Здоровое недоверие —
хорошая основа для совместной работы.
Все, что делается из любви,
совершается всегда по ту сторону добра и зла.
— Уверена? — выдыхает из себя Верещагин и перестает дышать.
— Всё равно я в ближайшее время замуж не собиралась, — равнодушно пожимаю плечами, с усилием заставляя себя не отпрянуть в ужасе.
Это равнодушие дается мне непросто, даже тяжело. Его близость, его запах, его взгляд — всё давит на меня гранитной плитой превосходства, злости и презрения.
— И? — торопит меня с разъяснениями Верещагин, не двигаясь и продолжая нависать надо мной.
— И я вполне могу подождать, когда этот фарс вам надоест, — доверительно сообщаю я, улыбнувшись и храбро наклонившись вперед, так, что мое дыхание смешивается с его. Он всё-таки дышит: мелко, рвано, еле заметно.
— Рискуешь… — предупреждает меня Верещагин.
— Чем же? — осторожно интересуюсь я.
— Свободой, — просто и быстро отвечает мужчина, наконец, откинувшись назад и дав мне возможность свободно вздохнуть.
— Вы считаете брак противоположностью свободы? — делаю вид, что удивлена и хочу получить ответ на свой глупый вопрос. На самом деле, то, что для Верещагина брак — форма зависимости женщины от мужчины и ее подчинение, понятно и без его объяснений.
— Тебе в третий раз напомнить про патриархат? — цинично ухмыляется «муж», этакий носитель политической власти и морального авторитета.
— Не хватает контроля и лидерства в жизни? — иду я в атаку, разозлившись и тщательно скрывая свою злость. — Решили иметь привилегии за счет слабых женщин?
— А кто будет защищать этих женщин от них же самих? — неожиданно жестко спрашивает Верещагин. — От глупых, нелепых поступков, которыми они калечат и свои, и чужие жизни?
Это звучит грубо, лицемерно. Возможно, жизнь вынудила Верещагина обрасти таким безнравственно толстым панцирем. Скорее всего, настоящие живые женщины своими поступками заставили его по кирпичику выстроить настолько циничное мировоззрение и окружить себя высокой стеной презрения к женщине. Но ведь должна же быть у него мать? Та женщина, которая любит и бережет, лаской растапливает безразличие и создает образ любимой женщины на долгие годы.
— Гендерные аспекты власти — тема, конечно, интересная, но не для меня, — сообщаю я Верещагину.
— Почему же? — обманчиво лениво спрашивает мужчина, спокойно начиная ужинать. — Господство мужской физической силы обусловлено историей и физиологией.
— Тогда и размножайтесь без нас, — так же лениво советую я. — Раз такое превосходство.
— Для этого есть вы, — продолжает насмехаться надо мной Верещагин и вдруг с горечью добавляет. — Но вы и это умудряетесь испортить.
— Кто она? — спрашиваю я и вижу, как каменеет его холеное лицо.
— Она? — обманчиво спокойно переспрашивает он.
— Та, которая прошлась по вашему самолюбию и достоинству асфальтовым катком? — объясняю я очевидное мне.
Он резко выбрасывает руку вперед и больно сжимает мое запястье.
— Странные фантазии! — обвиняет он меня. — Что наговорил тебе Вяземский?
— Илья Романович Вяземский, — тяну свою руку к себе, пытаясь освободиться, — ничего мне про вас не наговорил. Я пришла к этому выводу самостоятельно, а вы мне в этом помогли. Ваше женоненавистничество…
— Я люблю женщин, — тягуче медленно отвечает на мои нападки Верещагин, не отпуская моей руки и сжимая ее еще крепче. — Хочешь это испытать?
— Странная у вас любовь, — отбиваюсь словами, так как руку мою не отпускают. Можно, конечно, закричать, привлекая внимание, но не буду доставлять ему удовольствие демонстрацией собственной беспомощности.
— Не надо выставлять меня женофобом! — моя рука теперь свободна, но на запястье точно останутся синяки. Гематомы — неизменный спутник наших встреч.
— Я слишком мало знаю о вас, чтобы кем-то вас выставлять, — потирая руку, возражаю я.
Он следит за моими действиями и вдруг с явно ощущаемым сожалением спрашивает:
— Я сделал тебе больно?
— Переживу, — коротко отвечаю я и из вредности добавляю. — Всего лишь четвертый синяк.
— Четвертый? — растерянно удивляется он.
— Три на колене, — напоминаю я.
