Нетократические дивидуалы будут в постоянном поиске твердой опоры, с тем лишь, чтобы тут же обнаружить, что опора в движении. Тогда, в надежде обрести почву, они перейдут на платформу другого уровня, и все лишь с тем, чтобы обнаружить, что и она в движении. Так процесс и осуществляется – движение на разных уровнях и в разных направлениях. Но восприимчивые дивидуалы скоро превратят переход с уровня на уровень в искусство и продолжат свой поиск твёрдой почвы под ногами, невзирая на понимание ее иллюзорности, завороженные своей виртуозностью. Неустойчивость в окружении сознательно выстроенных и постоянно пересматриваемых фикций заменит собой веру в твердую опору. Сознание хрупкости фантазий приведёт к крушению иллюзий и потере смысла, но также к творческому опьянению свободой и неограниченными возможностями. Когда фантазии создаются во взаимодействии с другими дивидуалами, возможности общения растут, и тогда может произойти все что угодно, Это блуждающая точка отсчета мобилистической мысли, единственно возможного пути через информационное общество.
Одной из отличительных черт информационного общества является его ускоряющаяся медиализация, которая сводит на нет нeт предыдущие рассуждения о доверии. Чтобы объяснить, что такое медиализация, можно воспользоваться примером классического СМИ, снижем, ежемесячного или еженедельного журнала, для показа последними этого явления. Покупая журнал, мы тем самым приобретаем некоторое количество важной, достоверной, захватывающей или, по крайней мере, развлекательной информации, то есть то, что нетократы называют содержанием. Но журнал также содержит значительное количество информации, которую мы вовсе не собирались покупать, но с присутствием которой вынуждены на время смириться, в обмен на получение нужной по относительно невысокой цене. Другими словами, журнал содержит рекламу. А реклама нас раздражает? Ежемесячник, содержащий рекламы больше, чем содержательного материала, не привлечет много читателей. Кроме того, журнал, который не разделяет должным образом содержание и рекламу, также теряет доверие, а с ним и читателей. Журнал безо всякой рекламы вообще заслуживает наибольшего доверия, даже если не имеет большого тиража (если, конечно, это результат продуманной политики, а не неумения редакции привлекать рекламодателей).
В целиком медиализированном обществе придется применять эти принципы не только к потреблению СМИ в их классической форме, но и к общественной активности вообще. В виртуальном сообществе Сети различие между содержанием и рекламой, в смысле приобретенной информации, должно постоянно поддерживаться, ведь битва за внимание не прекращается ни на минуту, просто логика её отлична от капиталистической. Новые властители – дистрибьюторы информации, кураторы – готовы глотку друг другу перегрызть, поэтому куратор, у которого достанет сил и средств свести потребляемую информацию до абсолютного минимума, обеспечит наивысшее доверие для своей сети и шансы на успех для себя. Информация, покупаемая за деньги, интересует капиталиста и доступна для его понимания, у нетократа же она вызывает неприятие, ибо нужна только консьюмтариату, растерянно оглядывающемуся вокруг в поисках инструкций по потребительскому поведению. Поэтому капиталистам никогда не удастся попасть в стан нетократов; их повадки не отвечают критериям членства.
Так, в культуре аттенционализма доступ к адекватной и эксклюзивной информации, в значительно большей степени, чем доступ к деньгам, имеет решающее значение для обладания властью и положением в обществе. Каждая успешная в этом отношении персона или организация будет осаждаться бесчисленными инвесторами, охотящимися за информацией, которые будут готовы стоя на коленях умолять разрешить им инвестировать их капиталы в деятельность, которую они даже до конца не понимают, и они будут просто вынуждены приспосабливаться к разнообразным нетократическим прихотям. Список Fortune 500 будет низведен до уровня кича, развлекательной литературы, почти как Книга Пэров при капитализме, этакое пикантное времяпрепровождение, чтобы изучить, по каким давно почившим критериям ранжировались граждане доисторической эпохи. В информационном обществе другие мерки. Социальный статус человека будет определяться его членством в сети, и статус этот будет постоянно изменяться как с течением времени, так и в зависимости от обстоятельств. Списку аристократов новой эпохи никогда не суждено быть напечатанным, поскольку он устарел бы раньше, чем попал на прилавки, и к тому же был бы абсолютно нечитаемым. Нетократические отношения существуют только on-line, в прямом и переносном смысле, постоянно обновляемые и закрытые от посторонних посредством паролей и виртуальных ключей, доступных лини, избранным – кураторам.
Бесценные связи буквально бесценны: их не купишь за деньги. Связи возникают только в обмен на другие связи, равнозначные по совокупной ценности. Аттенционализм приведет к появлению сложной системы бартера. Связи будут возникать, если игрок обладает ценной информацией, а еще лучше, если человек демонстрирует исключительные способности по приданию этой информации как можно более привлекательной формы, усиливающей интерес. Вот еще одна отличительная черта аттенционализма: можно одновременно съесть пирог и иметь его. Можно одновременно обладать информацией и в тоже время делиться ею с несколькими избранными. Вступая в контакт, вы сами приобретаете дополнительную стоимость, поскольку коммуникация придает интерес персоне, которая делится информацией, и интерес этот сохраняется до тех пор, пока существует ожидание следующей порции такого же информационного продукта из того же источника.
