Какие отрастил когти…
И не ври, что было лень обрезать.
Ты просто мечтаешь вцепиться в то горло,
Которое обещал целовать.
Страшнее нет на свете зверя,
чем обуянный жаждой мести человек.
— Вы дочь Ильи? — шепотом выдыхает Таисия Петровна в наступившей тревожной тишине.
— По крайней мере, так мне говорит моя мать, — осторожно шучу я.
— Никита! — первый раз слышу, как можно визжать шепотом, но мать Верещагина именно визжит, по-другому не скажешь. — Как ты мог!
Замираю, с любопытством глядя на взволнованную бледную женщину. Наконец, хоть что-то прояснится.
— Чувства оказались сильнее, — твердо говорит Никита, взяв меня за руку и утопив мой кулачок в своей широкой ладони. — Лера теперь — часть моей жизни. Главная ее часть! Кто осмелится…
— Что ты! — обиженно перебивает его Рита. — Как ты мог подумать, что кто-то из нас способен…
— Еще как способен. Вернее, способна, — теперь не дает договорить Рите Никита, обводя всех за столом серьезным строгим взглядом, словно предупреждая.
Интересно, кого из этих трех женщин он имеет в виду? Или всех?
Рита досадливо хмурится, вздернув хорошенький курносый носик. Елена Барон смотрит на меня высокомерно, но не более. На лицо Таисии Петровны возвращаются краски, она скорее растеряна, чем раздражена.
Я порчу пафос момента неожиданной репликой:
— Ники! Что ты! У тебя такие чудесные родственники и друзья!
Верещагин вздрагивает от неожиданности, словно вспомнил обо мне только что, и цепким взглядом ловит мой взгляд, пытаясь что-то понять или прочесть. Сейчас хорошо бы томно похлопать ресницами, но это не будет вязаться с моим прежним поведением. Эх… Надо было выбрать другое амплуа, но теперь уже поздно. Образ очарованной дурочки явно будет перебором.
Вспоминаю, как часто мы с друзьями раньше ходили в театр. Там работала заведующей литературной частью Варькина бабушка Елизавета Васильевна. Мы бывали на всех премьерах и капустниках. После успеха школьного спектакля «Недоросль» Варька даже некоторое время хотела стать актрисой. Однажды после очередной премьеры мы сидели в нашей «Пельменной». Варька рассказывала нам, какие амплуа могут быть у актрис, и раздавала их нам.
— Мне хочется играть характерные роли: Проказницу, Клоунессу! — заявляла Варька, послушно открывая рот. Вовка кормил ее горячими пельменями, предварительно дуя на них, чтобы она не обожглась. — Такой простор для выражения эмоций! Я бы развернулась!
— Вы с Вовкой еще за предыдущее не отсидели! — смеялась Сашка. — Но я с тобой согласна! На сцене из тебя бы получилась очаровательная хулиганка.
— Тебе, Сашка, подойдут амплуа и Моралистки, и Свахи, и, прости, Куртизанки! — хихикала Варька, давясь пельменем.
— И смех, и грех! — веселилась Сашка. — Куртизанка-моралистка — звучит многообещающе! А Лерка тогда кто?
— Лерка — Героиня, Влюблённая, даже Злодейка! — возбужденно размахивая руками, вещала Варя. — Я бы очень хотела увидеть ее именно в образе Злодейки! Красивое зло — это очень круто!
Красивое зло. Не думаю, что мне подходит это амплуа. А вот моему «мужу»…
— Никитон! — Рита подмигивает мне. — Семейное торжество все-таки можно было бы провести! Только для своих. Здесь, за городом.
— Обещаю подумать, — лениво отвечает Верещагин, взглядом заставляя меня молчать.
Рита в восторге почти подпрыгивает и снова хлопает в ладоши. Травести! Она точно травести. Так странно, что взрослая женщина выбрала такой стиль поведения.
Таисия Петровна откладывает столовые приборы. Невооруженным глазом видно, что настроение у нее испорчено необратимо.
