Не делай зла — вернется бумерангом,
Не плюй в колодец — будешь воду пить,
Не оскорбляй того, кто ниже рангом,
А вдруг придется что-нибудь просить.
Не предавай друзей, их не заменишь,
И не теряй любимых — не вернешь,
Не лги себе — со временем проверишь,
Что этой ложью сам себя ты предаёшь.
То, что сказал только что Верещагин, видимо, очень важно для него. Я понимаю, что каждое слово, брошенное мне, подобрано и подготовлено заранее. Но меня его слова не впечатляют. Во-первых, он явно переоценивает мою роль в жизни моего отца. Во-вторых, таких заявлений без объяснения недостаточно.
— Не вижу связи и логики, — говорю я «мужу». — Ничего противоестественного, грязного, подлого по отношению к моему отцу я делать не буду. Влияния на Вяземского я не имею. Ты выбрал не ту женщину.
— К сожалению или к счастью, у Вяземского нет других дочерей, — пожимает плечами Верещагин. — И ты ничего не поймешь до того, как это произойдет. Уверяю тебя, твой отец уже в курсе и в шоке. Ты знаешь, почему его нет в Москве?
— Потому что он в Киеве, — отвечаю я.
— Потому что ему срочно пришлось туда вылететь, чтобы понять, что происходит, — Верещагин горько усмехается. — И если сейчас он не лежит в больнице с настоящим сердечным приступом, в отличие от моей матери, то уже летит обратно, чтобы предотвратить то, что предотвратить невозможно.
— Много слов — минимум информации, — возражаю я. — До этого момента вы производили впечатление делового человека.
— Я не буду на тебя охотиться, — резко выдыхает Никита. — Ты уже мой трофей. Согласна ты с этим или нет.
— Естественно, не согласна, — спокойно отвечаю я. — У тебя ничего не получится.
— Посмотрим, — так же спокойно реагирует на мои слова Верещагин. — Мы никуда не торопимся.
— Я тороплюсь домой, — сообщаю я. — Ужин весьма затянулся и мало похож на семейный.
— Но ведь и семья у нас с тобой необычная, — напоминает мне «муж». — С сегодняшнего дня мы живем здесь, в этом доме, все вместе. А еще у нас есть своя квартира. Большая, современная, красивая.
— Все вместе? — совершенно искренне смеюсь я, игнорируя информацию о «нашей» квартире. — Втроем или вчетвером? Балерина тоже подъедет?
Верещагин морщится:
— Все вместе — это с моей матерью. Рита часто приходит в гости. Она мой друг. Елена… как появилась сегодня и благодаря кому, я разберусь.
— Ну, слава богу! — картинно выдыхаю я. — А то я решила, что ты завел гарем. Рита мне, честно говоря, понравилась, но и с ней в одном гареме я бы быть не хотела.
— Многоженство меня не привлекает, — отвечает Верещагин, неожиданно сделав шаг в мою сторону и обняв меня. — Да и кому придет в голову желать другую, когда есть ты?
— Обоюдное желание не привлекает тебя? — смело спрашиваю я, не пытаясь освободиться. — Тогда тебе придется применить силу.
— Не придется, — в карих глазах поднимается волна страсти, захлестывая и его, и меня.
Поцелуй опьяняющий. Я понимаю, что ждала его, этот третий поцелуй Верещагина. Даже готовилась. Поэтому и справилась. Меня не сломили ни его крепость, ни его сладость, ни его продолжительность.
— Я устала целоваться с тобой, — намеренно оскорбляю я недовольного отсутствием моей реакции мужчину. — Я привыкла к другим поцелуям.
Сильные пальцы приподнимают мой подбородок.
— Я уже предупреждал тебя, — цедит он. — Нельзя говорить своему мужчине о тех, что были у тебя раньше.
— Вот когда у меня будет мой мужчина, тогда и воспользуюсь твоим советом, — освобождаюсь от захвата. — Пора прекращать этот фарс. Я уезжаю. Привет маме и подругам!
Не успеваю пройти и пары шагов, как меня останавливают.
— Тебе придется остаться. Тебя попросит об этом твой отец.
Не скрываю удивления и холодно спрашиваю:
— Зачем ему это делать? — раз. Зачем мне его слушаться? — два.
— Подождем. Посмотрим, — отвечает мне Верещагин, контрастно мягко предыдущим попыткам взяв за локоть и провожая в дом.
Елены Барон в гостиной уже нет.
— Елена просила извиниться за нее. Ее вызвали на телевидение. Улетела птичкой — видимо, что-то предложили, — рассказывает нам довольная Рита.
Мы молча возвращаемся за стол.
— Вишня в вине. Домашнее мороженое. Панна Котта. Еще фондан! — рекламирует десертный набор Рита, облизывая ложечку, которой подцепила вишенку, и обращается ко мне, говоря горячо и убедительно. — Лера! Мне так хочется познакомиться с тобой поближе, подружиться! Я всю жизнь рядом с Никитоном. Я тоже важная часть его жизни!
— Несомненно, важная, — аккуратно соглашаюсь я, не решаясь на ответный порыв. Я не против новых друзей, но мне достаточно старых. Но вслух я этого не говорю. Мне вообще не хочется говорить. Надо переварить то, что сказал мне Верещагин. И позвонить девчонкам.
— Валерия Ильинична! Вас к телефону, — в гостиной появляется Виктор Сергеевич и протягивает мне свой телефон.
Прошу прощения и выхожу из-за стола в соседнюю комнату.
— Лера! — взволнованный голос отца звучит как-то странно, словно он не верит в то, что всё происходит на самом деле. — Ты у Верещагина?
— Да, — отвечаю я. — Мой… муж пригласил меня на ужин. Ты находишь, что это звучит странно? Поверь мне, я тоже. Я ждала от тебя информации, но не получила. Теперь я здесь.
— Возвращайся немедленно домой! Виктор Сергеевич сейчас же тебя привезет! — в голосе отца если не настоящая паника, то что-то похожее на нее.
— С удовольствием! — почти эмоционально отвечаю я ему. — Скоро буду!
Возвращаюсь в гостиную, чтобы попрощаться, прежде всего, конечно, с Ритой, но не сразу, пару минут стою у дверей, раздумывая. Верещагин стоит у окна гостиной и тоже разговаривает по телефону.
— Да, Илья Романович. Вы поняли верно. Всё будет именно так, как я сказал. Решение зависит от вас и только от вас.
Никита оборачивается в мою сторону и продолжает разговор, не отводя от меня насмешливого взгляда:
— Вы знаете, что должны сказать своей дочери. Вам придется положиться на мое слово. Не верите? Что ж… Другой гарантии для вас у меня нет.
Верещагин слушает ответ моего отца и спрашивает того:
— Так я передаю трубку Валерии Ильиничне? Лера! С тобой хочет поговорить твой отец.
Тщательно скрывая недоумение, беру телефон.
— Лера! — голос отца сух и жесток, как наждачная бумага. — Я не могу объяснить тебе сейчас все подробности, но пока тебе нужно остаться в доме… Верещагина.
Мне хочется спросить отца, в своем ли он уме, здоров ли он, не держит ли возле его виска дуло пистолета какой-нибудь громила, но я не спрашиваю. Насмешливо беспокойным взглядом меня сверлит Верещагин. Решаюсь на импровизацию для проверки дальности ограничительных буйков:
— Хорошо, папа, я вернусь домой. Прямо сейчас и выезжаю.