Информация, которую вы решили придержать для себя, не имеет привлекательной ценности, а информация, которую вы продаете за деньги, имеет весьма преходящую и ограниченную ценность. Информация же, которая приносит пользу вашей сети, существенно повышает ваш статус как носителя. Таков принцип внутренней жизни виртуального мира – микро-медиализация на уровне прозрачной ceти и, Играя по этим правилам, сеть гарантирует себе постоянное снабжение информацией, а каждому отдельному игроку возможность улучшит свой социальный статус. Именно таких игроков сети высоких уровней принимают на работу. С другой стороны, консьюмтариат вынужден зарабатывать на жизнь на виртуальном рынке временной занятости, бродя по страничкам, посвященным трудоустройству.
Вера в прогресс, характерная для капиталистической парадигмы, еще раз проявилась со всей очевидностью в безосновательном технологическом оптимизме позднейшего периода буржуазною общества: все будет хорошо, интернет – вот живительная инъекция для демократии, каждый прикоснется к благам новой экономики. С точки зрения нетократов, такая позиция – вульгарный заменитель религии. Это не мешает ей оставаться важным элементом нетократической пропаганды. Потребность в религии непреходяща, для успокоения консьюмтариата сойдет и этот суррогат. Потребителей необходимо поддерживать в хорошем расположении духа с помощью все новых и новых развлечений, коль скоро развлечение в их среде есть синоним успеха. Для самой же нетократии идея прогресса заменяется крайним мобилизмом и релятивизмом.
Сети расцветут с молниеносной скоростью и захватят власть только для того, чтобы так же быстро исчезнуть. Ничто не постоянно, ни одна ценность не живет долго, все основы движутся в разных направлениях.
Исходя из принципов эволюционной социологии, можно определить исторический тренд; все факторы, несомненно, указывают в одном направлении: ширящаяся глобализация, все более сложные формы 'ненулевых' игр, усложнение взаимозависимых сетей. Но это совсем не то же самое, что прогресс. Новые технологические и общественные условия могут равным образом породить как новых победителей, так и новых проигравших. Одни социальные проблемы становятся менее острыми, другие – более, и возникает множество новых.
Скороспелые сети можно рассматривать как текущие события, то есть как временные организации. Интенсивная деятельность в рамках временно сконструированных цепей с обратной связью порождает социальную энергию, которую трудно обуздать. Резонанс многократно усиливается за счет обратной связи. Волны этой энергии быстро распространяются по всему обществу, изменяя параметры функционирования других сетей и их участников. Как окружение организма в природе преимущественно состоит из других организмов, так и окружение конкретной сети составляют другие сети. 'Гонка вооружений' не прекращается ни на минуту – какой-то хищник становится сильнее, его жертва волей-неволей обучается разным хитростям и быстрому бегу, его конкуренты среди хищников вынуждены предпринимать ответные меры. Сеть X переходит в наступление, вследствие чего сети Y и Z вынуждены переходить в контрнаступлении. Любое изменение приводит к последствиям, которые невероятно трудно предсказать (поскольку процесс складывается из ряда переменных), хотя они совершенно логичны. Нет ничего важнее знания этих механизмов для понимания сущности информационного общества. Поэтому сетевому анализу суждено стать той общественной наукой, которая в будущем будет вызывать наибольший интерес.
Таким образом, сеть заменит человека в качестве великою общественного проекта. Кураторская сеть заменит государство в от роли верховной власти и верховного провидца. Сетикет заменит собой закон и порядок по мере того, как основные виды человеческой деятельности все больше переместятся в виртуальный мир, одно временно авторитет и влияние государства сойдут на нет в сипу сокращения налоговых поступлений и национальных границ. Кураторы примут на себя функцию государства по контролю за соблюденном норм морали, исключая нарушителей сетикета из привлекательных сетей. Исключение из сети, ограничение доступа к информации и другие формы ограничений членских привилегий будут являться нетократическими методами устрашения и контроля за инакомыслящими. Жесточайшие ограничения виртуальной мобильности станут эквивалентом тюремного заключения.
Чтобы защитить свои общие интересы и сделать администрирование сети более эффективным, кураторы установят собственные мощные мета-сети для решения вопросов сетевой политики. Заметим, что куратор выступает и в роли полицейского, а также обвинители и судьи, а в постоянно меняющейся сетевой системе невозможно создать формальные законы. Рассмотрение тех или иных вопросом внутри сетей высших уровней будет защищено от посторонних взглядов, не нуждаясь ни в демократических принципах, ни в общепринятых традициях принятия решений. Сами нормы общественной жизни и права общества на достоверную информацию станет трудно поддерживать. Вопреки оптимистическим ожиданиям общественное пространство перестанет существовать и заменится топографическим лабиринтом. Получить целостное представление о мире с мнет невозможно.
Но, тем не менее, информационное общество не тоталитарно.
