Харриет попала домой в последний вечер в десять часов. Она оставила два чемодана в середине комнаты и подошла к телефону.
— Чарли? Что ты узнал?
Сидя в кресле, Чарли нажал на кнопку пульта дистанционного управления телевизором и выключил программу новостей. Дженни подняла брови, ее штопка упала на колени.
— Ничего.
— Как? Что-то должно быть.
— Точно. Тишина сама по себе зловеща. Но я не смог услышать даже шепота. Он заметает следы, где бы не проходил. Я поговорил еще раз с тем агентом по связям с общественностью. Все, что она знала, она уже рассказала мне. Послушай, Харриет, может быть, все это вполне невинно.
Харриет устало откинулась к мраморному камину. Ее глаза и рот пересохли в результате обезвоживания после длительного полета, а голова была тяжелой и тупой. Она нахмурила брови и, говоря, массировала переносицу.
— Я так не думаю.
— Тогда что ты подозреваешь?
Она замялась, а потом пожала плечами.
— Я не знаю. Он хочет как-то изменить структуру совета директоров, получив над ним контроль и посадив на мое место какое-то подставное лицо, и отстранить меня от руководства. Сможет ли он это сделать, зависит, конечно, от того, какую поддержку он собрал среди акционеров.
Он будет нуждаться в большом куске, чтобы противостоять ей и ее семье. Она держалась за это утешение.
— У тебя были проколы, Харриет? Чем он против тебя вооружен?
Она описала ему трудности с Уинвудом, плохую работу дорогостоящего оборудования, объемы продаж «Тревоги», новые линии производственных систем. Эти проблемы не были у нее в фокусе, поскольку она смотрела на них через искаженные линзы Лос-Анджелеса, и они представлялись не столь значительными на фоне беспокойства за Линду и грусти по Каспару. Она хотела бы, чтобы ее голова была ясной, но она все еще была уверена в том, что в «Пикокс» не было таких проблем, которые бы она не могла решить. Она коротко описала некоторые из них Чарли, испытывая потребность в друге и забывая, что он журналист.
— Он не сможет сбить меня этим. Но он может постараться, если захочет.
— Вот так, девушка, — Чарли почувствовал прилив восхищения, хотя ничего и не получил от очевидного доверия Харриет.
— Сейчас я иду спать, Чарли. Я не спала в самолете и только два часа удалось поспать прошлой ночью.
Она услышала громкий, короткий смех Чарли.
— Тогда давай, гуляка.
Харриет вспомнила потемневшее лицо Каспара, мистера и миссис Гетц. Она слишком устала, чтобы рассеивать иллюзии Чарли.
— Спокойной ночи, — монотонно произнесла она и повесила трубку.
Дженни вернулась к пуговицам на штанишках Гарри, но она бросила короткий взгляд на Чарли, когда откусывала нитку.
— Она хорошо провела время?
— Похоже, что так.
Чарли помрачнел, когда снова устраивался в своем кресле. Он нажал кнопку и вернул к жизни программу новостей.
Харриет взглянула на часы. Было поздно звонить Кэт, которая соблюдала режим, но и не невозможно. Сама Харриет утратила ощущение времени.
Она знала, что устала, но ее тело не говорило ей о том, что сейчас — день или ночь. Казалось, что она вступила в серую зону вечного тревожного бодрствования.
На звонок ответил Кен. Казалось, прошло очень много времени, пока Кэт подходила к телефону.
Наконец Харриет услышала:
— Это ты, Харриет?
Она улыбнулась:
— Кто же еще?
— Значит, ты благополучно вернулась.
— Да, мама. Нам надо поговорить по поводу завтрашнего дня.
И тут вдруг Харриет услышала тишину. Она говорила в нее, объясняя Кэт, что ей нужна ее поддержка, учитывая акции ее, Кена и Лизы. Кэт ничего не ответила, и голос Харриет стал резче.
— Ты будешь там?
Кэт ответила:
— Да, я должна быть.
Харриет слушала, пытаясь упорядочить свои мысли и удивляясь тому, какие шутки сыграла с ней усталость. Но было невозможным, чтобы они сыграли так же с Кэт. Она почувствовала, что ее сердце бьется тяжелыми неприятными толчками, но она старалась говорить настолько мягко и спокойно, насколько ей хватало сил.
— Ты видела Робина?
— Он приезжал к нам. Так, поболтать, как он объяснил.
— Что он сказал?
— Харриет, ты же знаешь, что я ничего в этом не понимаю.
Ее неопределенность разжигала в Харриет раздражение, как пламя. Она оборвала ее:
— Почему? Разве ты не понимаешь, как важно все это?
Говоря это, она знала, что выбрала неподходящее время для разговора, так как была слишком усталой после всего того, что случилось.
— Не говори со мной так. — Голос Кэт стал тоньше. — Ты делаешь это слишком часто с тех пор, как начала свое дело. Не удивительно, конечно, ты такая самостоятельная, но, в конце концов, ты останешься в одиночестве, ты этого хочешь?
— Я хочу, — ответила Харриет, продуманно подбирая слова, — знать, что произошло в мое отсутствие в моей компании. Это-то я могу спросить?
— Я не знаю, что ты имеешь в виду, — пробормотала Кэт.
Здесь прозвучали знакомые, грустные ноты, которые Харриет давно знала. Кэт умела нагонять упрямый туман вокруг себя, когда хотела отгородиться от той области, которой боялась, отклоняя любые претензии с покорным смущением. Харриет ясно осознала, что сегодня она ничего не узнает.
— Ты знаешь, — сказала она мягко, но услышала в ответ только тишину. Страх и злость стучали у нее в груди. — Это я, Харриет, — старалась она.
— Я понимаю, — ответила Кэт, полная печали, однако Харриет была слишком далека от равновесия, чтобы использовать свой шанс.
Она увидела, что уже почти одиннадцать часов и что до собрания совета осталось только двенадцать часов.
— Я пойду спать, — внезапно сказала она.
Теперь Кэт пришлось услышать тишину за телефонными гудками.
Харриет легла в постель, но не могла заснуть. Реактивные двигатели все еще вибрировали за ее спиной, а ее руки и ноги онемели, сохраняя форму самолетных кресел. Она перевернулась и легла на спину, пытаясь подавить обрывки мыслей, которые путались в ее голове со страхами, предположениями и утраченными надеждами.
Цифры и цены обрабатывались в ее голове, а она старалась включить их в рамки выступления на совете для ее акционеров, но они катились и крутились в неправильном направлении и обманывали ее.
Ее тело начало дрожать от страстного желания заснуть, а сон отступал еще дальше. Она могла думать только о собрании и о том, что же задумал Робин против нее. В темноте ер еще больше охватывал страх, а «Пикокс» начал казаться реальным ребенком, который держится за нее, но должен быть отобран. Образы стали смешиваться с Линдой, катающейся на каруселях, мисс Гетц и лентами Линды, кровью и расчленением.
Харриет села, чтобы отогнать ужасы. Она сдвинула в сторону одеяло и встала с постели. Она не могла заснуть, значит ей надо походить.
На улице было холодно. До лондонской весны были еще недели. Тротуары, идущие от дома Харриет, были черными и скользкими от мороза. Она засунула руки в карманы пальто, наклонила голову и быстро пошла, не выбирая направления. После мягкого благоухающего воздуха западного побережья Америки морозный лондонский туман покусывал ее легкие, вызывая кашель и затрудняя дыхание.
Ночная прогулка не помогла ей распутать мысли в голове, но морозный воздух охладил волнение, а ритм ее шагов перекрыл дрожь, которая не давала ей заснуть. Она ходила до тех пор, пока не согрелась и больше не ежилась в своем тяжелом пальто. Она откинула голову назад и повернула около дальнего угла там, где Хит вытягивался в темноте под нимбами уличных фонарей. Она вернулась к своему дому.
Потом она заснула.
Будильник разбудил ее в шесть, низвергнув из сна в беспорядочные попытки определить, где она. Сквозь туман она тут же увидела угрожающие контуры наступающего дня. Она сразу же встала, чтобы встретить лицом к лицу то, что должно было произойти.
