— И что же было потом? — все-таки спросила я.
Раз уж разговор завязался, я должна была закончить его, соблюдая все приличия.
— О, потом ничего стоящего, — Юлиус А. Крам покраснел. — Несколько приключений… может быть.
На мгновение я представила его в одном из известных заведений в окружении обнаженных женщин. Голова пошла кругом. Нет, это было невозможно даже в воображении. Весь облик Юлиуса А. Крама, его голос, кожа отвергали всякую сексуальность. И тогда я спросила себя, в чем заключается его сила в этом мире? Ведь казалось, что он лишен двух самых главных качеств, являвшихся рессорами человеческого естества: тщеславия и сексуальности. Я ничего не понимала в этом человеке. В обычной ситуации это обстоятельство возбудило бы во мне любопытство, но сейчас оно лишь приводило меня в замешательство. Я чувствовала себя не в своей тарелке. Кажется, мы еще поговорили о том о сем, и я с притворным энтузиазмом приняла его предложение встретиться здесь же и в то же время на следующей неделе. На самом деле я бы согласилась на что угодно, лишь бы выкарабкаться из этого дурацкого положения.
Я возвращалась домой пешком, неспеша, а когда проходила Королевский мост, меня разобрал смех. Мало того, что эта встреча была экстравагантной, ее невозможно было никому пересказать. Скорее всего именно из-за абсурдности ситуации, я вспоминала о ней в последующие дни. И воспоминание это, как ни странно, было приятным.
3
Две недели спустя я полностью забыла эту интермедию. Я позвонила Юлиусу А. Краму, а точнее его секретарше, и отменила наше свидание. На следующий день я получила букет цветов и записку, в которой Юлиус А. Крам выражал свое глубокое сожаление. Этот букет прежде чем увянуть, несколько дней скрашивал своим веселым видом нашу пустынную, составленную из острых углов и четких линий квартиру, в которой царствовала адская атмосфера, тщательно поддерживаемая мной и Аланом.
Ситуация, если можно было так сказать, оставалась без изменений. Алан теперь не выходил один из квартиры. Если я уходила куда-нибудь, то он следовал за мной. Если звонил телефон, что случалось с каждым днем все реже и реже, он брал трубку, говорил: «Никого нет дома» — и клал ее на место. В остальное время он метался как безумный взад-вперед по квартире, осыпал меня упреками, придумывая на ходу новые и новые, и будил, когда я спала, чтобы допросить и обидеть. Иногда он, словно ребенок, оплакивал нашу любовь, стонал, что один виноват во всем, а то набрасывался на меня, обвиняя во всех смертных грехах. Я уже ничего не соображала и ни на что не реагировала. Я думала лишь о побеге. Мне казалось, что эта гроза, этот жуткий водоворот, в который мы попали и который засасывал с каждым днем все сильнее и сильнее, должен иметь свой конец и он неизбежно наступит, нужно лишь подождать. Следуя каким-то внутренним рефлексам, я принимала душ, чистила зубы, одевалась или раздевалась. Придя в ужас от нашей жизни, горничная сбежала восемь дней назад. Мы питались консервами, каждый в своем углу. Я бестолково сражалась с консервированными сардинами, которые вовсе не хотела есть, но ела, потому что должна была это делать. Наша квартира превратилась в корабль, затерявшийся в океане, чей капитан — Алан — сошел с ума. А я была единственной пассажиркой на этом корабле и напрочь потеряла ощущение реальности. У меня даже не осталось чувства юмора. Что касается наших друзей, которые звонили или без церемоний стучали в дверь, чтобы тут же получить от Алана от ворот поворот, думаю, они и не подозревали о том, что происходит в этих четырех стенах. Допускаю даже, что они решили будто у нас наступил еще один медовый месяц.