Насмешка на лице Верещагина тает, как тонкий снежок под весенним солнышком. Он хмурится и недоверчиво смотрит на меня, словно ослышался.
— Подожди, дочь! — в голосе отца я второй раз в жизни различаю нотки искреннего волнения. Первый раз на моей памяти он волновался почти месяц назад, когда я упала в обморок. — Я понимаю, как это выглядит со стороны… Но, Лера, так надо. Всего на несколько дней. Я найду способ договориться с ним.
— Хорошо, — как можно равнодушнее отвечаю я. — Что-то еще?
— Да. История с твоим замужеством — мой промах и его фарс. Ты не должна… — отец замолкает и старается подобрать нужные слова, но не может.
Терпеливо жду, рассеянно улыбаясь Рите, которая переводит ничего не понимающий взгляд с меня на Никиту и обратно.
— Прости, ради бога, Лера. Что бы ни сказал Верещагин, ваш брак я аннулирую очень скоро, и ты не должна…, - отец снова замолкает, решаю ему помочь.
— Я поняла, папа, что ты хочешь сказать, не волнуйся.
— Лера! Я обещаю тебе, что разгребу эту историю, — твердо говорит отец. — И очень скоро.
Мне хочется посоветовать ему, чтобы он подогнал для этого экскаватор, но слишком много ушей слушает наш диалог, и я просто прощаюсь.
— Что-то случилось? — нетерпеливо выпытывает Рита. — Что же? Это серьезно?
— Всё просто прекрасно! — Верещагин рисует на лице улыбку Чеширского кота. — Я уговорил Леру сегодня остаться со мной, меняя предыдущие договоренности.
— Как мило! Так и до свадебного ужина для друзей и родственников недалеко! — умиляется Рита, по-детски хихикая, и просительно обращается к Никите. — Можно мне сегодня тоже остаться?
Верещагин смотрит на меня и отвечает ей:
— Нет, Рита. Сегодня не до тебя. Извини. Сейчас вызову тебе такси.
— Я понимаю, — вздохнув и подмигнув мне, говорит подруга Верещагина.
Как же ты не права, Рита… Ничего-то ты не понимаешь…
Через полчаса мы остаемся одни. В гостиную бодрым шагом заходит Таисия Петровна и, увидев меня, сидящую за столом с чашкой чая, резко останавливается, словно налетела на невидимое препятствие. Еще как видимое!
— Тебе лучше, мама? — саркастически усмехаясь, спрашивает Верещагин. — Настолько, что ты даже встала, преодолев боль в сердце?
— Я живу с этой болью много лет! — кривится в печальной улыбке Таисия Петровна. — Жаль, что ты, сынок, этого не понимаешь.
— Я понимаю больше, чем ты думаешь, — возражает Верещагин матери. — Но я рад, что тебе легче.
По выражению лица моего «мужа» понятно, что он не рад, а совершенно не сомневается, что ей и тяжело-то не было.
— Чашечку горячего зеленого чая! — устало просит Таисия Петровна у прислуживающей девушки. — Только обязательно «Три самурая»!
Неожиданно Таисия Петровна обращается ко мне:
— Не хотите попробовать, Лера, мой любимый чай? Он с дыней, персиком, грушей, киви, лимонной травой, цветками граната и мальвы.
— Нет. Спасибо. Похоже на компот, — миролюбиво отвечаю я женщине. — Звучит заманчиво, но я уже выпила две чашки черного чая.
— Черный чай портит цвет лица, — наставляет меня Таисия Петровна.
— Такое лицо невозможно испортить, — возражает ей Верещагин, беря мою руку и целуя ее. — Не лицо — икона.
— Обожествлять женщину не в твоих привычках, — поджав тонкие губы, подведенные свежей розовой помадой теплого оттенка, говорит Таисия Петровна.
— Я изменил многие свои привычки, мама. И не только благодаря Лере, но и тебе, — не глядя на мать, отвечает сын. — Мои представления о женщине, заложенные и воспитанные еще отцом, претерпели существенные изменения.
Таисия Петровна снова поджимает губы, но ничего не говорит.
Зато не молчу я:
— Не стоит обожествлять никого. Ни женщину, ни мужчину. Так разочарование слабее и менее болезненное. Но в любом случае переосмыслить свой жизненный опыт всегда полезно.
— У тебя, дорогая, тоже есть такой опыт? — ласково спрашивает меня Верещагин.
— Мне тридцать лет, — напоминаю я. — Конечно, есть.
— А мне почти сорок, — напоминает он. — Но мне неприятно слышать о твоем опыте, касающемся других мужчин.
Таисия Петровна осуждающе смотрит на нас, ведущих новый странный диалог. Мы как будто прощупываем чужую территорию ночью и вслепую.
— Большинство мужчин предпочитают строить серьезные отношения с женщинами из порядочных семей. Им не хочется связываться с неадекватными женщинами, имеющими негативный семейный опыт, — говорю я.
— Ради чувств можно и рискнуть, — тут же отвечает Никита. — Когда мужчину охватывают чувства, он становится слепым.
— И глухим, — добавляю я.
— Тоже опыт? — быстро спрашивает Верещагин и лениво добавляет. — Как тебе за тридцать лет удалось не попасться на крючок самой и никого не поймать?
— Я не люблю рыбалку и охоту, — вслух рассуждаю я, видя, как лицо «свекрови» с каждой нашей репликой, небрежно брошенной друг другу, вытягивается от удивления все сильнее.
— Между вами все хорошо? — осторожно спрашивает она нас.
— Между нами чувство, которое трудно удерживать в рамках, — снова не глядя на мать, поясняет сын. — Держусь из последних сил.
После этих его слов краснеет Таисия Петровна, а не я, как было бы положено.
— Ты смущаешь мать! — вяло возмущается она.
— Хотел смутить не ее, — честно отвечает Верещагин, прожигая меня тяжелым взглядом еле сдерживающего свой порыв человека. — Но Лера у нас человек сдержанный.
— В отца, — парирую я, внимательно наблюдая за реакцией «родственников».
Таисия Петровна нервно сглатывает, отставляя чашку с чаем. Верещагин прищуривается и говорит:
— Я вижу.
Я понимаю, какое чувство он имеет в виду. Это презрительная ненависть. Он презирает меня за то, что сделали когда-то мой отец и его мать. Почему же тогда не самого себя?
— Я устала и хотела бы отдохнуть, — обращаюсь я к «мужу». — У меня много планов на завтрашний день.
— Можно ознакомиться? — лаская взглядом мою шею, интересуется Никита. — Я мог бы помочь.
— Это девичьи заботы, — отмахиваюсь я, вставая и вопросительно глядя на Верещагина.
Он тоже встает и протягивает мне руку. Под подозрительным взглядом матери мы выходим из гостиной и снова поднимаемся по лестнице с чудесными птичками на поворотах перил. Теперь это не второй, а третий этаж. За нами бесшумно движется Виктор Сергеевич.
— Уверена, что мы идем не в мою спальню? — с ленивой усмешкой спрашивает Верещагин.
— Надеюсь на это, — отвечаю я и оказываюсь прижатой к нему.
— Ты не можешь этого не чувствовать, — шепот щекочет висок и ухо.
— Чего? Можно пару подсказок? — уточняю я.
