Я ненавижу спать. Даже в те времена, когда мать заходила ко мне в комнату, чтобы подоткнуть одеяло и поцеловать на ночь, я только прикидывался, что сплю, а на самом деле просто лежал, крепко стиснув зубы и плотно зажмурив глаза, стараясь дышать так, как дышат люди во сне.
То есть намеренно громко, пыхтя, как игрушечный детский паровозик.
Уже тогда мне казалось, что во сне я более чем беззащитен; сон был особым местом, куда я вынужденно уходил каждую ночь: не в поле, не в холмы, — отчего-то этим местом был лес, а ещё в нем текла река, вот только река эта была вовсе не похожа на спокойнуюречку, текущую неподалеку от города, куда отец брал меня с собой на рыбалку.
Это была река с тёмной, глубокой, стремительной водой, и чем ближе я подходил к ней, тем круче становился берег, и вот я уже катился вниз, сначала пытаясь хоть как-то удержаться, но в конце концов кубарем летя в бурную холодную воду, которая накрывала меня с головой, и я просыпался…
Тогда Симба ещё жила с нами; я хорошо помню это потому, что именно она первой догадалась: со мною происходит что-то не то — у меня под глазами появились круги, я стал бледным и каким-то дёрганым.
— С ним что-то не то, — однажды зимним утром сказала матушке Симба, — ты посмотри, как он выглядит!
— Нормально, — ответила матушка, — вот только побледнел, что ли…
— И под глазами, — сказала Симба, — смотри, какие круги…
— Миша, — спросила мама, — что с тобой?
И я заплакал.
Заплакал, убежал в свою комнату, рухнул на постель, уткнулся лицом в подушку.
Мальчики не плачут — так говорит отец.
Значит, у этих мальчиков другие сны.
В них нет страшной реки, в которую я падаю почти каждую ночь, и вода накрывает меня с головой, и я чувствую, что уже не могу дышать…
Почти не могу, потому что когда не смогу совсем — я умру.
Симба подошла к кровати, она не села рядом и не стала гладить меня по голове, она стояла, глядела на меня сверху вниз и вдруг сказала:
— Ну и дурак ты, Мишка!
Я ничего не ответил, но плакать перестал.
Просто продолжал лежать, уткнувшись лицом в подушку.
Мне было стыдно — и прежде всего перед Симбой.
Она была красивая. Очень красивая. Самая красивая.
Может быть, по-настоящему это понимал только я, хотя поклонники у Симбы не переводились, и все они, скорее всего, считали так же.
— Ты кончил реветь? — уточнила Симба. — Тогда расскажи, что случилось.
Я сел и посмотрел на нее. В комнате царил полумрак — свет падал лишь из открытой в коридор двери. Симба была в брюках и свитере, свитер был ей маловат, так что ее обтянутая вязаной шерстью грудь сразу бросалась в глаза. Я вздохнул и облизал губы.
— Ну, — сказала Симба, — я жду…
— Сны, — ответил я, — из-за них я и не сплю, я боюсь…
— Дурачок, — сказала Симба, — зачем бояться снов, они ведь даже если и страшные, всё равно это только сны…
— Нет, — возразил я, — ты не понимаешь, то, что мне снится — это совсем другое…
— Мне тоже снятся сны, — сказала Симба, — и в них тоже происходит чёрт знает что, хочешь, расскажу?
— Хочу! — ответил я.
— Подвинься! — сказала Симба и села рядом со мной.
Я почувствовал рядом её теплый бок и прижался к ней.
Я был ещё маленький, настолько для неё маленький, что она не мешала мне устроиться таким образом, что моё лицо почти вплотную приникло к её обтянутой тесным свитером груди, и мне даже казалось, что я слышу, как бьётся её сердце.
— Мне снится лес… — начала Симба.
— Мне тоже снится лес! — гордо отозвался я, размышляя, стоит ли рассказывать ей про реку, чьи воды почти каждую ночь накрывают меня с головой.
— Не перебивай, — сказала Симба. — Мне снится неправильный лес. Не такой, как на самом деле!
— А какой тебе снится? — тихо спросил я.
— Скорее всего тот, что на вершине горы, — ответила Симба. — Там очень высокие деревья, и растут они очень густо…
— Какой породы деревья? — спросил я, прижимаясь к ней ещё теснее.
— Там много сосен, — сказала Симба, — но они не совсем сосны, кора у них почти чёрная, а ветки растут с самого низа, так что если карабкаться, можно добраться до вершины, где небо и солнце…
— Это — хороший сон! — сказал я.
— Нет, — возразила Симба, — это плохой сон, потому что долезть до вершины тебе не дадут!
— Кто? — спросил я.
— Знаешь, — сказала Симба, — в некоторых снах я начинаю лезть на эти сосны, вначале я берусь обеими руками за самую нижнюю ветку, затем подтягиваюсь…
Я закрыл глаза.
Сердце у Симбы билось часто-часто.
Она взялась руками за нижнюю ветку — большую и разлапистую.
Взялась аккуратно, чтобы не уколоть ладони.
Она умела лазить по деревьям — я это видел.