— На колене? — большой и сильный мужчина теряется окончательно. — Каком колене?
— Правом, — честно отвечаю я. — На том, которое вы схватили тогда в машине.
— Помню… — со дна темных глаз Верещагина поднимается какое-то чувство. Я не могу понять, какое, но ощущаю легкую дрожь в теле. Мне становится жарко и душно.
— Видимо, я должна благодарить вас за то, что вы не хватаете меня за горло? — мрачно шучу я. — Прошу заметить, что это вы на мне женились, а не я вышла за вас замуж.
Верещагин продолжает на меня смотреть пристально и как-то жадно. От этого мне неуютно и неловко, поэтому я начинаю говорить:
— Так что же вам от меня нужно?
— Называй меня на «ты», — вдруг просит мужчина.
— Зачем? — возражаю я. — Это ненужная близость.
Только сказав последнее слово, понимаю его двусмысленность, но не краснею. Нет у меня такой способности — вспыхивать румянцем, когда охватывают стыд, смущение или гнев. Вот у Варьки Дымовой всё на лице написано, ничего не скрыть.
— Не согласен, — довольно усмехается «муж». — Близость в нашем с вами случае вещь практически обязательная. Как я объясню семье? Скажу, что ты выкаешь от большого уважения или соблюдаешь традиции столетней давности?
— Семье? — недоверчиво переспрашиваю я. — Зачем?
— Тебе кажется странным, что я хочу представить мою жену своей семье? — уточняет Верещагин.
— Естественно! — фыркаю я. — Зачем представлять фальшивую жену семье?
— Фальшивую? — он отправляет в рот кусочек крабового мяса и тщательно пережевывает, прежде чем сказать. — То есть у тебя поддельный паспорт?
— Паспорт у меня настоящий, — автоматически отвечаю я, заглядевшись на его красивый рот.
— Уверяю тебя, штамп в нем тоже самый настоящий, — говорит он, глядя на мои губы.
Несколько секунд мы смотрим на губы друг друга, не замечая ничего и никого вокруг. Зрительный контакт разрывает официант, который приносит нам кофе.
— Я не буду знакомиться с твоей семьей, — спокойно и категорично произношу я. — Никому не нужен этот цирк.
— Мне нужен, — так же категорично говорит Верещагин. — Тем более теперь все знают, кто именно моя жена.
— Откуда? — не понимаю я, испытав шок и не желая, чтобы он об этом догадался.
— Прогулка на Патриарших. Ужин здесь. А вечер еще не закончился, — глубокомысленно намекает мужчина. — СМИ, блогеры с ног сбились, чтобы узнать, на ком я женился.
— Пусть помучаются и не узнают, — предлагаю я.
— Смеешься? — недоверчиво смотрит на меня растерянный Верещагин. — Я же сказал: прогулка, ужин. Наши фотографии и видео давно в сети.
Черт возьми! Об этом я, конечно, не подумала. Кстати…
— А как отнесутся к твоей женитьбе твои невесты? — любопытствую я. — Не хочется лишиться части волос, я их столько лет растила.
— У тебя удивительные волосы, — неожиданно говорит мне Верещагин, скользя взглядом по моему лбу и волосам.
— Просто мне повезло: они густые и длинные, — возражаю я. — Ничего удивительного. Вам не надо говорить мне комплименты.
— Не буду, — обещает Верещагин. — Гуглила меня?
— Немного, — отпиваю ароматный кофе. — Для женатого человека у вас слишком много женщин.
— Неужели ревнуешь? — издевается надо мной Верещагин. — Никогда не думал, что это может быть так приятно. Ревность красивой женщины.
— Вы обещали не говорить комплименты, — насмешливо напоминаю я.
— Это факт, — пожимает он плечами. — Вернемся к теме нашего разговора. «Ты» и «Никита» — два слова, которые тебе нужно научиться выговаривать без презрения и желчи.
— Хорошо, — медленно вожу круги по краю кофейной чашки подушечкой указательного пальца. — Что тебе от меня нужно, Ни-ки-та?
— Для начала… публичности наших отношений, Ле-ра, — дразнит меня Никита Верещагин. — Пора выходить из подполья. Сегодня весь мир всё равно узнает, что мы муж и жена, так зачем прятаться?
— Что это дает вам… тебе? — пытаюсь я понять. — Досадить моему отцу? Так я ему правду расскажу, и с его возможностями нас разведут заочно за пять минут.
— Да? — искренняя довольная улыбка освещает мрачное лицо красивого мужчины. — Просто любопытно, как ты это сделаешь?
