Женщина нашего времени - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 6

Глава 4

Маленький городок был давно уже поглощен большим городом.

В пригородном поезде, поглядывая в окно, Харриет представляла себе, что во времена детства ее матери здесь, наверное, была зеленая полоса лесов и полей, отделяющая последний застроенный домами участок от первой автозаправочной станции. Теперь не было никакой разделяющей полосы из деревьев или чего-нибудь другого, и мимо нее проплывала сплошная стена, состоящая из домов, магазинов и небольших фабрик.

На станции в палатке она купила план города и села на скамейку, чтобы изучить его. Пассажиры с поезда проходили мимо нее и протискивались через контрольный турникет, где проверяли билеты. Когда Харриет подняла глаза, поезд уже ушел и платформа опустела.

Она вдруг почувствовала, что осталась одна в незнакомом месте. Различные названия на вокзальном указателе ничего ей не говорили, а она сама понятия не имела о тех улицах, которые расходились в стороны от выхода с вокзала.

Она не почувствовала, что вернулась домой. Если бы она была сентиментальной, то, приехав сюда, ожидала чего-либо подобного, размышляла Харриет. Но все-таки она чувствовала, что ее непреодолимо влечет сюда, хотя, наверное, следовало серьезно подготовиться, прежде чем позволить себе бросить хоть на какое-то время свой бизнес. Безликость города, которую она отметила еще из поезда, была совсем не гостеприимной, и она позволила себе на минутку разочароваться. Затем она встала, закрыв план, но держа палец в нужном месте, чтобы не потерять страницы, и быстро пошла вдоль платформы. Ее каблуки стучали так громко, как будто возвещали о ее прибытии.

Контролер покинул свою будку, и поэтому она смогла пройти через турникет, даже бегло не объявляя о своем прибытии. У вокзала стояли два темно-красных автобуса, но на табличках, указывающих их маршруты, не было того места, к которому она направлялась. На стоянке стояло такси, и водитель с надеждой поглядывал на нее.

Харриет минутку помедлила, а затем прошла мимо. Ей не хотелось подъезжать к дому на углу на такси, показывая тем самым недостаточное знакомство с теми, кто теперь мог жить в доме Саймона Арчера.

«Если вообще дом все еще находится там», — напомнила она себе. За тридцать лет родной юрод ее матери изменился.

Харриет еще раз склонилась над планом, а затем перекинула свою сумку через плечо и зашагала вперед.

Масштаб плана обманул ее. Она прошла довольно долгий путь, больше мили, и туфли начали натирать ноги. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как она выпила чашку кофе в поезде дальнего следования, отходившем от вокзала Юстон, и она подумала было зайти в паб, чтобы что-нибудь выпить и съесть бутерброд. Но Харриет знала, что от сидения в одиночестве в баре чувство, что она не в своей тарелке, только усилится, и поэтому пошла дальше.

Дорога была загружена непрерывным потоком машин, оставлявшим завесу дыма в воздухе над домами и магазинами. Она проходила мимо магазинов со скудными и выцветшими витринами за грязными стеклами, а дома выглядели хмурыми и почти не населенными.

Харриет угнетали безликость и бедность улиц. Не было ничего, что могло бы сказать ей: «Ты здесь, тонкая ниточка связывает тебя с нами, с супермаркетом Сэма, с магазином шерстяных изделий Мэдж и с фирмой «С. Уэлш, Турф эккаунтентс». Разочарование, которое она почувствовала на станции, разрасталось и усиливалось, и, чтобы нейтрализовать его, Харриет внушала себе, что она приехала не для того, чтобы искать место, а для того, чтобы найти людей, которых оно однажды приютило. Чем дольше она брела по улице, тем больше ей казалось, что сомнения Кэт в том, что ее продолжительные странствия к чему-либо приведут, начинали оправдываться. Теперь даже Харриет трудно было поверить в то, что она найдет своего отца в этом сером, безобразном и пустынном месте.

Чтобы приглушить эту мысль, она возобновила свои наблюдения за окружающей местностью. «Единственное место, — подумала она, — в котором нельзя подавить сутолоку городской жизни, — это Лондон». Даже в тех частях Лондона, которые были унылее этого места, чувствовалась жизнь. А здесь не было никакого оживления.

Харриет ощутила прилив любви к Лондону, похожий на ту удивительную теплоту, которая охватила ее в переполненном метро, когда она ехала на Сандерленд-авеню. В конце концов, там был ее дом и кое-что еще.

Было ли у Кэт такое чувство к этим улицам? «Наверное, нет», — решила Харриет. Она уехала и никогда не возвращалась. Обязательства же, если это были обязательства, а не простая необходимость, переходили к ней.

Темно-красный автобус проехал мимо нее. На табличке, прикрепленной сзади, было название того места, от которого она отказалась на вокзале. Харриет ускорила шаг, но остановка была далеко, и тогда она почти побежала, однако увидела, как автобус притормозил, высадил единственного пассажира и снова отъехал. Она остановилась, чтобы в последний раз свериться с планом, и увидела, что ее цель находится всего лишь через несколько улиц. Она свернула за угол, потом свернула еще раз и оказалась в стороне от главной дороги.

Вместо магазинов здесь были дома. Тут жила Кэт, которая ездила домой на велосипеде, чтобы не тратить денег на автобус. Чувства Харриет были обострены, она подготовилась к тому, что впечатления переполнят ее, однако, оказавшись здесь, она ничего не испытывала. Ряды домов выглядели негостеприимно, однако они были не такими ветхими, как дома, тянувшиеся вдоль главной дороги. Они были просто обыкновенными и неприметными.

Очень скоро она оказалась у нужного поворота. Сверила название улицы и посмотрела на другую сторону, на дом бабушки и дедушки. Он был таким же, как и все остальные дома. Окна были скрыты за тюлевыми занавесками, крохотный садик отделял парадный вход от мостовой.

Харриет отвернулась от него, чтобы посмотреть на дом напротив. Как и описывала Кэт, окна дома выходили на другую сторону, а на улицу смотрела глухая высокая стена из красного кирпича.

Она очень медленно пересекла улицу и под прикрытием стены обошла дом вокруг. Она подошла к пыльной изгороди, окружавшей садик перед домом и слишком высокой, чтобы заглянуть через нее. Когда она нашла ворота, ей пришлось раздвинуть царапающиеся ветки, чтобы попасть на тропинку, ведущую к парадному входу.

Пока она искала звонок, у нее перехватило дыхание, и она почти задыхалась. Кнопки звонка нигде не было. Она стукнула по дверце почтового ящика, и она хлопнула у нее под пальцами. Этот звук не вызвал никакой реакции в доме, окна оставались темными. Харриет сильнее постучала костяшками пальцев.

Тогда она услышала, что кто-то идет. Она отрепетировала про себя линию своего поведения. Дружелюбная улыбка: «Я ищу мужчину, который раньше жил в этом доме. Много лет назад. Сколько лет вы…»

Дверь открылась.

Харриет так и не смогла улыбнуться. Она попыталась предусмотреть все преграды, которые могли бы встать на ее пути, — домработница из Бангладеш, не говорящая по-английски, рабочий, утомленный после ночной смены, временный жилец, снимающий одну комнату, однако самое нелепое заключалось в том, что она совершенно не подготовилась к встрече лицом к лицу с самим Саймоном Арчером.

Мужчине, который открыл дверь, было далеко за шестьдесят, он был сутулым, но все еще высоким с прядями бесцветных волос, зачесанных назад с высокого лба.

— Извините, — сказала Харриет, — я ищу мистера Арчера.

Мужчина рассматривал ее. Харриет чувствовала себя почти оглушенной пульсом, который бился, как прибой, у нее в ушах: «Я ищу своего отца…»

Ощущение необычности того, что она делает, вызывало у нее желание оказаться где-нибудь в другом месте.

— Мистер Арчер — это я.

— А вы… Вы жили здесь тридцать лет назад?

Харриет сразу почувствовала, что эти вопросы ему не понравились.