Два раза я пыталась убежать от Алана, и оба раза он настигал меня на лестнице. Оба раза, ступенька за ступенькой, он заставлял меня вернуться. Первый раз молча, а второй — цедя сквозь зубы английские ругательства. Нас больше ничто не связывало с миром. Алан разбил радио, затем телевизор, и, если он не перерезал телефонный провод, то лишь из садистского удовольствия видеть, как во мне рождалась слабая надежда на избавление, когда телефон начинал звонить. Не разбирая дня и ночи, когда рыдания подступали к горлу, я глотала снотворное и на четыре часа проваливалась в кошмарный сон. На четыре часа мне удавалось убежать от Алана, который все это время не переставал трясти меня за плечи, звать то громко, то тихо, положив голову мне на грудь, чтобы убедиться, что сердце еще бьется, что его любовь пока не освободилась от него, приняв несколько лишних таблеток нембутала. Лишь один раз я не выдержала. Я увидела в окно открытую машину, в которой сидела молодая пара и весело смеялась. Это зрелище было подобно оплеухе — за что мне такая судьба, навязчиво напоминающая о том, какой я была и какой могла бы стать хотя бы в мечтах, теперь, казалось, тоже навсегда потерянных. Я прорыдала весь день, умоляя Алана уйти или позволить уйти мне. Я просила его заискивающе, словно ребенок: «прошу тебя» «ну пожалуйста», «будь добр». А он все время сидел рядом, гладил по волосам, успокаивал, просил больше не плакать, потому что мои слезы делают ему больно. За эти три часа он вновь обрел свое прежнее лицо, нежное, открытое, лицо человека, на которого можно положиться. Он приободрился и, я уверена, страдал меньше. Что же касалось меня, то не могу сказать, что я страдала. Это было гораздо хуже и одновременно не так серьезно. Я ждала: или Алан уйдет, или убьет меня. О самоубийстве я не думала ни секунды. Кто-то внутри меня — бесчувственный и непреклонный — тот, кто заставлял страдать Алана — ждал. Правда, иногда это ожидание представлялось полной химерой, и тогда отчаяние обволакивало меня: я начинала дрожать, горло сводило судорогой, мышцы каменели, и я была не в состоянии сдвинуться с места.
Однажды после полудня, примерно часа в три, я отправилась в кабинет, чтобы поискать книгу, которую начала читать накануне и которую Алан, естественно, спрятал, потому что терпеть не мог ничего, что отвлекало меня от него или от того, что он называл «мы». Раньше он еще ни разу не отнимал у меня книг, остатки воспитания заставляли его сдерживаться, он по-прежнему пропускал меня вперед в дверь и давал прикуривать, когда я брала сигарету. Но эту книгу он явно спрятал, и я растянулась на полу, чтобы поискать ее под диваном. Я знала, что если он войдет и увидит меня в такой позе, то будет смеяться, но мне было уже решительно наплевать на все.
И вот тогда кто-то позвонил в дверь, позвонил первый раз за последние четыре дня. Я поднялась, прислушиваясь к резкому звуку открываемой Аланом двери. Затем, через минуту до меня донесся спокойный, бесцветный голос мужа. Заинтригованная, я вышла в холл. В дверях, едва переступив порог, стоял, держа шляпу в руках, Юлиус А. Крам. В недоумении я замерла на месте. Как он нашел меня? Заметив меня, Юлиус А. Крам шагнул мне навстречу. Он сделал это так спокойно и естественно, словно Алан и не стоял прямо перед ним. Алан инстинктивно отступил в сторону. Юлиус протянул мне руку. Я смотрела на него. Мне казалось, что кто-то неправильно распределил роли: я ожидала увидеть полицейских, врачей скорой помощи, сэра Персиваля, мать Алана, кого угодно, но только не его.
— Как вы поживаете? — спросил он. — Я только что говорил вашему мужу, что у нас с вами была назначена на сегодня встреча в чайном салоне Салина и что я взял на себя смелость заехать за вами.
Я ничего не ответила. Я смотрела то на мужа, который онемел от удивления и злости, то на Юлиуса. Тогда Юлиус тоже взглянул на Алана, и вновь я увидела тот взгляд, который поразил меня еще при нашей первой встрече в салоне у Алфернов: жестокий, холодный взгляд хищника. Это была странная сцена: я видела небритого молодого человека перед раскрытой дверью, видела стоящего рядом серьезного мужчину средних лет, одетого в пальто цвета морской волны, и видела саму себя, молодую растрепанную женщину в домашнем халате, которая оперлась о косяк другой двери. И я никак не могла понять, кто же из этих трех персонажей был здесь лишним.
— Моя жена плохо себя чувствует, — неожиданно возразил Алан. — Не может быть и речи, чтобы она отправилась с вами.
Взгляд Юлиуса снова скользнул ко мне. Он был по-прежнему строгим, а фраза, которую он произнес затем, больше напоминала приказ, чем приглашение, таким безапелляционным тоном она была произнесена:
— Я жду ее, чтобы отправиться пить чай. Я буду ждать в гостиной, — добавил он, обращаясь ко мне. — Одевайтесь.