Безусловно, в привычном смысле подать апелляцию на решение кура юра об исключении из сети будет невозможно, и шансы на пересмотр приговора будут невелики. Однако чрезвычайная подвижность и многообразие системы обеспечат наличие альтернативных сетей для вступления, если у вас действительно будет что-либо привлекательное для рынка. Если да, другие сети не смогут позволить себе отказать вам и членстве, да у них и не будет для этого причин. И эта сложная топография затронет каждого. Даже самым могущественным кураторам буде! но хватать полной картины информационного общества, что в свою очередь будет ограничивать их потенциальную власть.
То, что мы знаем сегодня как капитализм, не исчезнет, подобно тому, как феодальные структуры не были разрушены с приходом к власти буржуазии; они просто заняли подчиненное положение в новой парадигме. То же происходит и теперь – капиталистическая модель пойдет важным компонентом в превосходящую информационную систему. Капитал по большей части станет объектом вожделения консьюмтариата, а деньги останутся средством описания и измерения традиционных форм потребления товаров и услуг. Но тот факт, что деньги все более приобретают 'цифровую' форму, а движение капитала имеет высокую скорость, и его невозможно регулировать политикам и бюрократам, делает положение низшего класса, мишенного доступа к достоверной информации, еще более плачевным, к выгоде хорошо информированной нетократии, держащей руку на пульсе управления денежными потоками.
Возрастающие скорость коммуникаций и запутанность рыночной ситуации ведут к тому, что информационный разрыв между 'посвященными' и 'непосвященными' растет со страшной быстротой. Когда ранее привлекательная информация все же однажды просочится к сетям низших уровней – будь-то за несколько минут или несколько модель, – если, конечно, просочится вообще, она устареет настолько, что перестанет представлять какую-либо ценность. Так что момент для принятия решения, скажем, о переводе средств из европейских облигаций в пользу какого-то удаленного азиатского проекта давным-давно прошел. Информация лишь в тот момент представляла реальный интерес, пока она еще была известна узкому кругу избранных.
И, конечно, всегда к услугам этого круга избранных ведущие эксперты, незаметно, но эффективно защищающие интересы новых господ. Однако власть и статус нетократии имеют совершенно другую, отличную от капиталистической, природу. Теперь это – эксклюзивная информация, которую невозможно купить за деньги, информация, которую, при наличии соответствующего настроения, вполне уместно было бы обменять на банковский чек с непроставленной суммой, если чеки еще будут иметь хождение. Определяющим фактором успеха становится способность привлекать внимание влиятельных кругов. Способность сказать нечто, что заставит весь этот многоголосый информационный гвалт вокруг умолкнуть, хотя бы на время. Добро пожаловать в аттенционализм!
ГЛАВА X– СЕКС И ПЛЕМЕННОЙ СТРОЙ, ВИРТУАЛЬНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ И НЕРАВЕНСТВО УМОВ
Тенденции многозначительны. Все вокруг меняется, ибо информационные технологии вступили в новую фазу исторического развития. Нас вынуждают по-новому смотреть на себя самих и на все окружающее. Сдвиг парадигмы будет иметь далеко идущие и реальные последствия, когда старые 'истины' потеряют свою действенность. Институты, которые поддерживали прежнее общество и в свое время казались вечными и 'естественными', сегодня переживают жестокий кризис и выглядят продуктами общества и идеологии, внутренне привязанными к обстоятельствам своей исторической эпохи. Их стремительно приближающийся конец представляется неизбежным. Эта тенденция неотвратима. Институты, наиболее затронутые ею, – это национальное государство, парламентская демократия, нуклеарная семья и система образования.
'Тенденции' не стоит понимать как синоним моды или чего-то подобного; это не имеет ничего общего с глянцевыми журналами. Мы используем слова 'тенденция' и 'контртенденция' по аналогии с ницшеанской концепцией парности 'действия' и 'противодействия'. Для Ницше действие есть проявление стремления к власти; стремление к власти – в философском смысле – некий первичный импульс, независимый от всех других. Противодействие, с другой стороны, есть вторичный импульс, который возникает только как ответная реакция мл действие. В буквальном смысле противодействие имеет реактивный характер, поскольку направлено на поддержку существующей властной структуры, для которой 'действие' представляет угрозу. Реакция есть мобилизация защитных сил, акт поддержки устоев власти, оспариваемых появлением конкурирующей силы. Примером реакции являются попытки правящего класса отмирающей парадигмы защитить себя в противоборстве с новой элитой, чьи паруса наполнены ветром перемен. Если перенести концепцию парных сил в сферу социологии, мы получим понятия 'тенденции' и 'контртенденции'. В этом смысле, тенденция есть движение во времени, связанное с борьбой определенной группы за достижение и проявление социальной идентичности. Тенденция есть первичный импульс, никоим образом не являющийся ответной реакцией на другой импульс. Сопротивление ему возникает в столкновении с другими интересами, что рано или поздно, конечно, происходит.
