- Утоплю, сволочь, в этой луже!
-Найн! - раздался за его спиной голос Кляйнмихеля, который, перед этим разговаривая о предстоящей охоте, дошел с Лешим почти до выхода, и теперь тоже подошел сюда. - Найн! Дизе... - он проговорил по-немецки длинную фразу.
-Ну если так, то ладно,а то я его сам, голыми руками удавлю.
-Найн!- подоспевший переводчик перевел для Бунчука:
-За нападение на офицера Германской армии, неповиновение властям будет смертная казнь.
Так и стоявший на четвереньках в луже Бунчук, пополз было к Герберту:
-Я не хотел, не узнал ... - пытаясь поцеловать сапог, но кто ж ему позволит. Патрульный брезгливо повел автоматом:
-Штейн ауф! Шнеллер!
А через два дня, на площади, возле комендатуры, согнанные под дулами автоматов, местные жители наблюдали радостную для многих картину.
Избитый, с лицом, превращенным кем-то в кровавую лепешку, на помосте стоял... Бунчук-кровопийца, предатель и гад. Переводчик четко выделяя слова произнес:
-За нападение на офицера Германской армии бывший полицейский Бунчук приговаривается к смертной казни через повешение.
Как рыдал упавший на колени Бунчук, как он полз по помосту к немцам, умоляя помиловать его.
Кляйнмихель, поморщившись, махнул рукой, и Бунчука, извивающего и орущего, все-таки вздернули.
-Странно, - заметил Кляйнмихель, - эти коммунисты, партизанен-фанатики, умирают, я бы сказал, достойно, а вот такие... отбросы, мерзость!
Угрюмая толпа начала расходиться. И похоже, не было в ней ни одного человека, кроме притихших полицаев, кто бы пожалел Бунчука. Собаке - собачья смерть!
А Леший в первые же минуты, когда Бунчука повели в гестапо, низко поклонился фон Виллову и произнес на хорошем немецком :
-Искренне благодарю, герр майор! Вы спасли моего, пусть неродного, но моего внука. Премного благодарен, буду рад видеть Вас с герром майором Кляйнмихелем на охоте! Я теперь Ваш покорный слуга!
-Слуг мне не надо, а про охоту, я подумаю! - как всегда сухо, ответил Герберт.
-А скажи-ка мне, Фридрих, с чего бы это сухарь фон Виллов полез за грязных киндеров заступаться? - в тот же вечер за рюмкой шнапса поинтересовался недоверяющий, наверное, самому себе, шеф гестапо.
-О, это родом из нашего детства, - вертя в руках опустевшую рюмку, задумчиво ответил Фридрих. - Мы же из России приехали, когда Паулю было только восемь, а он, не имея рядом немецких сверстников, очень смешно говорил на дойч. Вот местные мальчишки уже там, в Дойчлянде, его постоянно дразнили, а Пауль не терпел издевательств и лез в драку. Я уже в гимназию ходил и не всегда был дома. Так вот, Паулю доставалось, и частенько он приходил с синяками, разбитым носом, но не отступал, примерно как сейчас в своих исследованиях, никогда не отступает. Ну а тогда неподалеку, в пустующем по соседству доме, поселились небогатые, да почти совсем бедные дядя с племянником, дядя хватался за любую работу, а племянник... худой, жилистый мальчишка, сразу же дал отпор всем местным, что попытались было его отлупить. Драться, надо сказать, он умел, даже мне, помнится, прилетело. Так не знаю уж почему он взял Пауля под свою защиту, пару раз крепко отлупил зачинщиков, и отведавшие его костлявых кулаков - отстали. Это и был, как ты понимаешь, Герби. Меня он тоже отлупил из-за Пауля. К слову сказать, именно из-за Герби мы с Паулем и стали заниматься боксом и всякими видами борьбы. Пауль, чтобы уметь сдавать сдачи, а я... - Фрицци засмеялся, - я горел желанием... как-нибудь отлупить Герби..
-И как?
-А никак. Этот худой, кажется, засушенный мужчина, очень редко когда получал в драках, больше от него, и никогда, с детства не терпит, когда мелких обижают более сильные. Уверен, если бы киндеры меж собой разбирались, он бы равнодушно прошел мимо, а здесь здоровый мужик и полудохлый киндер, вот Герби и вмешался.
- Ты знаешь, я даже рад, что так вышло, уж очень много жалоб было на этого Бун...тчу...ка было. Вот и твой фатер обмолвился, что у него пропало уже пять овечек. Местные, сам знаешь, на такое не пойдут, а мне тут нашептала одна птичка на ушко, что следы идут к этому... Пришлось бы долго и муторно разбираться, искать спрятанные или уничтоженные улики, а так, раз - и готово. Так что эти пьянчуги теперь будут всего бояться, да и орднунг обеспечен. Прозит!
А Герберт вертел в руках записку дяди Конрада, что лежала в посылке, переданной с надежным человеком: пара бутылок коньяка, две коробки отличных сигар, три банки кофе, большая плитка шоколада и небольшая записка. Дядя писал, что все в порядке, сообщал немудреные новости из имения: Мири полностью оправилась от болезни, насажала столько, что боится не справиться с большим урожаем, делает заготовки, и она и дядя очень скучают по нему и переживают, пусть он бережется от заразных русских болезней, что они его ждут. Лошадки принесли приплод, только вот у собаки, ощенившейся совсем недавно остался только один щенок, но злой и кусачий, вырастет в хорошего пса, уже заметно, про наконец-то пришедшую в Фатерлянд настоящую весну. Передавал поклон от Пауля, виделись недавно.
