- Значит, вы меня понимаете. И все понимаете.
- Нет, не понимаю, - она подняла голову и теперь смотрела прямо на гостью. – Чего вы хотите?
Валентина Павловна сузила глаза и подошла к ней поближе. Ее голос сейчас стал таким тихим, будто она боялась, что кто-то услышит. И вместе с тем останавливаться не собиралась.
- Я хочу, чтобы вы ушли отсюда. И больше не появлялись, - проговорила она, четко выговаривая каждый звук.
Алиса отпрянула от нее, испытывая навалившуюся тяжесть внешнего. На нее давило многое: требовательность Валентины Павловны, ее умудренность, статус, стильность облика. Даже запах. Дорогой, изысканный. В доме Алисы таких ароматов не бывало. Из последних сил она сдерживала дрожь в голосе.
- Это дом Ильи. Ему решать, быть ли мне здесь.
- Ошибаетесь, Алиса. Это и вам решать тоже. Иначе я не говорила бы с вами.
- Вы говорите со мной, потому что Илья вас не слушает, - выдохнула Алиса.
- Вы два упрямых ребенка. Я одного не пойму, как ваши собственные родители допустили, что вы ушли из дома.
Алиса промолчала. Рассказывать Валентине Павловне о том, как каждый разговор с мамой сводится к неуверенному «у вас точно все хорошо?», определенно не стоило.
- Подумайте, Алиса, - снова заговорила Макарова. – Вам нужно очень хорошо подумать, как жить. Обещайте мне хотя бы это. Я не требую, а прошу.
Ответом ей стал резкий кивок головы. Больше Валентина Павловна уже ничего не сказала. Молча посмотрела на стену. Сейчас во всем ее облике сквозила открытая, хоть и не высказанная, неприязнь. Но в целом она держалась. Потом ушла. Также не произнеся ни слова, даже не попрощалась – будто батарейка в ней сдохла. Когда Алиса осталась одна, вокруг нее по-прежнему витал дорогой аромат, даже названия которого она не знала и вряд ли могла бы узнать.
Безымянный запах преследовал ее и побуждал к несвойственным поступкам. Как только закрылась дверь за Валентиной Павловной, Алиса с отчаянным усердием начала смывать со стены собор. Все больше цепляя абрисы домов, размазывая мостовые, равнодушно наблюдая стекающие на паркет грязно-серые потоки.
Эти потоки полутора часами позднее обнаружил Илья.
Входил в квартиру, когда в окнах домов давно горел свет. В его – не горел. Было темно. Хотя Алиса могла уже приехать.
А войдя, увидел Алькины сапоги. Они сиротливо стояли посреди прихожей. Видимо, собиралась их мыть, потому в шкаф не убрала. Но никаких признаков того, что она дома, не было.
- Алька! – озадаченно крикнул Илья в глубину квартиры, никто не отозвался и он повторил: – Алька, ты где?
Как был, в куртке и обуви, вошел в гостиную. Включил свет и замер. Перед стеной. Ее жалкий вид, совсем не такой, как еще этим утром, заставил его почувствовать нарастающий ком беспокойства. Тот стал поперек горла и не давал вздохнуть. И еще было чувство, будто бы сердце – большое бьющееся сердце – везде, повсюду, по всему телу. Очень ясное и четкое пришло осознание, что что-то произошло. Что-то плохое. С ними обоими.
- Алька! – снова крикнул Макаров, сбрасывая с себя оцепенение, и оглянулся. Балконная дверь была открыта.
Он живо ломанулся туда, но и там Алисы не обнаружилось. И ноги сами понесли его на крышу. Почему-то стало очевидно – если она где-то и может быть, то только там.
Она сидела на ступеньке пожарной лестницы, нахохлившись, как замерзшая птица, и отворачивала лицо, когда Илья подошел к ней. Он уселся рядом. Внимательно посмотрел на нее и тихо сказал:
- Ну и?
- Где ты был? – спросила в ответ Алиса.
- По делам ездил, по важным.
- Я звонила.
- Не слышал… Наверное, телефон в машине забыл… прости. Что случилось?
- Ничего, - она поднялась. – Идем домой. Холодно.
Илья встал следом. Сейчас ему почему-то казалось, что крыши домов подпирают небо. То ли оно хочет упасть, то ли уже упало – на них.