Тенденцию можно определить по двум отличительным характеристикам. Отчасти, она усиливается за счет распространения информации, а во-вторых, внутренне связана и подкрепляется тем, что новая технология завоевывает все большие территории. Это означает, что развитие самого интернета, а также социальные изменения, вызванные его существованием (такие как глобализация и переход власти от буржуазии к нетократии), можно определить как подлинные тенденции. Контртенденцией мы будем называть реакцию на данную тенденцию. Это не что иное, как защита существующего порядка или возвращение к сильно романтизированному прошлому. Сегодняшними примерами контртенденции являются гипернационализм и изоляционизм, взращиваемые в разных частях Западного мира, и так называемый исламский фундаментализм в Арабском мире. Все это реакции на доминирующую тенденцию: движение в сторону глобализации, уменьшения религиозности и увеличения разнообразия. Контртенденция всегда вторична и всегда зависима от тенденции.
Если мы рассмотрим развитие событий за более долгий период/то увидим более сложное явление. Часто одно и то же общественное движение одновременно содержит элементы тенденции и контр-тенденции. Хороший пример – движение в защиту окружающей среды. Его активисты позитивно оценивают последствия технологического развития и выступают за необходимость открытых дебатов, а также утверждают, что использование информации и стимулирование новых исследований в области экологически чистых технологий есть единственное средство спасения окружающей среды. 'Реактивисты' же этого движения противодействуют экономическому росту и выступают за введение ограничений на распространение информации и исследования, одновременно ратуя за 'возврат к истокам' в форме обратного перемещения городского населения в сельские местности.
Еще один пример – международное движение противников свободной торговли, расцветшее в результате использования интернета, и именно поэтому, по формальному признаку, его нужно рассматривать как тенденцию. Но, по сути, это движение есть хорошо организованное проявление стремления защитить интересы определенных сил в развитых странах от конкуренции со стороны дешевых импортных товаров, вытесняя их со всех прибыльных рынков. Это стремление к ограничению информации есть явный пример контртенденции. По вполне понятным причинам подобные гибриды крайне неустойчивы. Их схожесть с быстрораспадающимися химическими элементами, имеющими большие атомные веса, позволяет нам видеть в этом своего рода квантово-социологическии феномен.
Не делая качественного сравнения между тенденциями и контртенденциями – Ницше, со своей стороны, всегда предпочитал действие, – мы можем подтвердить, что история, как правило, поощряет тенденции, а контртенденции обычно обречены на провал. Это в природе вещей: любая контртенденция подразумевает ограни-чение доступа к информации – стратегия, которая в долгосрочной перспективе есть не более чем беспочвенная попытка принимать желаемое за действительное. Контртенденции базируются на людских страхах и опасениях по поводу тенденций и способны лишь задержать ход исторического процесса, но несущественно повлиять на него. Едва только информация начинает распространяться, контртенденция теряет свою силу, и тенденция начинает побеждать на всех уровнях. Однако не стоит забывать, что сегодняшняя контртенденция зачастую является вчерашней радикальной и инновационной тенденцией, в соответствии с духом своего времени.
Демократия и национализм были когда-то социально-полити-ческими тенденциями, отвечавшими развитию производительных сил и поддерживавшимися ростом информационного обмена. Но сегодня силы, стоящие за прежние социальные институты, являются контртенденциями. Несмотря на отдельные успехи, эти силы обречены нп поражение в целом. Интернет – это факт. Массовые коммуникпции все быстрее становятся интерактивными. На сугубо национальном уровне мало что представляет реальный политический интерес. Глобализацию, отход от религии и плюрализм остановить невозможно.
По приблизительной оценке, буржуазной демократии помнен им больше двухсот лет, однако миф о 'вечности' и 'незыблемости' демократических устоев оказался весьма эффективным и привлекательным. Этот миф поддерживался еще и тем, что буржуазная демократия – тенденция своего времени – оказалась невероятно успешной в деле невероятного подъема благосостояния общества. В легкой горячке конца капиталистической эры буржуазная демократия, в особенности после патетического краха коммунизма в Восточной Европе, стала рассматриваться не только как предпосылка, а одна ли не как гарантия процветания, несмотря на то, что оспорим, moi довольно нехитрый тезис легко. Если мы обратим критический и юр и сторону Азии, то увидим, что едва ли благодаря демократический добродетели Сингапур, это постыдно диктаторское однопартийное государство, демонстрирует невероятный экономический pocт на протяжении нескольких десятилетий. Аналогичным образом отнюдь не демократия проложила путь к экономическому чуду в Бангладеш. Но несмотря на это, миф продолжает жить.
Американский политолог Фрэнсис Фукуяма высказал идею, что буржуазная демократия знаменует собой 'конец истории' в гегелевском смысле – завершение исторического процесса. Историю должно рассматривать как процесс развития, общий для всех людей, длительную борьбу между различными социальными системами и философскими убеждениями, конфликт, существующий до тех пор, пока все варианты не испробованы и все неудовлетворительные решения не отброшены. Фукуяма утверждает, что альтернативы буржуазией демократии не выдержали испытания. Главным аргументом в пользу демократии является ее способность увязывать вместе все возможные противоречивые интересы в условиях продвинутой, глобальной рыночной экономики. Кроме того, демократия, с ее теоретическим равенством, из всех альтернатив наилучшим образом удовлетворяла потребности граждан в признании и уважении. Фукуяма прав и неправ одновременно. Буржуазная демократия, безусловно, наиболее подходящая социальная конструкция во многих отношениях, но – только в рамках капиталистической парадигмы. Когда обстоятельства меняются, история вновь приходит в движение.