— А почему вы этим интересуетесь? Вы из какой-нибудь общественной организации? Мне не нужен «обед на колесах» или книги с крупным шрифтом.

— Нет, я не из общественной организации. Я просто хочу спросить вас о некоторых событиях, которые происходили много лет назад.

— Отделение устной истории в политехнической школе?

У него действительно была речь культурного человека, быстрая и точная. Харриет помнила, что Кэт сравнивала ее с речью диктора на радио, но это было из тех времен, когда носили смокинги.

То, что она узнала его, приблизило Харриет к той восемнадцатилетней девочке с разорванным чулком и придало ей решимости продолжать свою атаку. Она вновь улыбнулась, однако улыбка осталась без ответа.

— Нет, все не так. Я дочь Кэт Пикок. Той Кэт, которая раньше жила там напротив. Вы с ней дружили. «И более того, вы должны помнить», — подумала она.

На какое-то мгновенье Харриет испугалась, что Кэт была права, и Саймон Арчер забыл ее. Однако после этого незаметным движением он открыл дверь на дюйм шире.

— Дочь Кэт? — Небольшая пауза. — Тогда входите.

Она вошла за ним в темную прихожую и увидела потрескавшуюся желтую краску, узкую лестницу с голыми половицами и мятые занавески, пахнущие сыростью. В конце прихожей была кухня с маленьким окном, выходящим в сад.

«В этой комнате, — подумала Харриет, — в первый раз сидела Кэт с ногой, лежащей на скамеечке». Ей было интересно, что еще происходило здесь.

Саймон Арчер кивнул в сторону комнаты. На всех поверхностях там стояли банки с кистями, лежали кипы газет вперемешку с инструментами и фаянсовой посудой, везде была пыль и стоял запах плесени.

— Я не прошу у вас извинения за то, что все здесь в таком состоянии. Да и с какой стати?

Харриет протянула ему руку:

— Меня зовут Харриет Тротт.

Саймон взял ее руку быстро и официально. Рука у него была холодной и костлявой.

— Харриет Тротт, — повторил он, — но вы же взрослая женщина.

— Мне почти тридцать лет, — мягко сказала Харриет. — Прошло почти тридцать лет, как Кэт уехала отсюда.

Он посмотрел на нее, все еще не уверенный в ее словах:

— И вы ее дочь?

— Да.

Саймон покачал головой:

— Я забыл. Кэт не может быть всегда восемнадцать лет. Но ей ведь не больше лет, чем мне.

— В следующем году ей будет пятьдесят.

— Да, наверное так.

Он отошел от нее, походил по кухне, беря в руки то одну, то другую вещь из разбросанных повсюду и переставляя ее опять куда попало так, как будто хотел хотя бы таким образом привести в порядок свои владения.

— Не хотите ли чашку чая?

— Если это вас не очень затруднит.

Харриет наблюдала, как он взял и наполнил большой чайник, вытер две пыльные чашки мятой скатертью. Она изучала форму его головы, рук, черты его лица так, как будто бы хотела увидеть в нем свои черты. Но она смогла увидеть только пожилого человека в зеленом шерстяном джемпере на пуговицах без воротника, в брюках с масляными пятнами и ничего больше. Ее шея и челюсть заболели от напряжения.

— Вы знаете, почему она назвала вас Харриет?

Внезапность этого вопроса так удивила ее, что она только молча отрицательно покачала головой.

— А не Линда или Джуди, или как-нибудь еще, как было модно тогда? Не знаете?

Он поставил на свободное место на столе чашки, старый коричневый чайник и бутылку со сгущенным молоком.

— Не очень красиво, конечно. У меня не бывает много гостей. Так вот, она назвала тебя Харриет в честь Харриет Вейн.

Она ожидала откровения, возможно, даже отрицания, которое связало бы их вместе.

— Кто это?

Саймон рассмеялся, и в груди у него послышался тихий сухой шум.

— Вы похожи на свою мать. Она не любила читать, но ей нравились детективы.

— И до сих пор любит. Книжные полки в доме завалены Агатой Кристи.

— А вы любите?

— Не особенно. Я читаю не много. Я много работаю. У меня довольно большой магазин, в котором продаются костюмы для танцев и балетных упражнений, а также много других сопутствующих товаров. Так как это мой собственный бизнес, мне предоставлены определенные льготы. Весь день я в магазине, а вечером много работы с бумагами. Почти не остается времени для чего-нибудь другого.

Слова лились потоком. Харриет почувствовала, что ей хочется произвести на него хорошее впечатление. Зачем бы еще она стала хвастаться своими успехами.

— Как современно, — сказал Саймон, — но я отвечу на ваш вопрос. Харриет Вейн — это действующее лицо в книгах о лорде Питере Уимси, написанных Дороти Л. Сойерс. Очень давно я дал почитать их вашей матери, и она влюбилась в лорда Питера. Ее любимой книгой была «Девять портных», хотя в этой книге Харриет нет.

Наступила пауза.

— Я помню, как она мне говорила, что назовет своего будущего ребенка либо Питером, либо Харриет.

Харриет сказала осторожно:

— Я не знала об этом. Думаю, что я еще многого не знаю.

Саймон разлил чай.

— Возможно, это и к лучшему.

Харриет была уверена, что он просто играл с нею. Он должен знать, зачем она приехала. Она взяла протянутую им чашку чая. На поверхности плавали беловатые пятна и масляная пленка. «Скажите мне», — хотела она попросить, но Саймон помешал ей.

— Ну, а как поживает Кэт Пикок? — спросил он. — Мне хотелось бы узнать, что произошло с ней потом. Кто такой мистер Тротт?

Харриет немного расслабилась, напряжение в голове и шее проходило.

— Я могу все рассказать о маме. У нее все благополучно. Я думаю, что она очень счастлива. Она не хотела, чтобы я поехала разыскивать вас.

— Я тоже не знаю, зачем вы разыскали меня. Однако продолжайте рассказывать про свою мать.

— Она вышла замуж за Кена, когда я была еще маленькой. Он — инженер, приятный человек. Его хобби — покупать дома, ставить в них новые комплекты сантехники, строить подпорные стены, а затем продавать их, потом все начинать сначала, но с ваннами другого цвета.

Саймон приподнял одну бровь и посмотрел вокруг, а затем их глаза встретились, и они начали смеяться. Смех был спонтанным и легким, как это бывает между друзьями. Он согрел Харриет, и это убедило ее, что, в конце концов, она была права, когда решила приехать сюда. Саймон вынул носовой платок и высморкался.

— Вы нарисовали очень живую картину. Продолжайте, пожалуйста.

Сначала Харриет рассказывала о Сандерленд-авеню, работе Кена, о Лизе и ее приятелях и о Кэт в ее кухне. Саймон Арчер слушал и пил чай. Тогда с большим доверием она вернулась к рождению Лизы и к своей жгучей ревности, а в довершение всего к появлению Кена, который спас и ее мать, и ее саму.

— Не то чтобы нам так уж нужно было это спасение, — сказала Харриет. — Кэт и я были в порядке. Я полагаю, что у нас было все, все, в чем мы нуждались, мы обе.

— Да.

Ответы Саймона ни разу не были длиннее нескольких слов. Он пристально смотрел на Харриет в то время, когда она говорила, но его собственное выражение лица не изменялось.

— Я не хотела делить ее ни с кем. Когда появился Кен, она уже не была больше только моей. У него были машина и дом с водопроводом, и сад, и тому подобное, но я предпочла бы иметь Кэт только для себя, как прежде.

А потом она рассказывала ему о том, что было раньше, — о последовательно сменяющихся меблированных комнатах, о том, как она ждала прихода Кэт домой с работы, и о своем несформировавшемся, но четком детском понимании того, что они должны быть всем друг для друга, потому что не было больше никого другого.

Проницательные, без какого-либо признака грусти глаза Саймона непрерывно смотрели ей в глаза.

— Кэт нуждалась в большем? — сказал он.

Это было скорее утверждение, чем вопрос, приговор того, кто ее хорошо знал. Харриет разочарованно кивнула. Она ожидала большего в ответ на свои откровения.

