Даже в разгар зимы в Авиньоне царило веселье. Тедди торопилась в парикмахерскую. Она куталась в пальто, прячась от порывов холодного, сухого воздуха, затопившего юг Франции. Но солнце по-летнему сияло в ясном небе, заливая золотом старинные камни города — серебристые цвета жженого сахара, шампанского, розовые и потускневшие пурпурные. Встреча с парикмахером в пятницу утром оставалась единственной запланированной заранее встречей, потому что совместная жизнь Тедди Люнель и Жюльена Мистраля не укладывалась в обычные временные рамки.
После первой ночи, которую они провели вместе, эти двое больше не расставались. Мистраль так и не вернулся в «Турелло», бросив дом, мастерскую, жену и дочь, словно это был старый, выношенный до дыр носок. Они с Тедди наслаждались счастьем, не перестававшим удивлять их самих. И это странное положение, длившееся последние четыре месяца, изолировало их от повседневной жизни. Эту пару не интересовали общепринятые соображения, они напоминали корабль, в чьи паруса подул сильный попутный ветер, понесший их к розовому острову.
Проведя первые несколько дней в отеле «Европа», они нашли большую квартиру в престижном квартале Префектуры. Она занимала весь второй этаж дома, выстроенного в восемнадцатом веке и некогда принадлежавшего богатому торговцу. Из высоких окон открывался вид на лужайки и цветники музея Кальве, по которым разгуливали павлины. Самую большую комнату Мистраль превратил в мастерскую, а рядом они устроили спальню, поставив туда огромную кровать с балдахином. На синем королевском бархате занавесей изнутри были вышиты сцены борзой охоты. В морозные ночи занавеси можно было задернуть и загородить постель со всех сторон.
В квартире не было центрального отопления, но в каждой комнате располагался огромный камин, где с начала ноября весь день и всю ночь горели еловые и эвкалиптовые поленья. В мастерской было теплее, чем в остальных комнатах. Там царила высокая венская печка из белого фаянса, похожая на взбитые сливки. Мистраль специально купил ее у торговца антиквариатом, чтобы Тедди не мерзла, когда позировала ему.
Мистраль говорил Тедди, что никогда в жизни он не ложился спать так поздно. Они засиживались перед камином в спальне далеко за полночь — она пленницей в его объятиях, — разговаривали, смеялись, щелкали орехи, поджаривали каштаны, пили фруктовые наливки из горлышка высоких бутылок. Тедди покупала их, не в силах устоять перед названиями: лесной терновник, ежевика, шиповник, лесная черника. И никогда раньше он не залеживался так долго по утрам. Просыпался Мистраль по-прежнему рано, но не вставал, а смотрел на спящую Тедди до тех пор, пока она не открывала глаза. Потом они занимались любовью, забыв о времени. Когда Тедди приходила в себя, она иногда не могла понять, где находится, разглядывая вышитых охотников, прыгающих борзых и крохотные полевые цветы.
— Мадам желает, чтобы я еще раз намылила ей волосы? — спросила помощница мастера.
Тедди кивнула в знак согласия и снова расслабилась, вспоминая мельчайшие детали своей новой жизни. Они жили словно монархи, закружившиеся в водовороте любви, довольные уже тем, что могут смотреть друг на друга, целоваться и знать, что они поступили правильно.
Каждый день перед ленчем они отправлялись в «Дворцовое кафе» выпить аперитив. Им не надоедало смотреть на площадь Часов, открытую, просторную, обсаженную рядами величественных платанов, с ее ленивыми голубями и оживленными горожанами, всегда прогуливавшимися здесь в середине дня.
Хотя Тедди частенько замечала, что люди смотрят на них с Мистралем на улице или в ресторане, ей казалось, что в Авиньоне никому нет до них дела. Мистраля авиньонцы привыкли видеть. Он то приезжал, то уезжал, а раз он появлялся с молодой женщиной, то глазеть на него было бы неприличным.
