
— Ой! Вы решились всё-таки! — почти визжит Женька, пугая Тимофея, он даже от испуга роняет третью украденную розочку, теперь голубую. — А то конечно! И любовь есть, и деньги есть! А свадьбы нет! Даже у нас с Женей была! У бедных студентов!
— Лера! Это такой лимузин! Песня! Мечта! ЗИС 110Б! Ты когда-нибудь видела такой?! — захлебываясь восторгом, подхватывает Федор.
— Ученые доказали, что самая болтливая баба — это пьяный мужик! — с легкой досадой говорит Верещагин, мне подмигивая.
Слово «баба» приводит Тимофея в состояние полной боевой готовности, но ударить Никиту он не решается.
— Молодец, самец! — хвалит обезьяну Федор. — Знает, что со старшим самцом связываться не стоит!
— Свадьба? — улыбаюсь я Никите, ситуация очень веселит и напоминает какую-то французскую кинокомедию. — Лимузин?
— Вообще-то это был сюрприз! — ворчит Никита нежно.
— Что именно? — строго спрашиваю я. — Свадьба или лимузин?
— Лимузин, конечно, — Никита целует мою руку. — А про свадьбу я еще у тебя не спросил. Собирался сначала выманить тебя на свой день рождения, а потом выдать за себя замуж. Но ты оказалась хитрее. Лера! Ты выйдешь за меня замуж?
За столом устанавливается тишина, легкая, хрупкая, доверительная.
— В третий раз?! — панически восклицаю я, и Тимофей вдруг протягивает мне белую розочку. — Мы опять разводимся?
Тимофей настойчиво сует мне безе и даже сердится, что я не беру.
— Лера! Тимофей в тебя влюбился! Он никогда ни с кем ничем не делится! Никогда! — пораженно говорит Женька, гладя обезьянку по голове.
— Я неверно сформулировал свой вопрос, — смеется Никита и тут же становится по-настоящему серьезным. — Надо было спросить, позволишь ли ты устроить нашу свадьбу, первую и единственную?
Я теряюсь и не знаю, что ответить. Оказывается, я настолько привыкла к мысли, что уже замужем, что ни разу не подумала о свадьбе. Взгляд у моего мужа горячий, пронзительный. Он прожигает до ощущения полной зависимости от этого мужчины: эмоциональной, физической, даже физиологической.
— Тебе нужна эта свадьба? — растерянно спрашиваю я Никиту.
— Это шанс предъявить свои права на тебя всему миру! — раздается зловещий шепот Федора. — Предъявить. Клеймо поставить. Границы выставить. Все самцы так делают. Верьте мне, я ветеринар.
— Это и напрягает! — шутливо ворчит Никита. — Мы не аквариумные рыбки. И даже не обезьянки.
Федор оживляется:
— У моего приятеля в зоопарке есть друг. Рыба. Бразильский скат леопольди. Ядовитый хищник с шипами на хвосте. Так вот… Он стал почти ручным, привязался к людям, которые за ним и его водоемом ухаживают. Когда Егор его кормить приходит, скат вылезает на берег, брюшком ложится на ладонь человеческую и может есть прямо с другой ладони. Я в гости к Егору приходил, он мне фокус показывал: специально ската игнорировал. Знаете, что леопольди вытворял тогда?
Мы все, с удивлением слушающие Федора, конечно, не знаем. И Федор удовлетворенно продолжает:
— Набирал в рот воды и окатывал Егора с головы до ног!
Мы смеемся и очень радуем этим Тимофея. Он подпрыгивает и весело верещит.
— Мне хотелось бы, чтобы эта свадьба состоялась, но только если ты не против, — Никита привлекает меня к себе, его горячая широкая ладонь ложится на мою спину.
Я вспоминаю свадьбу Вари и Максима. Отчетливо помню собственные мысли, которые приходили мне тогда в голову: я хочу так же. И вот сейчас теплая волна любви к этому высокому сильному мужчине согревает меня, давая ощущение защищенности и покоя, такое же широкое и мощное, как его плечи.
— Я не против, — киваю я мужу. — Пусть будет свадьба.
— Ура! — кричат Женька, Евгений и Федор, Тимофей ворует розочку и на всякий случай перепрыгивает с рук Женьки на подоконник, прячась за штору.
— Лера! ЗИС 110Б! — как молитву, благоговейно произносит Федор. — Красавец! Сам белый. Салон белоснежный. Задний привод. Механика. Сто сорок лошадей!
