Конечно, в окно мы не лезем и даже не сбегаем украдкими перебежками, как в комедийном шпионском боевике.
Я просто иду к врачу и говорю, что собираюсь забрать пациентку Воскресенскую, потому что в состоянии за ней присматривать. Он сперва делает вид, что вообще меня не слышит и не видит, так что приходится «засветить» должность и намекнуть на то, что в нашем государстве частные клиники попадают под финансовый мониторинг и прочую херню, которая твориться у них «за кадром». Не люблю так делать, но раз уж решился, то идти буду напролом и до конца. Тем более, Очкарик в трезвом уме и здравой памяти, и может написать заявление об отказе от дальнейшей госпитализации. Оказалось, даже в частных клиниках эта фигня работает, потому что никакие деньги на лечение не могут удерживать человека силой.
Когда она, довольная, в тапках и пижаме ютится на соседнем сиденье, я понимаю, что оно того стоило.
— Что ты ему сказал? — спрашивает шепотом, как будто собирается выпытать у меня секрет.
— Что ты моя невеста и что во мне бурлит кровь моих предков-горцев, — тоже шепотом подыгрываю я.
Пусть у нее будет эта «правда», тем более, что в ответ Очкарик опять прикрывает рот рукой и громко удивленно икает.
По дороге домой она засыпает, а я проворачиваю в голове план действий.
Кто-то должен присматривать за ней хотя бы днем, пока меня не будет рядом.
А моя мама — хирург, пусть и на пенсии.
Хороший повод их познакомить. Уверен, на этот раз мать скажет: «Антон, наконец-то ты нашел хорошую девочку, не просри теперь ее».
— Ты меня на руках понесешь? — удивленно, как будто с ней такое впервые, спрашивает Очкарик, когда я беру ее на руки, чтобы отнести из машины в дом. После дождя грязь и лужи, еще не хватало, чтобы она промочила ноги в своих этих тапках от пыли.
— Ага, — подмигиваю ей, — и через порог брошу, так что советую подготовиться и сгруппироваться.
Тупая американщина, но если Йени так счастливо жмурится — не по хер ли?
На самом деле на руках отношу ее на второй этаж, в кровать, укладываю под одеяло и обещаю наказать, если без моего разрешения начнет бродить дальше туалета.
— Малыш, нужно забрать твои вещи. Есть мысли как это сделать?
— Ключи остались в сумке, а сумка у родителей. — Она сосредоточенно хмурится, потом на секунду «светлеет» и снова хмурится. — И телефон тоже, наверное, остался там.
— Значит, придется встретиться с папой.
— Нам придется встретиться с папой, — пытается переиграть по-своему.
— Госпожа писательница, еще раз — меня достало, что ты снова пытаешься прятать меня за свою юбку. Я — мужик, я тебя забрал. До тех пор, пока ты в моем доме — ты моя ответственность, а я — твоя. В следующий раз, Йен, буду ругаться матом, извини.
Она натягивает одеяло до самого кончика носа, снова икает и говорит по слогам:
— Я — твоя.
— Женщина, надеюсь, ты услышала не только это.
— Зря надеешься, — хихикает она.
Присаживаюсь на край кровати, наклоняюсь над ней и нарочно тяну время, выжидаю, пока опустит одеяло и смешно потянет губы для поцелуя.
— В отношениях, малыш, кто-то должен быть ебанутым, чтобы «задавать ритм» и гармонию, — говорю я, наслаждаясь ее очередным приступом смущения. — И я даже знаю, кто это в нашей паре.
«Я!» — выразительно, одними губами, произносит она.
Когда через полчаса приезжает мать, Очкарик уже крепко спит.
Мать снимает пальто, молча берет у меня чашку с чаем и так же молча ждет, когда я продолжу свой короткий телефонный монолог: «Мам, у меня дома моя женщина с сотрясением, все не очень страшно, но за ней нужно присматривать, так что жду».
У меня хорошие отношения с родителями. Точнее, обычные. Как, наверное, у каждого второго в нашей стране. Отца в своем детстве я почти не помню: он много работал и часто не бывал дома, так что мать, как могла, заменяла обоих. Ставила на ноги, учила каким-то обычным жизненным вещам, пыталась вкладывать в голову житейскую мудрость.
Когда мне исполнилось двадцать, и я активно получал свое первое высшее, отец вдруг появился на горизонте. Нет, не лез с чувством вины за то, что бесцельно пропустил детство единственного сына, а потому что увидел — материнское воспитание дало о себе знать. И тогда в мою жизнь вошли три теперь уже постоянных спутника: цинизм, язвительность и сарказм. И жизнь как-то сразу стала проще, понятнее и спокойнее.
