Дерьмо случается.
Эта фраза с идиотского демотиватора торчит в моей башке весь вчерашний вечер, сегодняшнее утро и день.
Я не верю, что люди без причины куда-то пропадают.
Так не бывает.
Разве что они вляпались в крупные долги или засветились в одной из тех бумажек, которые мне порой приходится класть на стол самому высокому начальству. Но Очкарик точно не из тех товарищей, хоть все эти мелкие детали…
В общем, не суть.
Первый раз я набираю ее около шести. Выдается свободная минута и мне просто хочется услышать ее голос и веселую болтовню обо всем и ни о чем.
Она не отвечает.
«Бывает», — мысленно говорю себе и на всякий случай не прячу телефон далеко, абсолютно уверенный, что она перезвонит самое позднее через полчаса.
Но она не перезванивает.
До восьми — ни слуху, ни духу. Я ношусь с жопой в мыле, буквально тупо и нагло стряхиваю с себя важные и неотложные дела, потому что хочу слинять хоть на час пораньше, чтобы забрать Очкарика и заехать в торговый центр за всем, что нужно забросить в холодильник на неделю вперед.
Я снова набираю ее в половине девятого — и снова никакого ответа.
Еще раз — через полчаса. Тишина.
Отправляю пару сообщений: почему молчишь, все ли в порядке, как наши планы?
Сообщения доходят, но она их не читает.
Пробую дозвониться еще несколько раз, хоть чувствую себя тем еще дерьмом. Да что за херня вообще? Что-то случилось — возьми трубку, скажи, я на хрен отстану!
В одиннадцать, когда все коллеги давно расползлись по домам, ухожу с работы. Мелькает шальная мысль заехать к ней, но вовремя вспоминаю, что ей — двадцать шесть, и она — замороченная. Разговор с мамой, видимо, внес необходимое просветление в дебри романтической чуши в голове писательницы. Ну а хули? Девять лет разницы, в клуб не повел, цветы не подарил, сразу напряг готовкой и уборкой.
Сплю я хреново.
Что, блядь, случилось-то?!
Утром еще раз набираю ее номер, и на этот раз «абонент вне зоны действия…»
Дерьмо случается, Антон. Хрен знает, какое в этот раз.
Когда около четырех я вижу на экране незнакомый номер, первая мысль в голове — это Очкарик. Судя по тому, что мне так и не пришло уведомление, что она мелькнула в сети, ее телефон до сих пор выключен. Потеряла? Украли?
Что случилось что-то серьезное, я понимаю еще до того, как она заканчивает проговаривать мое имя. Голос у нее на надрыве, как будто ревет и прячет слезы в подушку. Когда не отвечает на элементарный вопрос, но часто-часто всхлипывает, понимаю, что вот так, по телефону, дела не будет.
И даже не удивляюсь, что она не дома и не у родителей, а в медицинском центре.
Я не пытаюсь подготовиться к встрече. Без причины люди не оказываются в больнице полностью отрезанные от внешнего мира.
Но все равно, когда медсестра проводит меня в палату и снова говорит, что у пациентки сотрясение мозга и она сидит на транквилизаторах, я оказываюсь не готов к увиденному.
Очкарик сидит на кровати, буквально, как огромная запятая цвета кофе. Не в одном из тех прикольных комбинезонов, в которых мягкая, смешная и домашняя, а в одежде, которая ей ни хрена не идет. Держит себя за колени и тихонько, как те ненормальные в фильмах про психов, шатается право-влево, изображая маятник.
Волосы завязаны в лохматый пучок на макушке, на тыльной стороне правой ладони длинная свежая царапина.
А когда поднимает голову на звук, я мысленно громко матерюсь.
У нее же эта вечная болезненная бледность, так что красный отпечаток на щеке горит, как будто ожог. И искусанные в кровь губы, которые малышка уже знакомым мне жестом прикрывает ладонью с двумя пластырями на костяшках пальцев.