— Влечения, желания, — подсказывает Верещагин, положив большую ладонь на мою спину и поглаживая ее.
— Не буду извиняться, но… нет… не чувствую, — честно вру я, мягко освобождаясь от объятий. — И мне неприятно, Никита.
— Что именно тебе неприятно? Это? — Верещагин привлекает меня к себе и прижимается к моему лбу в каком-то целомудренно братском поцелуе.
— Это неприятно? — Никита спускается поцелуем на переносицу, на кончик носа, на губы.
Этот поцелуй как обещание чего-то большего, намного большего. Мужские губы не сминают мои, как в предыдущий раз, а будто пробуют на вкус. Легко, словно опасаясь, что вкус может не понравиться, не подойти, оттолкнуть. Потом эта робость преодолевается настойчивым напором: мои губы пытаются раздвинуть, но это не получается.
— Мне казалось, что ты понимаешь человеческую речь, — равнодушно упрекаю я, не вырываясь и не повышая голоса.
— Кукла тряпичная! — резко бросает Верещагин, сжимая кулаки и отступая назад на шаг.
Позади нас раздается негромкое кашлянье.
— Ты еще и дуэнья? — раздраженно, желчно спрашивает Никита, оборачиваясь к Виктору Сергеевичу.
— По вашему же приказу, — спокойно напоминает охранник.
— Это приказ касался всех, кроме меня, — металлическая интонация появляется в голосе Верещагина.
— Таких уточнений вы мне не давали, — продолжает настаивать Виктор Сергеевич.
— Где же моя комната? — прерываю я диалог мужчин.
— Я покажу, — Виктор Сергеевич жестом предлагает мне двигаться дальше по коридору.
— Доброй ночи! — вежливо желаю я Верещагину и иду за охранником.
— Я буду под дверью, спокойной ночи! — Виктор Сергеевич поворачивается, чтобы выйти из гостевой спальни, в которую только что меня привел.
— Зачем? — не могу удержаться от легкой иронии. — Охранять от собственного хозяина?
— Работодателя, — поправляет меня Виктор Сергеевич.
— Есть разница? — не верю я.
— Да, — отвечает он просто и уверенно.
— Вы всерьез будете караулить меня под дверью? — пытаю я охранника.
— Не караулить. Охранять, — он снова меня поправляет.
— От кого? — улыбаюсь я. — От Верещагина или вора-домушника?
— От всех, — улыбается он в ответ. — Спокойной ночи!
Аккуратно вешаю свой костюм на пустые вешалки в пустой шкаф. На полках нахожу несколько махровых халатов, женских домашних костюмов разных цветов и разных размеров в магазинной упаковке. Невольно ухмыляюсь. Под любую невесту и жену подойдет, любого калибра: маленькую и высокую, стройную и пухленькую.
В бело-розовой ванной комнате (для Барби!) есть все, чтобы снять макияж, а потом его нанести. Господин Верещагин приготовил для любой гостьи практически все. Будут в восторге женщины всех возрастов и типажей. От разнообразия выбора косметики захлебнутся слюной и брюнетки, и шатенки, и блондинки. Смотрю на разноцветные баночки. Варька на моем месте схватила бы каждую и перенюхала бы содержимое.
Контрастный душ принимаю, тщательно спрятав волосы под шапочку. Не хочется их мочить и потом долго сушить. Сосредоточенно, не торопясь, расчесываю волосы перед изящным дизайнерским туалетным столиком с изогнутыми ножками. Собравшись мыслями, звоню Сашке и долго, подробно пересказываю события сегодняшнего вечера.
- Вот индюк! — возмущается Сашка.
— Почему индюк? — смеюсь я.
Я расслабляюсь, как только слышу Сашкин голос, словно перелезла из новых жмущих туфель в старые любимые тапки.
— Не знаю! — хохочет Сашка. — Пришло в голову. У бабушки в деревне был. Огромный, противный и злой.
— Огромный и злой — да, — подтверждаю я. — Но не противный.
— Что я слышу?! — вопит Сашка. — Лерка! Ты поплыла?!
— Нет, — неуверенно отвечаю я подруге. — Правда, Саш, не поплыла, но и оговаривать его не буду. Что-то гложет его. Не дает жить спокойно. У них с отцом война. Давняя и тотальная.
— Кошмар! — констатирует Сашка. — Он на тебе женился тайком, чтобы наказать за что-то твоего отца. Ведь даже не скрывает, что мстит! Подумаешь, его мать была любовницей твоего отца! Тоже мне трагедия! Ему ж не четырнадцать, чтобы так реагировать!
— Ему почти сорок, — соглашаюсь я с доводами Сашки.
— Вот! — настаивает она. — Просто он пользуется личными причинами, чтобы замаскировать свои финансовые игры. К гадалке не ходи — здесь замешаны деньги. Большие деньги!
— Скорее всего, — еще раз соглашаюсь я. — Но есть еще что-то, связанное со смертью его отца. Он же сказал, что винит собственную мать.
— Вот и разбирался бы с ней! — возмущается Сашка. — И зачем ему нужно, чтобы ты ночевала в его доме? Чтобы сплетен не было?
— Вот уж что ему точно безразлично, так это сплетни, — уверенно говорю я. — Верещагин убежден, что я, будучи его женой, обязательно помогу ему справиться с собственным отцом.
— Странная уверенность, — размышляет Сашка. — Мне не пора приехать?
— Нет! — смеюсь я. — Такие козыри в начале игры не выкладывают.
— Ладно! — ворчит довольная моим комплиментом Сашка. — Только обещай, Лерка, что ничего не будешь скрывать от нас! Мы с Варькой волнуемся очень! Позвони ей, она тоже ждет.
Сначала торжественно обещаю Лерке ничего от них не скрывать и звонить постоянно, потом набираю Варьку.
— Леруся! — радуется Варя. — Как же я рада тебя слышать!
Второй вариант моего рассказа обо мне и Верещагине получает совсем другую реакцию и другую оценку.
— Странно, Лера, — задумавшись, говорит Варька. — А зачем он со стороны за тобой наблюдал? Что узнать хотел?
— Я тоже об этом думаю, — откликаюсь я. — Если говорит правду и действительно наблюдал, то должен был убедиться, что близких отношений с отцом у меня не было и нет.
— Понимаешь, — Варя медлит и старается быть очень тактичной. — Я бы не торопилась с выводами. Это могут быть и настоящие чувства. Я думаю, что он в тебя влюбился. И старые дела с твоим отцом смешались с новыми чувствами к тебе.
— Ты старая романтичная девушка! — сердце просто щемит от любви к нашей Варьке. Я вообще подобных ей никогда не встречала.
— Старая девушка? — хихикает Варька. — Это оксюморон, Лера! Но за романтичную спасибо! Если он наблюдал лично, то не мог не понять, не увидеть, какая ты замечательная. Это моя версия. Вот увидишь, он влюбился! А узнает поближе — полюбит по-настоящему.
— Я не знаю, надо ли мне это, — остужаю я энтузиазм Варьки.
— Когда сама полюбишь — станет надо, — мягко, ласково возражает мне Варя. — Это как еда, воздух — без него не можешь жить. Нет! Не так! Можешь, но не хочешь.
— Не всем везет так, как вам с Максом, — теперь возражаю я. — Я свидетель.
— Да, — быстро соглашается Варя. — Нам повезло. Но мы и много работаем на нашу любовь. То, что дают на блюдечке с голубой каемочкой, не ценится дорого, потому что дается дешево. Поэтому будь честна с собой, наши советы можешь не слушать.