Но мать так и осталась подругой. В хорошем смысле этого слова. Тем человеком, с которым могу даже бухой в доску поговорить обо всем и вместо упреков услышать рациональное замечание, что когда в нашей стране такие цены на трансплантацию органов, надо бережнее обращаться с печенью.
Но больше всего я ценю ее даже не за умение трезво постебать редкие приступы моих слабостей, а абсолютное невмешательство в личную жизнь. С кем я живу, с кем сплю, что у меня за женщины — она одинаково вежлива со всеми. И советы дает только когда сам их прошу.
В двух словах рассказываю об Очкарике: где познакомились, кто она, как проводили время и почему сейчас она спит в моей кровати после падения с лестницы.
— Ты знаешь ее десять дней, но забрал к себе? — Мать просто уточняет, правильно ли поняла.
— Типа того. — Почему-то только сейчас дошло, как наши с Йени реактивные отношения выглядят со стороны. Хотя, не по хер ли? Если бы меня волновало мнение окружающих, я бы никогда не «забил» тридцать процентов своего тела.
— И какие планы?
— Ма, слушай, ну какие могут быть планы? Поживем-увидим. Все, — гремлю ключами от машины, — присматривай за ней, а я поехал дергать тигра за усы.
Еще одна нестыковка: родители Очкарика тоже живут не на отшибе, а в старинном доме прямо посреди Смольного парка. Насколько я знаю, в таких вот «памятниках архитектуры» квартиры реставрируют с нуля и потом продаются за большие деньги.
Ладно, пора свыкнуться с мыслью, что малышка не так проста, как хочет казаться, но спрашивать ее об этом не буду. Мне глубоко по фигу, даже если ее семья окажется олигархами первой руки. Может, я и живу в своей деревеньке, но зарабатываю достаточно, чтобы хватало на хорошую сытую жизнь.
Перед тем, как зайти, еще раз прокручиваю в голове предстоящий разговор, пытаюсь предугадать несколько вариантов развития событий и готовлюсь выруливать из каждой. Главное, чтобы у меня дверь перед носом не захлопнули.
После звонка дверь долго не открывают, но, когда замки, наконец, щелкают, по ту сторону стоит хмурый и явно очень раздраженный отец Очкарика. Он знает, что я должен приехать — перед тем, как уснуть, моя писательница все же набралась смелости позвонить. Понятия не имею, о чем они успели поговорить меньше, чем за тридцать секунд, но малышка отдала мне телефон со словами «Он тебя ждет», свернулась клубком и почти сразу уснула.
— Здравствуйте, Владимир Юрьевич, — здороваюсь я, намеренно отступая подальше от порога. Входить внутрь не хочется. — Могу я забрать вещи Йени?
Он молча и долго смотрит на меня. Не рычит, не угрожает. Просто смотрит мне между бровей, и этот взгляд ощущается как прямая наводка двухстволки. Не самые приятные ощущения в моей жизни, но я знал, на что шел.
Подполковник выходит, достает из кармана пиджака сигареты, зажигалку. Закуривает, скупо предлагает мне, но я отказываюсь — травить себя никотином в мои планы точно не входит. Если уж так херово, лучше накатить и завалиться спать до просветления.
— Кто с ней, если ты тут? — спрашивает, опираясь на перила и глядя куда-то перед собой.
— Моя мать. Йени под присмотром, не переживайте.
— Поздно просить не переживать, — дымит подполковник. — Что у вас за хуйня такая скороспелая, Антон? Она маленькая и глупая, но ты-то вроде мужик серьезный, понимать должен.
Это не упреки, скорее констатация фактов.
— Я поступил так, как считал нужным, — отвечаю я, не испытывая ни малейших угрызений совести.
Он все-таки смотрит на меня, но о чем думает — хрен разберешь за этими клубами дыма.
— Ты понимаешь, что она — особенная? — Отцовская любовь не дает сказать «странная» или «придурковатая». Это хорошо слышно по интонации. — Что не девочка на раз?
— Я забрал ее в свой дом не для разового перепихона.
И еще один взгляд, но на этот раз как будто даже с одобрением.
Полковник заканчивает курить, заходит в квартиру и возвращается уже с двумя небольшими спортивными сумками и телефоном. Вручает вещи молча. И когда я забрасываю одну сумку на плечо, говорит:
— Береги ее, Антон. Ничего не говорю потому что повода нет. Надеюсь и не дашь. Обидишь мою дочку — тогда и разговор будет другой.
Могу сказать, что не обижу, что не совсем уж тупой долбоеб и понимаю, во что лезу по собственной воле, но двум взрослым мужикам все эти слова на хуй не нужны.
Как и пустые обещания.