Вот она уже держится за вторую ветку, потом ухватывается за третью.
А лезть до вершины ещё очень долго, сосна высокая, может быть, метров двадцать, если не больше, просто гигантская сосна, чуть ли не самая высокая в этом лесу.
Симба хватается за четвёртую ветку, за пятую…
Шестая. Седьмая. Восьмая.
Она уже на высоте метров пяти. Если упадёшь — можно сильно разбиться.
И тут я понимаю, почему Симба рассказывает мне всё это.
В моём сне есть река, которая желает лишь одного — накрыть меня с головой и сделать так, чтобы я умер.
Во сне у Симбы реки нет, но когда она берётся за девятую ветку, я слышу шелест.
Непривычный, потрескивающий, будто летят стрекозы.
Я выглядываю из-за плеча Симбы и вижу, что возле покрытого мощной корой ствола кружатся какие-то существа.
Большие, размером с футбольный мяч.
Я не могу понять, какого они цвета, но они похожи на отвратительных огромных бабочек, которых никогда не существовало на свете.
И вот оказывается, что они существуют.
Они атакуют Симбу, они пытаются ударить её крыльями, они издают странные, неприятные звуки.
Симба пытается покрепче взяться за следующую ветку, но у неё не получается — существа не дают ей это сделать, она разжимает руки и падает вниз с отчаянным и громким криком.
— Понял? — спрашивает меня Симба.
— Да, — отвечаю я, с сожалением отстраняясь от её теплой груди.
— Но я ведь всё равно сплю! — говорит Симба и вдруг проводит ладонью по моим волосам, легко и небрежно, стараясь то ли просто успокоить, то ли — снять ужасное наваждение сна.
— Я постараюсь, — обещаю я.
— Ты не постарайся, — серьёзным тоном говорит Симба, — ты просто усни.
— Поцелуй меня на ночь, — вдруг решаюсь попросить её я.
Симба начинает смеяться, но негромко и как-то ласково.
А потом наклоняется ко мне и целует своими мягкими губами в лоб.
— Нет, — говорю я капризно, — не в лоб!
— Хорошо, — соглашается Симба, наклоняется снова и легонько касается моих губ, чуть-чуть, только касается и сразу же отводит лицо.
— А теперь спать, — говорит она, — утром доложишь, что тебе снилось, хорошо?
— Хорошо, — отвечаю я и смотрю, как Симба выходит из комнаты, а потом раздеваюсь и ныряю под одеяло.
И — засыпаю.
И сплю почти без снов; по крайней мере река той ночью мне не снилась.
Мне снилась Симба, о чём утром я ей честно и сказал.
А через несколько месяцев она уехала от нас, и сны вернулись.
И в этих снах к моей реке стали прилетать её существа.
Я их не боялся так, как боялся чёрной, бездонной, холодной и быстрой воды.
Существа кружились над водой, будто предупреждая, что к берегу лучше не подходить, что я не удержусь, сорвусь с него, и вода накроет меня с головой.
Я останавливаюсь, не доходя до береговой кромки, и начинаю считать, сколько этих странных существ кружится над водой.
Пять… Шесть… Семь… Восемь…
Они замечают меня, сбиваются в шар и летят в мою сторону.
Каждое — размером с футбольный мяч, как и во сне, рассказанном мне Симбой.
И все эти футбольные мячи соединяются в один большой шар.
И летят в мою сторону, и мне ничего не остаётся, как повернуть обратно и побыстрее уйти прочь от берега.
Даже не уйти — убежать, цепляясь ногами за толстые узловатые корни, тут и там торчащие из земли.
Но я больше не падаю в воду, и она не накрывает меня с головой, я могу дышать, мне уже не так страшно.
Хотя и теперь я всё равно ненавижу спать.
Я говорю родителям «спокойной ночи», зачем-то подмигиваю компьютеру, иду в свою комнату и плотно прикрываю за собой дверь.
В окно медленно, как волны, вползают пласты горячего ночного воздуха.
Я решаю накрыться одной простыней — под одеялом будет слишком жарко.
И ещё я решаю послушать музыку.
Через наушники, чтобы не мешать родителям.
Я забираюсь в постель, надеваю наушники и включаю радио.
Нахожу любимую волну и сразу попадаю на ночной хит-парад.
Делаю потише, чтобы не так било в уши, и закрываю глаза.
Обычно я не вслушиваюсь в текст песен, я просто слушаю музыку.
Вот и этой ночью мне абсолютно всё равно, о чём поёт мне милый женский голос.
О том, что её надо любить, или о том, что любить её больше не надо…
Она просто поёт, а я лежу, закрыв глаза, и думаю, что завтра уже плавно превратилось в сегодня и через сколько-то часов я поеду к Симбе.
В принципе, я даже могу подсчитать, через сколько.
Мне надо выйти ближе к вечеру, когда родители поедут в аэропорт.
Сейчас начало первого.
Я открываю глаза и смотрю на музыкальный центр.