Алан сделал один быстрый шаг в сторону Юлиуса, но в дверях квартиры уже появился четвертый персонаж этого дурацкого водевиля. Появившийся шкаф был шофером Юлиуса. Его одежда была тоже цвета морской волны. В руках он держал перчатки, и у него был такой же отстраненный и бесстрастный вид, который делал их обоих похожими на агентов гестапо. Ну, по крайней мере, такими я их представляла себе.
— Я все хотел спросить у вас, — сказал Юлиус, повернувшись к Алану… — Эта квартира выходит на северо-запад?
И тогда во мне вдруг что-то оборвалось, разбив ощущение неестественности происходившего. Я бросилась к себе в комнату, заперла дверь на ключ, натянула первые попавшиеся брюки, какой-то свитер. Я одевалась так быстро, что слышала как лязгают зубы и стучит сердце. Не тратя времени попусту, я надела босоножки, не выбирая, только убедившись, что они составляют пару. Затем я открыла дверь и бросилась в гостиную, где ждал Юлиус А. Крам. Должно быть, я управилась меньше чем за полторы минуты. Я вспотела и лишь остатки чувства собственного достоинства помешали мне броситься к шоферу, схватить его за руку и прокричать, чтобы он скорее увез меня как можно дальше. Как бы там ни было, я бочком проскользнула по коридору, причем Юлиус по-прежнему находился между мной и Аланом. И прежде чем он закрыл за нами дверь, я увидела Алана, стоявшего против света с опущенными руками и безмолвно отверзтым ртом. В этот миг он и впрямь был похож на сумасшедшего.
У Юлиуса был старый «даймлер», длинный и массивный, как грузовик, и тут я вдруг вспомнила, что все предыдущие дни я видела этот автомобиль у своего дома.
4
Если верить солнцу, мы ехали на восток. Но я уже не верила даже светилам. Затерявшись в этом огромном автомобиле, как в пустыне, я глупо пыталась определить, где запад и восток, север и юг. Куда там! Я затерялась даже в своем собственном маленьком сердце. А по капоту машины бежали расплывчатые тени, и мы катились по одной из тех безликих автострад, дома вдоль которых столь же безлики и похожи друг на друга, как рекламные щиты. Но вот мы проехали Монтла-Жоли и достигли цели, остановившись у пригородного дома, сильно смахивавшего на крепость. Юлиус молчал. Он даже не взял меня за руку. Да что говорить, ведь это был человек без жестов. Он садился в автомобиль, выходил из него, закуривал сигарету, надевал пальто — и все это без всякого изящества, но и не неуклюже. Никак. А я, которую так очаровывали жесты людей, их манера двигаться или не двигаться, не могла избавиться от ощущения, что сижу рядом с манекеном. Всю дорогу я дрожала. Сначала — от страха, что Алан догонит нас, настигнет на каком-нибудь светофоре, вспрыгнув на капот машины, или сообщит в полицию и судьба в фуражке и со свистком не остановит мое бегство к свободе, пусть призрачной, но свободе. А потом, когда машина выехала на автостраду и набрала скорость, я поняла, что уже никто не помешает нам, и дрожала теперь уже от одиночества.
Я была одна, лишенная привычного, постоянного контакта с Аланом, ставшим для меня чем-то вроде кровосмесительного акта. Я снова была «я, мне, мое», а не «мы». О, каким ужасным стало для нас это «мы». А что же стало с ним — палачом или жертвой, какая разница? Во всяком случае партнером этих дьявольских, губительных и неотразимых регтаймов последних лет. Хотя в глубине души я казалась самой себе одиноким цветком на танцевальной дорожке, а не женщиной, лишившейся мужа. По правде говоря, мы с Аланом много танцевали, в различных темпах и разных ситуациях. Устав до изнеможения, мы все же были в состоянии вместе делить таймауты страсти, и лишь только ревность, с которой он ничего не мог поделать, сделала нашу любовь невозможной. Можно назвать это болезнью, пусть, но теперь он остался один, и некому было составить ему компанию, бросая вязанки воспоминаний, страданий и надежд в тот ужасный или прекрасный костер, что называется любовью. И именно поэтому я мирилась со всем этим так долго, а на автостраде не могла отделаться от ощущения чувства вины. Я была виновата в том, что не могла любить его дольше. Я была виновата в безразличии, и слово это вызывало во мне ужас. Я знала, что именно оно — безразличие — было главным джокером в интимных отношениях, и ненавидела его. Я восхищалась безумством, постоянством, бескорыстием и даже в некотором смысле верностью. Мне понадобилось немало лет, чтобы прийти к ним от беззастенчивости и цинизма. И как бы там ни было, но я прошла эту дорогу, и если бы не моя природная ненависть к несчастьям и страданиям, то я никогда бы не оставила Алана.