Друзьями они не обзавелись, если не считать доктора и его жены, занимавших квартиру под ними. Большей компании им не требовалось, тем более что Мистраль легко поддавался грубой примитивной ревности. Он хотел, чтобы Тедди не отходила от него ни на шаг, он не выпускал ее из вида. Мистраль тщательно скрывал свои страдания, когда она отправлялась за покупками, но даже по ночам он просыпался, прислушивался к ее дыханию. А когда мужчины смотрели на нее на улице, он готов был зарычать и вцепиться им в глотку. Тедди была его женщиной, его женой, его ребенком. Эта рыжеволосая женщина — его сокровище, не доступное никому другому.
Тедди, сидя в кресле парикмахера, нахмурилась, вспомнив письмо, полученное ею накануне от Маги. Мать явно хотела помириться, тон послания совсем не был похож на те жестокие и гневные проповеди, которые получала Тедди после того, как сообщила ей о своем намерении жить с Жюльеном Мистралем. Теперь Маги писала, что ее тревожит только будущее Тедди. Она боится, что ее собственная история может каким-то образом повториться, если намерение Жюльена развестись окажется не более успешным, чем попытки отца Тедди.
Как мама может сравнивать! В негодовании Тедди дернула головой. Кейт Мистраль протестантка. Их брак с Жюльеном гражданский. Все очень просто.
Времена изменились. Сегодня ни одна женщина не станет цепляться за мужчину, который для нее потерян.
Теперь Тедди выглядела моложе, чем в то время, когда начала сниматься для рекламы. Ее щеки порозовели, потому что они с Мистралем проводили много времени на свежем воздухе. Все эти ужины в ресторанах, аперитивы, вино, бренди на ночь и ленивые, неторопливые дни, когда Тедди позировала Мистралю всего три-четыре часа в день, нежась в тепле печки-голландки, привели к тому, что она прибавила в весе. Юбки, которые она купила, когда решила остаться в Провансе, стали тесны в талии, брюки, привезенные еще из Нью-Йорка, еле застегивались.
«Сегодня никто не взял бы меня на работу в модельное агентство, — размышляла Тедди, направляясь в «Дворцовое кафе», где ее должен был ждать Мистраль. — Мариетта Нортон упала бы в обморок, если бы увидела меня». Тедди остановилась у рынка, чтобы купить горшочек лавандового меда, длинный теплый батон, белый цилиндр козьего сыра и полкило бледно-желтого масла с фермы. Тедди готовила только завтрак. В остальное время они ели в кафе и ресторанах. Иногда они устраивали некое подобие пикника в просторной столовой, потому что их единственной мебелью были два глубоких кресла, обитых выцветшей золотистой парчой, и старинный инкрустированный карточный столик, на котором стояли четыре тяжелых серебряных канделябра разного рисунка. После безупречно чистого, ухоженного дома Кейт Мистраль наслаждался этим подобием богемной жизни.
Тедди взглянула на часы и ускорила шаг. Она увидела спешащего ей навстречу Мистраля. Художник на голову возвышался над прохожими, и его рыжие кудри были заметны издалека. Распугивая сонных голубей, Тедди побежала к нему.
Кейт Мистраль задумчиво стояла в большом хранилище без окон, где Мистраль складывал свои работы. Здесь ряд за рядом, защищенные от дневного света, пыли и пламени, покрытые лаком, но не подписанные и не вставленные в рамы стояли его лучшие полотна, созданные за четверть века. Мистраль никогда не продавал те картины, которые считал наиболее удачными. Кейт знала наизусть каждый холст, помнила, в каком ряду находится та или иная картина, знала до последнего пенни прибыль, которую получит Этьен Делаж, если ему отдадут их для продажи. Кейт включила все лампы и прошла в самый дальний угол. Там стояла картина, изображающая обнаженную Маги на груде зеленых подушек, самую известную из серии «Рыжеволосая женщина». Кейт не смотрела на нее ни разу после 1931 года, когда картина вернулась с выставки в Нью-Йорке. Но она никогда не забывала, что картина, как и шесть остальных, здесь словно смертельно опасное радиоактивное вещество в металлическом контейнере, невидимое, но живое.