— Хорошо, Варюха, — не спорю я и обещаю, прежде чем попрощаться. — Я постараюсь.
На удивление, засыпаю сразу и сплю без сновидений и пробуждений. Утро солнечное, с грибным дождем. Смотрю в окно своей комнаты, выходящее на искусственный пруд, и вижу роскошную радугу. Пусть это будет хорошим знаком.
Долго разглядываю, не трогая, коробочки, баночки, пузырьки, флакончики и решаю ничем не пользоваться. Оставляю лицо без макияжа, просто умывшись.
На завтрак меня приглашает Виктор Сергеевич. Вынуждена надеть тот же костюм. Спускаюсь за серьезным строгим мужчиной в гостиную. Таисия Петровна уже здесь. Она прекрасно выглядит: кремовая блузка под горло и коричневая длинная юбка. И мне по-прежнему кажется, что больше пятидесяти лет ей не дашь.
— Доброе утро! — радостный возглас Риты меня практически не удивляет. Вчера по выражению ее лица было понятно, что ей очень не хочется уходить. Поэтому ее утреннее возвращение было почти предсказуемым. — Какая ты свеженькая, Лера! Без макияжа совсем девочка!
А вот вопрос от Елены Барон о том, как мне спалось, вызвает усмешку, которую я не сдерживаю. Надо же… И эта вернулась.
— Боюсь, по моей вине Лера выспаться не смогла! — раньше меня успевает ответить Верещагин. Сам он свеж, энергичен, подтянут. Серая рубашка и темно-синие слаксы. — Прости, дорогая!
Хороший ход. Надо чем-то отвечать.
— Восьми часов сна мне вполне хватило, спасибо, дорогой!
Рита хихикает. Елена растерянно, но довольно улыбается. Таисия Петровна хмурится. Верещагин мрачнеет.
— Давайте завтракать, девочки! — командует Таисия Петровна на правах хозяйки.
Сесть за стол не успеваю — Верещагин перехватывает меня по дороге.
— Уж простите, дамы, но у нас завтрак молодоженов! — весело говорит Никита, поворачивая меня к лестнице. — Иди за сумочкой!
— Как же так? — разочарованно тянет Рита. — Я так торопилась на завтрак, чтобы пообщаться с Лерой. Уверена, и Елена раным-рано встала, чтобы провести утро в нашей компании!
— Не был знаком с вашими планами, — холодно улыбается Верещагин, когда я отправляюсь за сумкой. — Сами запланировали, сами и воплощайте!
В машине через полчаса полного молчания Никита недоверчиво интересуется:
— Тебе совсем неинтересно, куда мы едем?
— Нет, — отвечаю я, поворачивая голову в его сторону. — Смысл? Приедем — узнаю.
Мы сидим на заднем сиденье. Автомобиль ведет Виктор Сергеевич. Верещагин недовольно хмурится, словно я обманула его ожидания. Очень надеюсь, что это так.
Оказывается, завтрак наш запланирован в ресторане «Ноев ковчег». Зал в стиле восемнадцатого века.
— Я взял на себя смелость сделать заказ заранее, — первые слова, которые говорит мне Верещагин, когда нас провожают к отдельному столику. — Винный салат, ассорти из брускетт, сок, кофе.
— Винный? — вежливо переспрашиваю я, чтобы хоть что-то сказать.
— Свежий тархун, виноград, сыр Чечил, итальянские хлебные палочки гриссини из лаваша, медово-горчичный соус! — докладывает молодой симпатичный официант, восторженно глядя на меня.
— Спасибо! — улыбаюсь я ему.
Настроение у Верещагина портится еще больше:
— Я и забыл, как все на тебя реагируют! Надо было завтракать дома. Но там не поговорить.
— А мы поговорим? — спрашиваю я, пробуя листик тархуна.
— Да. Я выбрал это место за уют и камерность, — отвечает Верещагин, отпивая кофе. — Люблю восточную кухню, грузинскую, армянскую. Поэтому «Ноев ковчег». Ну… и символично.
— Что именно? — вежливо поддерживаю я разговор, отправляя в рот зеленую виноградинку. — Мне кажется, что в выражении «каждой твари по паре» для тебя ключевым словом будет именно «тварь».
— Тебе не удастся пристыдить меня, Лера, — усмехается Верещагин. Светло-серый пиджак оттенил темно-серую рубашку и освежил его красивое хмурое лицо. — Я долго продумывал и просчитывал свои шаги, теперь готов к финальной стадии.
— Сколько лет ты живешь этими мыслями? Два? Три? Пять? — спрашиваю я уверенного в себе сильного мужчину. — Чем сильнее человек, тем легче он прощает своих врагов.
— Десять, — отвечает мне Верещагин. — Я живу этим десять лет. В тот день, когда я хоронил своего отца, я понял, на что я теперь способен.
— У тебя не было любовниц среди замужних женщин? — насмешливо говорю я.
— Не было, — Верещагин смотрит на меня снисходительно и вдруг впивается в меня острым взглядом. — А ты предпочитаешь женатых?
— Я предпочитаю порядочных, — просто и спокойно отвечаю я. — А порядочность не зависит от того, женат он или нет. Это категория более широкая.
— Дочь своего отца! — иронизирует Никита. — А то, что верность и преданность — составляющие порядочности, тебя не смущает?
— Ты отказываешь в порядочности моему отцу и своей матери? — догадываюсь я.
— Бинго! — ерничает Верещагин.
— Хорошо, — убираю салфетку на колени. — Поправь, если я ошибаюсь. Мальчику тридцать лет. Он узнает, что мама изменяет ему с чужим дядей. Страшная трагедия.
Верещагин наклоняется ко мне через весь стол, и мне кажется, что он меня сейчас ударит.
— Да. Мальчику действительно тридцать лет, и он узнаёт, что его отец добровольно ушел из жизни, потому что его мать долгие годы изменяла ему с лучшим другом, которого он считал просто вторым отцом.
Молчу и внимательно смотрю на Верещагина. Глаза его стали совсем темными, обострились скулы, поджались губы. Поскольку он сам сказал то, что сказал, то позволяю себе спросить:
— Твой отец покончил с собой?
Никита на несколько секунд закрывает глаза, словно собирается с силами, и тихо отвечает:
— Да.
— Это доказано? — уточняю я, испытывая прилив сочувствия к глубине горя этого взрослого сильного мужчины.
— Это скрыто серьезными усилиями, хорошими связями и большими деньгами, — выплевывает из себя Верещагин.
— Моим отцом? — еще раз уточняю я, уже зная, какой будет ответ.
— И им тоже, — получаю я ответ.
Верещагин откидывается назад, я начинаю говорить:
— Мне жаль, что всё сложилось так, как рассказываешь ты. Я не удивлена рассказом о моем отце. Но я не буду во всем этом участвовать. Если ты реально наблюдал за мной около двух лет, то должен знать…
— Я знаю! — перебивает меня Никита. — Я многое знаю о тебе. Я поручил опытному частному детективу собрать о тебе всё, что только можно узнать. А после первого же отчета с фотографиями и видео я регулярно наблюдал за тобой сам. Получалось не часто, но достаточно для того, чтобы узнать о тебе еще больше.
— Тогда мне и объяснять не нужно, — не удержав вздоха, говорю я.
