Я никогда не перестану себя корить за то, что слишком доверилась продажным врачам и не сделала снимки Лоны сама. Могла бы, но так торопилась передать сестры на руки профессионалам, так жалела себя и свой брак… я всю ночь избивала грушу вместо того, чтобы попытаться добиться справедливости, и проиграла. А теперь утопала в чувстве вины. Перед Лоной, перед Ванькой, перед собой и даже перед сыном, родители которого не могли прийти к взаимопониманию.
Оказалось, любовь умирает медленно. Это совсем не похоже на один шаг или переброшенный тумблер. Это как гангрена, которая отнимает по кусочку. Вся надежда только на то, что инфекция остановится. А вопрос: сколько ты потеряешь прежде, чем это случится. Ногу? Руку? Или всего себя?
Мы с Сергеем балансировали между любовью и ненавистью очень долго. Всячески старались обходить стороной запретную тему, а потом срывались и скатывались на самое дно снова. И снова карабкались к спасению. Обидные слова срывались с губ, избивая любимого человека, будто камнями. Уже не только у меня, но все об одном и том же. Я обвиняла мужа, прикрывшего и «друга», и политическое кресло, а он — что я иду против армии с зубочисткой. Сергей даже не пытался найти другой выход, кроме как прогнуться под обстоятельства. А я не гибкая, и никогда такой не была. Мне была понятна позиция мужа, и я разделяла опасения за себя и Алексея после всего, что было сделано, но принять не выходило. Порой, Сергей говорил, что это обязательно сотрется и пройдет, и я соглашалась. Прилагала нечеловеческие усилия, пытаясь простить ему предательство, забыть обо всем, но не могла.
Когда я прямо спросила мужа, как бы он поступил, случись со мной то же, что с Илоной, он ответил, что убил бы. Звучало до тошноты искренне, но я не поверила. Он бы защитил меня, будь на месте Петра школьник или безобидный клерк, или кто-то еще, но если бы этот человек оказался выгоден самому Новийскому? Нет. Он бы попытался найти золотую середину.
Проблема была не в отказе от помощи, а в доверии. В том, что я более не чувствовала себя рядом с Сергеем в безопасности. Офис Ваньки и Зои грабили трижды, прежде чем я успела бахнуть статью об ошибках одного из членов дома терпимости. Это сделала я — не Сергей. Признаться, мне и в голову не пришло к нему обратиться.
Сразу после наступило затишье, но я не поверила. Записалась на курсы самообороны и стрельбы. Оказалось, что последнее — отличный антистресс. Мое сознание противилось приближаться к Петру так же близко, как к боксерской груше, а вот решетить его голову с расстояния оказалось просто невероятно приятно. Я пугающе отчетливо представляла его неестественно красивое лицо с дырочками в местах попавших пуль. Хорошо, наверное, что капитана сняли с Петербургских рейсов во избежание. Встреть я его на улице, не знаю, что бы было. Ведь долгие месяцы я ходила по городу бледная, как смерть, чуть что хватаясь за припрятанный в кармане коляски пистолет.
Я скрывала свое состояние ото всех, но точно знала, что являюсь посттравматиком точно так же, как Илона. Старательнее других избегала Ваньку, опасаясь его проницательности. Узнай кто о том, как мне на самом деле плохо, настояли бы на посещении врача. Но сестре уже влепили диагноз «реактивный психоз», признав ее душевнобольной. Ну и хватит, пожалуй. Обратись я к психиатру за помощью, мне бы тоже дали справку. Не было сомнений, что в случае чего добрые люди найдут способ обратить любые медицинские записи против меня.
Если раньше у меня были сомнения по поводу того, где буду работать после декрета, то после случившегося с Илоной я твердо для себя решила, что только в журналистике. После нескольких разгромных статей о врачах Илоны (связанные с другими пациентами) и последовавших исках, популярность моего блога возросла на порядок, что заинтересовало несколько редакций. Но я точно знала, на какую хочу работать — единственную не политически ориентированную. Их главный редактор Зарьяна была ожившим кошмаром, но только ее, если верить слухами, было не купить. Жену Сергея Новийского она динамила долго и упорно, пришлось потратить три месяца жизни на то, чтобы ее дожать до сотрудничества.
