- Я, наконец, понял.
- Илюшенька, - пробормотала мать. Стакан не взяла, смотрела ему в лицо. – Оставь ее, пусть живет, как знает. Без тебя. О ней есть кому позаботиться.
Он издал короткий смешок, отставил стакан и неожиданно грозно выдал:
- Ты, вроде, умная женщина, мама. Могла бы хоть немного подумать. Все, мне пора.
Он развернулся к столу, захлопнул крышку ноутбука и подхватил ключи от машины, висевшие на вертушке.
- Илья! – все, что успела крикнуть ему вслед Валентина Павловна.
Но было поздно. Все на свете поздно. Илья не оглядывался. Потому что тоже чувствовал себя идиотом, который мог бы хоть немного подумать.
По трассе гнал, как сумасшедший, словно собственный гнев толкал его в спину.
Она была беременна!
Убегая в ту проклятую февральскую ночь под молчаливыми фонарями, она была беременна!
Из города уезжала, когда была беременна!
И в аварию попала, когда была беременна!
И в Польше оказалась, когда была беременна.
А он все это время пытался снова жить, тогда как жизнь казалась ему оконченной. Из той бездны, в которую он заглянул, не было сил выбраться. И что там выбраться? Взгляд отвести сложно!
Оказывается, она могла бы вытащить его, если бы захотела. Она могла бы дать ему шанс. Вернуть в жизнь. Подарить надежду.
Но ничего этого не сделала.
Она находилась в чужой стране, и все это время у нее была Соня! У него же ничего не осталось. И он не мог не думать: а теперь, сегодня, не меньше ли, чем тогда?
Это страшно – осознавать ненависть женщины, без которой задыхаешься. Еще страшнее – сознавать, что она не дала тебе быть отцом собственной дочери. Ненависть может дать искру любви. Но есть вещи, которые не забываются, потому что они навсегда.
Соня, называющая его «дядей Ильей», это навсегда.
Макаров вздрогнул, и, кажется, рванул еще быстрее по влажному после дождя асфальту, параллельно потянувшись к радио, будто бы оно могло заглушить мысли в его голове – бушующие, мучительные, страшные.
Глядя ей в лицо, он хотел спросить, как это – жить, зная, что на свете есть другой человек, с которым связана навсегда? И ничего с этой связью уже не поделаешь. Она есть. Смотрит огромными глазами и называет улитку дурацким именем Тадеуш.
Чем Тадеуш лучше Францевича?
- Да ничем! – рыкнул Макаров себе под нос.
Как бы ни пыталась вымарать, выкорчевать, как бы ни рубила нити между ними – есть эта девочка, которую она не может не любить, и которую она не позволила любить ему.
И это хуже игры.
Потому что вся их игра – это ее боль, которую она выплескивала на него.
Но Соня – это уже ее предательство.
Для них обоих.
Где эта чертова линия, которую они переступили? В каком месте она начиналась?
Илья любил Альку. Алька любила Илью. Илья обидел ее. Алька ему отомстила. Как просто. Проще не бывает.
В себя он пришел от визга колес, едва соображая, что машину повело.
Этот единственный звук вырвал его из дикого водоворота боли и гнева. Макаров отчаянно, до боли в побелевших пальцах, вцепился в руль, пытаясь совладать с автомобилем, который никогда его не подводил. И понимал, что подвел себя сам.
Он самого себя подвел.
И Альку.
И Соньку.
И куда как проще врезаться в какой-нибудь столб у дороги – вон их сколько.
Потом, позднее, он стоял на обочине и слушал в наступившей тишине, как дождь стучит по металлу и стеклам. И грудь спирало от желания орать, что есть мочи. Выть. Ехать к ней, встряхнуть хорошенько и привязать к себе – навсегда. Чтобы не вырвалась. До тех пор, пока она не расхочет вырываться.
Потому что любил ее. Потому что никого и никогда больше не любил. И вряд ли когда полюбит.
Как бы она пришла? Как бы приехала? «Привет, дорогой, у нас будет ребенок!»
После всего, что он с ней сделал?
До Всеволожска Макаров доехал еще через полчаса. Добрался до дома. Припарковался во дворе, под старыми вязами. Торопливо вышел и вдруг понял, что не поднимется. Зачем ему подниматься? Снова причинять ей боль? Ей ведь больно. Ей бесконечно больно, иначе не била бы так сильно.
Уставившись на ее окна, он достал из кармана пачку сигарет. И долго крутил ее в руках, понимая, что от капель дождя та промокнет. И почему-то казалось, что ему снова двадцать один год, и он приехал на заправку, где у Альки ночная смена, чтобы побыть с нею в эту ночь. И что у них впереди вся жизнь.
Он видел, как в ее окне колыхнулась штора.
Алиса теперь часто подходила к окну. И могла подолгу смотреть во двор, зная наизусть каждую мелочь – в нем, кажется, и не изменилось ничего, пока ее не было. И сейчас она замерла у окна, видела подъехавший к подъезду BMW, видела Макарова. Он стоял под дождем, вглядывался в ее окна – кажется, целую вечности, потом сел обратно в машину, но не уехал. Не уезжал. Не хотел уезжать.
Алиса тоже не двигалась с места, пока не почувствовала сильнейшую усталость. И желание плакать от безысходности тупика, в который сама себя загнала. Впервые за столько лет ей хотелось снова плакать.
Она потушила свет и легла на диване, свернувшись под пледом, как устраивалась в детстве у ног матери. В пустой темноте вместо слез в ней рождалось понимание, каким будет ее последний ход в их затянувшейся на долгие годы игре, в которой она давно проиграла.
***
- Хорошо, Валентина Павловна, я приду. До встречи, - печально сказала Нина и отключилась.
Конечно же, идти не хотелось. Ничего эта встреча не даст. Да и все прочие встречи… Они доставляли ей лишь дополнительные проблемы и головную боль.