Аппетита больше нет. Как и желания общаться.
— Ты думаешь, я не понимаю, что ты далека от отца и его жизни? — Верещагин зло улыбается. — Знаю, понимаю, принимаю. Но это не отменяет твоей роли в том, что я запланировал.
— Ты заходишь слишком далеко, — медленно говорю я. — Фарс с женитьбой на мне ничего тебе не даст.
— Я так не думаю, — отвечает Никита. — Пока мой план выполняется без сбоев.
— Первый пункт — женитьба. Второй — ее огласка. Третий — совместное проживание, — перечисляю я, не торопясь. — Всё верно?
— Верно, — напряженно отвечает мне Верещагин, протягивая руку, чтобы взять мою. — И мне нужно настоящее совместное проживание.
— Это не нужно мне, — забираю я свою руку. — Трагедия в твоей семье ко мне не имеет никакого отношения.
— Ошибаешься, — по тону понимаю, что Верещагин начинает заводиться. — Отношения твоего отца и моей матери привели к тому, что я потерял самого близкого, самого любимого для меня человека. Ему было всего лишь пятьдесят лет. Твоему отцу нечего терять, кроме своего бизнеса и тебя. И он потеряет всё.
— Не понимаю, — стараюсь говорить спокойно, но его горячность, слепая, непонятная уверенность в абсолютной бессмыслице нервируют меня. — Если ты собираешься меня убить или подстроить мою смерть, то зачем сообщать об этом жертве? Ее муки тебя забавляют?
— Меня позабавят муки твоего отца, получившего справедливое наказание, — устало отвечает Верещагин.
— Он сможет меня защитить, — парирую я. — Да я и сама не беспомощна.
— Надеешься на друзей? — почти смеется надо мной Верещагин. — Глупо. Даже если Жданов и Быстров используют весь арсенал собственных возможностей, объединившись со своими отцами и с твоим отцом, со мной они не справятся. Без моей подготовки — да. Но ты же помнишь, как давно я начал готовиться?
— Если ты думаешь, что, для того чтобы освободить меня от тебя, мой отец отдаст тебе весь свой бизнес, то ты серьезно ошибаешься. Грош цена твоему частному детективу и твоим собственным наблюдениям, — откровенно насмехаюсь я, перестав беречь его чувства. — Была бы я еще невинной школьницей — куда ни шло! А так…
— Ты явно недооцениваешь его отношение к тебе, Лера, — теперь надо мной насмехается он. — И твой возраст не имеет значения.
— Ошибаешься, — возражаю я. — Возраст женщины всегда имеет значение. Теперь у меня есть мозги.
— У тебя есть, прежде всего, сногсшибательная красота, — шепчет Верещагин. — Она значительно усложнила исполнение моего плана. Но не отменила его. И если ты думаешь, что мужское желание твоего тела перевесит желание мести, то это ты ошибаешься!
— Мелко и противно, — презрительно говорю я. — Недостойно такого серьезного и взрослого мужчины.
— Твое презрение я переживу, — равнодушно отвечает Верещагин. — Я из тех, у кого цель оправдывает средство. И мне наплевать как на твои чувства, твои переживания, так и на свои собственные. Даже мать это уже поняла. Думаешь, почему так участились ее сердечные приступы? Она не может поверить, что сама превратила меня в чудовище. А у каждого чудовища должна быть своя красавица. И у меня будешь ты.
— Перечитай Аксакова, — советую я, вставая. — Красавица спасает чудовище любовью. Не боишься?
— Чего? — пораженно спрашивает он. Моя реакция его удивляет.
— Любви, — объясняю я снисходительно, словно передо мной маленький несмышленый мальчик.
— Я в ней не нуждаюсь. Теперь, — отрезает Верещагин и тоже встает.
— Но ты нуждаешься в моей помощи, которую не получишь, — оставляю последнее слово за собой.
— Посмотрим! — «муж» не дает мне быть последней в споре.
Виктор Сергеевич открывает для меня дверь автомобиля и с беспокойством заглядывает в глаза.
— Всё в порядке? — тихо спрашивает он.
— Конечно! — беспечно отвечаю я, еле сдерживая рвущуюся наружу злость. Как там говорит Сашка: «Хочется уронить и пинать ногами!»
И снова мы вдвоем на заднем сиденье. И опять молчим. Когда я в уме проигрываю уже десятый вариант выхода из ситуации, Верещагину звонят. Собеседница говорит так громко и взволнованно, что я слышу каждое слово, несмотря на то, что громкая связь не включена.
— Никита Алексеевич! Тимоше плохо! Что нам делать?
Пока Верещагин что-то отвечает почти рыдающей девушке, потом звонит какому-то врачу, которого называет Федор-дружище, и просит помочь, пока отдает распоряжение Виктору Сергеевичу разворачиваться, я рассматриваю его лицо: лоб, скулы, глаза, губы, подбородок. У него очень интересное лицо. Это лицо мужчины, который всё для себя решил и идет к своей цели. И нет таких препятствий, которые могут его остановить.
Не спрашиваю, что случилось. Никита рассказывает сам:
— Надо помочь одному малышу.
Верещагин, оказывается, почти человек. Конечно, с его возможностями помогать нуждающимся проще простого. Ох, Лера! Некрасиво ты рассуждаешь. Нельзя так. Отодвинувшись как можно дальше от Верещагина, откидываюсь назад, закрываю глаза и думаю, думаю, думаю…
Маленькому мальчику Верещагин готов помогать, а меня, взрослую тридцатилетнюю красивую женщину он использует ради мести. Контрастная личность.
Мы подъезжаем к многоэтажному дому в спальном районе на окраине Москвы. Навстречу паркующемуся автомобилю из подъезда выбегает молодая девушка в джинсах и клетчатой рубашке. Она буквально хватает Верещагина за руки и тянет в подъезд. Никита оборачивается ко мне и быстро говорит:
— Можешь остаться в машине с Виктором Сергеевичем, можешь пойти со мной.
— С тобой, — так же быстро отвечаю я. — Если можно.
— Я же сказал, что можно, — морщится Никита и представляет нас друг другу. — Это волонтер Женя. А это моя жена Лера.
— Вы красавица! — откровенно и громко говорит кудрявая рыжеволосая Женя. — Я думала, что в жизни таких не бывает.
— А где бывают? — усмехается Верещагин, когда мы втроем едем в лифте.
— В кино, в сказках, в книгах, — пожимает худенькими плечами волонтер Женя и переключается на свою проблему. — Тимоша страдает.
— Федор приехал? — спрашивает Никита.
— Да. Через полчаса, как я вам позвонила, — Женя всхлипывает и хватает Верещагина за лацканы пиджака. — А если Тимоша умрет?
Пока Никита пытается разжать Женины пальцы, я вежливо и успокаивающе спрашиваю, чтобы помочь Верещагину:
— Тимоша ваш сын или брат? Вы очень молодая для матери.
— Воспитанник, — подозрительно хрюкает Женя, роняя крупные слезы на дорогую ткань пиджака. — Любимчик.
— Он и мой любимчик, — Верещагину удается спасти пиджак. — Федор обязательно поможет.
В квартире на десятом этаже открыта входная дверь. Мы втроем заходим внутрь, я иду последняя. В просторной большой комнате двое мужчин: один постарше в веселом голубом халате с белыми корабликами и розовой шапочке с клубничками, второй помоложе в джинсах и белой футболке с принтом милейшего розово-голубого ежика.