Она надела костюм шанель темно-синего цвета, который она надевала в день выпуска акций. Он принес ей тогда успех. Она застегнула пуговицы с монограммами с неторопливой тщательностью и разгладила отделанные шнуром лацканы. Когда она остановилась, чтобы посмотреть на свое отражение в зеркале, она решила, что оно не изменилось. Она все еще выглядела тем, кем она была, — женщиной, завоевавшей успех, «Девушкой Мейзу».
Харриет первой приехала в офис «Пикокс». Скопившиеся за неделю бумаги аккуратно лежали на ее столе, рассортированные, как она любила, по категориям. Здесь был перечень менее срочных телефонных звонков, и среди прочих имен Харриет увидела имя Элисон Шоу.
Она посмотрела на свой портрет, обратив внимание на безоблачное выражение лица. Все вокруг было таким же, как всегда, и было трудно поверить, что Робин может напасть на все это. Харриет встала из-за стола и пошла в кухню Сделать себе чашку растворимого кофе. Она вернулась и стала просматривать корреспонденцию, обращая внимание на детали, чтобы не разволноваться.
В девять начали прибывать сотрудники. Харриет не сообщала о своем раннем прибытии, и их удивление казалось искренним. Но когда Харриет задала себе вопрос: «Кто знает?» — атмосфера, казалось, стала холоднее.
Она позвонила в кабинет Грэма Чандлера, но его секретарша сказала, что Грэма не будет до одиннадцати, то есть до начала собрания. Все знали о собрании, а когда Харриет открыла свой дневник, то увидела, что этот день у нее пуст.
Она больше не могла притворяться, что занята обычной работой. Она встала и стала медленно ходить по кабинету. Она начала понимать, что в ее короткое отсутствие Робин сделал ее подозреваемой в ее собственной цитадели.
В обычный день уже был бы поток людей, стремящихся попасть к ее кабинет поговорить и что-то предложить, страстно желающих рассказать, что произошло за время ее отсутствия. Дверь, которая оставалась закрытой, и молчащий телефон говорили ей яснее, чем любой сухой, официальный документ.
В половине десятого она позвонила в «Аллардайс» банкиру компании. Услышав, что уклонились от прямого ответа, Харриет стала настаивать, и, в конце концов, ее соединили с Джеймсом Хэмилтоном. Он выслушал то, что она хотела сказать, а Харриет все это время казалось, что она не может выразить своей тревоги достаточно убедительно. Нарушение суточного режима в связи с полетом запутало ее мысли.
Реакция Хэмилтона на бессвязную речь Харриет была безукоризненной, однако твердой и вежливой.
— «Аллардайс» не вел переговоров с кем-либо по этим вопросам, — ответил он. — Боюсь, что сейчас мы не более, чем вы, в курсе возможных перестановок в «Пикокс». Мы готовы помочь настолько, насколько это в наших силах, конечно, в любое время…
Харриет изо всех сил старалась расшифровать подтекст вежливых предложений. Он знал, конечно, он знал, но не сказал ей. Он деликатно бросил последнюю фразу в пустоту, не оставляя у нее сомнений, что их разговор был последним. Контраст с теплотой и лестью, которыми он обольщал ее в день выпуска акций, который, кажется, был вечность назад, был болезненно острым. Она, возможно, засмеялась бы, если бы не была так испугана.
— Спасибо, Джеймс, — прошептала она.
Она вышла из кабинета и прошла короткую дистанцию до кабинета Джереми Крайтона, обойдя его секретаря и перебив его телефонный разговор.
— Что ты делаешь, Джереми? Что это?
Он внимательно посмотрел на нее блеклыми глазами за стеклами очков без оправы.
— Я думаю, что правильнее было бы обсудить это на собрании. — Он посмотрел на часы. — Через пятьдесят пять минут.
Харриет вернулась в свой кабинет. Она знала, что была человеком самостоятельным. Масштаб того, что случилось, только начинал вырисовываться в ее голове, она проклинала себя за слепоту и упрямую самоуверенность. Все, по-видимому, было еще хуже, чем она боялась. «Сейчас так плохо, — подумала она, — как это только может быть».
Это была работа Робина. Только сейчас, через столько времени, она осознала, что так он ей отомстил. Она поняла, что ее главной ошибкой, возможно, единственной настоящей ошибкой была недооценка умного мальчика, который всегда получал то, что хотел. Бесполезная злость и ненависть бурлили в ней. Она старалась подавить свои чувства, понимая, что они исказят ее зрение. Ей была необходима вся самая проницательная логика, которую только она могла реализовать.
Харриет прождала эти бесконечные минуты в спокойной роскоши своего кабинета.
Ровно в одиннадцать часов она вошла в комнату заседаний совета директоров. Она шла с пустыми руками, не зная, что взять с собой. Она должна усилить свою оборону и контратаковать без подготовки.
Она заняла свое обычное место в конце стола. Карен раскладывала бумагу для заметок и расставляла стаканы для воды, однако, на взгляд Харриет, она выглядела испуганной и подавленной. Вошел Джереми и начал раскладывать карандаши и бумаги со свойственной ему педантичностью. Втиснулся на свое место и Грэм Чандлер. Харриет заметила, что ему неловко, и поспешно отвела от него взгляд.
Следующим был Робин. Его великолепный темный костюм контрастировал с одеждой из универмага Джереми и Грэма. Его волосы и кожа были настолько блестящими, что двое остальных мужчин выглядели грязными и покрытыми перхотью. Он занял место напротив Харриет и сдержанно кивнул ей. Она подумала о том, каким он выглядел красивым. С того времени, как они познакомились, Робин утратил свою последнюю мальчишескую мягкость. Он приобрел весь внешний лоск зрелости.
Когда он сел, все еще ожидая, Харриет вспомнила тот период, когда они вместе проводили время. Она вспоминала отдельные ночи и часы, когда они были близки, времена, когда он говорил, что любит ее. «Если бы я была другой, — размышляла Харриет, — если бы мы встретились в другое время своих жизней, мы могли бы создать команду». Ирония ее мыслей, здесь и сейчас, искривила ее губы в улыбку.
Она заметила искру сомнения в глазах Робина, который смотрел на нее. «Даже если он еще любит меня, — подумала Харриет, то все равно уже слишком поздно». И хотя он очень красивый, он, по-видимому, совершенно беспощадный, что она тоже поняла слишком поздно. Она ответила на его взгляд невыразительным пристальным взглядом и быстро отвернулась. Однако источник ее гнева улетучился из нее. Она просто почувствовала усталость и захотела, чтобы все это закончилось.
В сопровождении Карен вошла Кэт. Она быстро села, посмотрев на Робина для подтверждения того, что она находится на нужном месте в нужное время. Раньше, на других собраниях, этот немой вопрос всегда был обращен к Харриет. Она увидела, как мать облизала свои сухие губы кончиком языка. Это свидетельствовало о ее тревоге и неуверенности. Харриет сосредоточилась.
Робин начал очень спокойно, глядя через стол прямо на нее.
— Спасибо, что вы вернулись из своего отпуска в Лос-Анджелесе, чтобы присутствовать на этом собрании, Харриет. Я думаю, что вы должны понять, что директора не просили бы об этом, если бы не возникло жизненной необходимости.
Харриет наклонила голову. Ее руки были сложены перед ней. Она наблюдала за Джереми Крайтоном, ведущим протокол. Обычно один из секретарей присутствовал на собрании, но это было слишком важным. Она почувствовала, что ее трясет, и еще крепче сжала руки, чтобы скрыть дрожь.
Робин спросил:
— Перейдем к делу?
Протокол прошлого собрания прошли быстро, никаких проблем не возникло.
— Пункт три, — продолжал Робин, — назначение в совет директоров. — Мгновение тишины, а затем он продолжил: — Я думаю, нет оснований что-то скрывать в этом вопросе. Возникло серьезное беспокойство среди директоров, руководителей и некоторых акционеров относительно деятельности компании и ее финансового положения, достигшее пика в последние несколько дней во время отсутствия директора-распорядителя, находящегося в отпуске. Заботясь о долговременном процветании компании, большинство директоров пришло к решению назначить нового директора-распорядителя, под руководством которого «Пикокс» продолжит свое успешное развитие, временно прерванное.