В идею буржуазной демократии был вложен столь значительный идеологический капитал, что любая попытка подвергнуть идею критике и любые дискуссии о возможных недостатках демократической теории с негодованием и отвращением отвергались и клеймились как ересь огромными силами, охранявшими этот миф. Вокруг демократии и ее ритуалов соорудили культ, содержащий поразительно иррациональные элементы, массовое движение, сплачиваемое верой в то, что магическая сила политически корректных процедур может решить или, по крайней мере, ослабить все серьезные социальные проблемы. Считается, что сами по себе формы демократии являются залогом здорового политического содержания. Согласно этой самой могущественной демократической догме, корректный метод принятия решений всегда приводит к мудрым решениям. Самоназначенные представители политической добродетели убедили себя и всех, кто прислушивался к ним, что нет разницы между корректным методом принятия решений и мудростью этих решений. И даже если кто-нибудь, обладающий плохими манерами, напоминает, в качестве наиболее сильного примера, что нацисты пришли к власти как раз в результате демократических парламентских выборов, ответ, как правило, содержит разные путаные объяснения насчет 'демократической незрелости' немцев и специфики тогдашней ситуации. То, что демократия как таковая редко или никогда не является гарантией мудрых решений, не признается.
Исключения только подтверждали это правило. Как только демократическая зрелость населения достигает приемлемого уровня, демократия, как хорошо смазанная политическая машина, начинает генерировать мудрые решения. Такая вера в демократический процесс столь же непоколебима, сколь и безосновательна. В этом больше от религиозной веры, чем от эмпирического знания. В соответствии с аксиомой, избиратели не могут проголосовать неправильно, а если вдруг они это делают, как австрийцы, приведшие к власти крайне правых в конце двадцатого столетия – результат, вызвавший протесты всего Европейского Союза – это немедленно объявляется ошибкой и корректируется соответствующим образом.
Буржуазия прославляет демократию, как если бы она была чем-то священным, но только до тех пор, пока демократические принципы не входят в противоречие с ее собственными интересами. Церемониальная риторика демократии вся пронизана духом лицемерия. В лучшем случае – хрупкий компромисс между конфликтующими политическими силами, а в худшем – способ легитимизации выгодных властной элите решений, демократия превозносится как нечто справедливое и вечное, находящееся в согласии с законами природы. Феодализм допускал веру людей во что угодно, коль скоро они верили в Бога. Буржуазная терпимость позволяет голосовать за кого угодно до тех пор, пока люди так или иначе голосуют за демократическое государство в одной из его санкционированных разновидностей.
Как в случае с другими противоречиями внутри господствующей парадигмы, данное противоречие есть признак того, что капиталистическая парадигма отжила свое. Спустя всего десятилетие после признания буржуазной демократии кульминацией исторического развития осознание ее кризиса стало очевидным. Апатия в отношении утопии растет, и с демократии постепенно снимаются все покровы. Поскольку технический прогресс продвигает совершенно новую экологию, демократическое 'признание', на котором Фукуяма строил большую часть своей аргументации, обесценивается. Собственно, Фукуяма был первым, кто обратился к этой проблеме с изрядной долей старого доброго ницшеанского сомнения. Есть ли вообще, вопрошает Фукуяма, смысл добиваться всеобщего признания? Кого удовлетворит что-то доступное всем? Возвращая к жизни дух Ницше, Фукуяма подчеркивает, что всеобщая терпимость и исчезновение ценностей будут иметь роковые последствия для общества. Может ли чувство самоуважения допустить, чтобы его вытеснило стремление к достижениям? Возможно ли всеобщее признание вообще? Можем ли мы надеяться, что когда-нибудь избавимся от системы ценностей и иерархии достижений?
Абсолютно 'уравновешенная' (equal) личность не обладает способностью к моральным оценкам, поскольку это требует наличия каких-то начальных представлений о добре и зле, что вступает в противоречие с основным принципом 'политкорректности' (последней отчаянной попыткой отмирающей демократии быть одинаково 'хорошей' для всех) – исключительной терпимостью. Когда общество начинает расценивать все явления как 'равноправные' и ставит во главу угла равномерное распределение ресурсов, оно теряет импульс для творческого развития. Стабильность сопровождается стагнацией, что ведет к коррозии демократии, в ее обоих – активном и пассивном – состояниях. Стабильность, однако, не самая главная из всех проблем. Мы знаем, что стабильность – это химера, научная абстракция. Стабильность не присуща сложным системам, и в этом смысле Фукуяма допустил большую ошибку, спутав реальность с моделью.