Нехорошее предчувствие сжимает мое сердце, тревога отражается на лице, и Верещагин довольно ухмыляется.
— Начинаешь понимать? Похвально!
— Допустим… — аккуратно начинаю я говорить. — Чердак? Подвал?
Далее объясняю приподнятым в удивлении бровям:
— Где ты собираешься меня удерживать, отобрав телефон? Неужели тебе нужен выкуп?
— Выкуп? — Верещагин откровенно веселится. — Твой отец, конечно, человек богатый… Но мне нужен не выкуп. Мне нужно всё, что у него есть.
Внимательно вглядываюсь в лицо, не выражающее ничего, кроме презрения и жалости. Жду, когда внутри меня появится страх. Он меня всегда мобилизует и вдохновляет. Ничего. Ни страха, ни вдохновения.
— Ты уверен, что мой отец готов отдать тебе всё, чтобы получить меня назад? — в моей интонации явно читается сомнение. — Ты два года наблюдал за мной и ничего не понял?
— У твоего отца, кроме тебя, нет якорей в жизни, — Верещагин говорит эти слова спокойно, лениво, насмешливо.
— Фраза красивая, но бессмысленная, — почти смеюсь я. — Моего отца не удержала семья, даже ради меня он не стал жить с моей матерью. А теперь, когда мне тридцать, он, чтобы забрать меня у тебя, отдаст тебе всё? Бред…
— Ты слишком буквально понимаешь мои слова, — возражает мне Верещагин. — Или твой вкус испорчен современной беллетристикой. Всё будет тоньше и занимательнее.
— Любопытно, — отвечаю я и позволяю внутренней злости выйти наружу. — И что же ты хочешь, кроме публичности своего тайного брака? Домашнего уюта? Детей? Страшно сказать, любви?
Верещагин сжимает ладони, лежащие на столе, в кулаки, словно хочет меня ударить.
— Ты первая узнаешь о том, что я хочу, — обещает он. — Всему свое время. Начнем со знакомства. Завтра у нас семейный ужин. Безусловно, твой отец тоже приглашен. Но что-то подсказывает мне, что он откажется.
— Я могу ехать домой? — спрашиваю я, замерев в ожидании ответа.
— Можешь. Но мы можем вместе поехать и к нам. Тебе же любопытно, где живет наша молодая перспективная семья? — интересуется Верещагин, вставая и подавая мне руку.
Традиционно проигнорировав подобную помощь, тоже встаю.
— Тебе не идет имя Никита, — сообщаю я вместо прощания, показывая Верещагину, что наш разговор не выбил меня из колеи и что я не придаю значения всему, что он мне наговорил.
— Почему же? — спрашивает он, провожая меня к машине.
В шагах десяти замечаю молодого человека с фотоаппаратом, в спешке делающего десятки снимков. Охрана Верещагина, состоящая из трех высоких широкоплечих мужчин, никак на это не реагирует.
— Тебя должны звать как-то неприятнее, — говорю я Никите то, что сразу пришло мне в голову, когда я узнала, как его зовут.
— Это как? — хмурится он в недоумении. — Иннокентий? Дорофей? Онисим?
— Нет. Это вполне себе приятные имена, — почти смеюсь я, услышав вариант «Онисим». — Мне мнился Пантелеймон.
Верещагин перестает хмуриться и улыбается мне вполне доброжелательно:
— Ты можешь продолжать веселиться, но по материнской линии Пантелеймон у меня есть точно. Ты знаешь историю происхождения этого имени?
— Нет, — сознаюсь я. Я же не Варька, чтобы всё знать.
— На греческом это имя означает «совершенство», «высшая ступень», эпитет Зевса, — тень превосходства поднимается из глубины его карих глаз. — Так что в своих ощущениях ты не ошиблась.
— Тогда почему просто «Никита»? — спрашиваю я, кивком благодаря Виктора Сергеевича, открывшего мне заднюю дверь автомобиля.
— Здесь всё скромно, — отвечает мне Верещагин. — С древнеславянского это просто «победитель».
— Всего доброго! — вежливо прощаюсь я, садясь в машину под непрекращающееся щелканье фотоаппарата.
Верещагин ничего не отвечает, обходит автомобиль сзади и садится рядом со мной.
— В чем дело? — не понимаю я. — Зачем?