— Вы не можете сделать этого, — решительно заявила Харриет.
Он только поднял руку, чтобы успокоить ее.
— Вы, конечно, захотите узнать, на основании чего. Но я хочу подчеркнуть, что решение уже принято.
На столе рядом с ним лежала папка. Он открыл ее и прокашлялся перед тем, как начать читать. Харриет презирала его за театральность жестов, но сидела настолько спокойно, насколько могла, и слушала.
Происходило то, что она и предполагала. Он использовал Уинвуд как острие своей атаки. Ее капиталовложения в удешевление производства в перспективе интерпретировались, как создание избыточных производственных мощностей, а недостатки несчастного нового станка, в особенности, были следствием ее ошибки, потому что она приобрела его после недостаточного изучения.
Харриет знала, что это правда. Она слишком спешила запустить Уинвуд и покрыть большие расходы на его приобретение.
Последующие обвинения сконцентрировались на перерасходе средств в некоторых областях, особенно в любимом Харриет отделе маркетинга. Робин легко указал на новую серию упаковок, создаваемых для увеличения продаж «Тревоги», веселый красный материал, который она выбрала на доставившем ей удовольствие совещании перед отлетом в Лос-Анджелес… Робин говорил со спокойным, продуманным сожалением, что перерасходы стали свойственны компании во всех сферах ее деятельности, а Харриет утратила контроль над ними. Еще одной ее ошибкой было то, что она попыталась внедрить слишком много новых товаров, которые пока еще не оправдали возлагавшихся на них ожиданий по объемам продаж.
«Как же «Пикокс» сможет нормально развиваться, — удивлялась Харриет, — если я не буду внедрять новых изделий?»
Слушая, Харриет увидела всю меру своей самоуверенности не в плане ее деловых качеств, потому что она была твердо убеждена в том, что обладает ими, а в том, что она считала, будто и другие люди осознают это. И, кроме того, в ее уверенности, что она достаточно хорошо знает Робина.
Когда Робин закончил, она подняла голову.
— Я могу защитить свои решения по каждому из ваших пунктов, — тихо сказала она.
Ей не требовались записи. У нее была ясная голова, за исключением слабого звона в ушах, отзвука ее собственного волнения. Она ответила Робину на все, пункт за пунктом. Уинвуд окупит себя, даже если оборот потребует года. Немецкий станок полностью соответствует той работе, для которой он предназначался, и покупка была сделана после консультации и полного одобрения технического директора. Она посмотрела через стол на Грэма Чандлера. Он выглядел несчастным, и его глаза отражали всю степень его несчастья.
— Это верно. Отказы были неожиданными, и никто не мог предвидеть их. Сейчас станок работает нормально.
Харриет понимала, что Грэм на ее стороне, но он был слишком слаб, чтобы принимать его в расчет. Она посмотрела на сидящего за ним Джереми, который был виден только наполовину за дисками своих очков. Джереми не на ее стороне. Сидящая напротив них Кэт в синем костюме ни на кого не смотрела. Харриет подумала, что трудно поверить в то, что это ее мать. Так же трудно, как и в то, что все это может случиться.
Робин сказал:
— Может быть и так. Но в этот промежуток времени в результате простоев было потеряно двадцать два процента прогнозируемой продукции, что привело к недополучению доходов на сумму сто шестьдесят восемь тысяч фунтов стерлингов, перешедших в потерю прибыли…
Это были только цифры. Харриет знала, что если бы она приготовила свою собственную версию, она могла бы осветить проблему так ярко, как смог ее затуманить Робин. Но она не приготовила, а Робин работал, регулируя свет в своей полуправде и спрятав в тень свою аккуратную ложь.
Харриет продолжала, защищаясь словами, но она ясно понимала, что почва уходит у нее из-под ног. Робин был слишком умен. Она же только шумела и тонула.
Она увидела несколько образов, живущих в ее сознании и появляющихся на фоне внимательного лица Робина. Она видела себя в кухне Саймона, когда он доставал доску от упаковочного ящика и протягивал ей. Потом она увидела себя, сидящей на ступеньках в доме Джейн вместе с Чарли Тимбеллом, и квартиру в подвальном этаже в Белсайз-парке, в которой она устанавливала игру на каминную полку. Она как бы видела маленькую комнату, в которой она разрабатывала свой бизнес-план в пустые вечера.
Робин сидел напротив нее через стол, пока они продолжали двигаться по унылому списку ее возможных ошибок. Под конец они подошли к ее неорганизованности, приведя в качестве примера исчезновение в Лос-Анджелес.
Робин закрыл свою папку, своевременно вздохнув.
— А в отсутствие директора-распорядителя производственная деятельность в Уинвуде принесла дополнительные потери продукции, которые, в свою очередь, повлекли за собой…
— Какая производственная деятельность? Я впервые об этом слышу.
Робин развел руками, как бы говоря: «От вас же».
Грэм торопливо вмешался:
— Они вчера прекратили работу на два часа в знак протеста по поводу столовой и планируют приостановить работу и сегодня днем.
За этим стоял Робин. В этом Харриет была уверена так же, как и во всем остальном. Каким-то образом он договорился с Миком или, как там его имя. А может быть, и с Реем Даннеттом. Ему хотелось подловить ее на Уинвуде, ее ахиллесовой пяте, а его чувство симметрии подсказало ему соединить это дело с Лос-Анджелесом и Каспаром, вытеснившим его. Была во всем этом неизбежная, ироничная аккуратность. Харриет поняла всю степень его решимости покончить с ней.
Она повернулась к нему лицом и снова сложила руки.
— И что?
Образы все еще проносились перед ней. Две девочки, пришедшие в «Степпинг» с их танцующими сливами, играющие в «Головоломку». Кондуктор автобуса семьдесят третьего маршрута и ее черно-белый стенд на Ярмарке игрушек в «Эрлз-Корт», и тот момент, когда ее солнечная экспозиция рухнула, и перед Лео, двумя девушками, Робином и ей самой предстали коробки и обломки из полистирола.
Невольная улыбка растянула рот Харриет, и она закусила губу между зубами, потому что знала, что близка к тому, чтобы заплакать.
Робин сделал короткий жест, который она могла расценивать, как победный.
— И, таким образом, директора попросили меня засвидетельствовать их готовность принять вашу отставку из совета директоров компании «Пикокс».
— Понимаю. А если я откажусь подавать в отставку?
Кэт заерзала на стуле, но ничего не сказала.
Робин улыбнулся. Это был час его триумфа, и Харриет видела, что это было наслаждением для него. Он также иногда улыбался в постели. Когда он отвечал, его голос звучал почти нежно:
— Харриет, я хотел бы, чтобы между нами все было совершенно ясно. С теми, кто меня поддерживает, я контролирую пятьдесят два процента компании. Если вы не захотите сотрудничать, я просто созову собрание акционеров и уволю вас, что будет вам неприятно, а для меня будет не более, чем неудобством. Почему мы не можем повести себя, как друзья, которыми мы и являемся, и не заключить цивилизованного соглашения за этими закрытыми дверями?
Эвфемистическое «мы» и «директора» улетучилось, заметила Харриет. Теперь были «я» и «вы» — отвратительная личная сущность этой битвы.
— Это было бы разумно, — сказал Джереми Крайтон.
— Спасибо, Джереми, но мне не нужны ваши советы. Скажите, Робин, каким образом вы можете контролировать больше пятидесяти процентов? Я владею двадцатью восемью процентами, и моя семья имеет еще двадцать процентов против двадцати процентов Лендуитов. У Грэма пять процентов.
Харриет улыбнулась, когда назвала его имя, и почувствовала его облегчение. Грэм не может спасти ее, но он не должен хотеть ее утопить. Харриет знала, что Робин собирался сказать, но она все равно хотела сама заставить его сказать это. Она хотела показать им самим их вероломство, потому что это было все, что она имела, Ее глаза жалили, и она чувствовала, что ей трудно дышать. Она больше не старалась скрыть дрожь своих рук.