— Здравствуйте, Никита Алексеевич! — виновато здоровается с Верещагиным мужчина помоложе. — Вот и вас зря дернули!
— Приветствую! — к нам разворачивается второй мужчина и застывает, увидев меня.
Я тоже застываю, потому что в руках у него маленькая обезьянка в человеческом памперсе.
— Я говорил тебе, Никита, что выпил виски, которое ты подарил. И оно галлюциногенное, — громко шутит мужчина в голубом халате и шепотом добавляет. — Мне мерещится фея!
— Тебе явилась, пьяный друг мой Федор, моя жена Лера, — улыбается Верещагин, протягивая руки к обезьянке, которая шустро перепрыгивает к нему и обнимает за шею.
— Обезьяна! — потрясенно говорю я.
— Какая обезьяна! — весело возражает мне Федор. — Разрешите представить, фея! Это малолетний преступник Тимофей! Карманник, мошенник, шулер и вообще рецидивист. А я дядя Федор. Ваш покорный слуга!
— Дядя Федор? — смеясь, переспрашиваю я. — Из Простоквашино?
— Из Долгопрудного, — подмигивает мне Федор, протягивая руку.
Я подаю свою, и он долго держит ее в своих руках, не отпуская, пока Женя не начинает ненатурально кашлять и, вращая зелеными глазами, показывать на Верещагина.
— Черт! — ругается Федор и получает обезьяньим кулачком по подбородку.
Женя смеется и объясняет:
— Тимоша — страшный ревнитель чистоты русского языка! При нем нельзя ругаться! Видимо, его бывшие хозяева были теми еще матершинниками! Поэтому мы с Женькой ругаемся обыкновенными словами. Целый словарь изобрели.
— Женя! — представляется мне молодой человек и, видя мое удивление, рассказывает. — Да. Мы с Женькой муж и жена. В июне поженились. Евгений и Евгения. Как-то так…
— Чтобы их не путать, она Женька, а он Евгений, — докладывает мне Федор, не отводя восторженного взгляда. — Ну почему, Верещагин, все красивые женщины твои? Так просто нечестно!
— Оставляю всех остальных тебе! — искренне смеется Верещагин, ласково гладя Тимошку. — Я выиграл джек-пот!
— Нельзя быть мужем феи! — серьезно наставляет Никиту Федор. — Феи блюдут обет безбрачия.
— С чего ты взял? — не верит Федору Женька. — Никогда такого не слышала. Незамужние феи…
— Слышала про замужних? — строго спрашивает Федор.
— Нет… — растерянно отвечает Женька, теребя рыжие локоны.
— Вот! — наставительно поднимает указательный палец Федор, за него тут же хватается потянувшийся к нему Тимошка.
— Вы врач? — спрашиваю я, непроизвольно улыбаясь.
— Я ветеринар, — вздыхает Федор. — Но! Могу измерять давление, считать пульс, делать массаж человекам. Лера! Вам же нужен массаж тела? Желательно всего…
— Федор! — предупреждающе рычит Верещагин. — Попридержи коней! Я неожиданно оказался ревнивым мужем. Что-нибудь тебе сломаю.
— Что же случилось с Тимошей? — спрашиваю я, чтобы поменять тему разговора.
— Объелся шоколадом, — виновато говорит Евгений. — Но это Женькин промах!
— Почему я?! — морковкой вспыхивает рыжая Женька. — Он же его украл!
— Ты на шкафу замок не закрыла! — обвиняет Евгений и объясняет нам. — У нас с Женькой все шкафы на замках. Тимофей — криминальный элемент. Просто угощение его не устраивает, только самолично ворованное. Вот кто ты после этого? Кастрюля!
— Это вместо растяпы! — шепотом смеется Федор и получает обезьяньей ладошкой по плечу.
— Вот слух! — ворчит Федор беззлобно и ласково.
— Давайте пить чай! — радуясь, что всё обошлось, предлагает Женька. — У нас есть пряники, печенье и вафельный торт!
Мы все оказываемся на довольно просторной кухне. Чувствуется, что Женька и Евгений недавно въехали в это квартиру. Часть посуды еще в коробках.
— Вторая неделя, как мы заселились, — подтверждает мои мысли суетящаяся Женька. — Тут Никита Алексеевич предложил забрать Тимошку из приюта пока к нам домой.
— А как он в приюте оказался? — спрашиваю я, помогая Женьке расставлять на столе чашки.
— Один папик своей чике на новый год подарил, — рассказывает Евгений. — Не справились — выбросили.
— Выбросили? — не верю я.
— Натурально выбросили! — подтверждает Женька. — Не продали, не сдали в приют, не подарили кому-то, а выпустили на улицу. Зимой. В минус двадцать.
— Его в один из приютов, которым Никита Алексеевич помогает, принесли добрые люди, соседи этих извергов, — подключается к рассказу Евгений. — Мы его еле выходили. Мы там подрабатываем с Женькой по вечерам волонтерами.
— Дядя Федор посоветовал его домой забрать от собак и кошек, чтобы мальчик успокоился и привык к нормальной жизни. Переговоры ведем с тремя зоопарками, чтобы его пристроить, — Женька разливает по чашкам свежезаваренный чай.
— Дядю Федора пристроить? — шутит Верещагин, передавая Федору Тимошку и садясь за стол.
— Очень смешно! — фыркает ветеринар, садясь рядом с обезьяной на коленях.
— У нас всего три стула, — извиняется передо мной Женька, садясь на колени к мужу.
— Войдем! — откликается Никита, и не успеваю я понять, что происходит, — как оказываюсь на коленях Верещагина.
Произошедшее никого не удивляет. Мужчины на стульях. Жены на коленях мужей. Тимофей на коленях ветеринара. Сижу на крепком теплом колене, выпрямив спину и напрягшись. Верещагин успокаивающе хлопает по моему бедру ладонью, так же, как он хлопал некоторое время назад по обезьяньей спинке.
Увидев, что я напряглась, Федор подмигивает мне и говорит Верещагину:
— Поменяемся?
Получив в ответ на свое предложение строгий предупреждающий взгляд, Федор нарочито громко вздыхает и продолжает вредничать:
— А почему я не знал, что ты женился?
— А должен был? — иронично выгибает бровь Никита.
— Я бы тебе сказал, — обиженно отвечает Федор.
— Это был порыв, — лениво поглаживая меня по бедру, говорит Верещагин. — Мы не смогли удержаться и поняли, что должны быть вместе немедленно.
Ни его слова, ни поглаживания не провоцируют меня на ответ. Сижу на коленях «мужа» и молчу.
— Угощайтесь! — хлебосольным широким жестом Женька показывает гостям на стол и обращается к Тимофею. — А ты, пипетка, на диете!
Тимофей подозрительно прищуривается, глядя на хозяйку, явно сомневаясь в значении слова «пипетка», но, видимо, не найдя совпадений в своем словаре, ничего не предпринимает.
— Попей еще водички, дружок! — просит его Федор.
Тимофей же вдруг обращает внимание на меня, вернее, на мою маленькую темно-коричневую сумочку, которую я зачем-то взяла с собой из машины и теперь глупо держала, сидя на чужих коленях. Тимоша шустро хватает сумочку своими черными почти человеческими руками с детскими пальчиками и ноготками. Встретив сопротивление, Тимофей добавляет к рукам ноги, ничем от рук не отличающиеся.
