— Откуда вы знаете? — спросила я. — А если знаете, то как смеете говорить мне об этом? Вы что, следили за мной?
— Я же говорил вам, что вы меня интересуете.
За стеклами очков глаза его превратились в узкие щелочки. Он даже не смотрел на меня. Он вызывал во мне ужас, я сама вызывала в себе ужас. Я вскочила так резко, что щенок вздрогнул и принялся яростно тявкать.
— Я ухожу, — сказала я, — мне невыносима одна мысль, что вы… вы…
Я клокотала от бешенства, от стыда… Я даже начала заикаться. Юлиус поднял руку в примирительном жесте.
— Успокойтесь, — сказал он. — Будем считать это недоразумением. Как договорились, в семь часов я заеду за вами.
Но я уже неслась прочь. Большими прыжками я перебежала проспект и втиснулась с собакой в машину. И лишь повернув ключ зажигания, я вспомнила, что это «его» машина. Но это уже мало заботило меня. Рискуя разбить его драгоценный автомобиль, я развернулась прямо на проспекте, пересекла мост и со всей скоростью направилась к дому. Кровь стучала у меня в висках. Я села на кровать, и щенок с любовью положил голову мне на колени. Теперь я не знала, что делать с собой дальше.
Спустя пять минут Юлиус позвонил мне в дверь. Он сел напротив и посмотрел в окно. Если вспомнить, то за все знакомство мы так ни разу и не посмотрели друг другу прямо в лицо. Когда я смотрела на него, то всегда видела один лишь профиль. Это был человек без жестов и без взгляда. Это был человек, который видел меня запертой в квартире с Аланом, был рядом, когда я плакала в нью-йоркском отеле, наблюдал за мной, увлеченной пляжным пианистом. Это был человек, который хранил обо мне несколько ярких и мелодраматических воспоминаний. Человек, о котором я не знала ничего или почти ничего. Единственный раз, когда он заговорил о своих чувствах, был, когда он, обессилевший, лежал в гамаке, и я видела лишь клочок его волос. Наша борьба шла не на равных.
— Я знаю, что вы предпочли бы остаться одной, — сказал Юлиус. — Но я хотел бы кое-что объяснить вам.
Я ничего не ответила. Я смотрела на него, и мне, действительно, очень хотелось, чтобы он ушел. Впервые я смотрела на него как на врага. Как это было ни смешно, но в тот момент меня заботило лишь одно: расскажет ли он о пианисте Луи или нет. Я понимала, что это по-детски глупо, что это не имеет ничего общего с ситуацией, но не могла заставить себя не думать об этом. Это была случайностью, чистой воды случайностью, но было страшно и подумать, что Луи решит, будто и он такая же случайность. Я знала, что он достаточно неуравновешен, чтобы поверить Юлиусу.
— Признайтесь, — сказал Юлиус. — Ведь вы злитесь на меня исключительно из-за этого пианиста. Это не я видел вас той ночью, а мадемуазель Баро. Но как бы то ни было — вы свободный человек.
— Вы называете это свободой?
— Я вам всегда говорил это, Жозе, — ответил он. — И вы всегда делали, что хотели. То обстоятельство, что я интересуюсь вами, вашей жизнью ни в коей мере не зависит от того чувства, которое я к вам испытываю. Вы думаете, что любите Луи, или вы действительно любите его быстро поправился он под моим взглядом Как бы то ни было на самом деле, я нахожу это вполне естественным. Но вы не в силах запретить мне думать о вас, в некотором смысле заботиться о вас. Это долг и право любого друга.
Он говорил спокойно, уверенно, и, действительно, что я могла возразить на эти слова?
— В конце концов, — продолжал он. — Когда я познакомился с вами, ваши дела шли из пук вон плохо, но потом, как мне кажется, я смог помочь вам… Конечно, я не должен был вот так сходу говорить вам там в Нассо о своих чувствах, но чувствовал себя таким усталым и одиноким… Потом, я же извинился перед вами на следующий день.
Воистину этот маленький, но могущественный человек был очень одинок. А я, в эгоизме только что обретенного счастья вела себя с претензией и жестокостью выскочки. Я опасалась его. И эти опасения, этот страх всегда вызывали во мне чувство стыда. Он все смотрел куда-то сквозь меня, и, поддавшись импульсу, я вскочила и положила ему ладонь на рукав. Конечно, он любил меня, и конечно, он страдал, ведь он не мог ничего изменить.
— Юлиус, — сказала я. — Я прошу, простите меня, со всей искренностью прошу… Я благодарна вам за все, что вы сделали для меня. Только вот я почувствовала, что за мной подглядывают, следят и… А «даймлер»? — спросила я вдруг.
— «Даймлер»? — переспросил он.
— Да, «даймлер» под моими окнами?
Он смотрел, ничего не понимая. В конце концов, разве в Париже только один «даймлер»? Я даже не знала какого цвета тот, что видел Луи. И потом я всегда испытывала отвращение к такого рода подробностям. Я предпочитала остаться в рамках дружбы и уважения, а не заниматься детективным расследованием. И снова, в который раз, чтобы не углубляться в познание сути вещей, я удовлетворилась изучением их форм.
— Не будем больше об этом, — сказала я. — Хотите что-нибудь выпить?
Он улыбнулся:
— Да, и на этот раз чего-нибудь крепкого.
Он достал из кармана маленькую коробочку и извлек из нее две пилюли.
— Вы продолжаете принимать эти лекарства? — спросила я.
— Большинство горожан поступают точно так же, — ответил он.
— Это транквилизаторы? Не представляете, насколько эта мания мне не нравится.