Теперь все образы, которые промелькнули перед ее глазами, были ликующими, смеющимися в лицо над ее поражением. Она вспомнила головокружительно растущие цифры продаж после того, как «Головоломка» стала «Мейзу», завтрак в день выпуска акций, когда она, как королева, величаво шла по коммерческому банку. Она была одета в тот же костюм шанель темно-синего цвета. Харриет посмотрела на свои колени и уронила на них руки, чтобы их не видели окружающие. Вспышка большого квадратного бриллианта ударила ей в глаза. Это был тот бриллиант, который она купила себе, как одну из наград за успех. Он напоминал ей бриллианты Робина, колье и серьги со слезинками, которые он ей подарил, и слова, которые он сказал.
Она недооценила Робина. Это ее грубейшая и самая ужасная ошибка.
— Двадцать процентов Лендуитов, как вы сказали, — Робин улыбнулся, — пять процентов Джереми и акции множества организаций, как указано здесь.
Он протянул ей бумаги. Как послушный курьер, Джереми подтолкнул их вдоль стола заседаний совета в сторону Харриет.
Харриет прочла список, он был удивительно коротким. По отсутствию в списке она определила тех акционеров, которые остались верными ей. На какое-то мгновенье она почти воспряла духом, хотя она понимала, что должно последовать дальше.
— Но еще двенадцать. Вы еще далеки от контроля, Робин.
Наконец он улыбнулся, показав все зубы.
— Нет. Если вы учтете акции Троттов. Их голоса позволяют мне перейти отметку в пятьдесят процентов. У меня есть контроль, Харриет. Посмотрите правде в глаза.
Медленно, скованно Харриет повернула голову в сторону Кэт.
— Ты будешь голосовать за меня? — прошептала она. — Или с ним, против меня? Ты сделаешь это, мама?
Харриет обычно никак не называла Кэт на собраниях совета директоров. Она всегда обдуманно избегала любого упоминания об их взаимоотношениях. Но сейчас она придала этому слову его полный смысл. Как эхо, она повторила дешевый эффект Робина.
— Мама?
Кэт слегка покачала головой, и дряблая кожа на ее полных щеках задрожала, как молоко перед кипением. Густой румянец покрыл ее кожу, но подбородок она держала высоко поднятым.
— Мне никогда не нравилось это, Харриет. Мне никогда не нравилось, что ты делала, создавая этот бизнес. Ты делала это за счет Саймона. Ты направила его на тот мост, ты, вместе со своим бизнесом. Это как кровь на твоих руках.
Харриет парировала эти слова, расталкивая их по сторонам непроизвольными скользящими движениями рук, но при этом она локтем сбила на пол пачку чистой бумаги для заметок.
— Я жила этим. Нет необходимости напоминать мне. Но ты запуталась, мама. Не думаешь логично, потому что тебе никогда этого не требовалось. Ты прожила всю свою жизнь за Кеном, а до этого за своей решимостью соблюдать приличия. Ты должна четко представлять себе ситуацию, не так ли? Послушай меня. Ты ее не знаешь. И если ты говоришь мне, что хочешь голосовать за мою отставку из моего собственного совета, потому что ты думаешь, что на мне кровь Саймона, то я скажу тебе, что ты перепутала бизнес и чувства.
Харриет вздохнула. Она перевела взгляд с темно-красного лица матери на гладкое лицо Робина.
— Вы никогда не были виноваты в смешивании бизнеса и чувств, не так ли, Робин?
— Может быть, однажды, — доброжелательно ответил он.
Теперь перед ней предстала последняя картина. Это был день, когда на совещании определилась цена акций. После совещания она приехала в офис Робина, чтобы сообщить свои новости. Она чувствовала себя достаточно сильной, чтобы принять на себя весь мир, и они занимались любовью, согреваемые взаимным успехом. Харриет подавила эту картину, вжимая ее в черноту за своими глазами, и ее заменила злость, которая ринулась в нее горячее, чем любой эротический импульс, который она когда-либо испытывала.
Она резко повернулась к Кэт, которая, казалось, сжалась от страха перед ней.
Харриет зашипела на нее:
— Не поддерживай его. Неужели ты не понимаешь? Ты можешь понять, почему он делает это? Какие веские для маленького мальчика причины стоят за всем этим?
Кэт крутила в пальцах карандаш. Это был фирменный ка-ран-даш «Пикокс», один из тех, которые фирма раздавала на яр-мар-ках игрушек и торговых мероприятиях, украшенный маленьким павлиньим хвостом. Сейчас он затрещал в ее руках. Она аккуратно положила два обломка на стол рядом с бумагой для заметок и так резко подняла подбородок в сторону Робина, что ее дряблая кожа задрожала.
— Если ты думаешь, что это он обработал меня, повернул мою глупую голову или что-то в этом роде, то ты ошибаешься. Я достаточно долго терпела, Харриет, твои объяснения, разъяснения и разрешения, как будто я ребенок или дура. У тебя обычно добрые намерения. Но я могу составить и свое собственное мнение. И я его составила. Я буду голосовать вместе с ним. Фактически не с ним, а против тебя. Я делаю это из-за Саймона.
Харриет молча посмотрела на нее. Ей хотелось закричать: «Дура! Ты думаешь, что это поможет Саймону? Ты так думаешь?» Но она подавила этот импульс. Она знала, что решение Кэт окончательно, и никакие крики не могут изменить его.
Это было откровением — найти такую убежденность в ее мягкой, дрожащей и старающейся всех примирить матери. И даже осознав это, она чувствовала глубинную наследственную связь, удивительно прочную. И она знала, что в гневе из-за невежественного предательства Кэт она похожа на нее.
Не было необходимости спрашивать о Кене. Кен поддержит свою жену. Конечно, Кэт не должна расстраиваться. Харриет мрачно усмехнулась своей мысли.
— А Лиза? Что скажет маленькая Лиза?
Конечно, Лиза будет голосовать против Харриет. Она будет рада сделать это. Такой будет ее месть за все годы, когда Харриет была старше, умнее, быстрее и ближе к матери.
— Лиза тоже, — пробормотал Робин.
Харриет не обратила на него внимания. Она продолжала смотреть на Кэт, но ее так трясло от гнева, что седеющие волосы и синий костюм, казалось, утратили свои очертания перед ее глазами.
— Так, значит, Лизе недостаточно получить моего мужа. Она хочет все. С таким же успехом вы получите и мою компанию, — голос Харриет становился тише, но в эту минуту она почти кричала. В комнате наступила тишина. — Хватит ли только у нее мозгов, чтобы сделать это, если уж я оказалась такой дурой, чтобы отдать ей компанию вместе с неиспользованными акциями. Моя компания.
Кэт наклонилась вперед:
— Это только бизнес, Харриет. Это не весь мир. Это не жизнь, как таковая.
Харриет пронзительно закричала на нее:
— Откуда ты знаешь? Что ты знаешь? — Она должна была поднять трясущуюся руку, чтобы обтереть себе рот.
Из расплывшихся очертаний перед ней проявилось бледное лицо Джереми и смущенное, сочувствующее лицо Грэма. Понимание того, что она потеряла над собой контроль, стало еще одним дополнительным унижением. Она неуклюже откинулась на спинку стула, пытаясь успокоить дыхание.
Наконец она посмотрела на Робина. Его лицо приобрело четкие очертания, и на нем не было заметно следов замешательства. Он наблюдал за ней с некоторым интересом, в котором было что-то чувственное. Этот взгляд заставил ее потуже запахнуть на себе жакет, даже с каким-то вызовом.
— Что вы сделаете, если я откажусь уходить в отставку, — тихо произнесла она.
Он снова улыбнулся, демонстрируя безукоризненные зубы.
— Я могу созвать собрание акционеров, как я уже говорил. Есть и другой путь. Вы помните тот ланч, на котором мы обсуждали неудачу «Головоломки», и вы попросили у меня дополнительное финансирование, чтобы перевыпустить игру как «Мейзу»?