— Мы можем поговорить, Никита? — спрашивает она, о чем-то мучительно думая. — Наедине.
— Я ненадолго, — многообещающе шепчет Верещагин, целуя мою ладонь и вставая из-за стола.
Никита помогает матери встать, и они выходят из гостиной.
— Уже выбрали, куда поедете в свадебное путешествие? — любопытство веселыми огоньками прыгает в добрых глазах Риты.
— Путешествие? — теряюсь я, и моя искренность удивляет молодых женщин.
— Даже не обсуждали? — не верит мне Рита, смешно выпучив глаза. — Да это же так важно!
— Разве? — пожимаю я плечами.
— Конечно! — Рита даже привстает. — Ты же можешь выбрать какое угодно место! Никитон повезет тебя, куда только пожелаешь!
— Валерия, возможно, мало где была, — сочувственно улыбаясь, встревает в наш диалог Елена.
— Вы правы, — согласно киваю я журналистке. — Я была только в Италии, Испании, Франции, Португалии, Германии, Австрии, Швейцарии, Норвегии, Финляндии, Дании, Японии, Канаде, Штатах.
Каждая отдельно названная страна постепенно тушит в глазах Елены огонек превосходства. Рита неинтеллигентно открывает рот, пораженно глядя на меня.
— Обалдеть! — говорит она.
— Что-то забыла… — мучительно вспоминаю я. — А! Лондон, Англия. Но там я была только один раз, так что ее можно не считать.
— Как я тебе завидую! — стонет Рита. — Я была только в Турции, Греции и Болгарии.
В гостиную возвращается Верещагин.
— Где мой телефон? Рита! Вызови скорую! Маме плохо.
Верещагин говорит спокойно, без надрыва и паники. Он не производит впечатление волнующегося человека. Рита вскакивает и начинает метаться по комнате в поисках телефона.
— Господи! Курица… — бормочет Елена и протягивает Никите свой телефон.
— Вызови сама! — бросает Верещагин, глядя на меня.
Взгляд этот внимательный, пристальный, раздумывающий, словно он решает, что со мной делать именно сейчас.
— Что случилось? — вежливо спрашиваю я. — Что-то серьезное?
— Слабость, — отвечает Никита, не веря в то, что говорит. — У мамы такое бывает. Присутствие врача ее успокоит, и ей станет легче. Просто она придумала повод для волнения. Утверждает, что у нее сердечный приступ.
— Я могу ее видеть? — спрашиваю я, вставая.
— Ты? — недоверчиво говорит Верещагин. — Зачем?
— Не зачем, а почему, — поправляю я его. — Если это действительно сердечный приступ, то тратить время катастрофически опасно.
— Ты детский врач! — встревает со своей репликой Елена.
— Но врач, — вежливо и настойчиво поправляю ее я, глядя на Верещагина.
— Хорошо, — соглашается он, неожиданно беря меня за руку и ведя за собой. — Пойдем!
Мы так и идем, держась за руки, как дети, на второй этаж по широкой дубовой лестнице с удивительно красивыми резными балясинами и перилами. Изящные розы оплетают тонкие столбики, маленькие птички сидят на поворотах перил. Не удерживаюсь и глажу свободной рукой одну из птичек.
— Какая прелесть! — вырывается у меня, когда Никита с удивлением на меня оборачивается. — А какая это птица?
— Птица? — Верещагин не слышит вопроса, он смотрит на мои губы.
— Вот эта, деревянная, хорошенькая… — шепотом объясняю я, непроизвольно облизывая нижнюю губу.
Мужчина сглатывает и отвечает:
— Обещали, что соловей.
Таисия Петровна лежит на краю большой кровати с закрытыми глазами. Верещагин ставит возле кровати стул для меня.
— Разрешите вас осмотреть, — ласково говорю я женщине, настороженно на меня глядящей.
Таисия Петровна щурит карие сыновьи глаза и слабым голосом отвечает:
— Не нужно беспокоиться. Я подожду врача.
— Я врач, — терпеливо напоминаю.
