Когда возвращаюсь домой — и Очкарик выбегает встречать, губы сами растягиваются в улыбку. Она так искренне улыбается, хоть ее явно немного штормит, и по-хорошему нужно бы отчитать, что ослушалась и выбралась из кровати, но так сияет, что язык не поворачивается прямо сейчас обломать эту радость.
— Как прошло с папой? — осторожно спрашивает она, притормаживая около меня, потому что из кухни как раз выходит моя мать.
— Все хорошо, видишь — руки ноги на месте, лишних дырок во мне не появилось.
Мать качает головой и снова уходит, и на этот раз малышка все-таки подбирается поближе, глядя на меня с немым вопросом.
С ней точно не все в порядке, но, может, дело не во всей той херне, которую несла моя бывшая? Она не говорит сама с собой, не ходит на голове, и я даже ни разу не видел, чтобы ковырялась в носу или грызла ногти. Немного инфантильна для своего возраста, но это может быть последствиями отсутствия опыта. Сколько мужчин у нее было? Что-то сомневаюсь, что много. А что лечилась… Да у нас в стране в принципе здоровых нет. Невозможно быть в порядке с головой, когда каждый выпуск новостей похож на трейлер фильма ужасов.
На самом деле, грызет другое. Даже не грызет, а, скорее, заставляет чувствовать себя лягушкой под микроскопом. Йен не должна была в первое же свидание вывалить, кто ее отец, сколько у нее денег и на каких счетах. Но врать про съемную квартиру… Хотела проверить, свяжусь ли с ней, если она «как все»? Да мало ли я видел этих олигархов, чтобы бегать за сомнительной выгодой стать приживалой в богемной семье?
— Твои вещи и лекарства, — протягиваю то и другое. — Переодевайся и беги вниз. Я кексы привез.
— Те самые? — Зеленые глазища, покрасневшие и потускневшие от слез, внезапно вспыхивают.
— Вот уж не уверен, вдруг, мне память отбило.
Приятно, когда на кусок шоколадного бисквита в глазури реагируют так, вроде приволок обломок луны.
Мы ужинаем втроем. Получается спонтанно и по-домашнему. Болтаем обо всякой ерунде, смеемся, мама рассказывает, каким я был в детстве, малышка смеется и даже прекращает закрывать рот рукой, когда смущается.
Мама наотрез отказывается, чтобы я отвез ее домой, так что провожу ее до такси, по дроге слушая наблюдения.
— Антон, будь с ней аккуратнее. Такая… чудная она. — Чмокает меня в щеку, гладит по плечу и с теплой улыбкой добавляет. — И очень славная. Не просри.
Очкарика застаю за загрузкой тарелок в посудомоечную машину. Замечает меня и быстро поправляет волосы, потому что ее вездесущая заколка снова уползла куда-то на строну.
Да, чудная. Да, «с приветом». Да, с инфантильными реакциями, но при этом в чем-то очень уж взрослая. Как будто ученые сшили старушку и школьницу, и то, что проклюнулось из Франкенштейна, запихнули в эту белокурую голову.
Зато Наташка абсолютно понятная, прямая и предсказуемая. Не стеснялась, когда я озвучивал вещи, которые хотел бы сделать с ней в постели.
Только хорошо мне с этой, замороченной.
— Наши бывшие расходятся, — говорю я, когда Йени включает программу и поворачивается ко мне.
— Что? — Морщит лоб. — Откуда ты знаешь?
В двух словах, не вдаваясь в подробности, рассказываю о Наташкином звонке, о том, что снял для нее квартиру. Об остальном умалчиваю. Не надо валить на Очкарика с ее сотрясением гору инфы, которую она может трансформировать черт знает во что.
— Подумал, что ты должна знать, что я с ней виделся. Не по своей воле. Так получилось. И хуев натолкать ей не смог. Надо еще прокачать мудачество.
Очкарик долго молчит. Стоит в паре шагов от меня с опущенными руками и колченогими попытками спрятаться за «ниочемной» улыбкой. Потом сдается, подходит и несмело, кончиками пальцев, притрагивается к моей ладони.
— Спасибо, что сказал, Антон. Ты поступил как настоящий мужчина. Я… — Заикается, мотает головой, как будто тут есть целый театр зрителей, перед которыми ей совестно за испорченную роль. — Я очень тобой горжусь.
Я пячусь, опираюсь на край стола и притягиваю ее к себе, сжимаю ногами узкие бедра.
Запускаю пальцы в растрепанные волосы, склоняюсь к губам, которые малышка раскрывает с жадностью и голодом.
— С поцелуями у нас сложилось, — еле слышно повторяет она. — Хочу их много, много, много…
Провожу языком по ее губам, усмехаюсь, когда она неловко, но с рвением прилежной ученицы ловит его ртом и посасывает.
— Малыш, как ты себя чувствуешь? — Пусть скажет что-то обнадеживающее.
— Чувствую себя достаточно здоровой для… всего. — Все же краснеет, смущается от собственной смелости.
Я целую ее глубоко, цепляюсь языком за язык.
У нее сбивается дыхание.
Ладонью вниз, по животу, который Очкарик втягивает от малейшего прикосновения.
Ниже, до пупка, по лобку.
Между ног, надавливая пальцами на спрятанный за парой слоев ткани клитор.
Она вытягивается, приподнимается на носочки и выдыхает с коротким стоном.
Все, на хер все и всех, пора посмотреть, как она будет кончать от других «поцелуев».
И я даже не хочу ничего в ответ. Лишь бы покричала. Громче, чем в душе.