Его тон был легким, непринужденным, как будто он рассказывал забавную историю за обеденным столом. В ответ Харриет кивнула. Он продолжал:
— Конечно, вы помните. И вы также помните, что одним из условий было, что я получаю права кредитора на активы компании, включая саму игру мистера Арчера. Теперь я напомню вам пункт «безопасность от риска», имеющий отношение к упомянутому праву. Харриет, в этом пункте утверждается, что держатель долгового обязательства, то есть «Лендуит Эссоушиэйтс», может лишить должника права выкупа имущества, если активы, которые приобрел держатель, находятся под угрозой. — Робин положил один свой ухоженный палец на папку. — Эта информация дает мне основания поверить в то, что из-за вашего плохого управления и халатности мои активы находятся в очень большой опасности. Таким образом, в соответствии с нашим соглашением я могу лишить вас права собственности на игру. Я могу получить «Мейзу» и покинуть «Пикокс». Думаю, что нет необходимости объяснять вам, что это означает.
Он разденет компанию.
Харриет подняла глаза. По остальным трем лицам она видела, что они ничего не слышали об этом. Робин сохранил это для финала, для своего последнего трюка. Возможно, он использовал это для привлечения одного-двух своих друзей-финансистов к себе в папку. У нее не было сомнений, что он поступит в соответствии с соглашением. Он заберет «Мейзу» и оставит «Пикокс» голым.
Так, как она поступила с Саймоном.
Она была побеждена. Она была побеждена по всему фронту, а воспоминание о Саймоне разрушило остатки ее сопротивления. Она не могла бороться и наблюдать за тем, как Робин разрушает компанию, которую она создала, даже если она уже не являлась ее частью. Робин рассчитал и это так же, как он рассчитывал все.
— И что вы предлагаете? — спросила его Харриет.
Он взял другой лист бумаги. Она сидела неподвижно, пока он зачитывал условия передачи ее акций, ее компенсацию, формальности, связанные с уведомлением для биржи и смягченный текст сообщения для прессы.
— Я думаю, вы уходите в отставку, чтобы «уделять больше времени личной жизни?» — быстро проговорил Робин.
— Если вы так считаете, — ответила она.
— Я думаю, на этом можно закрыть собрание, — предложил он.
Харриет встала. Она взяла со стола два обломка карандаша и зажала их в кулаке. Когда она проходила за стулом Кэт, она коснулась плеча матери.
— Прости, что я кричала на тебя. Я сожалею, что так поступила.
После того, как за ней закрылась дверь, прошло некоторое время, и Кэт сказала:
— Я думаю, что мне надо пойти к ней.
Робин был резок:
— Не делайте этого. Сейчас она предпочитает уединение.
Кэт сказала с неприязнью:
— Вы думаете, что знаете ее?
Робин уложил бумаги и досье в портфель.
— Я знаю ее, — ответил он без всякого выражения.
Харриет села за свой стол. Она огляделась вокруг, ничего не видя. Через некоторое время, потому что она не могла думать о том, что случилось, она подняла телефонную трубку и позвонила Чарли Тимбеллу. При звуке ее голоса Чарли замахал руками одному из своих авторов, выставляя его из кабинета и предлагая закрыть за собой дверь.
— Что случилось?
Харриет рассказала ему все.
— Хитрый, грязный, маленький мерзавец, — выругался Чарли.
Это была необыкновенная история. В своем роде классическая. Он сделал несколько заметок на бумаге, которую держал наготове.
— Я должна была это предвидеть. Я должна была действовать жестче. Я не должна была уезжать в Лос-Анджелес.
— Я очень сожалею, Харриет. Ты не заслужила этого.
Он был расстроен, искренне расстроен, потому что ему нравилась Харриет и он восхищался ею.
— Ты не заслужила и того, что твоя семья так поступила с тобой.
— Ох, может быть и заслужила.
— Каковы условия? — Это, конечно, не означало, что он не мог вычислить их сам.
— Размещение моих акций. Двадцать восемь процентов — большой кусок, но агенты Робина убедят весь мир, что это дружественный раздел, и это удержит их цену. Я думаю, что «Пикокс» упадет до одного-девяносто или близко к этому, но это не означает, что они не смогут вернуться к двум-двадцати пяти на следующий день. Вместе с компенсацией, я полагаю, это составит около девяти миллионов. То есть от пяти до шести после выплаты налогов.
Чарли беззвучно присвиснул.
— Что ты собираешься делать? — спросил он.
Харриет устало ответила:
— Сделаю небольшой перерыв. Получу деньги. Что еще я могу сделать?
— Да, — Чарли не возражал бы сделать небольшой перерыв с лежащими перед ним шестью миллионами.
— Чарли. Знаешь что, я чувствую себя так, как будто меня снова отбросили в самое начало. К пляжу на Крите.
— Ты очень далеко от Крита, моя дорогая. Очень, очень далеко. Ты богата.
Харриет слушала слова, не понимая их. Страх и сопутствующий ему адреналин, который поддерживал в ней жизнь в течение собрания, всей дороги из Лос-Анджелеса, теперь отступил. Она начинала осознавать, что по-настоящему означала для нее потеря «Пикокс». Она не могла даже думать о том, что делать сейчас, или завтра, или в течение тех недель, которые будут следовать одна за другой.
— Ты не хочешь выпить со мной сегодня вечером? Или приходи домой, пообедаем вместе с Дженни.
— Нет, — ответила Харриет, — нет, спасибо, Чарли. Я думаю, мне лучше вечером побыть дома.
После того, как они попрощались, Чарли пододвинул свои заметки поближе. Он начал быстро стучать по клавиатуре, кося глазами на слова по мере их появления на экране. Пока не появился успокаивающий вздор агентов Робина, он мог подсчитать все, зная реальное положение дел. Непосредственно из первоисточника. Чарли оправдывал себя мыслью, что, если бы они поменялись местами, Харриет сделала бы то же самое.
Когда Харриет закончила говорить с Чарли, в кабинет вошла Карен. Она несла чай в тонкой, красивой фарфоровой чашке. Она поставила ее на угол стола Харриет.
— Я действительно очень сожалею, — сказала она, — все мы.
Харриет посмотрела на нее. Все уже закончилось.
— Карен?
— Да.
— Пожалуйста, оставь меня на час одну.
Когда она ушла, Харриет разжала кулак и посмотрела на два обломка карандаша. Она сжимала их так сильно и так долго, что на ее ладони остались голубые следы. Сейчас она положила их на стол и попыталась соединить обломанные концы вместе. Она внимательно смотрела на них несколько секунд.
Потом она положила голову на стол и заплакала.
Позже Харриет приехала домой. Она оставалась дома, пока ее юристы и юристы компании согласовывали ее компенсацию и организовывалось размещение ее акций. Сообщалось, что ее решение оставить «Пикокс» было добровольным, что не было никаких разногласий и компания может только укрепиться под руководством нового директора-распорядителя, назначенного Робином. Однако была и другая версия событий, сообщенная Чарли и с энтузиазмом подхваченная прессой.
В связи с тем, что публика узнала о битве в комнате заседаний совета директоров, цена на акции «Пикокс» упала. У Харриет не было иного выбора, кроме как принять, пониженную цену за свой пакет акций, но, в конце концов, в обмен на годы, которые она вложила в «Пикокс», она получила после вычитания налогов даже больше пяти миллионов фунтов. Она не упрекала Чарли за то, что он опубликовал эту историю. Как он правильно предположил, она знала, что на его месте поступила бы так же.
Популярная пресса тоже наслаждалась новостями, как и их коллеги в Сити. Было наводнение статей о миллионах «Девушки Мейзу» и осада телефонными звонками и визитами репортеров, которые отрезали Харриет в Хэмпстеде. Она подумала было спастись, возвратившись в Калифорнию, но Каспар не поддержал ее предложения, когда она сообщила его. Он вышел из госпиталя и сидел в кресле возле бассейна на своем ранчо.
— Я думаю, тебе лучше остаться там, детка, — сказал он ей.
Для Харриет стало ясно, что несмотря на все то, что было между ними раньше, все это ушло так же окончательно, как и ее жизнь в «Пикокс».
Каспар сказал, что для него существует вероятность попасть под суд за непреднамеренное убийство, но сейчас его люди заняты этим делом. Очевидно, что они также работали над тем, чтобы не допустить эту информацию в прессу. Было всего несколько упоминаний о случившемся в британских газетах. В коротких заметках говорилось только о том, что выдвигавшийся на Оскара Каспар Дженсен попал в автомобильную катастрофу, в которой один человек погиб. Больше говорилось о взаимоотношениях Каспара с «изгнанной «Девушкой Мейзу». Харриет пожалела, что у нее нет консультантов с таким же опытом защиты, как у Каспара.