Замок Юлиуса А. Крама был в своем роде выдающимся строением. Построенный в форме подковы из массивных каменных блоков, он был снабжен бойницами, подъемными мостами и обставлен мебелью в стиле Людовика XIII. Учитывая огромное состояние Юлиуса, вполне можно было допустить, что эта мебель подлинная. Несколько оленьих голов у входа придавали первому этажу мрачный вид. Каменная лестница с перилами из кованого железа вела на верхние этажи. Как бы уступая современным требованиям моды, дворецкий был одет в белую куртку, хотя я бы нарядила его в камзол. Он стал искать мой чемодан, естественно, не нашел и извинился. Юлиус нервно три-четыре раза спросил дворецкого, все ли в порядке, и, не дожидаясь ответа, провел меня в гостиную. И чего тут только не было! Кожаные диваны, полки с книгами, шкуры зверей и огромный камин, в котором поспешили разжечь огонь, сразу заигравший веселыми языками пламени. Но если присмотреться, то чего-то все же не хватало — наверное, собаки. Я спросила у Юлиуса, нет ли у него пса, и он ответил, что, конечно, есть и не один. Как и положено, они находились на псарне, и Юлиус обещал мне показать их завтра утром. Сейчас это уже не имело смысла, ибо становилось темно. У него были легавые, терьеры, лабрадоры и другие породы.
Я не могу сказать, что не слушала его, потому что отвечала. Только человек, слушавший и что-то отвечавший ему, не был мной. Мной, в том смысле, в каком я привыкла ощущать себя. Пришел дворецкий и предложил нам выпить. Я набросилась на водку и выпила рюмку одним махом. Юлиус с беспокойством взглянул на меня и заметил, что вот уже тридцать лет, как пьет только томатный сок. Один из его дядьев, да и отец умерли от цирроза печени. Короче, это была семейная болезнь, и Юлиус хотел избежать ее. Я слегка кивнула в ответ, русский эликсир придал мне смелости, и я задала наконец ему вопрос, который не давал мне покоя:
— Как это случилось, что вы приехали ко мне сегодня?
— Когда вы не пришли на свидание — на наше второе свидание, — начал Юлиус, — я очень удивился.
Я поудобнее устроилась на кожаном диване, не понимая, что могло его удивить в моем отказе. Или, может быть, сильные мира сего не привыкли к осечкам.
— Я был очень удивлен, — продолжал Юлиус, — потому что у меня осталось очень живое и теплое воспоминание о нашей с вами встрече в Салине.
Я кивнула головой, в который раз поражаясь тому, какие сюрпризы может преподнести необщительность.
— Видите ли, — продолжал Юлиус, — я никогда не говорю о себе, а в тот раз я признался вам в том, что никто обо мне не знает, ну, естественно, за исключением Генриетты.
Я смотрела на него, ничего не понимая. Что это еще за Генриетта? Может, я сбежала от одного сумасшедшего, чтобы попасть к другому?
— Это та девушка, англичанка, — уточнил Юлиус. — Вся эта история застряла у меня в памяти и в жизни, словно заноза. Так как моя роль в ней была более чем идиотской, я никому не смел рассказать об этом. И вдруг там, в Салине, я прочел в вашем взгляде нечто, что подтолкнуло меня к откровенности. Почему-то я был уверен, что вы не будете смеяться надо мной. Не могу даже передать, как мне стало хорошо. Вы были такой спокойной, доверчивой… Мне очень хотелось увидеть вас еще раз.
Он говорил медленно, но довольно бессвязно.
— Да, но как вы все-таки добрались до меня?
— Я навел справки. Сначала расспросил ваших друзей. Затем отправил секретаря к вашей консьержке и горничной. Ну и так далее… Я долго колебался, прежде чем ворваться в вашу личную жизнь, но потом я пришел к выводу, что это мой долг. Я прекрасно понимал, — добавил он с торжествующим смешком, — что лишь что-то из ряда вон выходящее помешало вам придти сегодня в Салину.