- Аль, а я приказ на отчисление видел. Так что скоро поедем в твою Яковскую. Искать польских предков. Свобода, блин.
Она обернулась к нему. Лица почти не видела в слабых отсветах из окон.
- А твоя мама права, - вздохнула Алиса.
- Мама?
Алиса кивнула и поежилась.
- Со стеной ты тоже так… потому что мама?
- Нет, просто. Глупость это… Поклеим обои.
- Оставь мне мои эксклюзивные стены! – мягко улыбнулся он, зная, что она не различает его улыбки. Но точно слышит ее в голосе. – Они мне нравятся.
И следом услышал ее всхлип. Это на несколько секунд заставило его растеряться. Плачущие девушки встречались ему нечасто, и он никогда не знал, что с ними делать. Плачущая Алька – была той же родной Алькой. Просто плачущей. Он шагнул к ней и привлек к себе. Теплую и холодную одновременно. Дыхание ее было теплым. Но руки замерзли. Быстро поцеловал висок – хотел бы найти губы, но она уткнулась лицом ему в грудь. Погладил худенькие плечи и прошептал:
- Все будет хорошо, слышишь?
- Будет, - закивала Алиса, глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться, и хихикнула: – Вот поужинаем – и будет хорошо.
- «Хорошо» я тебе гарантирую, - легко сказал он и тут же спохватился. Отстранился от нее на мгновение, полез во внутренний карман куртки. И через пару секунд вкладывал в Алькину руку бархатную округлую коробочку и тихо шептал: - Черт, здесь ничего не видно… Надень, а… Это… с Днем влюбленных… Я подумал, что… тебе понравится.
- Нравится! – сказала Алиса, разглядывая небольшой сапфир в тонком кольце из белого золота, когда стояла посреди комнаты под самой люстрой. – Очень-очень нравится, - она подлетела к Илье и, обхватив за шею, сказала: - А стену я перекрашу.
- Крась что хочешь. Даже меня можешь выкрасить, - смеялся он, обнимая ее. И молчал о том, как утром носился по городу, пристраивая свои часы хоть за половину их цены. Было в этом что-то унизительное и стыдное, о чем Алисе знать совсем не обязательно. И о чем она так никогда и не узнала.
Конец
***
К концу февраля Макаров стал раздражительным и хмурым. Может быть, это последний месяц зимы тащился сонной черепахой, заставляя его злиться на всякое утро, когда оно заставало его за компьютерными бродилками. Вялые попытки найти работу успехом не увенчивались. Деньги кончались. Перспектив по-прежнему не наблюдалось. В свете этого боевой дух медленно, но верно катился к состоянию «ниже плинтуса».
Алька в его глазах казалась почти состоявшимся человеком. Ей, во всяком случае, было куда ходить утром и вечером. И чем больше он сам находился дома, тем сильнее его напрягало ее постоянное (оказывается!!!) отсутствие. То работа, то курсы, то польский. И спрашивается, нафига ей польский? Лучше бы английский подтянула – полезнее. Но Алиса упорно гнула свое. И это странным образом его восхищало. Иногда ему казалось, что она взялась всему миру доказать, что что-то может. В то время как Макарову никогда никому и ничего доказывать не приходилось – все, что с ним происходило, было капризом. Его борьба по сути своей была капризом. В чем-то главном он начинал это сознавать. Пусть и не в том смысле, в каком хотел бы от него отец.
В последнюю неделю февраля позвонил Ванька. Поинтересоваться, жив ли он еще. Макаров и сам, думая иногда о том, насколько изменилась его жизнь в эти месяцы, сомневался, жив ли он. Хотя бы для окружающих.
Алиса заменила ему мир. Все, к чему он привык. Получил ее, но как много потерял за это время? Универ, грубо говоря, «закончился». В турклуб больше не ходил, и что такое прыжки – позабыл. С родителями разосрался. Ника вышвырнул. Денег не было. С друзьями не виделся несколько месяцев. И не знал, как вернуть себе собственную жизнь. Наполненную событиями, движением, бесконечными встрясками.
Звонок Ваньки будто выдернул его из болота, в которое он угодил. Глотнул воздуха и почувствовал отчаянное желание барахтаться.