— Пресса не простит мне отсутствие поцелуя молодоженов, — неожиданно шепчет Никита, берет в руки мое лицо и прижимается к моим губам. Прежде чем Виктор Сергеевич закрывает дверь, фотограф успевает сделать несколько снимков.
Меня никто к нему не готовит, к этому внезапному поцелую. Он сразу глубокий, очень интимный, требовательный. Мягкие, но сильные губы заставляют мои раскрыться и сразу сдаться. Поцелуй абсолютно грешный и терпкий, табачно-мятный. Уже когда закрывается дверь, автомобиль двигается с места и стук сердца, отдающийся в ушах, стихает и позволяет слышать другие звуки, поцелуй резко становится невесомо нежным, легким, извиняющимся. Верещагин медленно отстраняется, опаляя тяжелым дыханием и придавливая тяжелым взглядом. Мужчина вглядывается в меня с досадой и неприязненно спрашивает:
— Ты вообще живая?
— Более чем, — вежливо отвечаю я, одергивая жакет.
— Разве так должна жена реагировать на первый поцелуй мужа? — интонация «мужа» выражает недовольство и мной, и собой.
— Не знаю, — пожимаю плечами. — Ты мой первый муж. У меня мало опыта. Надеюсь поднакопить к следующему мужу, который будет настоящим.
— Никогда, — сильные пальцы крепко берут меня за подбородок, — никогда не говори одному мужчине о другом. Это может плохо закончиться.
— Мне не хотелось бы закрашивать синяки на лице, — спокойно говорю я. — Современная косметика, конечно, творит чудеса…
Верещагин резко меня отпускает, подает знак Виктору Сергеевичу. Автомобиль останавливается — и мужчина выходит, не попрощавшись.
— Домой? — осторожно спрашивает Виктор Сергеевич, начиная движение.
Мне надо спросить у него про мой паспорт, про Верещагина, но я не спрашиваю и просто киваю.
Несмотря на позднее время, отца нет дома.
— Илья Романович улетел в Киев на пару дней, — проводив меня в гостиную, докладывает Виктор Сергеевич. — Предупредить не успел. Дела срочные. Просил меня передать.
Разговор с охранником откладываю сама, разговор с отцом фактически невозможен. Подождем. Уже в постели звоню Сашке.
— Он сказал, что ему нужно всё, что есть у отца, — рассказываю я подруге, которая ждала мой звонок и не спала от волнения за меня.
— Чем шантажирует? — испуганно спрашивает Сашка. — Отцом?
— Пока ничем, — растерянно говорю я. — Угрожал, что не даст развестись и не отпустит домой к отцу. Но отпустил, хотя я сказала, что всё расскажу.
— Слушай! — размышляет Сашка. — А если ему это и нужно? Ну, чтобы ты сейчас рассказала. Может, он хочет открытой схватки?
— Ерунда! — не верю я в эту версию. — Саш, моему отцу разрушить этот брак — только почесаться. Я вообще в нем смысла не вижу. А Верещагин не производит впечатление человека, совершающего бессмысленные поступки.
— Тогда еще одна версия! — воодушевляется моя находчивая лучшая подруга. — Ты только не волнуйся! Что если у твоего отца какая-нибудь болезнь, и известие о твоем замужестве нанесет ему удар?
— Ты с моей мамой советовалась? — грустно шучу я. — Так только в сериалах бывает.
— А вот и нет! — горячится Сашка. — В жизни такие сюжеты встречаются — Шекспир нервно курит в сторонке, а Толстой ему прикуривает! Как ты вообще себя чувствуешь?
— Как в желе, — ворчу я.
— В каком желе? — не понимает меня Сашка.
— Вязком, — подбираю я слова, чтобы описать свои ощущения. — Понимаешь, вроде бы жизнь моя неожиданно изменилась, но ничего не происходит. Вот сегодня… Прогулка на Патриарших, ужин в ресторане, разговор не быстрый, не резкий, не нервный. Ему что-то от меня надо, но он почти ничего не требует и не торопится никуда.
— Маньяк! — неадекватно радуется Сашка.
— Ты чего веселишься? — обижаюсь я.
— Прости! — смеется Сашка. — Просто горжусь тем, что оказалась хотя бы сейчас права. А то ты у нас такая красотка, а маньяк при тебе официальный только один — Сергей-Филипп.
Напоминание об одержимом Сергее неприятно царапает сознание.
— Кстати! — пристает неугомонная Сашка. — Ты оговорилась, что почти ничего не требует. Значит, что-то требует?
— Называть на «ты» и Никитой, — недовольно сообщаю я.