Саймон улыбнулся, почувствовав то же самое.

— Спасибо за все, что вы мне рассказали. Приятно бывает снова соединить разорванные концы, давно я не сталкивался ни с чем подобным.

Легкий жест указал на неубранную кухню и разрушающийся дом и показал ей, что Саймон действительно уже отошел от повседневной жизни. Она почувствовала одновременно и жалость к нему, и раздражение за его уход от действительности. Впервые с того момента, как она пришла, она увидела его в истинном свете, не приукрашенном воспоминаниями Кэт или ею самой. И в результате ее желание узнать, отец он ей или нет, несколько ослабло.

— Почему? — спросила она.

Он предпочел проигнорировать этот вопрос и, таким образом, обезоружил ее.

Тихо, почти только для себя, он произнес:

— Кэт была необычной. Она была жизнерадостной, полной жизни, как никто другой вокруг.

На этот раз его жест охватил угасающий город, каким он, вероятно, и был в послевоенные годы. «И тогда, и сейчас», — подумала Харриет.

— Я очень любил смотреть на нее и слушать ее. Она все вокруг освещала.

— Я знаю. Долгие годы я воспринимала ее только как свою мать и никак иначе. В кухне за приготовлением еды, как обычно. А затем я вдруг увидела юную девушку, проглядывающую из ее лица, когда она рассказывала мне о вас. Это одна из причин, по которой я захотела познакомиться с вами. Я приехала из Лондона, чтобы увидеть вас.

Как только она произнесла эти слова, она поняла, что было бы гораздо лучше, если бы они не были сказаны. Даже то, что она вообще приехала, потревожило его покой, а то, что она приехала издалека со списком вопросов, совсем уж походило на бесцеремонное вторжение.

Саймон взглянул на старые кухонные часы на каминной полке, почти скрытые за пачками пожелтевших счетов и газет. Харриет знала, что они просидели за столом почти два часа. Он поднялся решительно, но неторопливо.

— Я рад, что вы пришли. Мне было приятно услышать, что Кэт здорова и счастлива. Она достойна этого.

Он пригласил ее к себе, и она приняла его гостеприимство. Он мог бы и дальше продолжать произносить вежливые слова, но ей стало ясно, что на большее ей не приходится рассчитывать.

Он протянул руку, и она неохотно пожала ее.

— Пожалуйста, передайте ей мои наилучшие пожелания, — добавил Саймон. — Я думаю, что никакие другие слова не будут подходящими спустя тридцать лет.

Харриет была уверена, что если до этого на его лице и оставался хотя бы след улыбки, то сейчас он пропал.

— Сюда, пожалуйста, — сказал Саймон. — Я извиняюсь, что в коридоре так темно.

Затем опять были коридор с осыпающейся штукатуркой, входная дверь и пустынная улица. Саймон опять пожал ей руку, как будто бы она была официальным лицом, исполненным самых благих намерений, но не очень желанным, за кого он и принял ее сначала, а затем закрыл дверь.

Осенний день уже почти подходил к концу. Желтые огоньки загорелись в двух-трех окнах напротив, а по контрасту с их уютом дом Саймона казался ужасно холодным и темным. Рассерженная сама на себя, испытывая жгучую боль из-за того, что ее отвергли, Харриет пошла прочь.

Маленький мальчик на роликовых коньках прогрохотал по неровным камням тротуара, покачнулся и чуть не свалился. Он схватил ее за руку, чтобы не упасть.

— Будь осторожнее, — сказала она, а он с веселым и разгоряченным лицом уставился на нее.

— Ведь правда, что вы никогда там внутри не были? — он кивнул головой на ворота Саймона.

— Нет, была, а почему бы и нет?

Он свистнул, изображая восхищение.

— Потому что он сумасшедший. Моя сестра так сказала. Вы должны быть начеку, чтобы он не схватил вас.

Гордясь своим ужасным предостережением, он отъехал.

Харриет, провожая его взглядом, чуть не влетела в фонарный столб Кэт. Даже в ее детстве, рассказывала Кэт, маленькие дети старались избегать дома Саймона. Теперь одинокий старик, существующий в гнезде из старых газет и мусора, стал пугалом для нового поколения. Жалость к нему снова перебила горечь и жадное любопытство Харриет и вызвала в ней желание узнать о нем ради него же самого. Она взглянула на дом, но он был по-прежнему темным.

Харриет отвернулась, совсем не представляя себе, куда ей пойти. Она шла по улице своих предков, поглядывая в окна через все еще раздернутые занавески, на голубые экраны телевизоров, чайные столики, домашние занятия. Она завернула за угол и шла, не выбирая дороги.

Наконец она вошла в парк с замысловатой оградой и двинулась под деревьями по дорожке из щебня. Мальчик и девочка в школьной форме стояли обнявшись, прислонясь к платану. Харриет прошла мимо них и приблизилась к скамейке рядом с переполненной урной. Она села на скамейку, а увядшие коричневые листья кружились, как живые, вокруг ее ног.

Она долго, не шевелясь, сидела на скамейке. Она даже не думала о возвращении на станцию и о лондонском поезде. Мальчик с девочкой прошли мимо, они повернули к ней свои лица, белеющие в сумерках, боясь, наверное, что за ними подсматривают. Харриет подождала, пока они не исчезли из вида, а затем встала и отряхнулась. Она замерзла и, размахивая руками, чтобы согреть пальцы, направилась на шум уличного движения на главной улице.

В середине длинного ряда магазинов она увидела индийский ресторан. В отличие от всех других он был открыт, и Харриет, прочитав меню, закрепленное в деревянной рамке в виде арки, и раздвинув плюшевые портьеры, вошла внутрь ресторана с белыми скатертями и мерцающими огоньками. Она замерзла и была очень голодна.

Ресторан был совершенно пуст. Официант в белой куртке приблизился, сияя улыбкой, и они разыграли пантомиму, выбирая, какой стол больше всего ей подойдет. Она выбрала столик рядом с искусственным водоемом, подсвеченным зеленым светом, с тропическими рыбками устрашающего вида, и заказала целую бутылку вина, потому что половины не предлагалось.

Харриет не могла припомнить, чтобы она, обедая в ресторане, хоть когда-нибудь сидела одна за столом. Здесь это казалось соответствующим обстановке, так как происходило в том месте, где она чувствовала себя совершенно одинокой. Это ощущение было очень сильным, однако, казалось, что теперь оно имело меньшее значение. Она думала о Лео и о сотне обедов вместе с ним. Эти воспоминания были приятными, но сам Лео казался теперь очень далеким. Ей не хотелось, чтобы он был здесь, рядом с нею, и она совсем не собиралась вернуться к нему.

Улыбающийся официант принес ей пасанду из баранины, парату, саг-гоши и налил вина.

— Вы живете недалеко отсюда? — У него было очень темное лицо и щель между верхними зубами, как у цыгана.

Харриет улыбнулась в ответ:

— Нет, я приехала из Лондона.

— Прекрасное место, — похвалил он.

Она не совсем поняла, что он имеет в виду, но это не имело значения. Она вдруг почувствовала себя так уютно, сидя за столом рядом с аквариумом с рыбками. Скатерть на столе казалась то пурпурной, то зеленой под разноцветными лампочками.

Она все съела и выпила почти все вино, потому что ей хотелось пить и потому что еда была такой пряной, что это казалось безобидным.

Потом, позже, когда она пила из чашечки водянистый кофе, появились и другие посетители. Молодая пара украдкой поглядывала на нее, а два бизнесмена чересчур громко разговаривали. Она перестала чувствовать себя, как дома. Она попросила счет и поспешно оплатила его. Когда она уходила, официант пожал ей руку:

— Приходите еще.

— Возможно.

Выйдя на улицу, она глубоко вздохнула. Харриет поняла, что она довольно пьяна, но, возможно, от этого ей было легче. Не сверяясь с планом города, она направилась к дому Саймона.

На стук в дверь долго не отвечали. Костяшки пальцев Харриет от длительного стука покрылись синяками. Наконец дверь со скрипом открылась, и он неясно вырисовался перед ней. Ей хотелось, как ребенку, убежать от двери, но было уже поздно.