В течение двух-трех дней казалось, что у нее нет возможности выйти из дома, не сопровождаемой назойливыми вопросами. Она так устала от отражения нападений словами «без комментариев» и «я вполне удовлетворена соглашениями с компанией», что оставалась дома, чтобы избавиться от вопросов.
Ее изящная квартира, ограниченная безучастными стенами, стала казаться ей полукрепостью, полутюрьмой. Она начала чувствовать, что находится в безопасности только до тех пор, пока одна остается за этими стенами, а попытка выйти наружу связана с риском столкновения с чем-то неопределенным, что уже пугало ее больше, чем несколько вопросов относительно ее планов на будущее. Ее высокие окна, казалось, вдруг стали пропускать слишком много света, что создавало возможности для шпионящих глаз. Она сопротивлялась побуждению задернуть шторы, но оно все равно пересиливало ее каждым поздним утром, когда она наконец вставала с постели.
Одна часть Харриет была слишком рациональной, чтобы не понимать, что рано или поздно, на следующий день или на следующей неделе разразится другой скандал и ее история будет забыта. Но была у нее и другая часть, та часть, которая держала двери закрытыми на два замка и страстно желала оставить шторы задернутыми, и эта часть понимала, как мог страдать Саймон. Она очень много думала о нем и вслух разговаривала с ним, как это делают люди, живущие в уединении.
Она больше не плакала после длинного приступа плача в своем кабинете, но жила с тяжелым грузом печали скорее за Саймона, чем за себя.
Она не думала о будущем, о своем богатстве или о том, что она могла бы делать. Когда же она пыталась задуматься, перед ней открывалась панорама такой пустоты, что она пугалась и заставляла себя снова засыпать или смотреть по телевизору мыльную оперу, которая озадачивала ее, потому что она не знала ни действующих лиц, ни причины их проблем.
Ее существование сузилось до рамок четырех комнат. Она спала, подогревала банки с супом, смотрела телевизор. Телефон оставался единственным звеном, соединяющим ее с миром. Он звонил постоянно, но в большинстве случаев она включала автоответчик, чтобы тактично отделываться от назойливых вопросов.
Одним из звонящих, кому удалось прорваться к ней, была Элисон Шоу, телевизионный репортер. Она хотела, если Харриет не возражает, снять эпилог к программе «История успеха». Она думала, что это будет уместным комментарием к существующим в Сити порядкам.
— Я не хочу больше ничего прибавлять, — ответила Харриет.
— Для нас будет трудно пустить программу без каких-либо дополнительных сведений после того, что случилось.
— Я ничем не могу вам помочь. Я уверена, что вы сами сможете при необходимости придумать эту информацию.
— Я не смогу убедить вас?
— Нет.
— Жаль. Я очень сожалею о том, что случилось, Харриет. — В голосе Элисон сквозило искреннее дружелюбие, если только дело не касалось бизнеса, как раньше заметила Харриет. — Будем поддерживать связь, не возражаете?
— Спасибо, — Харриет почувствовала сожаление, что Элисон повесила трубку.
Ей хотелось бы поговорить еще. Тишина в квартире тяготила ее. Харриет прошлась по комнатам. Она не представляла, что делать. Когда «Пикокс» была для нее всем, тогда для всего находились свои причины, но теперь они отпали.
Позвонила Джейн. Они немного поговорили о механике внезапного удара Робина. Джейн высказала свое сочувствие, которое имело оттенок некоторого удовлетворения, возможно, только показавшегося настроенным на тишину ушам Харриет. Джейн никогда особенно не любила и не доверяла Робину. Она задала неизбежный вопрос:
— Что теперь?
— Не знаю, — ответила Харриет.
— Ты можешь ничего не делать. Просто ничего. Покровительствуй искусству. Путешествуй. Вложи свои огромные деньги, сиди и считай проценты.
Харриет прочла зависть. Находясь в растерянности, она не знала, как с ней бороться.
— Деньги — это еще не все, — произнесла она.
— Так ли?
Джейн сидела на ковре в передней комнате. Она наблюдала за тем, как тонкий солнечный луч проходил между домами напротив и ложился полосой на светловатую шерсть. Этот луч заставил ее заметить, что окно следовало бы вымыть. Корзинка Имоджин возле нее была пуста, потому что ребенок спал в своей кроватке наверху. Когда вскоре она проснется, Джейн посадит ее в коляску и будет катать по кругу в Клиссолд-парке.
Говоря с Харриет, Джейн мечтала о том, что хорошо было бы провести вечер с друзьями, сходить в кино или, может быть, в ресторан, но она не могла, потому что в этот момент некому было остаться с Имоджин. А Харриет, Харриет может выйти из своей дорогой и тусклой квартиры и купить себе билет куда угодно.
Харриет слушала. Между ними зияла пропасть. Было невозможно сказать Джейн через это пространство, что она не может думать о поездке куда угодно, кроме возвращения за свой рабочий стол и в Уинвуд для того, чтобы победить Рея Даннетта и станок для изготовления пластмассовых деталей.
Она смотрела на свои стены, начиная ненавидеть их за возрастающую зависимость от их защиты.
Джейн и Харриет поговорили еще немного, пообещав вскоре увидеться. Когда беседа закончилась, они обе подумали: «Интересно, когда же эта встреча состоится».
Дженни, Чарли, Лео и другие друзья — все они звонили Харриет. Письма, как дротики, прокалывали ее уединение. Харриет не хотелось разговаривать, но она ощущала одиночество в промежутках между этими безмолвными беседами.
Она поговорила и с Кэт.
— Ты сердишься на меня? — спросила Кэт.
Ее голос был ласковым, почти нежным. Это был детский вопрос, наивно признающий право Харриет сердиться. Но, с другой стороны, это был вызов: «Сердись, но это никак не изменит того, что я сделала».
— Да, я сержусь.
Слова взрывались в ее голове, как горячие, маленькие шарики гнева. Мысль о Кэт на другом конце провода, в безопасном гнезде, созданном для нее Кеном и украшенном фарфоровыми безделушками и бархатными подушками, вызывала бурный приступ ярости, смывающей все внутри Харриет. Кэт была труслива, не была конкурентом, любила все украшать, уклонялась от действительности и была ее собственной матерью.
Харриет постаралась управлять своим голосом и чувствами.
— Да. Да, я сержусь. А ты что думаешь? Ты лишила меня моей компании. Это не то, чего ты не могла бы понять, но ты сделала это. Ты не так глупа, как притворяешься. Послушай, я создала эту компанию. День за днем, час за часом, наблюдая и планируя все. Я любила ее. Она была моей, можешь ты понять это? А потом пришел Робин Лендуит, врал вам, а вы слушали его и отобрали мою компанию из-за какой-то сентиментальной причуды, которая не вернет Саймона назад. Ничто не вернет Саймона. Он мертв.
— Не надо так говорить, Харриет, — сказала Кэт.
Харриет подумала, что все выглядит так, как будто она маленькая девочка, которая сказала: «Не буду, — или, — вот еще». Почему она не может понять, что она сделала?
Кэт заговорила своим доброжелательным голосом:
— Что же ты хочешь? Ты же сделала на этом кучу денег.
— Я не хочу денег, — закричала Харриет.
Ей казалось, что трубка под ее рукой сделана из воска. Она могла разбить или согнуть ее и разрушить все окружающие ее и подобранные с большим вкусом предметы.
— Мне не нужны эти чертовы деньги. Я хочу назад свою компанию.
Но она не могла получить ее назад. Она перешла в руки Робина, Джереми и других людей, до которых ей не добраться. И компания никогда уже не будет принадлежать ей.
Харриет задыхалась, по ее лицу ручьями потекли слезы.
Вновь раздавшийся голос Кэт вонзился в нее.
— Я не могу слушать, когда ты так говоришь. Я позвоню тебе попозже, Харриет. Ты расстраиваешь нас обеих.
Она положила трубку, и в ухе Харриет послышались гудки отбоя.
Она закричала на стены: «Расстраиваю! Боже упаси, чтобы кто-нибудь был расстроен».
