подозвал его к себе для какого-то разговора. Когда мой приятель вернулся на торговый этаж, то, как он потом вспоминал, «японцы как один уставились на меня, как если бы я побывал на
аудиенции у самого Господа Бога и он назначил меня святым».
В Лондоне, натурально, к Гутфренду отнеслись как к любому другому нелепому
американскому туристу. Если бы еще одеть его в шорты, майку с безумным текстом и повесить
на шею фотоаппарат, впечатление было бы полным. Над ним посмеивались, и это отношение
особенно усилилось, когда фирма начала разваливаться.
- Чего это он к нам пожаловал? - спрашивал один европеец у другого.
- Должно быть, по дороге в Париж за покупками, - был неизменный ответ.
Обычно следующий вопрос был: «А Сьюзен с ним?» (Всякий раз, как он направлялся в
Париж, Сьюзен его сопровождала.)
Короче говоря, европейцы, бесспорно, оказались менее подверженными обаянию власти, чем японцы и американцы. Эти вольномыслящие были в среднем на 10-15 лет старше меня и
уже имели немалый опыт работы на финансовых рынках. Их меньше интересовали
прибывающие из Америки новейшие финансовые инструменты, чем установление прочных
отношений с клиентами. Существует подвид европейцев - англичане, которым блестящая
техника финансовых операций дается с природной легкостью. На еврорынках их называют
кидалами. Как ни странно, в нашей конторе кидал не было. Наши европейцы, а в особенности
англичане, представляли собой утонченный продукт хороших школ. Они не были одержимы
своей работой, и создавалось впечатление, что она их не слишком заботила. И сама идея, что
человек должен стоять на страже интересов корпорации, особенно американской, казалась им
смехотворной нелепостью.
У европейцев была репутация, быть может преувеличенная, что они поздно встают, подолгу собираются, любят выпить за ланчем и к концу рабочего дня уже нетвердо держатся на
ногах. Источником такого представления был, как всегда, 41-й этаж. Один нью-йоркский маклер
отзывался о них так: «пронырливые инвестиционные банкиры из Цирка Монти Пайтонс».
Красочное и бурное столкновение между европейцами и импортированными из США
менеджерами поднимало густые тучи пыли, прячась в которых гек мог сохранить некоторую
независимость.
Между декабрем 1985 года, когда я только появился в лондонском отделении Salomon Brothers, и февралем 1988 года, когда я его покинул, многое изменилось. Численность персонала
выросла от 150 до 900 человек. Люди с 41-го этажа в Нью-Йорке, мечтавшие о превращении
Salomon Brothers в глобальный инвестиционный банк, закачали в наши операции десятки
миллионов долларов.
Джон Гутфренд и Том Штраус, которые курировали международные операции, разделяли
традиционную веру Уолл-стрит, что в один прекрасный день в мире останутся несколько
действительно глобальных инвестиционных банков, а проигравшие разойдутся по домам - играть
в песочнице. Эти несколько глобальных банков сформируют олигополию, которая сможет
поднять цену на услуги по привлечению капитала, что и обеспечит им вечное процветание.
Среди первых кандидатов в этот глобальный клуб постоянно называли японский
инвестиционный банк Nomura, американский коммерческий банк Citicorp и американские
инвестиционные банки First Boston, Goldman Sachs и Salomon Brothers. А европейские банки?
Боюсь, мы даже не знали их названий.
Токио был бесспорным местом для нашей быстрой экспансии, потому что значительное
положительное сальдо торгового баланса закачивало в страну массу долларов, которые нужно
было или продавать, или инвестировать. Японцы были арабами 1980-х годов. Но поскольку
американские фирмы никто особо не приглашал в высшие финансовые круги Японии, а
тамошнее финансовое регулирование было крайне запутанным и сложным, японские
представительства уолл-стритовских фирм были небольшими и пробными.
При этом разворачиванию операций в Европе вроде бы ничто не мешало. Финансовое
регулирование было необременительным. А в культурном отношении Европа казалась
уроженцам Нью-Йорка более близкой, чем Япония. Когда малый из Бруклина высаживался в
лондонском аэропорте Хитроу, его окружала английская речь. Когда он приходил в ресторан