— Я пришла, чтобы спросить у вас, — сказала она, — не могли бы вы дать мне на время «Девять портных».

Ей показалось, что на его лице мелькнуло облегчение. Она не поняла, чем это было вызвано: ее возвращением или невинной глупостью ее просьбы.

— Я ведь говорил вам, что в этой книге нет имени Харриет. Вы можете начать с книги «Медовый месяц водителя автобуса», если хотите.

— Хорошо, если вы считаете, что нужно так поступить.

Он отступил в сторону, чтобы дать ей снова войти. В кухне Харриет увидела, что к беспорядку на столе добавились остатки двух вареных яиц. Саймон достал из буфета бутылку виски, пустую на две трети. Она благодарно кивнула:

— Да, пожалуйста.

— Я уже много лет не видел этих книг. Мне может понадобиться довольно много времени, чтобы во всем этом найти для вас книгу.

Он опять показал ей на все вокруг.

— Это не к спеху, — Харриет обхватила пальцами липкий стакан и отпила глоток виски.

— Саймон, я хочу спросить у вас кое-что.

Саймон… Раньше она вообще избегала называть его как-нибудь. Виски ударило ей в голову. Сейчас или никогда.

— Простите, я знаю, что вы не любите вопросов. Возможно ли, что вы мой отец?

Саймон выпил, глядя на нее поверх края стакана. Его лицо было покрыто морщинами.

— Так именно это вы хотели выяснить?

— Да.

— Это невозможно. Мне жаль, что я не могу сказать ничего другого. Мне действительно жаль, что я не ваш отец.

Как только она услышала это, она поняла, что это был нелепый вопрос. Если бы он был ее отцом, даже если бы только была такая возможность, Кэт сумела бы сообщить ей об этом. Харриет стремилась к этой мысли, даже не видя никакого сходства, она просто жаждала заполнить пустоту, которая была внутри нее. Это не имело никакого отношения к Лео, потому что эта история произошла значительно раньше, чем ее короткое замужество.

Саймон не мог заполнить эту пустоту. И ей незачем было просить его об этом. Харриет встала. Она двигалась вокруг стола по направлению к Саймону с преувеличенной осторожностью слегка выпившего человека. Она положила руку на его плечо и прижалась щекой к его голове. Слезы побежали у нее по щекам.

— Мне тоже жаль. Я все время надеялась на это.

— Подойди и сядь сюда. — Он взял ее за руку и направил таким образом, что она оказалась полунаклонившейся, полусидящей за столом. Так он мог видеть ее лицо. Другой рукой он налил себе еще виски. — У меня есть ограничитель в этом деле.

Харриет вытерла лицо ладонями, выдохнула судорожно, как ребенок, приходящий в себя после рыданий, а потом грустно улыбнулась.

— Мне нужно было выпить для храбрости, но это не принесло мне ничего хорошего.

— Поплачь, если тебе так плохо.

— Здесь? С вами? — от этой картины ей стало грустно.

— Ну, а где же еще? Послушай. Я расскажу тебе о Кэт и обо мне. Я любил ее, как ты уже догадалась. Я наблюдал за ней через улицу. Она обычно приходила ко мне в гости и рассказывала о своих приключениях, а я смотрел на нее, сидящую там, где сейчас сидишь ты. Я бы сделал многое, конечно, если бы мог. Я только однажды дотронулся до нее. Положил свою руку сюда.

Пристально глядя на свою руку с коричневыми пятнами и закрученными жилами так, словно она принадлежала кому-то другому, он прикоснулся к талии Харриет.

— Она была такой сияющей, ее глаза и кожа. Она была удивлена. Не обижена, а просто удивлена. Я убрал свою руку. Вот и все. Это не может принести дочь через тридцать лет, не так ли?

Харриет отрицательно покачала головой.

— Давай докончим виски, — в заключение предложил Саймон.

— Это еще не вся история. Кэт — только маленькая часть ее.

Вместе с облегчением Харриет забыла о своей заинтересованности. Теперь уже сам Саймон притягивал ее еще сильнее, потому что он был свободен от миазмов ее глупых надежд и ожиданий. Полоса неонового света повисла над кухонным столом, создавая резкие тени и фокусируя их в позах, почти интимных.

— Вы не мой отец. Но это не имеет значения, я никогда не хотела его иметь, до тех пор, пока Кэт не рассказала о вас. В результате мы с вами оказались здесь вместе. Вероятно, мы можем стать друзьями.

Это звучало дерзко даже в ее собственных ушах. Поспешное решение. Но он же сказал: «Я сожалею, что я не твой отец».

— Я не собираюсь извиняться за то, что я спрашивала. За исключением того, что я выпила бутылку вина и двойное виски. Почему вы плачете, Саймон?

— Почему бы и нет.

«Уклончивость, — подумала Харриет, — была его характерной чертой».

Внезапно она почувствовала себя усталой, и Саймон заметил это.

— Какие обязанности накладывает дружба? Вы должны мне напомнить.

Харриет подумала:

— Говорить. И слушать. Это очень важно.

— Я могу слушать. Очень внимательно.

— Я предпочла бы, чтобы вы говорили. Я и так уже наговорила слишком много. Продолжайте.

Харриет взяла бутылку и подтолкнула ее по направлению к Саймону.

— Рассказывайте мне.

— Ты все-таки очень странная девушка, ничем не похожая на свою мать. Что ты хочешь узнать?

Она улыбнулась ему:

— Я хочу знать, каким отцом вы могли бы быть, если бы вы им оказались.

— Я предполагаю, что разочаровал бы тебя. Посмотри, чем я занимаюсь. Я ремонтирую.

Он достал небольшой коричневый прямоугольник, из которого торчали переключатели и цветные проводки, а внутри блестели капельки серебра. Между грязными тарелками и промасленной бумагой он нашел прибор, похожий на маленькую кочергу в конце провода. Рядом с ним он положил кусочек серебристого провода.

— Трубчатый припой, — объяснил он Харриет.

Резкий запах моментально подавил все остальные кухонные запахи, и крошечная серебристая слеза упала на электрическую панель.

— Это часть транзисторного радиоприемника. Его не стоит даже ремонтировать. Дешевле, наверное, купить новый. Японцы обогнали меня много лет назад.

Он достал еще один маленький разобранный механизм.

— Кварцевый будильник. Такая же вещь, но мне больше нравятся механические часы.

— Такие, как висят в коридоре? — Харриет заметила их при тусклом освещении.

Это были большие и красивые дедовские часы с круглым циферблатом, не соответствующие грязному бедному окружению.

Выражение лица Саймона изменилось:

— Подойди и посмотри на них.

Она прошла за ним в узкое пространство. Саймон провел рукой по гладкому корпусу, а затем открыл дверцу, чтобы она могла заглянуть внутрь. Она пристально смотрела на цилиндрические гирьки, висящие на цепочках. Тикание часов звучало, как гром, в тихом коридоре.

— Я переделал механизм, — сказал Саймон.

Харриет подумала о пружинах и свернутых в катушки проводах, расположенных за разрисованным циферблатом.

— Если тебе интересно, — сказал он резко, — ты можешь зайти сюда.

Он открыл дверь передней комнаты. По сравнению с этой комнатой кухню можно было считать тщательно убранной. Здесь была собрана рухлядь за многие годы. Харриет смотрела на обломки стульев, ножки и спинки которых были опутаны проводами, велосипедные рамы, обычные лампы с сожженными абажурами, подвешенные за сломанные шейки. Картонные коробки были свалены в кучу между поломанными рамами для картин, ржавыми консервными банками, свернутым в рулон ковром и телевизором без задней стенки. У дальней стены рядом с прислоненной к ней ванной из листового железа стоял токарный станок с ножками, погруженными в небольшое море серебристой металлической стружки. Здесь стоял запах масла, сырости и вечный холод.