Демократия стала вызывать беспокойство. Она требует все большего внимания в форме образования и воспитания, в связи с чем всевозможные государственные и научные институты настаивают на увеличении бюджетов. Мы больше не можем воспринимать демократию как данность – предупреждают они. Демократия должна быть укреплена любой ценой – таков лозунг всех тех, чья власть зиждется на демократии, и кто по понятным причинам не заинтересован в плюрализме. Пропаганда заявляет, что единственной альтернативой демократии является зловещая диктатура, несмотря на то, что диктатура, как учит история, на самом деле легко устанавливается все теми же демократическими средствами. Зато плюрархия гонима всеми возможными способами. Может даже создаться впечатление, что плюрархия вовсе не существует, что она не может даже зародиться. Весьма забавно, что интернет преподносится как инструмент, который будет способствовать окончательному триумфу демократии. В действительности же, интернет отвечает за новую информационно-технологическую среду, в которой плюрархия расцветает благодаря естественному отбору, а демократия обречена на поражение. Кризис существующей формы правления налицо. С этого момента демократия становится синонимом кризиса, затрагивающего её саму, а равно и уходящую парадигму в целом. В результате смены парадигмы ранее немыслимое становиться предметом размышления. Информационное общество будет развивать новые политические структуры. Одна из главных политических проблем: в тех областях, в которых политики хотели бы принимать решения, уже не осталось ничего такого, по поводу чего можно было бы это делать. Рынки и экономика изменились. В этой ситуации рост федерализма становится для демократии последней каплей, поскольку развитие все больше направлено на создание глобального государства. Проект глобального государства не представляется невероятным, не в последнюю очередь потому, что на кону судьба целого политического класса. Вслед за Всемирной Торговой Организацией может последовать Всемирная Налоговая Организация и т. д. Но усилия напрасны, и не потому что попытка мобилизовать энтузиазм избирателей всего мира потребует колоссальных усилий, но потому что плюрархия станет свершившимся фактом еще задолго до того, как подробный план создания глобального государства будет просто нанесен на бумагу. В виртуальном мире политики окажутся бессильными.
Даже виртуальный мир, пусть и спонтанно, образует некоторые глобальные структуры. Электронная элита сформируем новый всеобщий язык, основанную на английском сетевую латынь, который станет глобальным языком общения нетократии. Такая сильно модифицированная версия английского языка, в котором субкультурные диалекты выйдут на первый план, стандартные фразы будут намного короче, неологизмы будут поощряться, а придаточные предложения выйдут из употребления, станет универсальным сродством общения глобальной сети.
Впечатляющее англо-саксонское лидерство в сфере музыки и индустрии развлечений указывает на центральную роль, которую играет общий язык в условиях медиализации общества. Ужо сейчас заметно, что англоязычные страны на разных континентах занимают ведущие, по сравнению со своими соседями, позиции в информационном процессе. Это справедливо для Великобритании, Ирландии, Канады, Австралии и Южно-Африканской Республики. Эти страны являются лидерами в распространении англо-саксонской интернет-культуры, и это еще без упоминания роли Соединенных Штатов. Подобным образом Гонконг, Сингапур и Индия находятся ни ведущих ролях в Азии. В Европе первенство принадлежит Нидерландам и Скандинавии, где уровень владения английским языком так высок, что английский в сущности стал вторым родным языком. Конвергенция глобальных коммуникаций все более требует появления общего языка общения, что, конечно, пойдет на пользу англо-саксонской медиа-индустрии, которая и до появления информационного общества была чрезвычайно хорошо развита, а теперь это основной поставщик содержания для интернета.
Вполне логично, что маленькие страны с ограниченными внутренними рынками легче адаптируются к необходимости мыслить и действовать глобально, чем страны с обширными внутренними рынками. Относительная бесполезность их национального языка вынуждает их приспосабливаться и постепенно переходить к использованию сетевой латыни, основанной на английском языке. Те же страны, которые решились бросить вызов английскому языку в качестве национального языка интернета, а именно страны, в которых используется французский, испанский, немецкий, арабский, японский и китайский языки, испытывают серьезные затруднения при попытках встроить свои национальные сети в глобальную сеть. По этой причине первоначально весьма ограниченное число людей из этих языковых областей по-настоящему принимают участие в глобальных сетевых проектах. Без 'продвинутого' программного обеспечения в области переводов языковые различия будут оставаться коммуникационным барьером.
Местные и региональные языки и диалекты сохраняют свое значение для большой части населения, но постепенно переходят на второстепенные позиции. Родные языки будут продолжать иметь хождение среди консьюмтариата, а для нетократии они превратятся в разновидность занятного и сентиментального хобби, став еще одним своеобразным развлечением. Подобно тому, как туристы средней руки прошлых времен, находясь на отдыхе за границей, козыряли взятыми из разговорников выражениями, так и нетократы, проводя летние отпуска в своих напичканных техникой загородных домах, будут забавляться изучением характерных выражений местного языка, причем с известной отстраненностью и изрядной иронией. Пористая структура англоязычной сети будет, конечно, содержать некоторое количество диалектов, которые, однако, не будут иметь географической привязки, а скорее принадлежать различным виртуальным субкультурам, и будут в основном выступать в роли 'маяков', позволяющих отличать членов своего племени от всех прочих.