О, да, это легко понять. Какой мужчина сумеет устоять? Молодая плоть, от нее все сходят с ума в его возрасте, и если бы мужчинам позволили, они бы покупали ее на рынке на вес. Жюльен ничем не лучше других. Ей ли не знать, что для него важнее всего то, что видят его глаза. Поверхности, ничего, кроме поверхностей. Но все-таки какой же он дурак! Самый обычный, типичный дурак, возомнивший себя юнцом. На этом не женятся, ради плоти не бросают свою жизнь!
Сколько времени Жюльену потребовалось, чтобы понять это, когда речь шла о матери этой шлюхи? Несколько месяцев. Как же я ненавидела ее, эту рыжеволосую девку, у которой не было ничего, кроме пухлых губок и пышного тела. Она так и не смогла сообразить, что нужно такому гению, как Жюльен, от женщины. Губы Кейт исказила брезгливая гримаса, стоило ей только вспомнить о Маги. Эта дрянь наверняка имела не одного любовника и после Жюльена, ведь это отродье наверняка незаконнорожденная, раз носит фамилию матери.
Возможно ли, чтобы Жюльен увидел в дочери мать? Неужели он решил, что может вернуть прошлое и снова стать молодым, если его тело сольется с молодой упругой женской плотью? Кейт еще крепче сжала кулаки, борясь с желанием разорвать, разрезать холст, благо острых инструментов в мастерской по соседству было достаточно.
Резким движением она задвинула картину на место. За семь лет, прошедшие после окончания войны, эта серия втрое выросла в цене, как бесценное свидетельство раннего творчества Мистраля. Это стало ее наилучшим вложением капитала, мрачно усмехнулась Кейт. Никто не поручится, что они не поднимутся в цене еще в два или три раза за следующие десять лет. Она ничего не выиграет, когда продаст их сейчас. Но если она все же решится их продать, если присутствие этих картин в доме станет для нее совершенно невыносимым, она обратится к Адриану Авигдору. Если уж иметь дело с евреями, а в этом бизнесе без этого не обойтись, то пусть это будет самый умный из них.
Кейт вспомнила свою поездку в Париж сразу после окончания войны и последнюю встречу с Авигдором. Ей было необходимо с ним увидеться, потому что у него еще оставались несколько картин Мистраля, переданные ему до оккупации. Кейт опасалась, что Авигдор станет настаивать на том, что именно он должен их продать, хотя его контракт с художником уже истек. Но, к ее изумлению, Авигдор буквально горел желанием передать все Делажу.
Кейт ничего не могла понять, пока Авигдор сам не объяснил ей, почему впредь не желает вести дела с Мистралем. Она возмутилась. Его не впустили в «Турелло»? Ну и что в этом такого?! Любой француз, давший приют еврею, рисковал своей жизнью, разве Авигдор об этом не знал? Ах, такой же прием был оказан Мистралем еще десяткам евреев. Ей в высшей степени наплевать на это. Хоть сотням, хоть тысячам.
Какое право имели они подвергать риску Жюльена, поинтересовалась она у Авигдора, сидевшего перед ней с красной ленточкой ордена Почетного легиона в петлице. Он не преминул сообщить ей, что это награда за активное участие в Сопротивлении. Кейт с гневом спросила, неужели с его точки зрения гений, подобный ее мужу, должен жить по тем же правилам, которые установил для себя Авигдор? Неужели он так мало знает о художниках после стольких лет работы с ними, что считает политику интересным для них предметом? Про себя она назвала Авигдора кретином и постаралась побыстрее о нем забыть. Свое дело он сделал.
Кейт вспомнила о своем разговоре с нотариусом, состоявшемся всего неделю назад. Для этого ей пришлось отправиться в Ниццу. В Фелисе был нотариус, но его жена была приятельницей Кейт. Могут пойти ненужные разговоры.
Собственно, визит не занял много времени, и ответы на ее вопросы оказались простыми. Нотариус заверил Кейт, что институт гражданского брака во Франции намного прочнее, чем в других странах. С 1866 года развод возможен только при наличии вины.