— Тим! — громкий и строгий окрик Верещагина застает обезьянку врасплох, и она выпускает из рук-ног мою сумочку. — Нельзя!
Тимофей обижается и, обняв Федора за шею, прячет мордочку на его плече.
— Это какая обезьяна? — миролюбиво спрашиваю я у Федора, гладящего животное по спине.
— Зеленая мартышка, — почему-то шепотом объясняет мне Евгений. — Но он не любит это слово. Наверное, когда его ругали и били хозяева, они его постоянно говорили.
— Его били? — ужасаюсь я.
— Постоянно, — вздыхает Женька. — Федор его долго лечил.
— Я знаю, что это прозвучит грубо и жестоко, но я хотел бы, чтобы таких людей наказывали соответственно, — Федор меняется в лице, его голубые глаза вспыхивают огоньками гнева. — Хозяйка, эта дура, (обезьянка хлопает Федора ладошкой по лбу) била Тимошку ремнем. Настоящим мужским ремнем. Пряжкой! На мой взгляд, ее не надо судить по тем законам, которые у нас есть. Ей надо выписать ровно столько ударов пряжкой ремня, сколько раз она била несчастное животное. Причем, лупила, куда попало: по спине, по голове, по ногам. Как вы думаете, Лера? Вот ваш муж поддерживает мое мнение.
Не ожидая такого серьезного вопроса и не зная, что ответить сходу, я растерянно молчу.
— Женька, добрая душа, всё ждет, когда по стране над такими садистами суды будут с реальными приговорами, а не штрафами, — разбавляет молчание Евгений.
— Не согласен! — горячится Федор, беря второй пряник и откусывая от него почти половину. — Вот получила бы она тридцать ударов пряжкой по холеному лицу, по загорелым плечам, по тонким рукам с маникюром…
— Тогда кому-то, такому, как вы, Федор, надо будет стать палачом, — осторожно, но осознанно говорю я охваченному праведным гневом ветеринару. — Вы думаете, это легко?
Федор распахивает на меня свои голубые глаза, в которых отражается изумление.
— Я?
— Вот вы бы, будь у вас такая возможность, взяли бы на себя выполнение приговора? — настаиваю я. — Кто-то же должен привести его в исполнение? Почему не вы, если так сильно веруете в «око за око»?
— А ты, любовь моя, — Верещагин разворачивает меня к себе лицом, — не согласна с Библией?
— Это слишком буквальная трактовка, — дерзко говорю я, встречаясь с ним взглядами. — Я верю в возмездие.
— Где? Когда? После смерти? — Никита резко бросает в мою сторону вопросы. — Не поздновато?
Я прекрасно понимаю, что мы с ним сейчас говорим не о животных и их истязателях, а о своих отцах.
— Мы не можем знать наверняка, что каждый из нас получит по заслугам там. Поэтому, я уверен, каждый должен получить здесь. Причем, соразмерно содеянному, — Верещагин сух, зол, категоричен.
— Проблема в том, что считать соразмерностью, — вздыхает Федор. — Я понимаю, что хочет сказать Лера. Помнишь нашу первую неспасенную собаку, Никита?
Я чувствую, как мышцы ног и рук Верещагина напрягаются.
— Не будем об этом! — Никита запрещает Федору продолжать. — Давайте спокойно попьем чай. Тебе какой, Лера, зеленый или черный?
— Спасибо, я еще завтрак не переварила, — устало улыбаюсь я, отказываясь и вставая с колен «мужа».
— Ну, тогда мы, пожалуй, пойдем, — встает и Верещагин. — Спасибо, Федор, за помощь. Я сейчас вызову тебе такси. И вам спасибо, ребята, что Тимошку приютили.
— Приходите проповедать Тимку! — Женька провожает нас до дверей в обнимку с Евгением, а Тимошка ерзает на руках у ветеринара, с вожделением глядя на мою сумочку.
Представляю себе, как этого милашку с круглыми выразительными глазами бьют ремнем по голове, мордочке, ручкам и ножкам, и сердце сжимается в тошнотворном сочувствии.
— У вас, Лера, нет какой-нибудь живности, чтобы я мог ее наблюдать, лечить, если придется? — спрашивает Федор, лукаво улыбаясь. — Может, рыбки аквариумные или попугайчик?
— Нет, — улыбаюсь я в ответ, широко, искренне. — Из живности у меня есть только муж.
— Я мог бы попробовать полечить и его, — чешет затылок ветеринар. — Но что-то мне подсказывает, что, как Тимошка, этот зверюга не дастся.
За «зверюгу» Федор тут же получает черным кулачком по щеке.
— Ты считаешь меня палачом? — неожиданно спрашивает Верещагин уже в лифте.
— Не важно, что считаю я, — медленно отвечаю ему. — Важно, что решил для себя ты. А ты решил мстить. Значит, ты не палач. Палач не может испытывать к жертве никаких чувств: ни ненависти, ни сочувствия. Это его работа. А ты презираешь и ненавидишь.
— Ты права, — крепкое объятие чуть не заставляет меня охнуть от неожиданности. — Я полон чувств. Разных. Противоречивых. Сильных. Значит, я не палач? Так кто же я?
— Реши сам, — выскальзываю из его рук и выхожу из лифта.
— Ты снова не спрашиваешь, куда мы едем? — севший в машину Верещагин зол и насмешлив. Виктора Сергеевича нет. Никита за рулем. Я на переднем сиденье.
— Зачем? — устало отвечаю я. — Или сам скажешь, или увижу.
— Ты… — Никита пытается выразить мысль, но не может подобрать слова. — Ты какая-то странная. Не сопротивляешься. Не просишь ни о чем. Не спрашиваешь.
— Хорошо, — поворачиваюсь к нему. — И куда мы едем?
— Гулять, — неопределенно отвечает он.
— В лес? — грустно усмехаюсь я.
— В тихое место, где можно поговорить, — отвечает он.
— А мы не наговорились? — уточняю я.
— Ты же хотела расставить все точки над «и»? — интересуется он. — Даже требовала.
— И что будет тихим местом? — рассеянно спрашиваю я, думая о своем.
— Сокольники, — Верещагин зловеще улыбается мне. — Мы там гуляли с отцом. Теперь там есть сад астрономов. Там я не был. Давно хотел посмотреть. Посмотрим вместе, как добропорядочная супружеская пара.
Через астральные ворота мы входим в сад астрономов и довольно долго, почти полчаса, молча бродим по кольцам планет, останавливаясь возле их скульптурных изображений. Недалеко от шарообразной конструкции «Луна» мы находим скульптуру «Целующиеся улитки».
— Их три, — говорю я. — Мама, папа и ребенок.
— Да, — соглашается Верещагин. — Здесь надо гулять с ребенком. Когда я был маленьким, сада астрономов еще не было. Мы с отцом гуляли вдоль прудов с Еремой и Фомой.
Отвечая на мои приподнятые брови, продолжает:
— Первый — курцхаар, второй — дратхаар. Легавые. Мой отец был прекрасным охотником.
— У тебя тоже есть собаки? — спрашиваю я. Мне действительно интересно.
— Есть, — отвечает Никита. — У меня испанский пойнтер Туман.
— Ты любишь собак? — задаю глупый вопрос.
— Конечно! — интонация ответа доказывает мне, что вопрос был по-настоящему глупым.