На свободном месте, в середине комнаты, стоял грубый деревянный верстак. Он был завален инструментами, сверлами, напильниками и отвертками, обвитыми деревянными стружками кусками припоя. На нем также стояли использованные банки из-под табака с винтиками, сверлами и цветными электрическими конденсаторами. Саймон включил современную настольную лампу, привинченную сбоку к верстаку. Он начал искать что-то среди своих инструментов, казалось, позабыв о Харриет. Она наблюдала за ним, понимая, что именно здесь, возле своего верстака, он и проводил все свое время. Она поежилась от холода.

— Включи обогреватель, — предложил он.

Она отыскала его в этом беспорядке. Модели пятидесятых годов, с одним нагревательным элементом, на котором по мере нагревания вспыхивали пылинки. По комнате распространился запах.

— Вот он. — Саймон держал в руках крошечное переплетение пружинок и зубчатых колесиков. — И здесь есть корпус.

Он вставил механизм в серебристую гильзу с выгравированными на ней цветами и листьями, а затем повернул, чтобы показать ей стеклянный циферблат и тонкие, как паутинка, цифры.

— Они принадлежали моей бабушке. Изысканнейший образец тонкой работы часовщика. Я часто разбираю, а потом собираю их только для того, чтобы восхититься работой. Форма этих часов идеально соответствует их назначению. Сейчас я уже не могу сделать таких. Зрение ухудшилось.

Харриет взяла часы и рассматривала их, следя за узором из листьев на серебре.

— Что еще вы делаете?

— Кроме никудышных современных часов и радиоприемников? Да, я делаю еще кое-какие вещи. Для собственного удовольствия. От этого нет практически никакой пользы. Это просто для развлечения, как при решении головоломок.

— Что это за вещи?

Саймон окинул взглядом комнату, затем достал пару будильников и чайник из ближайшего картонного ящика и поставил их на полочку.

— И зачем тебе знать об этих вещах? Ну вот, прекрасный пример. Какое-то время у меня не было электричества.

Он не сказал почему, а Харриет могла только догадываться.

— Я подумал, что было бы интересно сделать себе машину, чтобы нагревать утром чай без электричества. Вот она. Этот будильник срабатывает и включает зажигалку с кремнем, которая поджигает фитиль под резервуаром со спиртом. Нагревание воды требует определенного времени. Затем, когда чайник вскипит, срабатывает второй будильник, который управляет рычагом, наклоняющим большой чайник над заварным, и в то же самое время будит спящего. Чашка горячего чая уже готова. Все это в первый раз сработало очень хорошо, а потом я столкнулся с непредвиденным препятствием.

— Каким?

К ее удивлению, Саймон рассмеялся. Смех начинался очень тихо, а потом он откинул голову назад, и звук раскатился до грохота.

— На второе утро резервуар со спиртом лопнул. Спирт пролился в постель и воспламенился. Я проснулся в огне. Мне не потребовалось чашки чая, чтобы выскочить из постели.

Харриет тоже рассмеялась, фыркая, разгоняя тонкую пыль и захлебываясь. Этот второй их общий смех продолжался долго, и он разрушил еще один невидимый барьер между ними. Когда они успокоились, Саймон наполнил свой стакан виски, а Харриет уселась на подлокотник ломаного кресла и продолжала слушать его рассказ.

— Я рад, что ты вернулась, — сказал он ей, и она засияла от этого комплимента.

Многое из его рассказа, бессвязные комментарии в отношении деталей, разбросанных на его верстаке, и никому не нужных электрических схем, раскиданных по этой мастерской, — все это было слишком специальным и сложным для Харриет.

Для нее было счастьем смотреть и, по возможности, впитывать все это. Впечатления. Впечатления, сформированные самой жизнью Саймона, порождали мысли, которые, сверкнув на короткое время, теряли свою яркость. Эти мысли становились мертвыми телами, когда затихал его энтузиазм, а затем сухими скелетами, которые выползали из темных углов комнаты. «Скоро, — подумала она, — скелеты заполнят все пространство, и Саймон будет поглощен ими».

Он выпил все виски. Его голос стал понижаться. Он подержал в руке пустую бутылку, наклонил ее, а затем, видимо, принял решение. Не очень уверенно он переместился к концу верстака и открыл шкаф. Затем достал грубую деревянную доску и поставил ее под углом между режущими инструментами.

— Это единственная вещь из тех, что я когда-либо делал и которая получилась хорошо, — сказал он. — Если бы я только знал, что делать с нею. Если бы я смог заставить себя правильно посмотреть на все это еще раз. После того, как мы были освобождены. Стали свободными. Это ведь изобретение, не правда ли?

Первой мыслью Харриет было, что он просто-напросто напился. Он был в добродушном настроении и расслабился, когда наливал себе виски среди «скелетов», а сейчас его лицо нахмурилось и покрылось резкими морщинами.

— Освободили нас, — повторил он с горечью и рассмеялся смехом, не имеющим ничего общего со смехом над машиной для приготовления чая. — Вот здесь ты увидишь кое-что еще. Не хочешь ли ты посмотреть на это?

— Что это? — спросила Харриет со страхом.

— Конечно, это игра. Замечательная игра, если ты умеешь в нее правильно играть. Как жизнь, дочка Кэт Пикок.

Харриет была испугана произошедшими с ним переменами. Он держал ее за талию, и она замерла, чтобы заставить себя не вырываться от него. В ее раскрытую ладонь Саймон бросил четыре по тертых и потерявших свой цвет деревянных шарика и четыре пластмассовые фишки тех же цветов, но более яркие — красную, синюю, желтую и зеленую. Он поднял их сцепленные руки и запустил деревянные шарики в канавку в верхней части доски.

Харриет подумала, что эта доска когда-то, наверное, была частью упаковочного ящика. На ней были нанесены какие-то значки, но она не могла разобрать их. Они напоминали то ли китайские, то ли японские иероглифы. А, возможно, это было и что-то другое, но они были такие блеклые и потертые, что разобрать было невозможно.

— Теперь положи сюда фишки, — скомандовал он, — в таком порядке, в каком тебе хочется, вместе или отдельно.

Он показал на нижнюю часть доски, где находились четыре прорези. Харриет бросила туда фишки произвольно, наугад.

— Смотри. Саймон потянул подпружиненный деревянный язычок и открыл воротца в верхней канавке. Цветные шарики покатились один за другим к семи наклонным стойкам, зигзагообразно приклеенным ниже по наклону доски. В каждой стойке, отметила Харриет, было еще трое воротец, каждые из которых были закрыты деревянными язычками. По мере того, как шарики катились через воротца и падали от одной стойки к другой, они издавали приятный мелодичный звук. Они падали один за другим до конца нижней стойки и образовывали столбик в последней прорези. Фишки Харриет лежали в других прорезях и с другой последовательностью цветов. Она неуверенно улыбнулась, довольная и странно успокоенная звуками катящихся шариков и тем точным путем, который они прошли, чтобы упасть на свое последнее место, хотя у нее не было никаких догадок на счет того, что же произошло.

— Как у тебя с математикой? — спросил Саймон.

— Вполне прилично, — это было правдой. Харриет получала удовольствие от цифр.

— Тогда скажи мне: сколькими различными способами можно разложить фишки в четырех прорезях.

Харриет нахмурила брови.

— Четыре в четвертой степени, — подсказал он ей.

— Двести пятьдесят шесть.

— Точно. — Саймон был в восторге. Некоторые из резких морщин исчезли с его лица. — Ты понимаешь?

— Я думаю, что да, — сказала Харриет, которая только начинала понимать.

— Тогда продолжим. Твои фишки — это твои маркеры. Сделай так, чтобы твои цветные шарики упали в те же прорези и в том же порядке.

— Я думаю, что смогу это сделать.

— Не хотелось бы тебе заключить маленькое пари?

Харриет улыбнулась, захваченная вызовом. Она не подумала, что следует с осторожностью относиться к странному предложению Саймона.

— Я ставлю пять фунтов, — ответила она.

— Спасибо.

— Не надо меня благодарить. Вы еще не выиграли.