— Он Никита? — поражается Сашка. — Вот ему вообще не подходит!
— Я ему это же сказала, — смеюсь я, в очередной раз убеждаясь, как мы близки с подругой. — Не важно, как его зовут. Важно, что он задумал и зачем ему я в качестве жены. И что скрывает от меня отец.
— Да… — растерянно тянет Сашка. — История покруче Варькиной. Звони мне каждый день, Лерка, а то приеду — и всем мало не покажется!
— Это мы оставим на крайний случай! — смеюсь я, прощаясь.
Утро следующего дня встречает дождем и сильным ветром. Подарком доставшаяся в этом году долгая золотая осень заменена наказанием. Но в главной гостиной разжигают камин, и ощущение домашнего уюта успокаивает, несмотря на то, что сегодня меня ждет «семейный ужин».
— Вас просили быть к шести часам вечера, — докладывает мне Виктор Сергеевич, нашедший меня сидящей напротив камина.
— Это вы… брали мой паспорт? — тихо спрашиваю я вместо ответа.
Мужчина выпрямляется, не отводя взгляда, но и не отвечает. Так мы и молчим, глядя друг на друга. Я сдаюсь первой и говорю:
— Зачем всё это и почему вы в этом участвуете?
Виктор Сергеевич, слегка прищурившись, мягко отвечает:
— Я работаю на Никиту Алексеевича.
— Но вы работаете против моего отца, — напоминаю я очевидное.
— Нет. Работать на Илью Романовича и есть моя работа на Никиту Алексеевича, — Виктор Сергеевич не позволяет себе улыбку, хотя звучит это довольно каламбурно.
— Вы предатель? — уточняю я настойчиво.
— Нет. Я скорее… шпион, — теперь Виктор Сергеевич всё-таки улыбается.
— Промышленный шпионаж? — еще раз уточняю я.
— Нет, — в третий раз не подтверждает мою версию мой личный охранник.
— Тогда что? — продолжаю настаивать на ответе.
— Все вопросы к Никите Алексеевичу, — спокойно отвечает Виктор Сергеевич.
— Может, лучше к Илье Романовичу? — лукаво говорю я.
— Шантаж? — улыбка Виктора Сергеевича становится широкой и привлекательной, делая его значительно моложе. — Сожалею, но не пройдет, Валерия Ильинична. Успею — исчезну. Не успею — готов и к этому. Но у меня только один работодатель.
— Хозяин? — осторожно поправляю я.
— Нет. Работодатель, — поправляет меня мужчина. — Еще вопросы?
— А вы ответите? — сомневаюсь я.
— Нет, — докладывает Виктор Сергеевич. — Магазины? Салон?
— Советуете? — аккуратно прощупываю почву.
— Рекомендую, — кивает мужчина. — Дамы, которые будут присутствовать на ужине, — настоящие модницы. Хотя не такие красавицы, как вы…
На пару секунд мне кажется, что в голосе Виктора Сергеевича сквозит почти отцовская гордость.
— В семье Верещагина много женщин? — удивляюсь я.
— Немало, — коротко отвечают мне.
Пока сижу в магазине готового платья и жду очередного предложения от проворного и общительного продавца-консультанта Наталии, звоню Сашке.
— Семейный ужин? — задумавшись, переспрашивает она. — Званый? С папарацци?
— Скорее всего, — расстроенно вздыхаю я. — Еще с большим количеством женщин.
— Им всем капец! — уверенно провозглашает моя подруга. — Смотри, чтобы от зависти не отравили невзначай…
— Так от зависти или невзначай? — не удерживаясь, смеюсь я, как всегда, подзаряжаясь Сашкиной энергией.
— Да какая разница! — хихикает она в ответ. — Либо восхитятся и полюбят, либо поразятся и возненавидят. Третьего не дано!
Третьего не дано… Разглядываю себя в зеркале. Черное чайное платье миди с многослойной пышной юбкой и мандариново-коралловой вышивкой по вороту и подолу. На небрежную прическу с косой «рыбий хвост» у мастера ушел почти час. Персиковые тени на веках — выбор стилиста, который делал мне макияж и причитал:
— Какие глаза! Боже, какие глаза!
Виктор Сергеевич оценивающе смотрит и одобряюще улыбается, помогая мне надеть серый длинный плащ.
— Подойдет? — дерзко спрашиваю я, отправляясь к машине.
— Уверен, что более чем, — отвечает мне мужчина.