Но «убивает» не это.
«Убивают» ее опухшие заплаканные глаза.
Блядь, да что случилось-то?! Целая трагедия из-за удара головой? Она что — решила повесить шторы и кубарем скатилась со стремянки?
Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга, а потом Очкарика начинает трястись.
И я, здоровый циничный мудак, даже не очень понимаю, как оказываюсь рядом, как она вдруг оказывается на мне: обнимает за шею и тихонько отчаянно скулит в воротник свитера.
Я не умею утешать, не умею вытирать слезы и находить правильные слова. Я умею решать проблемы, а не разводить сопли и корчить жилетку.
Но на голых инстинктах обнимаю свою писательницу, потому что с ней творится какой-то полный пиздец.
— Не уходи, пожалуйста! — Это так громко и отчаянно, как будто я вдруг встал, сказал херню в духе «Был рад тебя повидать» и сваливаю. — Я… дышать не могу. Без тебя.
В моей жизни были женщины, которые говорили всякую романтическую хрень: что любят меня, хотят от меня детей, хотят засыпать со мной рядом. Да много всего, что я, по причине природной толстокожести, всегда пропускал мимо ушей. Вот так если подумать — а любил ли я кого-то, чтобы какая-то романтическая хрень цепанула за самое нутро?
Нет.
Но то, что говорит Очкарик — это нифига не романтическая чушь счастливой женщины. В основном из-за того, как она это говорит, как у нее зуб на зуб не попадает от страха, как она изо всех сил скребет ногтями по моему свитеру.
С ней точно много заморочек, и пока я глажу ее по волосам, в собственной голове малодушно зреет мысль: на хрен мне все это надо? Легко не будет — это я понял и принял еще когда предложил ей перебраться с вещами. Но тогда я не видел ее вот такой — маленькой, сломанной и зависимой от человека, на которого я бы и сам не всегда согласился положиться. Не потому, что могу обмануть и предать — хотя, конечно, могу и делаю, но это все плоскость работы и с личным не пересекается — а потому что она, скорее всего, смотрит на меня через розовые очки. И не видит, какой я в сущности черствый хер.
— Прости, что я это сказала, — всхлипывая, извиняется Йени и пытается освободиться. Видимо, пауза моего молчания уже разродилась в ее чудной голове новым выводком тараканов. — Я… на таких лекарствах, что не очень понимаю, что несу. Не думай… В общем, ничего такого, я почти адекватна.
Снова она защищается, снова лезет в свою раковину, закрывается у меня на глазах. Только что была перепуганная, до чертиков странная, но живая и настоящая, и вот — снова какие-то натужные реакции, попытка выдать себя за правильную и безопасную. Она слишком умная, чтобы не понимать, как на самом деле пугающе прозвучало ее признание.
— Снова за меня решаешь? — стараясь не повышать голос, переспрашиваю я. Чтобы напомнить наш уговор — не отбирать у меня право распоряжаться своими яйцами. — Уверена, что знаешь, что у меня в голове и что я думаю?
Она шмыгает носом и с облечением вздыхает, когда снова притягиваю ее к себе.
С ее тараканами будет много возни.
Но с ней рядом мне хорошо. И есть большое подозрение, что хорошо именно из-за них, потому что вся она — очень странная экосистема, симбиоз минуса на минус, который в итоге превратился в плюс. Была бы она такой забавной и милой, если бы ее насекомые не тормозили реакции, которые в женщинах ее возраста обычно задавлены и похоронены под плинтусом? Я не узнаю ответ на этот вопрос, но опыт общения с самыми разными женщинами подсказывает, что нет — не была бы.
А раз так, то хули я тут корчу целку?
— Малыш, что случилось-то? Рассказать можешь? Кто обидел?
Я нечасто это говорю и сейчас не буду делать исключение, но если она скажет, что к ее состоянию приложил руку бывший или тот хер печального образа, то, пожалуй, устрою тому и другому сладкую жизнь. Благо, знаю, как, и всегда могу договориться не только с соответствующими органами, но и с совестью.