А Герберт переводил - был у них с дядей освоен иносказательный язык, понятный только им двоим. Мири оправилась от болезни - расследование по поводу гибели невесты полностью завершено, все в порядке. Богатый урожай - много раненых и убитых на восточном фронте, беречься от русских болезней - завязли и надолго в России, один щенок - это взяли нового конюха, которому можно доверять. Поклон от Пауля - остерегаться его старшего братца и дружка Кляйнмихеля. Полицаи в Березовке притихли, никому не хотелось повторить судьбу Бунчука, тот по пьянке всегда хвалился, что у него связи большие, и чихал он на всяких Краузе.
Еремец, постоянно пытавшийся подгадить Бунчуку, теперь назначенный старшим у Бярезовке, всерьез задумался - а не поспешил ли он тогда, осенью? В сентябре, глядя на бесконечный поток беженцев и отступающей армии казалось, что вот еще немного и сгинут ненавистные Советы. А Советы не только не сгинули, а ещё и отогнали немцев от Москвы. И никому не признаваясь в этом, Еремец тысячу раз перекрестился, что их лес знаменитый был далековато, и эти партизаны, объявившиеся сразу же после прихода немцев, у них не появляются.
Сколько уже случаев было - и взрывали, и расстреливали попавшихся полицаев, вон совсем недавно, сожгли живьем старосту в Михнево, вместе с полицаями, отмечавшими день рождения старосты у него на дому, никто и не выскочил.
Хитрый, изворотливый, никогда не выпячивающийся при Советах, Еремец начал бояться и всеми силами пытался как-то извернуться, но, похоже, сейчас было только два выхода: или продолжать верно и преданно служить, или будет ершиссен. Да и жена, поначалу ходившая по деревне, задрав нос, понемногу начала забывать про гонор, все больше сидела дома, общаясь только с женами других полицаев и сплетницей Агашкой.
Еремец зашел было на огонек к деду Ефиму, поговорить за жизнь, но дед охал и кряхтел на печке, ныл, что "усе кости болять, не иначе, як помрёть ускоре". Гущев в зиму замерз спьяну, а Шлепень только огрызался и бурчал себе под нос.
-Иди ты, Еремец, самому тошнее тошного, ты у своёй хате живеш, а у мяне батькова хата уся в разоре.
Шлепень, недавно будучи в Радневе, встретил свою стародавнюю подружку-Милку. Она, жеманничая и хихикая, шла по центральной улице уцепившись за руку якогось приезжего фрица и на Шлепеня, довоенную свою любовь, даже не взглянула - "як яго и нету навовсе. От и верь бабам, посля всяго," - сплюнул тогда Шлепень и пошел, чертыхаясь про себя.
Хотел было, по старой памяти, приударить за Стешкой, куда там... Стешка, не стесняясь в выражениях напомнила, где она яго видала, да ешчё и фриц этот-повар Зоммеровский, постоянно показывал ему кулак, говоря:
-Стьеша ист майн швистер, нихт, не трогат!
И чё перся через всю страну сюда, жил бы да жил в Красноярском крае, и бабенка ласковая имелась, нет, захотелось посчитаться с обидчиками, а где они те обидчики??
Кто удрал, кто на фронте, дотянись вот до них, а вымещать, как Бунчук, злобу на заморенных Родькиных пацанах... противно, да ещё и Ефимовна, которая в бытность его учеником, всегда Шлепеня отличала - хвалила за хорошую память и соображение.
И мрачнел все больше Шлепень-Слепень, понимая, что сам себя загнал в такую... А когда дошла до них весть, что скоро начнут менять их, какую-то часть, у кого нет женок, отправят куда-то на Украину, ближе к Польше, а тех головорезов - сюда (наслышан был Шлепень о массовых расстрелах, проболтался по пьяной лавочке вечно молчавший Шкуро - и фамилия-то подходящая какая! - который и начинал служить у полицаях, как раз у тех мястах), совсем стал неразговорчивым Шлепень. В пьянках участвовал, но мало пил и говорил, больше слушал, мотая, так сказать, себе на ус. И решился про себя, на разговор с Лешим, ждал, ой как ждал он его появления
Карл Краузе тоже ждал Лавра и поговорить, и решить некоторые проблемы.
Леший же не спеша сходил в церквушку, истово перекрестился и помолился у иконы Заступницы земли Русской - Казанской Божией Матери, послушал пение батюшки и, шикнув на мельтешащую у него перед глазами Агашку, пошел на выход.
Теперь уже Агашка крестилась ему вослед.
-От ума отставил, Лешай! - испуганно пробормотала она.
-А нечаго под ноги людям кидаться и усе унюхивать! Защитник твой у Радневе на пятле висить, угомонилася бы тожа! - шумнул дед Ефим.
-А я чаго? - отскочила от него Агашка.
-От и иди у хату! Люди молитвы возносють, а ёна мешаеть усем. Скажи, батюшка, что с Господом надоть у тишине гаворить?
-Истинно так!
Агашка попятилась и незаметно выскочила из церкви.
-От, воздух сразу посвяжее стал!
Леший пошел к Крутовым, Ефимовна уже усадила мальчишек за уроки, а сама суетилась у печки.
-Проходи, гость дорогой и желанный, картоплю вот только запекла, малость осталОся на еду-то. Гриня гаворить - Василь сильно болел?
-Да, ноги промочил, в луже долго стоял, пока эти проезжали, колонная целая, но Господь милостив - вылечили. У меня перед самой войной-то высокие гости охотились, один горлом маялся, кашлял сильно ну и порошки какие-то пару штук принял - все прошло, а пяток мне оставил, вот и пригодились. Я-то лечусь всегда по старинке - баня и стакан настойки - утром встаю как новенький, дитю этого не дашь.