В загородный дом семьи Верещагиных мы едем почти полтора часа. Всё это время я слушаю негромкую музыку и мучительно думаю, как мне вести себя дальше.
Никита встречает нас на крыльце. Один. Высокий, спокойный, опасный.
— Хороший у меня вкус на жен, — дежурно шутит и улыбается он, глаз его эта широкая улыбка не касается. Они холодные, настороженные. И сам он напряжен, я чувствую это по окаменевшим мускулам руки, на которую кладу свою ладонь.
— И вам добрый вечер! — вежливо говорю я. — Не могу сказать о себе так же.
— Спорное утверждение, — спокойно отвечает он, провожая меня в огромную гостиную, где накрыт длинный стол. — До нашей регистрации я входил в топ десяти самых завидных женихов нашей страны.
— Я завидую только двум людям в своей жизни, — сообщаю я «мужу». — И ты в это число не входишь.
— Быстровым? — спрашивает неожиданно Верещагин, и я резко останавливаюсь, удивившись, как он мог догадаться.
Никита смотрит на меня внимательно и с недоброй усмешкой говорит:
— Два года наблюдений дают возможность разобраться даже в деталях. Но завидовать чему-то эфемерному глупо. Разлюбить может каждый, разочароваться, предать. Никто от этого не застрахован. А у Быстровых вообще всё подозрительно хорошо. Так не бывает.
— Не бывает? — не верю я в то, что слышу. — Ты говоришь это живому свидетелю. Плохой из тебя наблюдатель. Быстровым нельзя не завидовать. Причем это и не зависть вовсе. По крайней мере, у нас, их друзей.
Не понимаю, почему вдруг испытываю глубокую потребность объяснить то, что чувствую большую часть жизни по отношению к Варьке и Максиму. Все мы чувствуем: я, Сашка, Игорь, Вовка. Это не гадливое ощущение досады от того, что у меня такого нет, а настоящее восхищение глубиной и силой любви двух моих друзей. Любви, которую они вырастили и выстроили с детства. Любви, которую хочет испытать каждая женщина и каждый мужчина. Хотя нет… Вспоминаю, как учительница литературы, мать Максима, Наталья Сергеевна запрещала нам в сочинениях использовать слова «каждый», «любой», «все», «всякий».
— Какими бы положительными, прекрасными, благородными не казались вам какие-нибудь чувства, эмоции, переживания, человеческие качества или поступки, избегайте обобщений. Вам ничего «каждый» и «всякий» не должен, — говорила она и, конечно, была права.
Вот он, Никита Верещагин, состоятельный и состоявшийся, самодостаточный и умный. Ему ничего не докажешь, если он в такую любовь не верит. Не верит — значит, и не получит.
— Наконец-то! — слышу я громкое радостное восклицание.
Нам навстречу стремительно двигается женщина. Я знаю ее. Она невысокая, рыжеволосая и искренне мне улыбается, радушно распахивая руки для объятия. Веснушки и курносый нос. Вечернее кружевное платье в пол цвета спелой груши конференция. Маргарита Ковалевская.
Трачу пару секунд на принятие решения: отстраниться или нет. Поздно. Ковалевская меня обнимает, крепко, по-настоящему.
— Рада познакомиться! Очень! — весело говорит она, отпустив меня. — Вы… красавица! Слов нет! Это вообще законно?
— Что? — вежливо спрашиваю я, Маргарита мне нравится.
— Быть настолько красивой! — смеется Ковалевская. — Как вы с этим справляетесь?
— Вполне успешно, — осторожно отвечаю я. — Есть некоторые неудобства, но к ним можно привыкнуть.
— Ого! — восхищенно хлопает в ладоши Маргарита. — И никаких комплексов? Смущения? Отнекиваний? Вот так, да?! Я красивая — получайте!
— Приблизительно, — киваю я. Да. Маргарита Ковалевская мне определенно нравится.
— У моей жены устойчивая психика и высокая самооценка, — неожиданно нежно произносит Верещагин, начиная поглаживать мою руку, лежащую на его локте. — Лера! Это моя подруга Маргарита Ковалевская. Рита! Это моя любимая жена Валерия Князева.
— Настолько любимая, что ты позволил ей оставить свою фамилию? — подмигивает мне Рита. — Я в шоке, дорогая! Никитон такой собственник, что в эту уступку верится с трудом. Как вы этого добились?
— Лаской, — отвечаю я, положив свою вторую руку на его руку и тоже начав поглаживать.
Верещагин застывает, глядя на меня, и начинает отрывисто дышать, словно ему не хватает воздуха для полноценного глубокого дыхания.