Важнейшей причиной, по которой Соединенные Штаты оказались так удачно приспособлены к виртуальной культуре, является присущее этой стране плюралистическое отношение к географическому пространству, что еще со времен первых переселенцев было весьма характерно для американского менталитета. Принятие решений большинством голосов никогда не имело в массовом сознании американцев столь глубоких корней, как в Европе благодаря концепции 'границ продвижения' (Frontier), то есть нескончаемого покорении неизведанных земель. Если американец в пределах видимости не обнаруживал ни одного соседа, это значило, что можно вбить в землю очередной колышек (обозначающий границы своей земли) и так продолжать движение дальше и дальше на запад, открывая все новые земли. Когда же переселенцы достигли Тихоокеанского побережья, они продолжили движение на Аляску и Гавайские острова. Тяга к постоянному месту проживания никогда не была сильна в американской культуре. В ней всегда существовало экспрессивное и непреодолимое стремление познать неизвестное, постоянная готовность сорваться с места, романтизация кочевого образа жизни. Позднее это еще раз проявилось в космических проектах 1960-х и 1970-х годов. Когда Земля была вся открыта и размечена, неизведанным и не колонизированным оставался только космос. Космос стал последней 'границей продвижения' (Final Frontier).
Но только до тех пор, пока наше мышление было ограничено физическим пространством. По-настоящему революционное приключение ожидало нас в цифровой Вселенной спутниковых соединений и оптоволоконных кабелей. В 1980-е интернет – принципиально новая 'граница' – стал доступен всем и каждому. И ее первыми исследователями и первопроходцами стали как раз маргиналы американскою общества – одинокие волки, субкультурные аутсайдеры, которые чувствовали себя неуютно в доминирующей культуре, при всем ее благополучии. Не находя себе места, они поворачивались спиной к масс-культуре и срывались с места, унося с собой изрядный запас пограничных кольев, чтобы открыть новые земли. Эта виртуальная массовая миграция, описанная американским социологом Марком Печем как миграция к 'границе познания', ознаменовала начало колонизации нового мира, который был в буквальном смысле неограничен. Бесконечный поток все новых и неизведанных виртуальных территорий ждет американских кочевников. Путешествие не должно кончаться. Предплюралистическая традиция подготовила почву для плавного перехода от демократии к плюрархии, и переход будет относительно безболезненным. Что американцам будет пережить гораздо труднее, так это обесценение денег и смерть капитализма.
Еще один священный общественный институт, который переживает фатальный и широко дебатируемый кризис на пороге информационной эры, – это нуклеарная семья. Консерваторы ратуют за возвращение к 'традициям'. Надо четко представлять: то, что мы называем 'традиционная семья', то есть та, в которой мужчина ходит на работу и зарабатывает деньги на жизнь, а женщина остается дома и управляется по хозяйству, вовсе не является традиционной. В действительности, 'традиционная' семья есть дитя 1950-х, результат возросшего благосостояния, воплощение представлений среднего класса о полном счастье. Средний класс переехал в пригороды, чтобы избавиться от юродского чада и толкотни. Пригороды с их буйной растительностью привлекали, поскольку взывали к нашим первобытным инстинктам.
Истинно традиционная семья есть нечто иное: это экономический союз и проект социализации, связывающий воедино несколько поколений. Семья как ячейка общества, что довольно интересно, имеет такой же возраст, как и другой феномен второй половины XX века – ядерное оружие, и должна рассматриваться как неотъемлемая часть позднекапиталистической одержимости индивидуализмом – полная свобода за счет полной изоляции, потребление взамен общения. За этим стоит простая и очевидная логика. Государство и капитал (снова и одной лодке!) заинтересованы, чтобы люди становились независимыми индивидуалистами, а не участниками широких социальных коалиций. Во-первых, это помогает осуществлению централизованного контроля, и в то же время вырабатывает в людях чувство ответственности за самореализацию, что выражается в интенсивном терапевтическом потреблении товаров и услуг.
Нуклеарная семья появилась на свет, потому что это было наименьшее индивидуализированное социальное образование, наилучшим образом подходящее для воспроизводства. Однако, сточки зрения государства и капитала, семья не должна обязательно быть стабильной. Родитель-одиночка более зависим от субсидий, чем пара, и потому более послушен и контролируем. Заметный рост числа одиноких самостоятельных людей также означает существенный рост потребления. Если идеалом является отдельное проживание каждого человека в своем собственном доме, то это позволяет максимизировать спрос на жилье, средства передвижения, мебель, кухонные приборы и т. п. Образ жизни изолированного независимого индивидуалиста на его пути к самореализации всегда пролегает через увеличенное потребление.
По этим причинам прокатившаяся по Западному миру в середине 1960-х годов сокрушительная волна разводов не представляла опасности для буржуазных ценностей. Напротив, это было логичным продолжением процесса индивидуализации на всех уровнях и ускоряющегося развития социальных структур капиталистической парадигмы: от деревенских коммун и племенной семьи, включавшей несколько поколений, к одинокому городскому жителю, представляющему собой идеальную буржуазную семейную единицу. В начале информационного общества некоторые из этих тенденций на самом деле будут даже усилены. Ярчайший пример – уменьшение производственного сектора в пользу растущей индустрии информационного менеджмента и сектора услуг. Это означает, что громадное число недостаточно образованных мужчин окажутся невостребованными на рынке труда. Одновременно все большее число карьерных возможностей окажется доступным для женщин, что приведет к дальнейшему увеличению числа разводов и числа одиноких людей.