Я почему-то представляю возле неизвестного мне ЗИСа Аркадия Сергеевича в элегантном черном костюме и ядовито-зеленой бабочке. Вспоминаю, как Виктор Сергеевич называл его пижоном.
— Надеюсь, мы приглашены? — радостно возбуждается Женька. — У Тимоши есть фрак и бабочка!
— Будем рады! — усмехается Никита. — Будут только друзья и близкие. Никаких нужных людей.
Тимофей высовывается из-за шторки и скалится, показывая довольно внушительные клыки.
— Это мы так улыбаемся! — объясняет Женька.
— У тебя не осталось вопросов к матери? — осторожно спрашиваю я лежащего рядом мужа, чей строгий профиль отбрасывает четкую тень на прикроватную стену. — Ты нашел успокоение в ее объяснениях?
Никита долго не отвечает, потом поворачивается ко мне, встречаясь со мной потерянным взглядом.
— Ты поняла, почему возле отца не нашли письмо?
— Его забрала Таисия Петровна, — отвечаю я, проводя пальцем по его скулам и чувствуя, как напрягается всё его тело. — Из кабинета есть еще одна дверь. Пока ты выбивал одну, она ушла через другую, унося с собой письмо.
— Это половина правды, — вздыхает Никита, ловя ртом мой палец, путешествующий по его полным губам.
— А что во второй половине? — пугаюсь я. — Что-то еще, чего я не знаю?
Никита резко встает с постели и отходит к окну. Мы не задергивали шторы. Ночь сегодня ясная, холодная. Звезд немного. Очень тонкий месяц изящной золотой скобкой украшает чернильное небо.
И, как всегда, в темноте, задолго до рассвета, тревожно и тоскливо на душе, если есть из-за чего расстраиваться. А у Никиты есть причина переживать: десять лет убежденной ненависти и глубокой скорби. Но теперь некого ненавидеть… и надо ли скорбеть?
Все эти сомнения написаны на лице Никиты, повернувшегося ко мне в порыве откровенности.
— Мой отец — предатель и вор, изменник и лгун. По словам моей матери и твоего отца, еще и трус. Лера! Это мой… мой! отец! Сильный, умный, честный, самый лучший на свете человек! За десять лет моя мечта о мести его убийцам, людям, подтолкнувшим его к самоубийству, стала не просто холодным блюдом — она стала единственной жизненной целью! Блюдом изысканным, из меню самой высокой кухни!
— Я понимаю, — искренне расстраиваюсь я, тоже вставая с постели.
Беру со спинки стула его большой банный халат и прячусь в него, ощущая озноб и желание согреться. Халат пахнет любимым мужчиной и домашним теплом.
— Вряд ли, — выдыхает Никита, прижимая меня к себе. — Она никогда не покажет это письмо, потому что оно не прощальное…
— Не прощальное? — ничего не понимаю я. — А какое?
— Скорее всего, просто покаянное, чтобы отсрочить гнев и действия Вяземского, которые могли его уничтожить и как бизнесмена, и как человека, — Никита ласково берет меня за подбородок, но не целует, а внимательно вглядывается в мои глаза.
— Это космос, — неожиданно шепчет он.
— Что? — удивляюсь я его словам.
— Твои глаза, — продолжает шептать Никита. — Они хрустально прозрачные, но постоянно меняющие цвет.
— Просто серые, — улыбаюсь я.
— Нет! — спорит муж. — То светлые и невероятно глубокие, как космос. То темные и пугающе красивые, как космос.
— Да ты поэт! — шутливо иронизирую я.
— Не поэт, — мягко смеется он. — Но, как оказалось, способен и к словотворчеству. Когда я думал, что потерял тебя, то тратил долгие часы на подбор убеждающих слов.
— Давай! — веселюсь я. — Убеждай!
- Я хотел сказать, что был твердолобо упрямым, мстительно злым и иррационально нелогичным, но… — Никита ласково гладит меня по голове, как маленькую девочку. — Но одна прекрасная девушка убедила меня, что надо быть мягко доверчивым, безусловно добрым и рационально мыслящим.
— Неужели? — искренне удивляюсь я. — Такой резкий поворот на сто восемьдесят градусов! Голова не кружится?
— Кружится… — соглашается мой новый старый муж. — Еще как кружится! Показать?
— Мне показалось или ты хотел говорить о чем-то другом? — тревожусь я, видя и темные круги под его глазами, и растерянную грусть в глазах.
Никита долго молчит, обнимая меня и грея своим большим телом, потом отстраняется и говорит:
— Ты не догадалась?