— Блеск! — радуется Рита и предлагает. — Давай на «ты», Лера?
— Давай, Рита, — улыбаюсь я ей, и она даже охает.
— Как, Никитон, ты собираешься ее удержать?! Ее же охранять надо, как исторический памятник! — снова делает мне комплимент подруга моего «мужа».
— Я всё продумал! — отвечает ей Верещагин. — Запру в спальне, навешу сто замков.
Рита переводит радостно восхищенный взгляд зелено-карих глаз с меня на Никиту и обратно:
— Хорошо придумано! — хвалит Верещагина Рита. — Другого способа я тоже не вижу.
— В такие узкие рамки не впишется наш замечательный гостевой брак, — капризно говорю я, положив руку на плечо Никиты. — А ты обещал!
— Я всегда держу данное слово, — твердо произносит Верещагин, перехватив мою руку и прижав ее к себе. — Не бойся, запремся в спальне вместе.
— Этого я и боюсь, — нежно отвечаю я «мужу», проводя пальцем по его нижней губе.
Он мгновенно реагирует: ловит мой палец горячими губами и сжимает. Время и пространство вокруг тоже сжимаются до размеров его лица. Лихорадочный блеск глаз передается мне дрожью в теле.
— Ау! Молодожены! — заливисто смеется Рита, без стеснения хватает меня за руку и тянет к длинному узкому красному кожаному дивану. — Успеете намиловаться! Пообщайтесь с нами!
— Вами? — с удивлением спрашиваю я, обводя взглядом пустую комнату.
— А! — беспечно машет она рукой и шепотом сообщает. — Сейчас набегут.
В это мгновение широко распахиваются высокие двойные белые двери на противоположной стороне, и в гостиную заходит высокая брюнетка лет пятидесяти в обтягивающем блестящем черном платье.
— Таисия Петровна! — Рита стремительно вскакивает с дивана и устремляется навстречу вошедшей. — Добрый вечер!
— Добрый, — рассеянно отвечает женщина, не сводя с меня внимательных карих глаз.
Нет, пожалуй, ей больше пятидесяти, но стройная фигура и ухоженное лицо серьезно ее молодят.
— Мама, — целуя женщине руку, мягко говорит Никита. — Я пригласил к тебе мою Леру, чтобы вы, наконец, познакомились.
Встаю с дивана, на который меня до этого усадила настойчивая Рита, и протягиваю матери Верещагина руку.
— Здравствуйте! Валерия Князева.
По лицу Таисии Петровны пробегает легкая тень:
— Почему же не Верещагина?
Мать смотрит на сына, который, усмехаясь, говорит:
— Лера не захотела. Для меня ее слово — закон. Всё, что хочет любимая. А фамилия — это такая малость.
— Вы очень красивы, Валерия, — с осуждением в голосе говорит Таисия Петровна.
— Не буду просить за это прощения, — спокойно реагирую я. — У всех свои недостатки.
— Прошу к столу! — сухо говорит мать Верещагина. — Поужинаем, пообщаемся, познакомимся поближе с женой моего сына.
— Подождите! — перебивает ее недовольная чем-то Рита. — Ты ее пригласил на наш ужин?
И только видя входящую в гостиную эффектную брюнетку в стильном обтягивающем брючном костюме, понимаю, кого ее. Елена Барон — журналистка, восходящая телевизионная звезда.
— Приветствую всех! — фальшиво улыбаясь, говорит Елена. — Торопилась, как могла! Надеюсь, вам не пришлось меня ждать?
Что за собачья свадьба? Зачем Верещагин собрал на семейный ужин всех своих невест? Впрочем, не всех. Есть еще где-то балерина Екатерина Воронина. Мне, как «жене», это, наверное, должно быть обидно. Но мне очень любопытно, что задумал мой «муж» и зачем. Не из любви же к розыгрышам.
— Мы и не знали, что ждем тебя, — говорит Никита, подозрительно глядя на мать и подругу детства.
— Вот как? — поджимает полные губы Елена и смотрит на меня, безотрывно, практически не мигая.
— Лера! Это моя… знакомая. Елена, — цедит Верещагин, не скрывая, что недоволен ее появлением.
— Очень приятно! — реагирую я, потому что мне действительно приятно. Приятно видеть, как неприятно Верещагину.
— Можно ужинать или еще кто приглашен? — Таисия Петровна вопрошающе смотрит на сына.