Я словно разделилась: меня раздирали одновременно смех и негодование. Негодование во всех отношениях обоснованное. По какому праву этот незнакомец допрашивал моих друзей, консьержку, горничную? Во имя какого чувства он осмелился утолить свое любопытство за мой счет? Используя свою силу и деньги. Неужели только из-за того, что я не рассмеялась ему в лицо, когда он рассказывал мне о своей неудавшейся любви к дочери английского полковника? Что-то не верилось. Слишком много людей вилось у его ног, и были среди них те, кто вполне искренне посочувствовал бы этой печальной истории. Он врал мне, но почему? Он ведь должен был знать и чувствовать, что не нравится мне и никогда не понравится. Бывает, что между мужчиной и женщиной с первого же взгляда словно заключается пакт о ненападении или договор, исключающий какие-либо соглашения. И ничего тут не поделать. Бессильно даже тщеславие. Несколько мгновений я ненавидела его, его самоуверенность, его мебель в стиле Людовика XIII. Я ненавидела его всеми силами души. Я молча протянула ему свой стакан, и, укоризненно поцокав языком, — уж не вообразил ли он себе в самом деле, что его фамильный цирроз печени навсегда отвратит меня от алкоголя? — он отправился наполнять его.
Итак: я находилась где-то на востоке Парижа, в поместье в стиле Людовика XIII, в обществе банкира-детектива. У меня не было машины, багажа, цели. Не было и мыслей относительно моего ближайшего, а тем паче далекого будущего. В довершение всего наступал вечер, и становилось темно. В жизни я пережила много всяких ситуаций — комических, экстравагантных и даже зловещих, — но в этот раз я превзошла саму себя. Я поздравила себя с таким редким успехом и мысленно сняла перед собой шляпу, затем отпила немного из стакана. Его содержимое, казалось, было единственным на земле, что доставляло мне радость. Но очень скоро я поняла, что мне не следовало так пренебрегать консервами, потому что голова уже начинала кружиться. А перспектива видеть Юлиуса А. Крама в трех экземплярах нисколько не вдохновляла.
— Вы не могли бы поставить какую-нибудь пластинку?
Теперь настала его очередь прийти в замешательство — не все же мне, — Юлиус встал, открыл один из секретеров эпохи Возрождения. Конечно, он не ожидал такой реакции от женщины, которую только что вырвали из рук садиста. В глубине секретера располагалась стереофоническая аппаратура, по словам хозяина, японского происхождения. Учитывая декорации, я ожидала услышать Вивальди, но комнату заполнил голос Тебальди.
— Вы любите оперу? — спросил Юлиус.
Он сидел на корточках напротив дюжины никелированных ручек и казался от этого выше, чем был на самом деле.
— У меня есть «Тоска», — произнес он все так же торжественно.
Я обратила внимание на странную манеру этого человека всем гордиться. Не только своей аппаратурой, которая действительно была великолепной, но даже и Тебальди. А может быть, я попала на первого богача, научившегося получать реальную радость от своих денег. И если дело обстояло именно так, то это свидетельствовало о его больших душевных силах. Я знала, что богатые люди под извечным и порядком надоевшим предлогом, что деньги подобны обоюдоострому мечу, предпочитают говорить о тех ранах, которые они им наносят. Из-за своего богатства они считают, что люди заискивают перед ними или избегают их общества, но в любом случае завидуют. И что бы они ни приобретали, благодаря своим деньгам, это не доставляло им истинного удовольствия. Когда они были щедры, их не покидало чувство, что их обманывают. А когда они были недоверчивы, то утверждали, что уже не раз имели возможность самым грустным образом убедиться в обоснованности своих выводов. Но тогда, — может быть из-за выпитой водки, — мне казалось, что Юлиус А. Крам горд не столько своими финансовыми успехами, сколько тем, что, благодаря им, может без каких-либо шумов и шипов слушать безупречный и чистый голос Тебальди, женщины, которой он восхищался. В своей наивности он, наверное, так же гордился ловкостью своих секретарей, благодаря которым, ему удалось избавить очаровательную молодую женщину — то есть меня — от ужасной, по его мнению, судьбы.
— Когда вы собираетесь разводиться?
— А кто вам сказал, что я хочу развестись? — спросила я неприветливо.
— Но вы же не останетесь с этим человеком, — рассудительно произнес Юлиус. — Это же больной человек.