Это было правдой. Я никак не могла понять, как это можно с такой яростью стремиться смягчить удары судьбы. Мне казалось, что это показатель постоянного поражения. Что этот занавес, протянутый между несчастьем, горем и самим собой подобен белому флагу, возвещающему о капитуляции.
— Когда вы достигнете моих лет, — сказал Юлиус с улыбкой, — вы тоже не захотите попасть в такую зависимость от…
Он искал нужное слово.
— От собственного организма, — заключила я с иронией.
Он закрыл глаза, кивнул головой, и мне совсем расхотелось шутить. Может быть, действительно когда-нибудь наступит такой день, когда мне придется затыкать рот свирепым волкам моих желаний, крикливым птицам моих страхов и сожалений. Может быть, наступит день, когда я уже не смогу выносить даже саму себя, превратившись в черно-белую детальку без цвета и граней. И буду кататься на велосипеде, не выходя из ванной, периодически глотая разноцветные пилюли. Мускулистые ноги и обессилевшее сердце, решительное лицо и мертвая душа. Я вдруг увидела все это, но не поверила, потому что между этим кошмаром и мною стоял Луи. Я выпила вместе с Юлиусом виски, и мы, смеясь, вспомнили бегство мадам Дебу.
— Кончится тем, что она вцепится мне в горло, — заметила я весело. — Она терпеть не может, когда кто-нибудь ей возражает или не хочет подчиниться.
Я даже не предполагала тогда, что была очень недалека от истины.
Приближалось лето. Через несколько дней должен был наступить июнь. Люксембургский сад был приветлив и полон крикливых детей, спесивых игроков в шары и старушек, тоже оживившихся с приходом тепла. Мы сидели на одной из скамеек — я и Луи. Мы решили поговорить серьезно. Потому что едва мы оставались наедине, как наши руки начинали тянуться к волосам, лицу друг друга. В своем блаженстве мы готовы были мурлыкать, словно кошки, и естественно, все, не относившееся к ласкам, оставлялось на потом. Мы переживали время молчаливого счастья. Наши фразы оставались незаконченными, и это не пугало, ведь тела договаривали несказанные слова. Но, похоже, в этот день Луи решил расставить все на свои места.
— Я вот подумал… — начал он. — Во-первых, я должен признаться тебе кое в чем. Мое благородное презрение к обществу было не единственной причиной, по которой я покинул Париж. Я был заядлым игроком. Играл в карты.
— Очень хорошо, — сказала я. — Я тоже играю в карты.
— Это ничего не меняет. Прежде чем окончательно промотать наше с Дидье состояние, я удрал. Я стал ветеринаром, потому что люблю животных, а потом — всегда приятно лечить тех, кто не может возражать. Но заставлять тебя жить в деревне я не хочу. Но и без тебя жить тоже не хочу.
— Если ты хочешь, я перееду в деревню, — сказала я.
— Я знаю. Но я также знаю, что ты любишь свой журнал. Да и я на самом деле очень хорошо могу устроиться в городе. Я знаю нужных людей, например владельцев конных заводов. Буду лечить лошадей и одновременно находиться рядом с тобой.
Я воспряла духом. Я не сказала Луи, что моя работа, по крайней мере мне так казалось, наполняла меня радостным, никогда до сих пор не испытанным чувством, что я годна хоть на что-то. А потом меня очень забавляло, что Луи был игроком, что у этого идеального мужчины, такого спокойного и уравновешенного, были недостатки. И действительно, его слова и поведение ночью говорили о скрытой внутри страсти, и я поверила в то, что он говорил о себе. Я знала, что ночь, как и алкоголь, развязывает людям языки. Но то, что он сам признался в своих слабостях, говорило о том, что он доверяет мне, что мы, наконец, добились истинной победы, когда влюбленные, исполненные счастья, опускают оружие недоверия.
— Мы будем жить под Парижем, — сказал Луи, — а потом, если ты захочешь, у нас будет ребенок, а может, два.
Впервые за всю мою полную приключений жизнь, такой оборот дела показался мне не только приемлемым, но и желательным. Я буду жить в загородном доме вместе с Луи, собакой и ребенком. Я стану лучшим искусствоведом Парижа. А в саду мы будем выращивать чистокровных лошадей. Это будет настоящий хэппи-энд жизни, полной бурь, погонь и бегств. И я наконец поменяю роль: я перестану быть загнанной дичью. Я превращусь в глубокий и гостеприимный лес, в котором найдут себе пристанище любимые и ласковые создания: мой спутник, мой ребенок и мои животные. Мне больше не придется идти от одной кражи к другой, от одного страдания к другому. Я буду поляной, купающейся в лучах солнца, речкой, куда будут приходить мои близкие, чтобы вдоволь напиться молока человеческой нежности. И это мое последнее приключение, на самом деле, было самым опасным, ибо на этот раз я не могла представить себе его конца.
— Это ужасно, — ответила я. — Но мне кажется, я не могу придумать ничего лучше тебя.
— Я тоже. Вот почему мы должны быть очень осторожны, особенно ты.
— Ты по-прежнему имеешь в виду Юлиуса?
— Да, — ответил он с улыбкой. — Этот человек не признает ничего, кроме силы и власти. И эта маска бескорыстия, которую он надел, общаясь с тобой, пугает меня. Я был бы более спокоен, если бы он потребовал чего-нибудь. Но я не хочу с тобой говорить об этом. Не мне тебя переубеждать. Ты поймешь все сама. И когда наступит этот день, я очень хочу, чтобы ты пришла ко мне.
— Чтобы пожаловаться.
— Нет, чтобы успокоиться. В разоблачениях нет ничего веселого. Ты сильно разозлишься на того, кто откроет тебе глаза. И я не хочу быть этим человеком.