Сейчас Харриет увидела, что ключом в игре являются маленькие воротца на наклонных стойках. Она притронулась к одним и выяснила, что они могут открываться, создавая в стойке отверстие, достаточно большое для того, чтобы шарик прошел через него. Воротца имели форму буквы Y, и когда она их рассмотрела, то обнаружила, что они сделаны из спичек, тщательно склеенных друг с другом.

Она изучала их достаточно долго, а потом сняла со своего места. Они были закреплены, но под разными углами. Она покрутила их и так и сяк и обнаружила, что воротца могут иметь три возможных положения. Воротца могут быть и открыты, и закрыты — это было достаточно ясно. Но в третьем положении воротца остаются открытыми, чтобы пропустить шарик, а потом, как только он пройдет под действием веса, воротца сразу закрываются.

Харриет сделала глубокий, решительный вдох, чувствуя, что Саймон наблюдает за ней. Голова у нее была все еще пьяной от еды, вина и беспорядочных впечатлений сегодняшнего дня.

Она видела, что зеленый шарик должен катиться первым и что она должна направить его в предпоследнюю прорезь. Красный шарик должен двигаться следующим и занять первую прорезь. Не давая себе много времени на размышления, она щелкала воротцами, пытаясь наглядно представить себе тот путь, который пройдут шарики, катясь и падая.

Через две минуты она была удовлетворена.

Она отодвинула руку Саймона, щелкнул подпружиненный язычок, и шарики весело загремели. Она затаила дыхание, когда они стекали и падали, издавая мелодичный звон. Как будто направляемые магнитом, они проходили по своим путям и падали цвет за цветом через все прорези, одну за другой, поверх ярких фишек соответствующего цвета.

Харриет закричала от радости.

Саймон только утвердительно кивнул:

— Для первой попытки хорошо.

— Что вы имеете в виду?

— Посмотри.

Он показал на маленькие воротца. Рядом с каждыми воротцами карандашом был написан номер, причем большие номера были сверху зигзагообразного пути, а меньшие — снизу. Установленные Харриет воротца оставались открытыми, нарушая последовательность маршрута. Считая вслух, Саймон складывал номера, чтобы получить результат.

— Семьдесят девять, — сказал он. — Теперь посмотри еще раз.

Щелкая воротцами, он уничтожил решение Харриет и заменил его своим. Она увидела, что меньшее количество воротец осталось открытыми, все были расположены внизу доски. Затем он собрал шарики и запустил их снова. Они неизменно падали в те же места, однако счет Саймона был только двадцать семь.

— Ты видишь? Такое же решение, но достигается несколько более окольным путем.

— Я понимаю, это — как в жизни, — пробормотала Харриет.

Саймон расправил лист бумаги. Четким аккуратным почерком на нем были нанесены наименьшие счета для каждой из двухсот пятидесяти шести перестановок. Харриет посмотрела на список и произвольно переставила фишки. Она зажала нижнюю губу между зубами и сосредоточенно хмурилась, когда ее пальцы плясали над воротцами. Но теперь, когда она выпустила шарики, желтый и зеленый попали не в те прорези.

Саймон повернулся, чтобы показать ей, но она остановила его:

— Нет. Дайте мне попробовать еще раз.

На этот раз у нее все получилось, но не было уже радостного крика. Она внимательно смотрела на доску, загипнотизированная ею. Она понимала, что сила этой игры — в ее простоте. Она была сделана из куска упаковочного ящика и обгорелых спичек, однако она излучала сияние, которое притягивало ее пальцы, искушая сделать еще одну попытку.

— Это умная игра, — сказала она.

Харриет почувствовала, как зашевелились волоски от затылка вдоль всего позвоночника. Она поежилась, но уже не от холода: «Очень, очень умная».

Харриет ощутила момент сильного чистого возбуждения. Это было похоже на видение, которое пришло к ней в ее детской кровати. Оно захватило ее полностью, превращая все то, о чем она думала, в красивое, простое и бесконечно заманчивое. А потом также быстро все прошло, оставив ее удивляться тому, что же произошло с ней. Она прикоснулась к растрекавшемуся дереву и затертым фишкам, так заинтересовавшим ее.

— А когда же вы сделали это? Где и зачем?

— Как много вопросов, — ответил Саймон.

Даже после того, как он впустил ее сюда, он как бы защищался и от ее историй, и от ее вопросов. Кэт никогда не задавала таких вопросов, Кэт была слишком поглощена собой. Это был здоровый, естественный интерес юности. Она заставляла его чувствовать себя старым даже тридцать лет тому назад, потому что сама она была такой свежей и полной жизненных соков. Он любил это. С совершенно иной и удивительной дочерью Кэт, которая подошла к нему слишком близко за столь короткое время, он хотел понять — любил ли он настоящую Кэт или только известную ему. Он злился на эту девушку, которая могла разрушить хранимые им счастливые воспоминания, потому что большинство других воспоминаний не были такими счастливыми.

Саймон не хотел обсуждать сейчас игру, так как это разбудило бы в нем другие воспоминания. Он не знал, что может заставить его рассказывать. Вместо этого он рассматривал дочь Кэт, пальцы которой изучали старое дерево из лагеря Шамшуйпо.

Она совсем не была похожа на свою мать. Кэт вся состояла из локонов и атласных изгибов. У нее были полные мягкие губы, всегда готовые к улыбке. А эта девушка была худой и плоской, и ее коротко подстриженные волосы делали ее еще более похожей на мальчика. Когда она задавала вопросы, она выслушивала ответы так, как будто пыталась запомнить их. Даже при беглом взгляде ее глаза все схватывали. В отличие от своей матери, она не слишком часто улыбалась. Она смеялась пугающими вспышками, это был энергичный смех, больше похожий на мужской.

Саймон предполагал, что Харриет не была счастлива, но он и не придавал этому большого значения, потому что и сам не надеялся на счастье.

— Здесь есть какая-нибудь надпись? Это по-китайски?

Вопросы.

— Это по-японски, — ответил ей Саймон.

Плотина взорвалась вместе с этими словами. Изображения и звуки, запахи, которые душили его, затопили все. Отвратительный поток снес его с верстака, с его оплота в другое место. Он стал другим человеком.

Лейтенант Арчер, Королевская артиллерия. Заключенный военного лагеря в Шамшуйпо, Гонконг, весна 1942 года.

Саймон внимательно посмотрел в темноту своей кухни, не видя девушки, не замечая ничего другого, а представляя только ужас лагеря. Он мгновенно вернулся туда и как всегда понимал, что ничего не сделает и даже не сможет сделать для того, чтобы уничтожить все то, что он знает об этом месте.

Запахи были невыносимы.

Через сорок лет Саймон Арчер мог попытаться закрыть глаза и заткнуть уши, но запахи все еще ползали внутри его головы, заставляя разлагаться кости его черепа.

Всюду вокруг него были мертвецы. На бетонном полу тюрьмы стояли переполненные дизентерийные ведра, а больные валялись в беспорядке, слишком слабые, чтобы двигаться.

Запахи разложения и смерти были частью самого воздуха, заполненного, в основном, запахом скудных порций серого риса.

Этот запах стал как бы пятой конечностью, которую лейтенант Арчер тащил за собой везде, даже вне лагеря, в рабочих командах в аэропорту Кай-Так, на свалках обмундирования, куда гоняли их японские завоеватели. Страдания от голода и болезней, казалось, были частью другого человеческого тела, так как он мог смотреть на них без всяких эмоций. Иногда он слышал стоны и крики других людей, но себе он не позволял ни звука. Он мог отворачиваться от всего жалкого и отвратительного до тех пор, пока вскоре не отпала необходимость делать даже это немногое, потому что все вокруг становилось совершенно обыденным из-за многократного повторения, и он стал совершенно безразличен ко всему окружающему так же, как к крысам, которые бегали по всем лежащим вокруг.

И только много позже эти картины стали повторяться, мучая его. Голод, хамство и болезни. В Шамшуйпо Саймон знал все, что ожидает его и еще пять тысяч узников лагеря. Он стал считать умирающих и тех, кто уже умер, счастливцами.

