-А может, так оно и есть, смотри, четырежды ранен уже, а все легко, ни разу в тыл не увозили, все в медсанбате залечивали, правда, я раньше уходил. У нас старшина Антипин, сибиряк-таежник, в травах разбирается, постоянно что-то да сушит, поит нас всякими отварами, припарки делает - чисто лесной знахарь, он меня постоянно долечивает. Мы над ним трясемся, никому о его умении не говорим - заберут ведь тогда. Сейчас вот на роту ухожу, командиром, ты пока здесь побудь. Вон, Горбунов, - он кивнул на мелкого, верткого, какого-то вихлючего мужика. - Не смотри, что такой, напоминает приблатненного, он в поиске - незаменим, вон, к Звездочке приставили, если утвердят, будет у нас свой Герой. Меня раненого на себе волок, он чисто Гринька - мелкий, а я, сам видишь - Бог ростом не обидел, уже сознание терял, а он матерится и тащит, вот и побратим теперь мне. Так Горбунов тебя и поднатаскает- азы маскировки и разведки у тебя есть, значит, получится из тебя настоящий разведчик.
Родион задел рукой карман с письмами, там зашуршало:
-Ох ты, у меня же еще одно письмо непрочитанное.
Повертел в руках треугольник:
-Лаврицкий Л.Е. Кто таков? Не знаю??
Панас широко улыбнулся.
-Читай давай, очень даже знакомый тебе товарищ.
"Добрый день Родион Никодимович! Пишет тебе Леший, он же Лаврицкий, не будешь же писать отправителя - таким именем, ещё и не пропустят. Рад, Родя, что ты жив и здоров, и бъешь за нас всех этих фашистов. Василь тебе уже написал, что друг мой первейший пропал, ещё в сорок первом, но не верь, Родя, что его нет в живых, не тот человек, чтобы пропасть. Подозреваю я, что ушел он с нашими, что последними проходили через деревню. А за пацанов не переживай, Родя, они у тебя настоящие мужики. Гринька, правда, неслух, а и хитер, ведь пока не случилась нужда в оружии, молчал, про дедовы схороны. А схоронов было аж три. При всей его любви поболтать, ни разу не проговорился. А их походы в Раднево - мало того, что приносили все сведения от нашего лудильщика, что на базаре сидел -бабам рухлядь чинил, так ещё и оба пострела хорошо научились понимать немчуру, а кто будет обращать внимание на двух мелких, едва плетущихся с узлами на спине. Поначалу их котомки тщательно проверяли, а там один хлам - у рямонт, да и не носили они ничего в них лишнего, зато уж запоминали, особенно Василь - все до мельчайших подробностей. Вот такие у тебя, Родион, сыны! Приезжал секретарь райкома, сказал, что должны прислать медали партизанам, и есть в том списке оба Крутова - Родионовичи. Я их за внуков считаю, так что не преживай, Гринька только учиться никак не хочет - сейчас вон Стешин заместитель, хозяйственный такой пацан, мелковат вот, правда, по росту и стати, одни мослы и нахальство... Да и, поганец, курит много, меня увидит - прячет цигарку, а без меня Марья ругмя ругается. Ты ему пропиши, он твердо 'усей дяревне обешчал, як батька прийдет - ня буду'. Мы, Родя, теперь духом воспряли, стали опять людьми! Самое тяжелое теперь - вас дождаться. А ещё хочу тебе сказать, что все это время ходил в нашу маленькую церкву и молился за батьку - твой Василь. Я не мог без слез смотреть на него немого. По обличью и по росту он чистый ты будет, только глаза у него матери, тут его Варя - из партизан женщина, звала за глаза голубые - Васильком. Вот что я хотел тебе сказать. Добивайте гадов, уцелей, Родион Никодимыч!! Мы все тебя ждем. С низким поклоном к вам, нашим дорогим воинам - дед Леший."
Родион поднял к небу заблестевшие глаза.
-Веришь, Панас, много чего повидал за это время, а сегодня вот на слезы пробивает, я уже боялся поверить, что кто-то жив. Пишу-пишу, а все как в пустоту - оказывается, все три письма в один день они получили.
А в Березовке теперь каждый день ждали ответа батька. И пришло им враз два письма, одно от батьки, а второе от Панаса. И сидели, не дыша, все, и слушали глуховатый голос Василя, читающего оба письма, утирали бабы слезы, а потом ахали и удивлялись, что свела судьба Панаса и Родиона, и сильно смеялись над припиской батькиной в конце письма:
-А тебе, старший мой сын, Григорий, порка будет знатная за курение. Обещаю!!
И сидел смущенный Гринька, и чесал в заросшем затылке:
-От ведь, нажалились!
-А, чаго, - встрепенулась Стеша, - моя Дунюшка тябе перерастеть скоро! Ты жа из-за цигарок и не растешь нисколь, он Василь на полголовы выше. А ты даже меньше Никодимушки ростом.
Гриня подумал:
-Батька вялел, надо... не, совсем уже не получится, но буду поменьше курить, обешчаю усем!
Зима, на удивление, проскочила быстро, может, от того, что не было больше никаких хвашистов, и все, что ни делали сельчане, они делали для себя и для фронта. Бабы вязали носки и варежки с одним пальцем, не углядели Краузе, а может, просто не захотели возиться с непряденой шерстью, что нашлась в подвале в нескольких дырявых мешках. Как обрадовались ей бабы! Они старательно пряли шерсть долгими зимними вечерами, вели бесконечные разговоры, пели грустные песни, потом стали петь более нужные - по радио слышали все новые - военные.