— Немного повздорила с мамой, — после небольшого раздумья говорит Очкарик. — Мы любим друг друга, но иногда стучимся лбами, доказывая, чья правда — правдивее.
— По причине?.. — подсказываю направление ответа, который хочу услышать.
Она не хочет отвечать: прячет лицо у меня на плече, обнимает тонкими дрожащими руками и тянет время. Не тороплю ее, чтобы не растревожить хрупкое душевное равновесие. Трястись перестала — и то хорошо.
— Я сказала, что мы с тобой встречаемся… уже какое-то время, — наконец, признается Йени. — Что начали встречаться до свадьбы. Не специально. Так получилось.
— Я помню — строгая мама и отец в погонах, — перевожу разговор в плоскость шутки.
Прекрасно помню, как у нее разрывался телефон. И помню, как ее мама разглядывала меня на застолье — словно примеряла на меня роль зятя и будущего отца своих внуков. Не удивительно, что с такой родительской опекой Очкарику пришлось приукрасить. Назовем это так. Вранье — это когда серьезно и с умышленной корыстной выгодой. А она просто… выдумала. Писательница же.
— И… — Она снова начинает заикаться, но берет себя в руки и на этот раз уже без моей помощи. — Я сказала, что мы познакомились на свадьбе. И ей это не понравилось.
— «Мы» случились слишком быстро?
— Вроде того, — натянуто улыбается писательница.
Мне ее родители не показались такими поборниками морали, особенно после того, как Очкарик сама рассказывала об утренних подколках мамы в адрес нашего ночного «душа». Но у меня слишком мало исходных данных, чтобы не доверять ее словам.
— И теперь малышку не отпускают жить к циничному мужику?
Если она скажет «нет», я ведь расстроюсь.
Блядь, а ведь реально расстроюсь. Даже разозлюсь. Ругаться точно буду.
Потому что успел настроиться на мысль, что дома меня будут встречать виляющим от счастья хвостиком, улыбкой и веснушками, и, хвастливо задрав нос, рассказывать, что сделала за день, к чему приложила свой женский взгляд и руки.
— Я… Я… — Она выдыхает, собирается с силами и выдает: — Я не собираюсь спрашивать их разрешения. И если ты не раздумал… Забери меня отсюда, мой мужчина в погонах. Забери себе.
Не хотелось бы начинать отношения конфликтом с родителями, но взгляд Очкарика многозначительно говорит, что либо мы сделаем это вот так, молча и по-своему, либо хрен мне, а не Счастливый хвостик и комфортные вечера с замороченной писательницей.
— Тебе здесь долго лежать?
— Я могу и в окно, — заявляет она с самым серьезным видом.
— У тебя сотрясение, блядь, какое окно?! — охреневаю я, ни на секунду не сомневаясь, что так и сделает.
— Не кричи на меня, — тихо просит Очкарик, прижимаясь щекой к моей щеке. — Мне страшно, когда кричат.
— Прости, малыш, издержки общения с дурами. — Когда не прав — у меня не отсохнет язык это признать. — Но в окно ты не полезешь.
— Антон, иначе меня тебе не отдадут. И я совсем не драматизирую.
Значит, не так уж я не прав, предполагая, что она снова что-то недоговаривает.
— Рядом с тобой и без запаха лекарств мне точно будет лучше, чем в этом изоляторе.
Все же в ней есть стержень. Вот как сейчас — прорезалось и упрямство, и крепкие нотки, и желание переть до конца. Видимо, не один я представил, что вдвоем нам будет пизже, чем каждому в своем углу.
— Хорошо, малыш, придется тебя украсить.
Йени счастливо сияет.
Даже когда я дарил своим бывшим дорогие подарки, они не выглядели такими довольными, как эта, не получив ровным счетом ничего.