— Нет… — совсем теряюсь я, не понимая, что именно его беспокоит. — Тебе так нужно это отцовское письмо? Что ты хочешь в нем найти?
— Мать уничтожила письмо, — с нажимом отвечает мне Никита. — Она этого не сказала, но это очевидно.
— Возможно, правильно сделала? — осторожно начинаю я. — Иначе следствие узнало бы о мошенничестве и отравлении. А значит, об убийстве Ковалевских.
Лицо Никиты искажает кривая улыбка, делающая его неузнаваемо странным, каким-то незнакомым.
— А так… — я пожимаю плечами, приподнимая его тяжелые руки. — А так и следствие, и ты придумали свои версии произошедшего и всё удалось скрыть.
— Я десять лет, Лера! Десять лет считал, что Вяземский — любовник моей матери под носом моего отца! А господин Верещагин был любовником госпожи Ковалевской, отравленной моей матерью в компании с ее мужем, господином Ковалевским.
— Матерью?! — с каким-то мышиным писком выдыхаю я. — Матерью?!
— Конечно, — лицо Никиты буквально сереет от тяжелых мыслей и раздирающих душу чувств, которые он то ли пытается скрыть, то ли, наоборот, обнаружить, открыть. — Это она. Она отравила соперницу, а заодно и ее мужа. Но это еще не всё… Есть еще одно обстоятельство. И оно убивает меня.
— Не всё? — у меня холодеют руки и ноги, кажется, начинается легкая лихорадка. — Убивает?! Что ты имеешь в виду?
— Я почти уверен в том, что моя мать убила и моего отца, — голос Никиты странно холоден и обманчиво безразличен.
На моем лице, наверное, отчетливый рисунок из паники, неверия, шока и сочувствия.
— Не может быть! — облекаю я в слова свою растерянность. — Ты не можешь быть уверен! Она тебе призналась?
— Да. Ты слышала, она спросила «Меня накажут?». Она не о Ковалевских. Она об отце, — в голосе мужа отчаянная досада и настоящее горе.
— Ты не можешь ошибаться? — все-таки сомневаюсь я.
— Хочу. Очень хочу. Но не могу, — Никита садится на кровать и привлекает меня к себе на колени.
— Но как же… — я продолжаю искать логику и здравое зерно во всем, что он говорит. — Была же экспертиза. Профессиональный эксперт не мог не заметить очевидного. Ты бы сразу знал.
— Заключение профессионального эксперта? — Никита горько усмехается. — Сам я ничего не заподозрил. Обнаружив труп отца, я позвонил самому близкому на тот момент человеку — твоему отцу. Всё остальное время всё вокруг контролировал он. Я был в шоковом состоянии. Только спустя полгода стал задавать себе вопросы, нанял частного детектива. Узнал о том, что моя мать постоянно общалась с Вяземским и по телефону, и вживую. Сразу сделал выводы. Какие пришли на ум первыми. Казалось, всё подтверждалось. Тем более Вяземский вдруг закрылся, перестал со мной общаться. Ни от чего не открещивался, но ни в чем и не признавался. Я обвинял его в связи с моей матерью — он усмехался. Я обвинял его в доведении до самоубийства моего отца — он усмехался и молчал. Я пугал его страшной смертью — он усмехался, молчал и без слов указывал мне на дверь.
— Он защищал Таисию Петровну? — предположила я, прижимаясь к его плечу носом и чувствуя горячую потребность самой защитить этого очень сильного человека.
— Нет. Не ее, — Никита берет мое лицо в широкие ладони. — Меня. Я только сегодня понял это по-настоящему. Человек, которого я истово ненавидел, которого я жаждал уничтожить, не стесняясь привлечь к этому и его единственную дочь. Человек, которого я мечтал не просто стереть в порошок, а даже, прости, Лера, довести до выбора смерти вместо жизни…
Никите словно не хватает ни слов, ни воздуха — он замолкает и не заканчивает фразу. Я смотрю в его глаза, темные, карие, затягивающие меня в какой-то коловорот, и ничего не говорю. Я испытываю боль за Никиту и собственного отца одновременно.
— Вяземский просто защищал меня от правды. От меня самого. А потом, когда понял, что я не остановлюсь и погублю тебя, возненавидел меня так же сильно, как я его. Но правды так и не сказал, — Никита смотрит на меня, не отпуская мое лицо и вдруг спрашивает. — Ты простишь меня?