Massive Attack — Teardrop
Я чувствую, что она напряжена. Натянута под одеждой и остро реагирует на каждое прикосновение, хоть очень искренне и старательно храбрится. Спешить с ней точно нельзя, потому что Очкарик до сих пор сторонится любого вторжения в личное пространство, а то, что я собираюсь с ней сделать — очень личное и интимное для многих женщин. Не каждая раскрепощенная готова раздвинуть ноги и подпустить мужчину настолько близко, а здесь целая куча комплексов и железобетонная уверенность, что с ней не все в порядке.
Вот, у нас просто затянулась пауза, а малышка смотрит на меня с такой паникой, будто я сказал, что мне хватит этого поцелуя и побежал дрочить на развратное порно.
— Все… хорошо? — Эта ее личная стоп-фраза, уже успел выучить: прячется за нее, когда боится, что что-то идет не так, как в ее голове, в фантазиях, где она сама себе придумала «идеальный секс».
Наверное, все-таки нужно задать это вопрос. Может и не ко времени, но я должен понимать, куда мы собираемся пойти, и хочу, чтобы она тоже это понимала. Будет хуево, если испугается и сбежит из постели. Будет очень-очень хуево для нас обоих.
Я продолжаю держать руку у нее между ног: не глажу и не беспокою, просто обозначаю территорию, на которую собираюсь зайти… ну, почти прямо сейчас. Второй рукой убираю выпавшие из заколки волосы Очкарику за ухо, осторожно ее целую и спрашиваю:
— Малыш, тебя когда-то лизали между ног?
Она распахивает глаза и краснеет быстрее скорости света. Пытается отодвинуться, но я держу ее рукой и ногами. Ни единого шанса ее стыду, ни единого миллиметра между нами. Это не страх сейчас — Йени паникует, что я собираюсь пойти дальше, и все наше романтичное и ванильное разобьется об ее фригидность.
Уебать бы тому придурку, который внушил ей эту херню.
— Нет… — неуверенно, как будто признается, что у нее заразная болезнь, отвечает Очкарик. И вдруг ее рвет, как дамбу: — У меня очень мало опыта. Совсем нет. Я плохая скучная любовница, я не умею делать минет, у меня… очень большие проблемы с проникновением, потому что мне все время очень больно! Я… Со мной скучно в кровати, Антон. Ты… если…
Притягиваю ее за шею, снова целую, проникаю в рот языком и глушу все попытки сопротивляться. Вышвыриваю из ее головы хрень, которая не имеет ничего общего с действительностью. Женщина, которая была со мной в душе, не может быть фригидной и скучной. Просто ей не повезло с мужиками. Конкретно сейчас я бы даже поспорил, что их было-то всего несколько, возможно, не больше двух. А раз Наташка меня «посвятила» в ее проблемы, то бывший был тем еще хуйлом с вялым членом.
Она так пылко отвечает на поцелуи, немного неумело, но даже перехватывает на себя инициативу, что позволяю побыть ее игрушкой: расслабляю губы, закрываю глаза, пока Очкарик прикусывает меня, лижет языком и дышит на влажную кожу губ. Перебирается в уголок рта, кусает там — немного больно, но приятно. И еще ниже, по щеке, до края челюсти, оставляя влажный след.
За затылок прижимаю к себе: крепко, до ее жадного укуса где-то за ухом, до стона мне под кожу, когда снова надавливаю пальцами ей между ног. Через одежду — сильно и немного грубо, чтобы почувствовала. Снова потянулась на носочки, дернулась, переступая с ноги на ноги.
Притягиваю ее голову к себе, заставляю выставить кончик языка и провожу по нему своим.
Мы не целуемся — просто лижем друг друга, пробуем на вкус.
— Так хорошо? — спрашиваю, когда она издает странный долгий вздох.
— Да, — едва слышно в ответ, в мой рот.
— Я хочу лизать тебя между ног, малыш. — Не умею говорить и не люблю, но ей нужно «увидеть», что будет. Увидеть это моими глазами — и захотеть. Чтобы желание потрахаться стало сильнее стыда. — Хочу раздеть тебя, посадить на свой язык и вылизать всю. Хочу губами твой клитор. Хочу чтобы текла мне в рот.
Ничего романтичного, малыш, только грубое мужское желание.
— Хочешь этого? — Нахожу пальцами молнию ее домашнего комбинезона, тяну до упора вниз.
Очкарик дрожит, но сама освобождает плечо.
Я помогаю со вторым. Ткань со смешным принтом из овечек плывет по ее узким птичьим плечам, опускается до локтей.
Малышка вытряхивает руки — нервно, кусая губы, вздрагивая от любого моего движения.
Комбинезон сползает до талии, по бедрам, падает на пол.
Под ним топ на широких бретелях, и возбужденная грудь натянула ткань.
Прикусываю сосок, нарочно мочу слюной, чтобы на темно-розовой ткани осталось влажное пятно. Йени что-то бормочет мне в макушку, скребет ногтями плечи, и я помогаю снять с себя свитер. Футболка и джинсы — моя броня. Сегодня хрен она меня вытащит из этого, потерплю до нашего полноценного секса и кончу в нее.
— Хочу, — наконец, отвечает Очкарик. У нее ошалелый взгляд, в нем хочется заблудиться.
И пока я подбираю подходящий ответ, сама снимает топ.
Грудь у нее отличная. Я сжимаю ладонями, потираю соски большими пальцами, наслаждаясь рваными стонами в ответ. Когда-нибудь хочу потереться об них членом, кончить и смотреть, как она соберет все пальцами и оближет, с похотью глядя мне в глаза.
Я беру ее за руку и тяну в комнату, к лестнице, совершенно не уверенный, что на этот раз мы все-таки доберемся до кровати.