— Я жду настоящего, — устало отвечает она.
— Я настоящий врач, — продолжаю говаривать упрямую женщину. — Я работаю по специальности с первого дня окончания медицинского института. Последний перерыв около полутора месяцев.
— Я жду скорую, — капризничает Таисия Петровна.
— Сердечный приступ — заболевание, от которого умирают в течение нескольких минут, — серьезно говорю я, строго на нее глядя. — Боль в области груди есть? Может, была? Одышка?
— Нет, — неуверенным слабым голосом отвечает мать Верещагина.
— Тошнота, рвота, боль в животе? — настаиваю я.
— Нет, — мотает головой Таисия Петровна.
— Сознание не теряли? — спрашиваю я.
— Не теряла, — твердо отвечает за мать ее сын.
— Что именно болит? — уточняю я. — Именно сейчас что?
— Сердце, — настаивает женщина, положив ладонь на левую грудь.
— Я спрашивала вас про боль в области груди, — терпеливо напоминаю я. — Вы сказали, что ее нет.
— Я просто не поняла ваш вопрос, — защищается Таисия Петровна и повторяет. — У меня болит сердце, и я жду скорую. Спасибо за беспокойство, но от вас мне ничего не нужно.
— Давайте измерим давление, — миролюбиво предлагаю я, не меняя радушного выражения лица.
— Скорая измерит, — ворчит женщина и морщится, как будто попробовала что-то кислое.
Я встаю со стула и поворачиваюсь к Верещагину.
— Скорая так скорая, — говорю я, удерживаясь от насмешки. — Главное, чтобы успели.
Шаги за дверью. Стук. В спальню Таисии Петровны входят мужчина и женщина в белых халатах, сопровождаемые Ритой. Здороваюсь и быстро выхожу в коридор. Спускаюсь на один пролет, когда меня крепким захватом берут за локоть.
— Лера! — Верещагин разворачивает меня к себе. — Ты куда?
— Домой, — доверительно и честно сообщаю я. — Твоей матери плохо, тебе надо быть с ней. Вряд ли мы теперь продолжим наш семейный ужин. Выделяю голосом слово «семейный».
— Почему? — насмешливо недоумевает он. — Ты же понимаешь, что мама слегка преувеличивает. Мы вполне можем продолжить трапезу. Я заказал прекрасный десерт. Моя семья его очень любит.
— Странная у тебя семья, — отвечаю я на эти слова. — Мать и две невесты. Ты точно православный?
Никита не отпускает мой локоть, сжимая свои пальцы еще крепче.
— Я настаиваю!
— Локоть! — напоминаю я.
Верещагин отпускает меня и досадливо морщится.
— Ты не ответил на мой вопрос, — говорю я, удержавшись от того, чтобы потереть руку в том месте, где он меня держал. — Твоя семья — это только мать?
— Благодаря твоему отцу — да! — лицо Верещагина каменеет, глаза темнеют, челюсти сжимаются.
Лед тронулся! Мы приблизились к чему-то важному. Теперь надо, соблюдая осторожность, вывести Верещагина из себя, чтобы ситуация стала понятнее. И я рискую:
— Может, всё-таки благодаря твоему?
И оказываюсь в жестких сильных объятиях прижатой к каменной груди. Табачно-мятный аромат тут же подавляет все остальные запахи и даже звуки. Сначала смотрю на верхнюю пуговицу его серой рубашки, потом медленно поднимаю на него глаза. Он сверлит меня сумасшедше тяжелым взглядом, подавляющим, подчиняющим, наказывающим.
— Считаешь эту тему подходящей для шуток? — выдыхает он, вжимая меня в себя еще сильнее, буквально расплющивая.
Некстати вспоминаю, как Вовкины младшие братья так же крепко прижимали к себе подаренного им нашей компанией котенка Филиппа. Варька охала, пытаясь объяснить мальчишкам, что малышу больно, а я представляла на месте несчастного котенка Сергея-Филиппа и испытывала мрачное удовлетворение. До сих пор стыдно перед котенком… Особенно теперь, когда я на его месте.