Но в ответ ему всегда приходила мысль о том, что у него дома, в Англии, есть жена Розмари и маленький сын, которого он еще не видел. Хотя Саймон весьма абстрактно представлял себе, что происходит дома во время этой войны, он всегда видел свою семью, окруженную как бы легким ореолом от отсвета пламени, и с болью вспоминал радости любви и семейной жизни. И к нему возвращалась жажда жизни, разгорающаяся еще сильнее.

Лейтенант Арчер в одной набедренной повязке, схваченной узлом между ног, кишащий паразитами и измученный недоеданием и тяжелой работой на строительстве взлетной полосы аэропорта Кай-Так, сидел на бетонном полу и играл с разбитой доской от упаковочного ящика. Он крутил в руке деревянную стойку, а в голове у него путались цифры. В их мерзком лабиринте их неприступная логика помогала ему оставаться глухим и слепым ко всему окружающему.

Медленно, но настойчиво, Саймон познавал числа в этой игре. Ему нужны были маркеры, и он собрал пуговицы с разорванной одежды. Вне лагеря, в рабочей команде, он увидел участок земли с большим скоплением круглых, гладких камешков, которые он подобрал и, спрятав во рту, принес в Шамшуйпо.

Когда одни кричали от мук, а другие молча скрежетали зубами, Саймон наклонял свою доску под углом и отпускал камешки катиться вниз по канавке. Он думал о вариантах выбора и возможностях, обо всех плодотворных возможностях свободы, которая была закрыта для него, и воссоздавал все эти возможности в игре. Он старался вырезать из веточек вилку, хотя это желание и было безнадежным, так как у него не было ни ножа, ни какого-либо другого острого инструмента. Тогда он начал собирать использованные спички. Все японские охранники курили, и бросаемые спички были как щедрый дар. Даже заключенные могли иногда курить. Они собирали мух, которые роями летали по лагерю и также докучали охранникам. За сто мертвых мух — одна сигарета.

Саймон ползал среди валяющихся людей и собирал обгоревшие спички. Он сделал подобие клея из тайно сохраненных зерен вареного риса, растерев их в тонкую серую пасту. Он склеивал спички вместе в форме вилки. Шарики катились и падали, проходя через вилки воротец тогда, когда Саймон открывал их. Он мог открыть или закрыть воротца, создавая, таким образом, незначительные возможности для выбора. После некоторого раздумья он прибавил числа, поставив перед собой новые и более сложные задачи, и стал царапать колонки цифр на бетонном полу.

Он горбатился над своей доской так, как будто она обещала ему свободу.

Со временем игра привлекла внимание тех заключенных, которые могли замечать хоть что-нибудь вокруг себя. Саймон показал нескольким из них, как устанавливать пуговичные маркеры и запускать шарики, которые должны катиться по своим путям из спичек, чтобы встретиться с ними. Ни один из них не обладал ни энергией, ни умением для того, чтобы утруждать себя, и интерес к игре быстро затух. Он мог заниматься своим устройством и один, улучшая его и складывая в голове числа.

Охранники не считали нужным беспокоиться из-за какой-то штуковины из палочек и камешков, однако Саймон обычно прятал ее под своим рваным одеялом, когда кто-то из них был рядом.

Однажды, увлеченный наблюдением за камешками, бегущими по тем путям, которые он определил для них, он не заметил охранника, прозванного Толстяком, который двигался между лежащими заключенными. Толстяк останавливался через каждые несколько метров, чтобы указать на человека, которого затем резко ставили на ноги и выталкивали прочь. Толстяк выбирал тех людей, у которых еще оставались хоть какие-то силы. Очевидно, была работа, которую должны были выполнить несколько заключенных, еще пригодных для этого.

Было уже слишком поздно, когда Саймон заметил это. Его взгляд встретился с глазами жирного охранника, который ответил тем, что указал прямо на него. Запоздалым автоматическим движением Саймон попытался накрыть доску своим одеялом. В тот момент, когда напарник Толстяка поднимал его на ноги, Саймон заметил, что глаза охранника вспыхнули любопытством к его игре. Он показал пальцем на игру и кивнул.

Игра была извлечена японцами для осмотра.

Саймон ждал. Ему ничего и не оставалось, кроме как наблюдать. Он увидел, как большое, блестящее и круглое лицо Толстяка склонилось над игрой. Валы мяса раздували его китель, а широкие черные дуги выступали из подмышек. Когда он стоял возле него, Саймон ощутил жирный рыбий запах, контрастирующий с общим смрадом Шамшуйпо.

Охранник взглянул на него, в его узких, черных глазах мелькнули яркие искорки интереса.

— Что? — спросил он Саймона.

Толстяка ненавидели за то, что он знал всего только несколько английских слов, а также за его внешний вид и поведение. Саймон скрыл свой страх и отвращение за вежливой улыбкой. Он выглядел, как оскалившийся череп.

Он ответил:

— Это игра. Игра на смекалку и умение считать, включающая установку различных комбинаций двухходовых воротец, позволяющих шарикам достигать предварительно установленных маркеров, проходя через лабиринт. Каждым воротцам присваивается числовое значение, и все они складываются по мере продвижения шариков к своим маркерам. Наименьшее число выигрывает.

Охранник уставился на него, на его лице была маска подозрительности. Саймон понимал, что он не может понять больше двух слов в его вежливом объяснении. Он еще шире улыбнулся и собрал пуговицы для того, чтобы их переставить.

— Это делается примерно так. Числа образуют свой собственный лабиринт, необыкновенно логичную конструкцию, без цвета, без запаха, прекрасную и безопасную. В отличие от этого ужасного места.

Охранник моргнул. Саймон пустил шарики по образованным спичками канавкам. Все наблюдали за их движением.

Лицо Толстяка расплылось, как сочный фрукт, в широкой улыбке, похожей на улыбку Саймона.

— Ловко, — сказал он и протянул огромную руку к пуговицам.

Саймон дал ему сыграть с самим собой. Теперь он еще сильнее ощущал запах, исходивший от охранника, и чувствовал, что эта близость заставляет его дрожать от страха. Толстяк был поглощен, но его спутники громко окликнули его. С большим неудовольствием он поднял голову, а затем швырнул кусок ящика обратно Саймону. Он поднял вверх большой палец величиной с банан, указывая, что доска должна быть снова спрятана под одеяло. Как он приказал, так Саймон и сделал.

Потом наступил момент, когда Толстяк стал внимательно рассматривать его. Саймон съежился, но спрятаться было некуда. А затем Толстяк загадочно покачал головой. Саймон понял, что поскольку тяжелая работа была предназначена для нескольких крепких заключенных, он не примет в ней участия. Толстяк шумно двинулся дальше. Саймон сел на свое место. Он не способен был ни на что другое, поскольку ноги его подкосились. Этот ужас был последней слабостью. Ни один из тех, кого выбрали тогда, не вернулся. Саймон так и не узнал, зачем и куда их забрали, но он полагал, что, вероятно, игра каким-то образом сохранила ему жизнь. Впоследствии Толстяк игнорировал его.

После этого дня Саймон продолжал прятать свою игру. Она стала для него чем-то вроде счастливого талисмана. Он верил, что если он сможет сохранить ее, то выживет.

Когда впоследствии узники Шамшуйпо были привезены из Гонконга в Японию, лейтенант Арчер сумел тайно провести с собой кусок упаковочного ящика. Он был вместе с ним и в новом лагере, засунутый под его татами. Он сидел и спал на нем в течение двух лет. Это были ужасные годы, но они были лучше тех, которые он провел в Гонконге. Саймон выжил, потому что он был направлен на работу в доки и мог воровать достаточно еды для того, чтобы выжить.

Пятнадцатого августа 1945 года он слушал официальный, спокойный голос, произносивший витиеватые фразы не из лексикона японских десятников. Солдаты и гражданские бежали или стояли, застыв в молчании, некоторые из них плакали. В конце речи императора переводчик вскарабкался на платформу, стоящую на нефтяных цилиндрах:

— Вы свободны, джентельмены. Война закончилась.

