Разговор с мамой.
Я думаю о нем всю ночь, так и не сомкнув глаз. В пять утра встаю, чтобы приготовить завтрак и в итоге сижу на кухне со второй чашкой кофе, мысленно перебирая в голове подходящие слова.
У меня совсем не пуританская семья. Мама даже искреннее радовалась, что мы с Антоном устроили небольшой переполох, хоть потом сказала, что отец «очень громко сопел по этому поводу».
Они искренне рады, что я, наконец, двигаюсь дальше и пытаюсь строить отношения с мужчинами. После семи лет перерыва первым был Саша. И Антон, спустя три месяца после него. Возможно, для чьих-то родителей это неприлично короткий термин, но для моих это хороший знак.
Но переезд — это совсем другое.
И я знаю, что мама никогда на это не согласится.
А если бы узнала, что мы знакомы всего неделю и Антон — бывший парень Сашиной жены, она бы зарубила эту идею на корню. Так что мне предстоит сделать две вещи, каждая из которых будет огромным ударом по моим нервам и внутреннему покою, где пасутся с таким трудом откормленные розовые пони.
Убедительно соврать о том, что мы встречаемся уже долго — и я ему абсолютно доверяю.
И… еще раз соврать, что с появлением Антона мои «проблемы» ушли за горизонт.
Хоть последнее отчасти правда, потому что рядом с ним многие пугающие вещи хотя бы ненадолго, но прекращают существовать.
— Йен? — мать звонит мне как раз, когда я собираюсь спуститься в метро, чтобы поехать к ней.
Она еще ничего не сказала, но я слышу строгую и колючую интонацию всего в трех буквах. И «Йен» она меня называет только когда собирается поговорить о чем-то неприятном и серьезном. Когда я успела провиниться?
— Мам, что-то случилось? Я как раз собиралась к тебе. Сделала панкейки с бананом, думала, поболтаем под липовый чай.
— Хорошо, тогда жду тебя, — сухо говорит она. — И осторожнее переходи дорогу.
Дверь она открывает абсолютно молча, пропускает меня и уходит на кухню, демонстративно игнорируя протянутый пакет с угощениями.
Я иду следом, быстро осматриваю кухню: стол пустой, чашек нет, электрочайник пустой.
— Что случилось? — начинаю первой, потому что от паники уже трясутся колени. Я всегда грудью на амбразуру, чтобы не мучиться.
— Одно слово: ты знала, что он бывший мужчина Сашиной жены?
— Мам…
— Только одно слово, Йен, — строго требует она. — И что он ее преследует? Угрожает испортить жизнь ей и Саше?
Что?!
Я безжалостно комкаю бумажный пакет с панкейками — так торопилась, чтобы не остыли, а все зря — и без жалости выбрасываю его в мусорное ведро. Мне теперь неделю кусок в горло не полезет.
— Ты повторяешь чьи-то глупости, — из последних сил стараясь держать себя в руках, защищаю своего мужчину. — Ты ничего о нем не знаешь. Он совсем не такой.
— А ты знаешь? — Мать пытается не повышать голос, но мы обе взвинчены до предела. Этот разговор рано или поздно все равно перейдет на крик. Скорее рано. — Господи, Йен, я думала, вы давно встречаетесь. Ты сказал мне, что вы уже давно вместе. А вы знакомы сколько?.. Неделю?
— Это не имеет значения.
— Это единственное, что имеет значение! — Она прикладывает к горлу дрожащую ладонь, цепляется за край стола, чтобы не упасть. — Я допускаю, что что-то из тех ужасов, которые рассказала Вика — не правда, потому что Сашина жена не очень-то похожа на жертву тирана. Но… Йен, боже мой, чем ты думаешь?
Значит, Вика.
А Вике, стало быть, рассказала несчастная жертва домашнего насилия.
Тошнота снова бултыхается в желудке, но во мне всего-то пара чашек кофе, так что даже вырвать нечем.
— Йен, ты должна притормозить. Ты знаешь, что… — Мама поджимает губы, выбирая правильные слова, как будто весь набор неправильных не написан у нее на лбу. — Солнышко, — все-таки смягчается она, но это злит еще больше, — ты… нездорова, ты же знаешь.
Я грубо, намеренно грубо отбиваю руку, которой пытается погладить меня по голове.
Плачу. Не знаю, когда начала, но мокрая соль щиплет свежие ранки на губах.
— Мам, я никогда не буду здорова! — ору так, что закладывает уши. — Никогда не буду нормальной! Надо было рожать себе правильную дочь, пока еще была возможность! Новую игрушку взамен испорченной.
Она наотмашь бьет меня по лицу, а я даже не чувствую боли. Только язык прикусываю и жмурюсь, проглатывая как будто ком железной стружки.
— Прекрати, — зло и сухо, сжимая и разжимая ладонь, отметина от которой горячим отпечатком расцвела на моей щеке. — Я защищаю тебя, потому что люблю.
— Ты контролируешь каждый мой шаг! — На этот раз крик возвращается вкусом крови во рту. — Постоянно, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Я вздохнуть не могу, чтобы ты тут же не прибежала с волшебными таблеточками, запаивать деточку до состояния овоща!
— Да! — не выдерживает и взрывается она. — Да, Йен, контролирую! Потому что видела!..
Она запинается, резко тормозит, как стреноженная на всем скаку лошадь.
— Ну, заканчивай, — шепотом, потому что сил уже нет. Голова так сильно кружится, что кухонная мебель заводит вокруг меня хоровод, словно ожившее «Федорино горе».
— Потому что видела то, что не дай бог увидеть никому, — идет до конца она. — И я не готова увидеть это еще раз. Снова.
Мы смотрим друг на друга в полумраке кухни, потому что за окнами сизые тяжелые тучи и дождь стеной. Как будто жизнь только что замерла — и за окном не день и не ночь, а нечто размытое, серое.
— Надо было разрешить мне уйти, — говорю с горечью и обидой. — Надо было просто… меня отпустить.
Мама что-то кричит, но я выбегаю из квартиры и даже не пытаюсь понять логику своих поступков.
Душно. Отчаянно не хватает воздуха.
И жжет в груди, как от сердечного приступа.
Всем было бы лучше, если бы…
Я оступаюсь и падаю с лестницы. Бьюсь головой обо что-то твердое и холодное, и испытываю невероятное облегчение, когда проваливаюсь в свой привычный сырой колодец.
Здесь больно и темно.
Но мне, по крайней мере, знакома и привычна эта боль.