Скоро мое тело станет просто сплошным синяком. Хочется вырваться из ненавистных объятий, но я терплю. На кону больше, чем синяки.
— Я считаю, что все твои действия — следствие одному тебе известного преступления, которое ты приписываешь моему отцу. Если бы мой отец был виноват на самом деле, то, я уверена, ты нашел бы законный способ его наказать, — говорю я, не отводя спокойного взгляда.
— В том-то и дело… — цедит сквозь зубы Верещагин. — Не если бы…
— Можете огласить? — предельно вежливо интересуюсь я.
— Огласить что? — теряется Верещагин, не двигаясь и уже буквально срастаясь своим телом с моим.
— Список преступлений моего отца, — поясняю я. — Хорошо бы и мой.
— Твой? — губы Верещагина медленно опускаются к моим губам.
— Мой. Список моих преступлений, — подсказываю я, не дергаясь и не уворачиваясь, почти в его рот, который прижимается к моему в ожидаемом терпком поцелуе.
Теперь я готова к поцелую, но он все равно меня потрясает. Напором, силой мужской страсти и гнева, словно я виновата в том, что Верещагин меня целует. Словно он не хочет этого делать, а я его заставляю. Сильные губы забирают мои себе, подавляя и наказывая. Но я не отвечаю. Слишком рано. И много чести. И Никита останавливается, резко отпускает меня, почти отталкивая.
— Ваш список готов! — с презрением говорит он. — Начнем с первого пункта?
В этот момент на лестнице раздаются шаги: это спускаются врачи скорой и Рита. Она суетится, обгоняя врачей.
— Никитон! Маме лучше. Она просто переволновалась, — докладывает Рита с широкой радостной улыбкой, в эмоциональном порыве бросаясь Верещагину на шею. Никита обнимает ее, пристально глядя мне в глаза.
— Я рад, — мрачно говорит подруге Верещагин.
Он сам провожает врачей, что-то негромко у них спрашивая. Мы с Ритой спускаемся в гостиную. Елена Барон полулежит на красном диване, уткнувшись в телефон.
— Как Таисия Петровна? — рассеянно спрашивает она. — Ей лучше?
— Лучше! — Рита идет за своим бокалом и залпом выпивает белое сухое вино. — Ух! И переволновалась же я!
— Как всегда! — небрежно фыркает Елена. — Не утомляет?
— Нет! — беззлобно отвечает ей Рита, показав язык. — Это тебе безразлично здоровье мамы Никитона!
— Не блажи! — брезгливо морщится Елена. — Всё с ее здоровьем в порядке. Нервы. Что с ужином? Он закончился?
— Только начинается! — в голосе вернувшегося Верещагина я слышу злорадные нотки. — Нас ждет горячее и десерт!
Семейный ужин-фарс продолжается. За столом господин Верещагин, его «жена» и две подруги. Варька сказала бы «конфуз». Сашка…, в общем, тоже сказала бы…
— Прекрасное мясо! — хвалит жаркое из кролика Рита. — Соус — песня! Ты попробовала, Лера?
— Я не ем крольчатину, спасибо, — вежливо отвечаю я, отдавая должное красной рыбе в икорном соусе.
— Почему же? — ухмыляется Елена. — Жалко пушистого зверька?
— И поэтому тоже, — мягко отвечаю я, начиная внимательно разглядывать Елену: от высокого лба и красиво подведенных глаз до пухлой нижней губы, созданной для горячих поцелуев. Вот интересно, Верещагин ее целовал, так, как меня? Какая ерунда меня интересует! Я продолжаю исследовать лицо Елены и заканчиваю. — А крокодилов не ем, потому что противно.
На лице журналистки Барон появляется выражение растерянности и досады. Пока она раздумывает, что мне такое ответить, чтобы меня расстроить, кулинарная беседа продолжается.
— А мы с Никитоном ели медведя и кабана! — сделав страшные глаза, рассказывает Рита. — Никитон — охотник!
— Хороший? — интересуюсь я у Риты, но смотрю в глаза Никите.