Колонна американских парашютистов приехала освобождать лагерь на грузовиках. Они привезли хлеб, фрукты, ветчину в банках, конфеты и такую немыслимую роскошь, как американское пиво. Саймон вытащил свою игру из-под матраца и вышел из лагеря, держа ее в руках. Эта была его единственная собственность. Саймон Арчер прибыл в Англию после четырех лет, проведенных в японском плену. Однако это не стало возвращением домой. Его жена и маленький сын, которого он так ни разу и не увидел, погибли во время бомбардировки Ковентри, а для него не существовало дома без них.

Вот что Саймон рассказал Харриет, сидевшей на его скамейке в холодной и захламленной комнате. Она слушала молча, и только ее глаза переходили с игры на его лицо и обратно поверх разбросанных по комнате теней.

Под конец она еще раз дотронулась до грубой древесины. Саймон понял, что он рассказал ей достаточно. Он ответил на ее вопросы, по крайней мере, на какое-то время. Его тело болело, а глаза горели. После этой атаки воспоминаний он почувствовал себя слабым и беспомощным.

— Я устал, — сказал он ей. — Уже слишком поздно, чтобы тебе куда-нибудь идти. Тебе придется остаться здесь на ночь.

Харриет молча проследовала за ним наверх по лестнице. Комната в задней части дома была холодной и пыльной, но чистой. Он дал ей пожелтевшие простыни из комода. Они сдержанно пожелали друг другу спокойной ночи, ощущая, как улетучивается теплое временное покрывало опьянения.

— Ты выиграла свои пять фунтов, — сказал Саймон.

— Нет. Я отдаю предпочтение прямому маршруту.

— Конечно.

В ней говорили жажда совершенства и упорство. То, что она была несчастна, его не удивило. Но он не стал развивать эту тему. Он жалел, что не оставил игру в том месте, где она была спрятана. Он чувствовал себя изнуренным и боялся, что если он сейчас заснет, то во сне увидит Шамшуйпо.

Харриет легла, почти не раздевшись. Казалось, что то ли день длился слишком долго, то ли весь он был заполнен тяжелым путешествием. Она была рада, что прибыла в место своего назначения, в постель в этой незнакомой комнате, в которой она могла обдумать свои впечатления. Их можно было собрать после рассказа Саймона. Уход и отрицание, которые сначала озадачили ее, стали ясными и понятными фактами. Сейчас ей было стыдно за ее напор, а особенно стыдно за то, что он был мотивирован ее собственным эгоистичным желанием.

Харриет знала, что она не может предложить Саймону ни малейшего утешения. Ее возможности были ничтожны, и она не была уверена в том, что даже очень щедрое тепло может тронуть его. Но он сказал, что был рад, когда она вернулась, воодушевленная острым соусом и дешевым белым вином. И он сказал ей, что сожалеет о том, что она не его дочь. Вот что было между ними, и еще взрыв смеха.

Более того, Харриет подумала о своем последнем впечатлении и вставила его во всю эту картину. Он достал из тайника старый обломок упаковочного ящика и показал ей. Она лежала спокойно, и ей слышался музыкальный бег деревянных шариков, следующих по своим дорожкам. «Это проще и изящнее, чем жизнь», — подумала она. Единственной движущей силой здесь является воля к победе, порождаемая каждым из них.

Она не собиралась спать. Но задремала, а потом окунулась в серию тревожных снов. Когда она проснулась, то увидела серый рассвет очень раннего утра. В доме стояла тишина. Она выскользнула из постели, надела на себя верхнюю одежду и тихо спустилась на кухню. Она собиралась согреть себе чашку чая, потому что чувствовала жжение после выпитого вчера вечером, однако беспорядок на кухне был слишком непривлекательным. Она вскипятила чайник и вместо чая стала мыть сложенные в стопки грязные тарелки и кружки.

Когда это было сделано, она очистила и вытерла стол и другие поверхности, удаляя наиболее явный мусор, и тщательно уложила инструмент и детали часов точно в те места, в которых она их нашла. Она с удивлением обнаружила, что напевает при работе и получает удовольствие от наведения порядка. Под буфетом среди заброшенных прожектов Саймона она обнаружила метлу с длинной ручкой, древнюю швабру и ведро. Она подмела и вымыла пол, а затем заглянула в темную кладовку возле кухни. Там было пусто. Саймон должен был доставать вчерашний чай и яйца из другого потайного места.

Было девять часов. Харриет взяла свою сумку и вышла на улицу, открыв задвижку на парадной двери. Она не думала, что кто-то попытается войти в дом во время ее отсутствия. Она быстро направилась в принадлежащий пакистанцам угловой магазин, который заметила в двух кварталах от дома.

— Вы знаете мистера Арчера? — спросила она женщину в сари, помогающую ей упаковать два раздутых пластиковых пакета. Она описала и его, и улицу, на которой он живет.

Женщина с сожалением покачала головой:

— Я не знаю. Но большинство людей здесь мы знаем.

Харриет раскладывала свои покупки в кладовой, когда услышала позади себя шаги Саймона. Она повернулась, чувствуя себя почти виноватой. Он смотрел на пакеты и банки.

— Ты, вероятно, получила свой выигрыш. Это должно стоить больше пяти фунтов.

— Деньги не имеют значения. Я просто хотела сделать вам некоторые запасы.

Саймон внимательно рассматривал ее, и она покраснела. Он только предложил:

— Я приготовлю чай.

Она сели на те же места, что и вчера. Харриет благодарно пила чай и ела хлеб с джемом.

— Когда твой поезд? — спросил Саймон.

Он не пытался смягчить смысл своих слов. Он хотел, чтобы она уехала и оставила его в покое. Вчерашняя мимолетная близость исчезла вместе с его японскими воспоминаниями. Он не хотел, чтобы эта девушка вмешивалась в его жизнь, навязывая ему такой образ бытия, который он только вспоминал, как некоторую другую, параллельную жизнь, которой можно было бы жить. Он также не хотел ее пищи. Яркие пакеты принадлежали другой, богатой жизни.

Харриет опустила глаза на тарелку.

— Поездов очень много. Я поеду на одном из утренних. Мне надо возвращаться на работу, — сказала она, подчеркивая необходимость отъезда.

— Да, — согласился Саймон.

Когда они позавтракали, она вымыла тарелки и выбросила остатки. После этого она осмотрела комнату, довольная, что смогла сделать хоть что-то немногое, несмотря на всю свою беспомощность.

— Спасибо, — ласково и по-доброму поблагодарил Саймон.

Он протянул ей руку. Их рукопожатие было официальным, как и в начале их встречи. Он проводил ее мимо дедовских часов к парадной двери.

— Постой минутку, — сказал он.

Она увидела, как он вернулся в кухню и вышел из нее с одним пустым мешком из углового магазина. Затем он прошел в комнату. Харриет видела угол одного из обезноженных кресел и слышала, как открылся шкаф. Потом он снова пришел, неся пластиковый мешок, в котором был квадратный и тяжелый обломок упаковочного ящика из Шамшуйпо. Он протянул ей его.

Харриет посмотрела на него с удивлением.

— Бери. Это твое.

— Вы же не хотите сказать, что…

— Да. Делай с ним все, что хочешь.

Вдруг ему страшно захотелось, чтобы их обоих не было в этом доме. Они оказались переплетенными в видениях, подожженных непривычным виски. Он хотел, чтобы они оба исчезли, хотя и не надеялся, что воспоминания уйдут вместе с ними.

Харриет подошла и онемевшими пальцами взяла у него мешок.

— Спасибо, — неловко сказала она. — Я буду очень беречь ее.

— Делай с ней, что хочешь, — повторил он.

Голос его был твердым.

Он не ответил на ее последнее «до свидания», но стоял у открытой двери до тех пор, пока она не повернула за угол.

Харриет шла к станции. Сейчас она не видела ни магазинов, ни людей, ни безжалостного уличного движения. Мешок ритмично и больно бил ее по ногам. При каждом шаге она слышала легкий шум от ударов деревянных шариков друг об друга. Это было так, как будто игра жила своей собственной жизнью.