Стены, шторы и ковер поглощали звуки ее голоса и возвращали тишину. Харриет бросила трубку. Она медленно сползала по стене, превращаясь в бесформенную груду, ее голова опустилась на колени, а руки разошлись в стороны пустыми ладонями вверх.
Плача, она долго просидела в такой позе. Потом слезы высохли. Харриет открыла слипающиеся глаза и осмотрела комнату. Ничто не передвинулось, ничто не изменилось и ничто не могло измениться, как бы долго она не продолжала плакать. Она спокойно сидела, скорчившись, и думала.
Она знала, что позвонит Кэт и попросит прощения, а Кэт скажет: «Ты — моя девочка, мы забудем обо всем этом. Все это было сгоряча».
Так бывало между ними. Они успокоились и вошли в свои роли очень давно, не изменят они их и сейчас.
«Мы не похожи», — подумала Харриет. Мы совершенно разные. Есть что-то в том, чтобы быть благодарным.
Квартира была очень тихой. Она хотела бы услышать звуки голосов, телевизора или музыку из соседней квартиры или сверху, но их не было. Она чувствовала себя усталой, опустошенной и совершенно дезорганизованной.
Она неуклюже и оцепенело поднялась и поплелась на кухню. В шкафу не было ни одной банки, она никогда не накапливала много продуктов. Надо было идти в магазин. Эта мысль принесла идущую следом тревогу, которая усилилась до того, что у нее перехватило дыхание. Она боялась выходить из дома. Понимание этого ничего не облегчило, а только принесло еще более глубокое осознание того, что она сделала с Саймоном.
— Так вот на что это было похоже, — произнесла она вслух.
Только Харриет понимала, что она не боится репортеров, если кто-то из них и удосужился задержаться возле ее дома, или каких-нибудь иных физических проявлений внешнего мира за парадными дверями. Она не боялась ничего, кроме пустоты и бездействия после многих лет интенсивной работы.
Она могла бы не подпускать всего этого к себе путем отрицания внешнего мира, но это также скрывалось и внутри вместе с нею, невыразительное в нейтральных стенах, безусловное в пустых шкафах, красноречивое при отсутствии жизни внутри элегантного оформления.
Она никогда не чувствовала себя более бессильной и еще более беспомощной.
— Я сожалею, что не могу поговорить с вами, — сказала она Саймону.
Даже эта односторонняя беседа стала казаться неуместной и несообразной. Он никогда не повторил ей, что он хотел бы, чтобы она действительно была его дочерью.
С облегчением Харриет увидела, что на улице темнеет. Казалось, что нет никаких признаков весны. Зимой солнце днем стояло недолго, а сейчас оно было погашено вечерним холодом. Харриет дрожала. Ее кровь оставалась жидкой после щедрого тепла Западного побережья. Она говорила себе, что сейчас было бы прекрасно отдернуть шторы навстречу зеленоватым сумеркам, включить отопление и посмотреть телевизор.
Она взяла из шкафа банку «Мармайта» и намазала его на последние крекеры. Она приготовила чай, заливая водой пакетик с чаем на дне чашки, в которой до этого был кофе. Она вынула пакетик, бросила его в раковину и вдруг ясно представила тошнотворную грязь на дне раковины Саймона. Она схватила чайную ложку и протолкнула коричневый комочек в сливное отверстие раковины. Потом она повернула ручку мусоропровода и слушала работу механизма, перемалывающего и уносящего мусор.
Харриет решила. Позже, когда будет совершенно темно, после десятичасовых новостей, и это будет, наверное, наилучшее время, она выйдет на улицу и сделает необходимые покупки. Она спустится вниз с холма к работающему допоздна супермаркету в Белсайз-парке. Он открыт до полуночи, и редко можно встретить кого-нибудь в его узких проходах в последний час работы.
Харриет помнила это очень хорошо, потому что магазин находился как раз за углом невдалеке от той самой квартиры, которую она снимала, когда боролась за создание «Пикокс». Она обычно заскакивала туда и покупала готовые блюда из морозильника, сгребая все, что там было, и не тратя времени на размышления. Она была слишком занята для того, чтобы готовить. Это было давно, хотя с тех пор она всегда была очень занята. До сих пор.
Ну а потом. Она спустится с холма и создаст запасы. Она купит массу продуктов, это будет хорошая возможность. Банки и пакеты с сухими продуктами, которые можно хранить, — вот что ей нужно. Не будет необходимости бегать за продуктами каждые пять минут. Будет значительно лучше иметь все, что необходимо, под рукой в кухонном шкафу.
Харриет кивнула с облегчением. Она посмотрит вечернюю мыльную оперу, потому что она уже начала понимать, кто есть кто, да и, в конце концов, почему она не может делать этого? Потом еще была пьеса, которую она хотела посмотреть, а после нее — новости. Затем она прогуляется. Эта будет одна из ее тихих, тайных ночных прогулок, которые успокаивали ее в прошлом, и она сделает еще один круг, направляясь к дому после позднего посещения магазина.
Приятно будет выйти на свежий воздух. Сколько прошло дней после того, как она вернулась домой из «Пикокс»?
Харриет перенесла намазанные «Мармайтом» крекеры и чай в гостиную. Она села на угол дивана, обложив себя подушками. Она ела, не чувствуя вкуса, ее глаза сосредоточились на экране телевизора. Она посмотрела мыльную оперу, игровую программу, пьесу, а потом новости, в которых репортажи из Ливана, Китая и история с принцессой Дианой пришли, казалось, из одинаково удаленных миров.
В полдесятого она скованно встала, чувствуя, что ее ноги как бы покалывает булавками и иголками. Она долго провозилась в поисках шарфа, который она надела под пальто, и красного берета, который она не надевала несколько лет. Однако она была убеждена, что он был единственной вещью, которая бы не давала ушам замерзнуть. Потом она нашла кошелек, положила его в сумку, которую носила через плечо, и внимательно обошла по кругу квартиру, проверяя замки и задвижки на окнах и дверях.
Было почти одиннадцать часов, когда она вышла через парадную дверь.
Она в нерешительности остановилась на верхней ступеньке, вглядываясь в ночную тьму, однако были слышны только отдаленный шум уличного движения и музыка из соседнего окна. Конечно, не было никого, наблюдающего за ней или ожидающего ее, что она со своим рациональным умом понимала.
Она прогуляется, сделает покупки и снова вернется домой. Подходя к воротам, она подумала о том, что завтра поедет в «Пикокс». «Я заберу вещи из своего кабинета, поговорю с Грэмом, выпью чашку кофе с Карен. Завтра днем. Или, возможно, послезавтра утром».
Она начала прогулку. К ней пришли воспоминания о других ее ночных блужданиях. Снимать тревогу в темноте было ее старой привычкой. Она ходила по спящим улицам вокруг Сандерленд-авеню, когда умер Саймон, и она чувствовала преследующий ее страх так же, как она чувствовала, что он собирается ночью в углах и прижимается к оконным стеклам ее комнаты. Ее шаги ускорились. Крутой уклон холма нес ее быстрее по направлению к уличному движению, прочь от жилых улиц с живыми изгородями. Она не могла подчиниться страху. Она пойдет в «Пикокс» завтра, она шире раздвинет шторы.
Руки Харриет раскачивались в ритм ее шагов.
Она пересекла главную улицу, и незапланированный маршрут привел ее к жилым домам, где голубые телевизионные огни были видны через незашторенные окна, а музыка гремела вызывающими взрывами под кирпичными балконами. Большие собаки без ошейников сопели над рваными, черными пластиковыми мешками, разливающими свое жирное содержимое между мусорными ящиками. Харриет заспешила мимо рекламной мазни на углах домов и снова погрузилась в оранжевую пелену уличного освещения. Через некоторое время она подошла к тому месту, где бегала вместе с Линдой в тот счастливый день перед встречей с Каспаром на обеде с гамбургерами. Прошел уже почти год с того дня, когда она приехала домой с Робином и увидела Линду, скрывающуюся в живой изгороди.
Харриет пошла дальше вниз по пыльной улице, думая о Линде. Через несколько дней она вернется в Англию на летний семестр.
Линде не понравятся завешенные шторы, закрытые двери и неотвечающие телефоны.