Циферки на светящейся шкале показывают ноль часов двадцать две минуты. Хорошо, будем считать, половина первого — для простоты. Не знаю, когда я усну, может, через полчаса, может — через час, но спать я буду часов до девяти минимум, а может, и до половины десятого, скорее всего до половины десятого, то есть девять часов сна.
Предположим.
А самолёт у родителей в семь вечера.
И в пять они уедут в аэропорт.
Мы вместе выйдем из дому, они сядут в машину, а я отправлюсь к трамвайной остановке.
Я проснусь в половине десятого, а в пять часов вечера сяду на трамвай, чтобы поехать к Симбе. То есть это будет через семь с половиной часов после того, как я проснусь.
И через шестнадцать с половиной часов после того, как я усну, к примеру, в половине первого.
А ехать мне на трамвае чуть меньше часа и ещё немного идти пешком, так что для ровного счёта пусть будет именно час, то есть шестьдесят минут.
Шестнадцать с половиной часов плюс еще один час.
Это значит, что через семнадцать с половиной часов я увижу Симбу.
Я слушаю уже третью песню, а спать мне всё ещё не хочется.
Даже под простыней становится жарко — я скидываю её с себя и лежу на кровати в одних плавках.
Обливаясь потом и думая о том, в какой комнате я буду спать у Симбы.
Скорее всего в большой, хотя там у неё стоит компьютер, а работает она ночами.
Так что она может поместить меня в свою спальню.
Я буду спать на её кровати и дышать её запахом.
Целых две недели, всё то время, пока родители будут на море.
Они будут купаться и загорать, ездить на экскурсии и гулять вечерами по набережной.
А я буду дышать запахом Симбы.
Больше я пока ничего не знаю, да и не хочу знать.
Мне немного стыдно, что я сам отправил Симбе письмо.
Надеюсь, она ничего не расскажет родителям.
Но они бы так и не сделали этого, хотя мать навряд ли оставила бы меня одного на две недели.
Четырнадцать дней или триста тридцать шесть часов.
Когда хочется уснуть, надо считать — этому меня научил отец, он говорит, что это помогает.
Может быть, это помогает ему, а мне вот нет, хотя я сосчитал, через сколько часов я буду у Симбы и сколько часов буду жить у нее. Через семнадцать с половиной и триста тридцать шесть.
Отец бы, наверное, давно уснул, а я слушаю уже седьмую песню и уснуть пока не могу.
Песня на английском языке, в школе я учу английский, но со слуха понимаю плохо.
Разбираю лишь, что поют мне сейчас не о любви.
Into deep forest…
В глубине леса…
Скорее всего, надо перевести — в чаще.
В чаще леса…
Under the trees…
Под деревьями…
Near the river…
Около реки…
So warm breeze…
Такой теплый ветерок…
No birds, no flowers…
Нет ни птиц, ни цветов…
In this hot summer night…
Этой жаркой летней ночью…
But your eyes full of sounds…
Но твои глаза полны звуков — бред какой-то!
Flying big butterfly!
Большой летящей бабочки…
Летящей большой бабочки…
Я вырубаю музыку и лежу, тупо уставясь в ночь.
В чаще леса под деревьями, около реки, где дует теплый ветерок и где этой жаркой летней ночью не видно ни птиц, ни цветов, глаза твои полны звуков от полета большой бабочки…
Наверное, размером с футбольный мяч, не меньше.
А потом эти бабочки объединяются в стайку и начинают кружиться возле того дерева, на которое пытается залезть Симба.
Я не знаю, зачем ей понадобилось лезть на него.
Между прочим, когда-то давно, лет пять назад, мне было десять, не больше, я попытался влезть на большую разлапистую сосну, что росла возле дачного участка, принадлежавшего покойному деду.
Я хорошо помню то лето, потому что именно тем летом дед зачем-то показал мне большую книжку с незнакомыми иностранными словами на переплете.
Там было написано «Amour & Sexualite».
Сейчас-то я знаю, что написано было по-французски и что надпись означала «Любовь и секс».
Видимо, дед считал, что чем раньше я что-то узнаю, тем будет лучше.
Про любовь и про секс.
До сих пор помню, какое впечатление на меня произвели рисунки в той книжке — интересно, где она сейчас, когда со смерти деда прошло уже четыре года?
Скорее всего у отца, хотя я её у него не видел…
Но как-то я взял книжку и решил залезть вместе с ней на дерево, устроиться поудобнее между двух больших веток и спокойно пересмотреть картинки — почему-то мне казалось, что на дереве будет спокойнее всего.
Книга была большая, я засунул её за пазуху и полез.
Но залезть не смог, так что книгу смотрел на дальней поляне, забравшись в какие-то душно пахнущие кусты.
А вот зачем Симбе надо было лезть на дерево?
Хотя — зачем надо было мне так много лет подряд почти каждую ночь ходить к одной и той же реке?
Я чувствую, что начинаю засыпать.
Циферки на панели музыкального центра мерцают, но я ещё могу различить, что сейчас почти два…
И уже не через семнадцать с половиной часов, а через шестнадцать я увижу Симбу.
Всего лишь через шестнадцать…
Если, конечно, мне удастся сегодня ночью не нахлебаться холодной речной воды.