— Опытный, — отвечает он с предупреждающей интонацией в голосе, и я понимаю, какую охоту он имеет в виду.
— Это страсть? — балансирую я на грани дозволенного, отправляя в рот кусочек ароматной рыбы. — Настоящая?
— Безудержная, — отвечает мне Верещагин, затягивая мои глаза в поединок взглядов. То, что мы ведем пикировку при свидетелях, добавляет моменту и пикантности, и адреналина.
— Надо найти способы для удержания, — советую я, начав игру словами.
— Безумная, — предлагает Верещагин.
— Всё надо делать с умом, — поучаю я, пригубив бокал вина.
— Бешеная, — парирует Никита. — Ум не справляется с бешенством.
— Ум должен справляться со всем, — умничаю я, отставляя бокал и видя, как вытянулись и застыли лица Елены и Риты. Елена растеряна и напряжена. Рита удивлена, но довольна. — Иначе безудержность, безумство и бешенство сыграют с тобой злую шутку.
— Потому что упущу? — впиваясь в меня горячим темным взглядом, спрашивает Верещагин, забирая в плен мою руку и тягуче медленно поглаживая косточки на тыльной стороне ладони.
— Потому что она слепая, стихийная, звериная, а значит — гибельная, — честно говорю я его бешеному взгляду.
— Главное, чтобы была ответной, — вдруг произносит Верещагин, до боли сжимая мою плененную руку.
— И даже в этом случае она может быть роковой, — убедительно говорю я, забирая свою руку.
— Ничего себе! — встревает в наш опасный до странности диалог Рита. — Аж искры от вас! Кстати! А как вы познакомились?
— О! — радостно восклицаю я, копируя эмоцию подруги Варьки Дымовой. — Это весьма занимательная история. Ники обожает ее вспоминать!
«Ники» приподнимает брови в растерянном удивлении, но очень быстро справляется с собой и саркастически лениво говорит Рите:
— День нашего знакомства с Лерой я не забуду никогда. Это было почти два года назад. Зима. Февраль. Германия. Винтерберг. Горнолыжный курорт. Друг перетащил меня туда из Брёй-Червинии в Альпах. Сам он только учился кататься. В Винтенберге невысокие, некрутые трассы. Там учиться легче. И красиво очень: практически все площадки в лесах, а половина ночью освещается.
Чувствую, как холодеют ладони и ступни, покрываясь мурашками. Я помню. Тогда отец подарил мне эту поездку и взял измором, настаивая, чтобы я отдохнула. Я сдалась и решила, наконец, научиться кататься на горных лыжах.
В нашей компании профессионалом-виртуозом был, конечно, Игорь. Он три-четыре раза в год улетал в Европу кататься: Зельден, Давос, Межев, Гудаури, Банско, Сьерра-Невада, Энкамп — всех мест и не помню. Макс с Вовкой катались редко и в охотку, но в России. Прекрасно катается Сашка. Она вообще все делает прекрасно. Это самый обучаемый человек из всех, каких я встречала за всю свою жизнь. Варька и я даже не пробовали никогда кататься. Я переживала за состояние левого колена, в детстве поврежденного во время занятий художественной гимнастикой. Варька вообще не спортивный человек. Нет, если бы она решилась, наши мальчики бросились бы ей помогать, но она категорически отказывалась, смеясь:
— Я боюсь. Трусу не место за рулем и на горных лыжах. Я даже на санках кататься с горки трушу. Оставьте меня, мои фронтовые друзья! Бросьте в окопе!
Тогда, в Винтенберге, я просила инструктора женщину, но мне достался молодой мужчина, влюбившийся и трогательно заботившийся обо мне. К концу первой недели я уже не знала, куда скрыться от его восторженно распахнутых глаз и куда ставить милые букетики, которыми он ежедневно меня одаривал. Хотела отказаться от его услуг, но он так обиженно на меня смотрел, что делать этого не стала. Кроме того, Эрик неплохо говорил по-русски, благодаря русской бабушке.