— При наличии вины? — переспросила Кейт, умело скрывая тревогу.
— Только после того, как будут представлены факты серьезного и неоднократного нарушения брачных обязательств, моя дорогая мадам, приведших к тому, что супружеская жизнь стала невыносимой. — Он явно наслаждался собственным красноречием и с удовольствием грассировал.
— Я не совсем понимаю вас, — забеспокоилась Кейт. — Означает ли это, что в том случае, если мой муж даст мне основания для развода, то я могу развестись с ним?
— Разумеется, мадам. Это вопрос времени и доказательств.
— Но если я не хочу с ним разводиться, несмотря на его вину?
— Тогда развод невозможен, — ответил нотариус.
— Даже в том случае, если муж сам захочет развода?
— Нет, мадам, без вашего согласия расторжение брака невозможно.
Кейт поблагодарила нотариуса, заплатила положенную сумму и отправилась в Фелис по длинной извилистой дороге мимо пустых зимних полей. Ей незачем волноваться, не нужно ничего предпринимать. Ее защищает столетний французский закон.
Интересно, а этот престарелый сумасброд, ее муж, знает об этом? Или он уже выяснил горькую правду у другого нотариуса? Кейт не собиралась ничего ему говорить. Пусть все узнает сам, пусть выяснит факты, и, может быть, тогда он начнет понимать, что впервые в жизни оказался бессильным что-либо изменить. Разумеется, сначала он не поверит, примется бушевать и все крушить, заявит, что ничто не помешает ему получить то, чего ему хочется, но… Кейт могла бы даже пожалеть его, если бы захотела. Но такого желания у нее не возникло. Мистраль наверняка забыл, каким безграничным терпением она обладает, и точно не помнит, что его жена никогда не сдается.
«Я не позволила тебе уйти, когда была молода, — размышляла Кейт, — когда я могла заполучить любого мужчину, которого хотела, когда могла выбирать собственное будущее. Но я выбрала тебя, Жюльен. Разве теперь, когда я посвятила всю мою жизнь твоей карьере, я отпущу тебя? Вряд ли ты напишешь мне и попросишь об этом. Ты слишком в себе уверен. Но как ты мог хотя бы на минуту поверить в то, что я отдам тебя этой распутной, наглой воровке? Неужели ты и в самом деле так плохо меня знаешь? Ты принадлежишь мне. Я владею тобой точно так же, как этими картинами. Я заплатила за них, у меня до сих пор сохранился чек, это моя собственность. И нравится тебе это или нет, но ты тоже моя собственность».
Мистраль резко отложил кисть и замер. Тедди мечтательно смотрела на лепной потолок, где среди цветочных гирлянд и бантов резвились купидоны, к которым она так привыкла за долгие часы позирования. Разве уже пришло время сделать перерыв? Ей казалось, что она только что улеглась на помост. Но вполне вероятно, что она задремала после необычно тяжелого второго завтрака. Мистраль подошел к ней, не отрывая взгляда от ее тела.
— Что случилось, дорогой мой? Только не говори мне, что я храпела.
Мистраль присел на корточки и пальцем провел линию по ее обнаженному телу от груди до живота.
— Нет, ты не храпела. Ты никогда не храпишь. Но ты изрядно поправилась.
— Я знаю. Это все от безделья и хорошей жизни. Скоро я составлю конкуренцию моделям Рубенса. Но мне все равно… А тебе?
— Я… Меня все устраивает, только…
В голосе Мистраля зазвучала легкая неуверенность. Возможно, ему на самом деле она нравится костлявой, такой, какой она была, когда работала манекенщицей. Возможно, ее новые округлые формы, так нравившиеся ей самой, не годились для его полотен. Французы всегда так беспокоятся о линии. Француженки, во всяком случае. Мистраль погладил ее налившиеся груди. Потом его руки спустились к талии. Тедди казалось, что он к чему-то прислушивается.
— Эй, что происходит? — рассмеялась она. — У тебя холодные руки.