Запоминал и записывал их Василь, потом напевали вместе с Гринькой, им сразу же помогали ребятишки, и слышалось морозными вечерами из чьей-нибудь хаты: "Вставай страна огромная..."
Деды были заняты у лесу. Они вместе с Лешим валили небольшие деревья, которые он поздней осенью отметил зарубками - усыхали они, а на дрова самое то. Зная ответственность и дотошность Лешего, в райкоме полностью ему доверяли. Привезенные жердины тут же распиливали ребятишки постарше, и по очереди, в чью-то хату отвозили на санках ребятишки помладше.
Бабы готовили на всех немудрящую еду, жили и впрямь - коммуной.
Объявились сын и внук деда Егорши. Сын пока так и оставался в Сибири, а внук закончил школу младших лейтенантов и уже воевал - командиром орудия.
Гриньке и Василю, Стеше и Пелагее при всем скоплении народа торжественно вручили медали -'Партизану Отечественной войны второй степени'.
Как важничал Гринька, носил медаль на стареньком дедовом пиджачке, Ефимовна подшила рукава, и Гринька, подпоясавшись солдатским рямнем - подарили тогда первые наши, что пришли у Бярезовку, носил её постоянно. Василь же, наоборот, так и держал её в коробочке.
А посля Нового сорок чатвертага года была у братьев Крутовых огормная радость. Батька их, Родион, прислал два фото, на одном он один, у командирских погонах, с медалями и орденом Славы 3 степени. А на другой они стояли, обнявшись, с Панасом. Как опять рыдали бабы от радости, что видят живыми земляков.
А Гринька с Василем разглядывали батькины награды.
-Якись геройские награды!! - восхищались деды Ефим и Егорша. - Батька ваш икононстас целый имееть. От мядаль так мядаль - "За отвагу". Ай да батька, ай да Родя!!
-Ешче глянь, дед, "За боевые заслуги" и "За оборону Сталинграда"!
Гриньку просветил секретарь насчет ордена Славы. Сказал - самая почетная награда, как Георгиевский крест в царской армии. И не было лучше занятия у пацанов по вечерам, как разглядывать фотограхвии батьки.
Весна выдалась ранняя, бабы радовались дружно взошедшей озими, размечали и прикидывали, где чаго садить, деды отвоевали участок под самосад.
-Вы, сороки, кисеты вона шейтя, будем воинству самосад у кисетах посылать, як вырастеть!
Леший часто наведывался в деревню, Волчок непременно был с ним, все так же истово любил Крутовых и постоянно находился возле них. Сегодня Лавр пошел в Раднево, в райком. Волчок остался с Василем, который нянчился с Дуняшкой и Полюшкиными малыми, помогали ему шустрые погодки, девчонки Лисовы, пока шла пахота и посевная занятий не было. С утра и до позднего вечера все были в поле, земля подсохла, и все спешили приготовить землю для посадки овощей. Иван Никихворович с дедами в МТС смогли наладить старенький трактор, вот он и мотался по колхозным полям, вспахивая самые сложные участки, заросшие за два года всяким чертополохом и будыльями.
Василь заскочил перекусить, Волчок лежал возле спящей у коробе Дуняши, по улице неспешно двигалась старенькая лошадь районного почтальона. Остановилась возле скособоченного дома Пиничей, с телеги кое как слез якой-то мужик в солдатской шинели, Василь, дожевывая на ходу картоху, вглядывался в незнакомого мужчину, который стоял опираясь на палку и покачивался, разглядывая нежилой дом.
-Явно из госпиталя хто? - подумал Василь.
А мужик, как-то очень тяжело опираясь на палку, дохромал до лавочки, оставшейся у двора ещё с тех довоенных пор, и опустился на неё. Василь вышел из двора, начал подходить к солдату.
-Дядь, ты кого ищешь-то, мож... - и не договорил, сзади раздалось необычное для Волчка поскуливание, такое жалостное, Василь резко обернулся и замер...
Волчок - их сильный и умный зверь, никого и ничего не боявшийся, полз на брюхе, и как какой дворовый пес жалобно скулил. У Василя открылся рот, а солдат как-то встрепенулся и, увидев ползущего к нему волка, негромко произнес:
-Узнал, друг мой волчище? Узнал?
Волчище дополз до него и, встав на лапы, принялся лизать солдата, тот крепко-крепко обнял волка и спрятал лицо у него на шее. Василь и подбежавшие малые ребятишки тоже молчали. Волчок, все так же поскуливая, мордой подтолкнул лицо солдата. Тот поднял глаза и увидел мелкую деревенскую ребятню.
-Ребята, кто-нибудь знает Марья Ефимовн... - и тут заорал на всю улицу Василь...
-Пашкаааа, Пашка... Пашенька!! - он бросился к солдату и осторожно обнял его, боясь причинить боль, видел же, что солдат совсем слабый.
-Пашка! - плакал навзрыд Василь, - Пашка! А мы тебя усей деревней... Пашкааа!!
Солдат аккуратно похлопал его по спине:
-Не плачь, вот он я!
-Глань, - позвал Василь шуструю замурзанную девчушку. - Глань, добеги до Стеши, тихонько, чтобы бабы никто не слышал, скажи, что Пашка из госпиталю приехал, пусть она Ефимовну сюда отправить, только громко не говори, а то у Ефимовны сердце не выдержить.
-Цыц, малышня, тут стойте, нельзя Ефимовну расстраивать раньше времени!
Гланька мгновенно сорвалась с места, а Василь все также осторожно присел рядом с Пашкой. Пашка обнял его:
-Совсем большой стал, а Гринька где-же?
-У поле, все пашут, даже уроки пока отменили у школе.