— Садимся! — вмешивается Рита, берет меня за руку и тянет к столу.
Странная женщина… Ровесница Верещагина, ей должно быть почти сорок, а ведет себя как двадцатилетняя. Но это не вызывает отторжение, наоборот, симпатию.
Во время ужина мать Верещагина выполняет свое обещание и обстоятельно меня допрашивает:
— Чем занимаетесь, Валерия?
— Сейчас или вообще? — осторожно спрашиваю я, пытаясь выбрать причину ее неприязни к себе.
Причин таких может быть сколько угодно: от паталогической нелюбви к женщинам сына вообще до неприятия меня конкретно.
— Профессия у вас есть? — нелюбезно уточняет Таисия Петровна, слегка скривившись.
— Ты, наверное, модель или актриса? — доброжелательно улыбаясь, подсказывает мне Рита. — Не учительница же? И не библиотекарь, как я?
Елена Барон фыркает на эти Ритины слова, изящно накалывая на вилочку кусочек сыра.
— Не библиотекарь, — улыбаюсь я Рите и смотрю на «свекровь». — Я врач. Педиатр.
Лица у Таисии Петровны, Елены и даже Риты вытягиваются в неподдельном удивлении.
— Педиатр? — пораженно переспрашивает Рита, словно я сообщила им, что работаю токарем-фрезеровщиком шестого разряда. — Да ладно!
— Лера работает по специальности, — подключается к разговору Никита. — И она очень хороший врач.
— Откуда ты знаешь? — кривится в подобие улыбки Елена. — Успел полечиться у Валерии?
— Это наши любимые игры: строгий врач и послушный пациент, — отвечает Верещагин, лениво глядя на Елену. — Как познакомились, так и играем.
Варька сейчас бы покраснела, вскочила и сказала что-нибудь уничижительно умное. Сашка воткнула бы вилку в его красивую ладонь и наблюдала бы за тем, как красиво бежит кровь на белоснежную скатерть. Я же просто положила свою руку на его ногу под столом, сразу почувствовав, как напряглись его мышцы, и промурлыкала, медленно проводя рукой по внутренней стороне бедра:
— Перестань смущать меня, Ники!
— Ники? — мать Верещагина кашляет, сам же он напрягается еще больше и скрипит (клянусь!) зубами в буквальном смысле этого слова.
— У вашего сына чудесное имя! — почти пою я, убирая руку. — И так ему идет!
— Спасибо, — растерянно отвечает мне Таисия Петровна и вспоминает свой первый вопрос. — Надеюсь, сейчас, после… свадьбы вы не будете работать… врачом?
Пока я не спеша обдумываю ответ, Елена Барон, еще изящнее, чем до этого кусочек сыра, накалывает на вилку оливку и обращается к моему «мужу», не давая мне ответить:
— Никита! А разве свадьба уже была? Ты скрыл от нас свою невесту, потом жену. Неужели мы лишились еще и праздника?
— Сейчас это модно! — бросается защищать скрытных молодоженов Рита. — Да и тебя это не касается вовсе!
— Рита! — морщится Таисия Петровна. — Не тарахти, дай поговорить спокойно! Хотя… Сын, ты удивил и меня. Я знаю, как раздражают тебя журналисты и пресса, но не сказать матери!
— Зато сюрприз получился! — Никита подмигивает по-мальчишески гостям и кладет руку на мою ногу, отправляя большую горячую ладонь в путешествие по внутренней стороне бедра.
Поворачиваюсь к нему лицом и вижу, как темнеют от страсти его глаза. Равнодушное выражение лица дается мне с трудом, помогают долгие годы тренировок. Мое безразличие заметно задевает Верещагина, и он крепко сжимает челюсти, убирая руку.
— Работать я буду, — отвечаю я «свекрови» и обращаюсь к Елене. — Я попросила мужа не устраивать широких торжеств — и он пошел мне навстречу. Такой душка!
«Душка» злится. Злость эту выдают слегка раздувающиеся крылья носа.
— Такой уступчивый! Значит, точно влюблен! — хихикает Рита. — Никогда бы про Никитона такое не подумала! И фамилию менять не заставил, и жить у отца разрешает в медовый месяц! Просто чудеса!
— Кто же ваш отец? — хмурится Таисия Петровна. — Тоже врач? Известный, наверное? Князев… не припоминаю…
— Вяземский, — вежливо подсказываю я, наблюдая, как с лица Таисии Петровны мгновенно уходят все краски, просто сползают на шею. — Вяземский Илья Романович.