— Ты беременна, — как будто не веря собственным словам, произнес Мистраль.
— Нет, что ты! — Тедди резко села, ее глаза в тревоге расширились.
— Ты беременна. Поверь мне, я знаю. — Мистраль уткнулся лицом в ее живот и принялся как безумный целовать белоснежную кожу. — Господи, ты даже не представляешь, как я счастлив!
— Жюльен, ты пугаешь меня! Откуда ты узнал?
— Ты думаешь, что это невозможно, Тедди?
— Нет! То есть… О нет! Это возможно. Черт, этого просто не может быть!
— Я прав, — торжествующе объявил Мистраль. — Я так и знал.
— Что же мне теперь делать! — Тедди схватила шаль и лихорадочно закуталась в нее.
— А зачем тебе что-то делать?
— Жюльен, ты же еще не развелся с женой!
— Тедди, я разведусь. Я клянусь тебе моей жизнью, моей любовью к тебе, моей работой; всем святым. Я получу развод! Особенно теперь, когда ты беременна. Когда Кейт узнает о ребенке, она поймет, что бессмысленно цепляться за меня. Я знаю, как она рассуждает, я знаю ход ее мыслей. Она просто еще ничего не поняла. Кейт никак не может взять в толк, что ты единственная женщина — единственный человек, — которую я любил и люблю в своей жизни. — Он встал и посмотрел вниз на Тедди, которая все так же куталась в шаль. — Меня самого это удивляет. Я благословляю каждый день, который провожу рядом с тобой. А когда мы станем семьей, когда я признаю ребенка в ратуше, когда об этом станет известно, гордость Кейт не позволит ей так это оставить… Она станет действовать, ради Надин, ради спасения собственного имени, чтобы люди не сплетничали. Да, я получу развод. Я убежден в этом.
— Знаешь, о чем ты мне сейчас напомнил? — с яростью поинтересовалась Тедди. — О племенах, где мужчины не считают возможным жениться на женщине до тех пор, пока она не забеременеет и не докажет, что не бесплодна. — Она заговорила громче. — Жюльен, ты говоришь обо мне, о Тедди Люнель! Это у меня будет незаконнорожденный ребенок. Ты будешь признавать его в городской ратуше?! Это же варварство! Я жительница Нью-Йорка, а не какая-нибудь крестьянка. Я зарабатываю три тысячи долларов в неделю! О Жюльен, ты просто не понимаешь! — Голос Тедди прервался, она замолчала и разрыдалась, цепляясь за него словно ребенок, чувствуя, как его руки обнимают ее все крепче и крепче.
Пока Тедди плакала, она вдруг поняла, что она перестала быть той Тедди Люнель, которая носилась по Нью-Йорку и зарабатывала по три тысячи долларов в неделю. Она превратилась в совершенно другую женщину, просто в женщину, которая любила мужчину и ждала от него ребенка, женщину, которая стала частью его жизни.
Она подумала о том, как легко было бы сделать аборт. Достаточно позвонить знакомым моделям, и ей сразу же подсказали бы адрес клиники в Швеции. Два часа самолетом от Марселя до Стокгольма, выходные в безупречно чистой больнице, и можно возвращаться домой во вторник или в среду. Но, думая об этом, Тедди уже знала, что не станет этого делать. Жюльен понял бы ее. Он настолько счастлив с ней, что ему не нужен младенец для полноты этого счастья.
Нет, Тедди уже чувствовала себя изменившейся, настоящей женщиной, не девчонкой. Лишь однажды она испытала это ощущение неизбежности. Такое же чувство родилось в ней в их первую ночь в гостинице «Европа». Это было неотвратимо, так же неотвратимо, как ее любовь к Мистралю. Значит, так и должно быть.