— А что случилось с первой неспасенной собакой? — осторожно уточняю я.
Никита болезненно морщится:
— Не хочу об этом говорить. Забыть хочу. Не получается. Но именно ее судьба привела меня к мысли об обязательном возмездии. Здесь и сейчас. И никак иначе.
— Чьими руками? — настаиваю я на своей позиции. — Чьими руками возмездие?
— Ты же слышала расхожую теорию об эффекте бумеранга? — спрашивает Верещагин.
Мы не спеша идем по аллее парка, и я, как ни стараюсь, не вижу Виктора Сергеевича.
— Слышала, — киваю я. — Теория заслуживает внимания, но не всегда срабатывает на практике.
— Чтобы она срабатывала, надо ей помочь, — Верещагин плотно сжимает челюсти, словно еле сдерживает негодование и это усилие поможет его сдержать.
— Тогда это не теория, — честно отвечаю я. — А ее нарушение. Если бумеранг, то он должен сработать сам. По принципу «Что посеешь, то и пожнешь».
— Да-да, — отмахивается от моего довода Верещагин. — Я помню: «Как аукнется, так и откликнется», «Не рой другому яму — сам в нее попадешь».
— Но ты роешь? — иронизирую я. — Помогаешь фольклору? Бумеранг должен вернуться сам. Им управляет только тот, кто бросил.
— Тогда объясни, почему он возвращается не ко всем? — из интонации Верещагина исчезает насмешка, сменившись досадой. — Что мешает ему вернуться? Моего отца нет. Твой есть.
— Твой отец сам так решил, — еле успеваю сказать я, как оказываюсь расплющенной о каменное тело.
— Мой отец, — сквозь зубы цедит Верещагин, — слепо верил в любовь и дружбу. А твой, как лучший друг, смог показать, что одним поступком можно предать и то, и другое.
Впервые начинаю оказывать физическое сопротивление, упираясь руками в его грудь и отталкиваясь.
— Твоя мстительная натура, излишняя самоуверенность и высокомерие не дают тебе понять, что ты превращаешься в монстра, — выплевываю я. — Тебе жаль свою неспасенную первую собаку, зеленую мартышку Тимофея, но совершенно не жаль меня.
Верещагин тяжело дышит, опустив руки и не пытаясь меня схватить.
— Я дочь Верещагина. Какое отношение я имею к истории наших отцов? Это подло — пытаться использовать меня в качестве орудия возмездия, — мне становится холодно, и я обхватываю свои плечи руками.
— Подло?! — почти рычит Верещагин. — Подло использовать влюбленную в тебя женщину за спиной верящего тебе мужчины. Подло замаскировывать под чувства элементарную жадность и стремление к выгоде. Подло не выстрелить в упор, а вложить огнестрельное оружие в руки самой жертве. Подло высказывать соболезнование убитой горем вдове и пытаться предложить помощь сыну, зная, что помогал погибшему нажимать на курок.
— Повторю свой вопрос, — настаиваю я. — Меня в этой цепочке твоих рассуждений нет.
— Есть, — вдруг успокаивается Никита. — Ты ахиллесова пята своего отца. Ты отработаешь свое предназначение.
— Ты лжешь, лжешь сам себе, — упорно возражаю я. — За столько лет ты просто пережил свой собственный план. Фарс с браком вообще за пределами добра и зла.
— За пределами? — Верещагин начинает смеяться. Зло, опустошенно, саркастически. — Что страшного, трагического в своей жизни ты пережила, жена моя? Хоронила родителя? Выла на луну от бессилия перед человеческой жестокостью? Была предана другом? Потеряла любовь, которая была смыслом твоей жизни?
— Ты смешал свою жизнь, свои эмоции и переживания с чувствами и поступками собственного отца, — глубинная злость питает меня энергией сопротивления. — Это твоя боль, но не твоя война. Если мой отец виновен, жизнь накажет его лучше, чем ты. Иначе ты рискуешь потерять больше, чем пытаешься вернуть. Я честно пыталась тебя понять. Но я не согласна с твоей трактовкой событий и твоей попыткой вмешательства в мою жизнь. Я хочу вернуться к отцу. К тебе я больше не поеду.
— Поедешь, — Верещагин смотрит на часы, достает из кармана пиджака телефон и подает мне. — Звони отцу именно с моего. Просто нажми на зеленую трубочку.
Подавив порыв бросить телефон в кусты, нажимаю на кнопочку.
— Лера! — голос отца по-деловому сух и серьезен. — Всё в порядке?
— Относительно, — уклончиво отвечаю я. — Ответ зависит от того, что ты хочешь узнать.
— Он не трогал тебя? — осторожно спрашивает Вяземский.
— Нет, — морщусь от того, что задан не тот вопрос.
— Я тороплюсь, как могу, — в голосе отца появляется просительная нотка. — Побудь с Верещагиным еще немного, пожалуйста. Скоро я тебя заберу.
— Почему я не могу уехать сейчас к тебе или домой, к матери? — настаиваю я.
— Потому что сейчас нельзя, — торопится ответить мой отец. — Не волнуйся, у меня всё под контролем. Скоро. Я обещаю.
— Что мешает мне уехать домой, плюнув на вас обоих? — не удерживаюсь я от вопроса.
— Он не отпустит тебя, Лера, — в голосе отца появляется металл. — Ты только ухудшишь ситуацию. Тебе нельзя сейчас ничего предпринимать. Тем более, уходить от него.
— Ты уверен, что он не хочет меня убить, — говорю достаточно громко, чтобы Верещагин слышал каждое слово, — покалечить, опозорить, унизить.
Каждое слово Верещагин воспринимает болезненно, как погружение бура стоматолога в больной зуб без анестезии.
— Дорогая, — отец торопится переубедить меня, — что бы он тебе ни говорил, чем бы ни пугал, он бессилен против меня. Поэтому и пугает.
— Достаточно! — Верещагин протягивает руку за телефоном. — Отвези ее!
Возле меня Виктор Сергеевич с моим плащом. Получив телефон обратно, Верещагин уходит от нас по аллее, не сказав ни слова и не оборачиваясь.
— Пойдемте в машину, Валерия Ильинична, — Виктор Сергеевич заботливо накидывает мне на плечи плащ.
— У меня к вам два вопроса, — резко сбрасывая плащ с плеч обратно ему на руки, говорю я. — Не ответите — никуда не пойду, и вам придется вести меня силой. А это привлечет внимание.
— Вы уверены, что я знаю ответы на эти вопросы? — темно-серые глаза охранника светятся беспокойством и бесконечным терпением.
— По поводу первого — надеюсь, что да. Второго — точно да, — отвечаю я.
— Слушаю, — короткий кивок согласия.
— Не знаете ли вы, что случилось с первой, не спасенной Верещагиным собакой?
— Это был спаниель. Подростки-наркоманы избили его, зачем-то побрили избитого налысо, до голой кожи, а потом подожгли.
Я пораженно молчу. И Виктор Сергеевич молчит, размышляя и разглядывая меня, как будто хочет по выражению моих глаз понять мои мысли.
— Кто подложил на стол отца восьмую папку? — очнувшись от ужаса, задаю я второй вопрос. — Он сам или Верещагин через вас?
Виктор Сергеевич, помолчав пару минут, всё же отвечает:
— Верещагин. Через меня. Но не восьмую. Все восемь.