— Меня бы здесь не было, — честно отвечаю я любимому человеку и даже пытаюсь грустно пошутить. — Если ты вспомнишь, то это я тебя на себе женила, в последний раз…
Он прижимается губами к моим губам, не углубляя поцелуй, не настаивая на своих правах, едва прикасаясь, словно пытаясь оставить на моих губах легкий отпечаток своих.
— Не за мое поведение тогда, а за мою тупость! — досада искажает лицо Никиты. — Если бы всё оказалось так, как я был уверен, то хоть как-то можно было бы оправдаться! А теперь… Я совершенно не понимаю, что мне делать. Поднимать тени прошлого из могил? Настаивать на пересмотре дела? Упечь мать в тюрьму?
Я пугаюсь и молчу. Если бы мне пришлось принимать решение в подобном вопросе… То смогла бы я выбрать? Вряд ли.
— Есть еще Виноградов, — аккуратно напоминаю я. — Он кровно заинтересован в том, чтобы всё осталось внутри стен. Навсегда.
— Мне плевать на карьеру Николая Игоревича! — грубит Никита, смягчая недовольство теплым объятием. — Но мне не плевать на мать, как бы в это не верилось всем вокруг.
— Я знаю! — по-детски радуюсь я, действительно, найдя выход. — Надо посоветоваться с одним человеком. Он обязательно поможет, скажет, что делать и делать ли вообще!
— Нет! — Никита больно обнимает меня. — Нельзя никого посвящать в нашу семейную историю!
— Этого человека можно, — убеждаю я мужа, положив ладонь на его грудь и ощущая размеренное, чуть убыстренное его биение.
— Кто же это? — хмурится Никита недоверчиво.
— Макс! Максим Константинович Быстров! — быстро и эмоционально отвечаю я. — Он прекрасный адвокат. Просто лучший!
Никита смотрит на меня с откровенным мужским подозрением.
— Ты уверена? — ревниво спрашивает муж. — Ты настолько ему доверяешь?
— Больше, чем себе, — без пафоса, уверенно отвечаю я. — Ты можешь ему всё рассказать. Довериться. Он даст самый нужный совет. Если что, то и юридическую помощь окажет. Ты же с ним общался. Неужели не почувствовал?
— Я больше общался с твоим Ждановым. С Игорем, — ворчит Никита. — А Быстров просто вежливо и холодно сообщил мне номер участка на престижном кладбище, который он для меня выбрал, если я…
— Если ты обидишь меня, — помогаю я Никите закончить предложение.
— Именно, — подтверждает Никита.
— И ты испугался, и решил мне сдаться? — строго спрашиваю я, целуя его в лоб, целомудренно и церемонно.
— До мурашек, — горячо шепчет он, возвращая мне поцелуй, но не такой, как мой, а поцелуй-обещание большего, очень-очень мужского, очень-очень страстного. — До дрожи в коленях. До напряжения… Ну, в разных частях тела.
— Ты разрешишь мне обратиться к Максиму? — не отстаю я от мужа. — Разрешишь?
— Я сам обращусь, — хмуро улыбается Никита. — Это мой долг и мое наказание. Вяземский предупреждал, что правда раздавит меня. А я был уверен, что меня раздавит он, не даст докопаться до истины. И вот я докопался. И он прав! Я не нашел успокоения.
Ласково разглаживаю его нахмуренные брови и стараюсь отвлечь посторонним вопросом:
— Ты так был уверен в том, что я вернусь к тебе, что начал готовить свадебный лимузин?
— Я потратил много энергии на то, чтобы выманить тебя из твоего логова, — лукаво улыбается он, устало, но уже всё-таки по-другому, не так безнадежно. — Пришлось даже обратиться к Жданову и Быстрову и слушать их кладбищенский бред, спокойно кивая головой и давая слово, как в детстве, в лагере.
— Выманить? — переспрашиваю я, радуясь, что мы сменили тему разговора. — Как жертву охоты?
— Нет, — не соглашается Никита. — Как рассерженную и спрятавшуюся женщину. В таком состоянии вы опаснее и осторожнее загнанной лисицы.
— А ремонт лимузина? — напоминаю я. — Начал ремонтировать для любой невесты? А если бы я не приехала?
— ЗИС только для тебя, — смеется Никита. — Ни Екатерине, ни Елене он не подходит. Не той масти невесты!
— Ты нас по мастям классифицируешь? — делаю вид, что оскорблена. — Как собак по породам?
— Ты цепляешься к словам, чтобы поссориться? — искренне недоумевает мой муж.
— Чтобы помириться, — честно отвечаю я, избавляясь от халата.