— И однажды на ночной трассе Лера упала в мои руки как подарок небес, — глядя на меня без тени улыбки говорит Верещагин, и на меня накатывает волна тошноты.
Я помню эту странную ночь, мое решение покататься при свете фонарей и мое нелепое падение под ноги высокому горнолыжнику во всем черном. Всего несколько минут назад мы с Эриком с неподдельным восхищением смотрели на виртуозно катающегося мужчину — и вот я лежу у его ног, потому что меня подвело колено, и я резко уехала вправо, спасаясь от острой боли и перераспределяя нагрузку на правую ногу.
Я ничком лежала у его ног, считая до ста и утихомиривая вырывающееся из груди сердце. Рывок — и сильные руки придали моему телу вертикальное положение. Черный костюм, черный шлем с тонированной защитой. Пока Эрик спускался к нам, черный человек успел ощупать меня с шеи до щиколоток. Деловито, молча, быстро.
— Лера! — кричит взволнованный Эрик, подъезжая к нам. — Колено?
Черный человек салютует нам лыжной палкой и стремительно уезжает.
— Она упала к моим ногам, — рассказывает Верещагин и начинает бессовестно врать. — Я поднял ее. Она сняла шлем и маску — и всё! Я готов!
— Какая прелесть! — всплескивает руками Рита. — Как романтично! Познакомиться на горнолыжной трассе! А тебе, Лера, Никитон тоже сразу понравился?
Смотрю в нагло смеющиеся глаза «мужа» и отвечаю с легкой иронией:
— Еще как! Ники тоже снял шлем, поцеловал мою руку…
— И сделал предложение! — перебивает меня Верещагин.
Встаю на паузу: не знаю, что сказать на это. А Верещагин продолжает:
— Так и сказал на ее «спасибо»: «Вам придется выйти за меня замуж, чтобы отблагодарить за спасение жизни!»
— А ты? — зелено-карие глаза Риты, обращенные ко мне, светятся недоверием. Елена фыркает, но ничего не говорит.
— А я женщина возрастная, — вздыхаю я, на ходу сочиняя ответ, — на тот момент почти с тридцатилетним пробегом. Как не воспользоваться случаем? Вдруг больше никто не предложит?
— Да ладно! — ворчит Рита. — Врете?
— Чуть-чуть, — насмешливо отвечает на упрек подруги Никита.
— Ладно! Не хотите — не рассказывайте! — Рита смеется. — Главное, что вы любите друг друга и теперь вместе!
— Да, — соглашается с ней Верещагин. — Это главное.
— И как ты преодолел свое отношение к Вяземскому? — вдруг спрашивает Елена, чуть отодвинувшись от стола и положив ногу на ногу. — А как же месть? Или это и есть месть?
В гостиной наступает вязкая тишина, слышно только, как почти бесшумно передвигается девушка, прислуживающая нам за столом.
— Самый обидный род мести — признать обидчика недостойным нашей мести, — спокойно отвечает Елене Верещагин. — Встретив Леру, я по достоинству оценил слова Сенеки. Наши отношения важнее.
— Красиво! — тут же подтверждает Рита, подобострастно глядя на друга.
— А как же четыре основных потребности человека? — пропитав интонацию ехидством, спрашивает Елена. — Еда, сон, секс и месть? Оставаясь неудовлетворенными, они мешают жить, отравляя существование.
— Я никогда не смогу быть достаточно удовлетворенным, — соглашается с Еленой Никита. — Но меня ждет насыщенная счастливая жизнь с Лерой, и каждый день я буду искать нового удовлетворения.
Слова Верещагина звучат двусмысленно. Рита краснеет, смущенно мне улыбаясь. Елена нервно кусает нижнюю губу.
— Это игра не в одни ворота, — улыбаюсь я Верещагину, вложив в свою улыбку намек.
Он замирает, глядя на меня, потом расслабляется и улыбается в ответ:
— Так еще интереснее!
Елена мрачнеет, продолжает нервно кусать нижнюю губу.