Сексуальность совсем другое дело: противозачаточные таблетки означали, что секс можно отделить от семейных обязанностей. Фрэнсис Фукуяма предположил, что таблетки не только предоставили женщинам свободу жить согласно своим желаниям без последствий, но, в первую очередь, освободили мужчин от чувства ответственности за детей, рождающихся в любом случае. Материнская забота о младенцах запрограммирована биологически, отцовская есть скорее продукт культурной эволюции и потому более подвержена разрушению. Добавим еще тот факт, что воспроизводство потомства перестает связываться с сексом как таковым, поскольку зачатие и беременность все более становятся делом биотехнических лабораторий. Это едва ли усиливает семейные узы.
Свобода от цензуры, предлагаемая интернетом, также означает, что секс и сексуальность становятся менее драматичными и превращаются в еще один способ провести время. Связь между сексом и совместным проживанием ослабевает. С одной стороны, это означает, что секс дистанцируется от отношений вообще, а, с другой, приводит к появлению форм совместного, где секс не имеет существенного значения. Вам необязательно сожительствовать с партнером по сексу. В конце концов, никому же не приходит в голову жить совместно с партнером по теннису! И вовсе необязательно заниматься сексом с человеком, с которым вы живете, как необязательно заниматься сексом с начальником или лечащим врачом. Традиционные формы личных отношений разрушаются и исчезают: форму отношений будут определять обстоятельства, а не наоборот.
Отсутствие в интернете понятия нормативного большинства означает, что любая форма сексуальной жизни становится социально приемлемой. Любое предпочтение получит свою собственную глобальную сеть. Гомосексуализм, садомазохизм, отсутствие сексуальности вообще – все это будет иметь не меньше прав на существование, чем все прежние формы, стимулируя развитие все новых и новых видов отношений. Интернет уже в значительной степени стимулировал беспрецедентное количество экспериментов по части секса и отношений, просто-таки настоящий взрыв экспериментаторской деятельности! Ключевое слово в данном контексте – гомосексуализм. Гомосексуальная культура освобождает гетеросексуальное общество от страданий по поводу 'нормальности' и 'нормативности' и быстро растет за счет имитации успешных сообществ гомосексуалистов. Секс больше не является объектом контроля и регулирования. Им не занимаются для того, чтобы выполнить социально связующую роль в государстве или на рынке. Теперь это всего лишь основа дли построения новых, более или менее устойчивых, племенных общностей в Сети. Гомосексуальная культура, таким образом, является подлинной тенденцией. Секс и совместное проживание заменяются сексом и племенной общностью.
Именно поиск общности в условиях неограниченных возможностей виртуального кочевого племени ведет к формированию новых подвижных семейных структур. Племенное расслоение культуры, этот виртуальный возврат к кочевым временам благодаря электронным сетям знаменуется тем, что идея постоянного дома перестаёт играть свою прежнюю роль 'точки опоры', а это стимулирует дальнейшие эксперименты с разными жизненными стилями. Мобильность общества и скорость перемен, плохо это или хорошо, усиливают ощущение оторванности от корней. Новое чувство бездомности одновременно и вынужденно, и желаемо, и бремя, и возможность, Новая кочевая жизнь предполагает постоянную миграцию между городами, занятиями, общностями.
Мобильность нетократии – вначале виртуальная, но теперь всё больше физическая -оставляет глубокие следы в обществе и культуре. Идея дома и места постоянного проживания выходит из употребления. Чем выше ваш статус, тем выше степень мобильности. Консьюмтариат, находящийся в безопасности в постоянных жилищах, легко доступен гомогенизирующему влиянию СМИ и остатков политической и отчаявшейся налоговой властей. Нетократия отбрасывает традицион-ную семью, проживающую в своей пригородной 'крепости'. Под влиянием нового элитарного образа жизни как грибы после дождя появляются всевозможные монастыри, гостиницы и центры духовного развития. Идентифицирующая функция постоянной резиденции исчезает и передается виртуальному эквиваленту: домашней странице в интернете. Для настоящего нетократа домашняя страница в интернете является единственно допустимой стационарной опорой существования. При условии, что она постоянно обновляется!
Кроме демократии и семьи еще одним общественным институтом, находящимся в состоянии жестокого кризиса, является система общественного образования, один из результатов быстрого роста населения Европы и Северной Америки в XIX веке, который, в свою очередь, так же, как и демографический взрыв в Третьем мире в XX веке, был следствием привычного разрыва между технологическими переменами и культурной реакцией на них. Как мы помним из анализа мобилистических диаграмм, исторические перемены происходят гораздо быстрее, чем люди в состоянии на них реагировать. Изменения материальных аспектов существования в культуре подчас проявляются с опозданием на несколько поколений. Рост численности населения Европы и Америки был вызван значительным падением детской смертности и повышением уровня жизни, при том, что уровень рождаемости оставался на прежнем высоком уровне. Заметное падение рождаемости началось лишь спустя несколько десятилетий, что означает, что все это время на свет появлялось колоссальное число детей. Сельские работяги и обитатели городских окраин были превращены в участников технологического процесса по воспроизводству населения.