Один месяц сменял другой, кончилась зима, наступила весна 1953 года, приближался срок родов. Ребенок должен был появиться на свет в июне, как сказал Тедди ее врач, и она жила в состоянии очарования и гармонии с того самого момента, как узнала о своей беременности. Она знала, что Мистраль пытается добиться развода, но она совершенно не волновалась, выслушивая подробный отчет о переговорах с Кейт, которые, как она догадывалась, проходили достаточно сложно. Теперь ее не касались никакие неприятности. Чтобы Маги не суетилась вокруг нее, Тедди просто не сообщила матери о том, что ждет ребенка, хотя каждый месяц писала ей подробные письма. У нее еще будет для этого время. Когда она сможет сообщить о дне свадьбы, тогда напишет и о малыше.
Мистраль настоял на том, чтобы они наняли слуг, и Тедди выбрала молодую супружескую пару за то, что их любовь буквально бросалась в глаза. Тедди не противоречила Мистралю. Она даже позволила ему каждый месяц сопровождать ее к врачу, хотя никогда в жизни не чувствовала себя такой здоровой. Она любовалась своим отражением в зеркале, чего никогда не делала в гримерных при мастерских лучших фотографов мира. Она жаловалась только на то, что засыпала над вечерней рюмочкой, и Мистралю приходилось относить ее в постель.
По утрам они отправлялись на долгие прогулки, а во второй половине дня Тедди по-прежнему позировала. Никогда ничто так не захватывало Мистраля, как ее наливающееся тело. Его живопись всегда оставалась простой и понятной, в ней не существовало загадок и тайн, хотя он упивался рапсодией формы и цвета. Но теперь, когда он писал беременную Тедди, Мистраль принялся искать что-то новое, проникая дальше поверхности. Материнство как предмет живописи никогда не интересовало его раньше. Когда Кейт ждала ребенка, его отталкивал ее живот, растущий как будто отдельно от ее хрупкого тела, — оранжерея для одного-единственного плода. Лицо Кейт в то время побледнело, утратило свои краски и энергию. И хотя она никогда ни на что не жаловалась, Мистраль не испытывал к будущему младенцу никаких чувств, кроме досады.
Но Тедди расцвела. Ее груди, некогда маленькие, налились и казались огромными, бесстыдно вызывающими. Синие вены явственно проступили сквозь белую тонкую кожу, соски еще больше порозовели. Ее тело было чудом красоты, и в нем Мистраль чувствовал такую силу природы, какой не бывало ни в одном пейзаже. Ни гроза, ни небо, ни ночь, полная звезд, ни спелые фрукты, ни гроздья винограда никогда так не волновали его. Художник мог каждый день рисовать ее все время меняющийся живот. Законченных полотен в его студии становилось все больше и больше. Впервые после того, как он писал Маги, Мистраль работал так плодотворно.
В середине июня у Тедди начались схватки. Мистраль отвез ее в ближайшую больницу, и по старинной традиции Прованса ему разрешили присутствовать при родах. Тедди цеплялась за его руку, но ребенок родился через шесть часов, и ей не пришлось слишком страдать. Врачу пришлось несколько раз шлепнуть появившегося на свет младенца, чтобы он заплакал. Сестра быстро завернула новорожденного в розовую пеленку и передала Мистралю.
— Это девочка, месье, — с гордостью сообщила она, словно сама родила ее. Мистраль зачарованно смотрел на крохотный сверток. Красное личико, крохотный ротик, из которого вырывались сердитые крики, огненные волосы, и все это завернуто в розовую ткань. Он пристально изучал свою дочь, что-то ворча себе под нос.
— Господи, дорогая, ты родила маленькую дикую зверушку. А какие краски! Им позавидовали бы фовисты[1]! Давай назовем ее Фов… Тебе нравится это имя?
Тедди кивнула в знак согласия, но сестра запротестовала.
— Месье Мистраль, это не христианское имя. Разве вы не хотите назвать девочку, как принято?
— Черта с два! Никаких христианских имен! Фов — дочь художника!
Фовизм (от франц. fauve — дикий) — течение во французской живописи, возникшее в 1905 году. Матисса, Руо, Марке, Дерена, Дюфи и Вламинка на время объединило общее стремление к силе художественного выражения, к стихийной динамике письма, интенсивности открытого цвета и остроте ритма. (Прим. перев.)