— Что-то случилось? — неприятно слащавым голосом спрашивает у нее Рита. И сам вопрос, и реакция на него Елены доставляют Рите удовольствие.
— Не могу дождаться десерта! — говорит Рита, чтобы поддержать беседу.
— Как и я, — медленно произносит Верещагин, лаская взглядом мои скулы, губы, подбородок, шею и показывая мне и своим гостьям, что, вернее, кто достанется ему на десерт.
— Пока накрывают чай и кофе, предлагаю тебе прогуляться, — приглашает меня Никита.
— Прекрасная мысль! — подскакивает Рита, но тут же плюхается на место и виновато улыбается мне после слов Верещагина:
— Молодожены прогуляются вдвоем, если вы не против.
— Конечно, не против! — мгновенно реагирует Рита. — Мы понимаем!
На лбу Елены Барон бегущая строка «Против!», но это никого не волнует. Снова ведомая за руку, я иду за мужчиной. Теперь в сад возле трехэтажного загородного дома. Виктор Сергеевич безмолвной тенью возникает сзади.
— Не надо! — резко реагирует Верещагин.
— Плащ для Валерии Ильиничны, — настойчиво напоминает Виктор Сергеевич.
— Не надо, — прошу уже я.
Погода во второй половине дня снова наладилась: ленивое сентябрьское солнце появилось на серо-облачном небосклоне — «что? не ждали?», ветер стих.
— Плащ, Валерия Ильинична! — продолжает настаивать мой личный охранник, работающий на Никиту Алексеевича, и неожиданно добавляет. — Пожалуйста!
Освобождаю свою руку и возвращаюсь на пару шагов назад. Виктор Сергеевич помогает мне надеть плащ и еле слышно шепчет на ухо:
— Я рядом.
— Я справлюсь, — так же тихо отвечаю я. — Но… спасибо.
Наши неторопливые шаги по дорожкам, выложенным серой плиткой и украшенным солнечными пятнами. Журчание маленького каскадного фонтана в глубине сада. Стук моего сердца. Масса противоречивых назойливых мыслей, терзающих сознание. Руки я убираю в карманы плаща, не давая взять себя за руку.
— Нас прервали, — вежливо напоминаю я. — Ты начал говорить о том, что же всё-таки тебе нужно и зачем придумана эта странная женитьба.
— Версия с курортом не прокатила? — усмехается он.
— Не прокатила, — киваю я, останавливаясь возле огромного розария.
Кустовые розы, в основном желтые и белые, яркими нежными островками дополняют красоту сада.
— Так за что же ты мстишь? — спрашиваю я, не отводя взгляда. — За смерть отца? Мой отец виновен в смерти твоего?
— Ты прямолинейна, — отвечает Никита. — Нет. Не верно. Я не виню Вяземского в смерти Верещагина. В его смерти виноват совсем другой человек.
Моя теория расползается на глазах, но я не показываю вида, что удивлена.
— За что тогда мстить Вяземскому? — возвращаюсь я к своему вопросу.
— За мою мать, — говорит Верещагин. — В смерти моего отца виновата моя мать.
— И какая связь с нашей… свадьбой? — спокойно спрашиваю я, хотя его последние слова меня поражают. — Я здесь причем?
Верещагин, прищурившись, смотрит на меня. Скулы его обостряются, выражение лица не предвещает ничего хорошего.
— Твой отец забрал у меня мою мать, я заберу у него его дочь.
— Забрал мать? — позволяю себе переспросить. — Таисию Петровну?
— Да. Та женщина, с которой ты сегодня познакомилась, — моя мать. Но она перестала ею быть в полном смысле этого слова, когда обманула моего отца и стала любовницей Вяземского, — Верещагин говорит устало, отрешенно, словно повторяет слова, много раз проговоренные до этого.
Молчу. Жду, что он скажет дальше. Верещагина это удивляет, но он продолжает:
— Она никогда не станет моей матерью снова. А ты сделаешь для меня кое-что и не сможешь больше быть его дочерью. Вернее, он перестанет считать тебя ею.