«Давай, Харриет. Приведи себя в форму». Харриет даже улыбнулась от пыла своего самонаставления. Не было причин прятаться со своим поражением. Она не должна доставить Робину такого удовольствия. Надо было поворачивать, если она хотела попасть в магазин до полуночи.
Была четверть двенадцатого, когда она толкнула дверь. Усталый продавец в синем халате кивнул ей от кассы, узнав ее по тем дням, когда она жила в Белсайз-парке. Харриет ходила туда-сюда по тесным проходам, бросая пакеты и банки в корзину. Она видела, что продавец, ожидая ее, спускает стальные жалюзи, готовясь к закрытию магазина на ночь.
Она поднесла свою нагруженную корзину к кассе. Она провожала взглядом банки с супом фирмы «Кэмпбелл» и банки с паштетом, которые продавец вносил в кассовый аппарат, и с удивлением подумала о том, зачем она накупила все это.
Сумма, которую продавец сосчитал ей, показалась ей гигантской. «Деревенский паштет» в маленьких стеклянных баночках, купленный в магазинах, открытых до полуночи, всегда был дорогим, напомнила себе Харриет.
Она раскрыла кошелек. В нем было много денег, больше, чем она ожидала. Харриет слишком широко усмехнулась. Она заметила, что продавец наблюдает за ней краем глаза, перекладывая ее покупки в два коричневых мешка. Харриет положила несколько банкнот на стойку, а он отодвинул две из них назад.
— Достаточно, достаточно, — пробормотал он.
— Большое спасибо, спокойной ночи, — приветливо сказала Харриет.
Продавец проводил ее до двери магазина и запер ее за ней с видимым облегчением. Он опустил вниз шторы, закрывающие стекло, и Харриет услышала, как щелкнули замки. Она подняла свои коричневые мешки и пошла домой.
Под главной дорогой проходил подземный переход. Днем Харриет всегда пользовалась им, потому что дорога была загружена. Поздно ночью здесь было меньше машин, но быстро бегущая цепочка из них должна была проскочить мимо, когда она подошла к краю тротуара, ко входу в туннель слева от нее. Она с облегчением подумала, что покупки сделаны, и мечтала о возвращении в уединение ее дома.
Ее ум был занят, сосредоточен на возвращении домой настолько быстро, насколько это было возможно, прочь от людей, автомобилей и уличного освещения. Ни о чем другом Харриет и не думала. Она начала спускаться по знакомым ступенькам, плотно прижимая мешки к груди.
Она не смотрела на нацарапанные надписи и кучи мусора возле грязных стен. Она увидела ноги двух мужчин, как только они появились, спускаясь по ступенькам, чтобы встретиться с нею в противоположном конце перехода. Она продолжала идти, не ускоряя шагов, все ее желания были сосредоточены на доме.
Под резким светом она увидела, что они молоды, белые, с длинными ногами и непропорционально широкими плечами из-за кожаных курток. Выражения их лиц были одинаковыми. Зная, что она не должна встретиться с ними глазами, Харриет отвернула голову в сторону безобразно размалеванных стен. В двух метрах от нее они остановились, преграждая ей путь, что она поняла уже по первому их взгляду. Она попыталась продолжить движение, намереваясь проскочить мимо них. Один из них схватил ее за руку.
— Отдай нам свою сумку.
Она висела у нее на плече на широком кожаном ремне. Обремененная мешками с продуктами, Харриет старалась прижать ее к боку локтем.
— Пропустите меня, пожалуйста. — Ее голос прозвучал тонко и смешно.
Захват на ее руке стал плотнее.
— Отдай нам… свою… чертову сумку!
Совершенно ясно Харриет разглядела кнопки на коже, косынку, завязанную вокруг одной шеи, и цепочки вокруг другой. Она ответила:
— Нет.
Она старалась прижать сумку поплотнее к себе.
— Что в ней? — нагло ухмыльнулся один.
Другой сорвал ремень с ее плеча:
— Давай сюда, сука.
Харриет вспомнилась одна картина. Она проходила через парк в жаркий вечер на встречу с Робином. Голова ее была полна собственными делами. Она увидела небольшую группу, собравшуюся вокруг старой женщины, на которую напали или ограбили.
Она представила лицо женщины так ясно, как будто она стояла сейчас перед ней. Страх и растерянность. Тогда это было маленьким острым противоречием тому удовлетворению, которое она получала от прекрасного вечера. Лондон в своем летнем наряде. Она постояла несколько секунд, наблюдая, а потом, неспособная посодействовать в чем-нибудь, пошла дальше. Она обнаружила Лизу и Лео вместе в винном баре.
Они сорвали с нее сумку. Один из них поднял руку и небрежно ударил ее в нижнюю челюсть.
Харриет была испугана. Однако потрясение от удара, казалось, убило ее страх.
На его место вместе с жгущей болью пришел поток гнева. Он превратил резкий подземный свет в малиновый и окрасил красным грязные белые стены. Он напряг ее руки и спину и сжал ее губы. Он захватил значительно больше, чем двух молодых людей в пустынном переходе. Он возник из-за того, что она потеряла, как потеряла и почему. Он был из-за тех дней затворничества в своем собственном доме и из-за женщины в парке, и из-за Саймона, мисс Гетц и Линды, так же, как и из-за себя.
Харриет выпустила свой собственный поток грязных слов.
Она смешно прижала к себе два бумажных пакета с продуктами. Она отбросила назад одну ногу и ударила вверх между пары двух длинных ног. Раздался пронзительный визг, и она услышала свой собственный крик, как в хоре:
— Отстаньте от меня! Черт вас побери! Не прикасайтесь ко мне!
— Проклятая корова!
Тот, которого она ударила, отошел, пошатываясь, к кривой стене, а затем, покачиваясь, выпрямился. И снова пошел на нее. Харриет почувствовала, что ее голова откинулась назад настолько сильно, что могла сломаться шея. Она отлетела к грязному кафелю и прижалась к нему. Два лица поплыли перед ней. Она обвисла, и один мешок в продуктами выскользнул из ее рук. Но гнев еще циркулировал в ней. Она втянула щеки и плюнула. Одна пара рук кружилась у нее на груди и била сверху ей между ног. Из одного рта прямо перед ней вырвался длинный свистящий звук:
— Как тебе этот грубиян, дорогая? Я могу дать тебе еще.
Последовал еще один удар. Она обхватила себя свободной рукой и почувствовала, что она связана с какой-то силой, которая заставляет звенеть ее кости. Хрюканье послышалось почти у нее в ухе. Руки отпустили ее ровно настолько, чтобы схватить вновь. Гнев рушился в волне ужаса.
Удар пришелся сбоку в голову и разбил ее о стену. Харриет сползла вниз, уже ослепнув, рот ее приоткрылся и оставил тонкий, яркий след, тянущийся вниз по кафельной плитке.
Кровь брызнула между зубами. Она осела грудой, ее голова лежала на сгорбленных плечах. Последовал еще град ударов, но она уже не чувствовала их. Наступила тишина.
Оба мужчины стояли, глядя на нее.
Один из них прошептал:
— Боже мой.
Другой нагнулся и вытащил ее сумку. Он обмотал грудь под полами кожаной куртки ремнем от сумки. Потом он выпрямился.
— Пошли.
Они побежали, их каблуки отбивали барабанную дробь вдоль подземного перехода и по ступенькам в его дальнем конце.
Харриет открыла глаза. Она смогла увидеть грязную белую трубу перед собой с сияющими, яркими, твердыми точками и черными ступенями, до которых она страстно желала добраться. Очень медленно, держа тыльную часть ладони у разбитого рта, она поднялась на ноги.
Посмотрев вниз, она увидела, что один из пакетов с продуктами остался целым. Она подняла его. Качаясь, как пьяная, издавая слабые стоны от боли и ужаса при дыхании, она пошла вдоль белой трубы. У ступенек она упала на колени и поползла вверх, волоча за собой мешок.
Когда она добралась до верха, ночной воздух ударил ей в лицо, она упала вперед и разбилась о верхнюю ступеньку. Мешок с продуктами раскрылся, банки и бутылки покатились, подпрыгивая, вниз, чтобы занять свое место в наваленных внизу кучах мусора.