Сергею мой выбор совершенно не понравился. Одна неуправляемая женщина — плохо, но две, причем в коалиции просто катастрофа. Но к тому моменту переговорная стадия нашего конфликта сошла на нет, уступив следующей. Мы с Сергеем больше не ругались и не разговаривали — мы трахались. Я привыкла называть вещи своими именами, и, поверьте, к любви то, что мы делали, не имело никакого отношения. Прежние романтические ужины и посиделки в компании бутылочки вина остались в далеком прошлом. Теперь стоило сплавить Алексея, мы не вылезали из кровати, или не слезали со стола, или не отжимали кнопку стопа лифта. И стыд за то, что мы делали, выжигал причиненную друг другу боль. Поверьте, это было очень страшно.
Я это к тому, что как только Сергей заговаривал о Зарьяне, я лишь отмахивалась. Перестало быть важным, разочарую ли я его, подведу ли. Я понимала, что он неплохой человек, что все новые назначения — благо, ведь, по сути, если можно поступать правильно, но это делает, и в политике это важно. Но с тех пор, как Илона пострадала, я снова все делала одна. Заботилась о себе, о своей судьбе, о своей сестре, о семье, в которой выросла, о друзьях. Сергей принимал активное участие в жизни нашего сына, и это мне было приятно, но, фактически, я стала жить с человеком, на которого перестала полагаться. Тепло пропало, настоящая близость сменилась физической.
— Я теряю тебя, — сказал он однажды.
— Думаешь, и это пройдет? — усмехнулась я.
— Нет, — ответил. — Это не пройдет.
Довольно долго он молчал, пока я мыла посуду, а потом я почувствовала ласковое прикосновение губ к своей шее.
— Но ты все еще нужна мне.
Мне всегда было проще не верить в бога, нежели полагать, что он садист. Но некоторые совпадения не объяснить иначе. Разумеется, я знала, что стоит отдать Алешку в садик, как квартира превратится в лазарет. Со скрипом договорилась с Зарьяной, что в такие моменты буду работать из дома, чтобы не сидеть без конца на больничном, но я не ожидала, что не успею проработать и двух месяцев, как выпишут сестру.
Лону держали в психиатрии до тех пор, пока она не начала разговаривать. Она не стала прежней, практически на все отвечала резко, агрессивно, с ней было ужасно сложно. Тем не менее врачи посчитали, что раз она социально активна, смысла держать ее в стационаре нет. Остальное вылечит время.
Я должна была порадоваться, но вместо этого впала в депрессию. Я навещала Лону в больнице трижды в неделю, и после каждого визита возвращалась разбитой. Нужно было работать, готовить или заниматься Алексеем, но я не могла — тупо сидела на полу и смотрела, как он складывает кубики. Если находились силы, заставляла его называть буквы, и он вполне спокойно поддавался, но обычно меня хватало только на то, чтобы сидеть рядом и наблюдать. Он был единственным источником моей радости. Замечать изменения, происходящие с твоим ребенком приятно. Или было приятно, пока однажды он не ткнул в меня пальцем и не сказал новое слово: «грусть». Непостижимо, но двухлетний ребенок очень четко описал мое хроническое состояние последних месяцев.
Я попросила выписать Илону в выходной, потому что, во-первых, нужно было подготовить к ее приезду квартиру. Это я бессовестно свалила на маму, ибо так устала в очередной раз лечить Алексея, что едва могла шевельнуться. А второй причиной, по которой я не стала забирать Лону на неделе, был Ванька. В лечебнице сестра была под охраной, а теперь я опасалась, что на нее могли напасть с целью закрыть рот навсегда. Разумеется, только стоило попросить Ваньку о помощи, как он с готовностью согласился. А я достаточно навредила их бизнесу, не стоило просить еще и жертвовать рабочим временем. Гордеев, конечно, ни в чем меня не винил, ну или делал вид, а вот мегера… И она была права: я здорово подставила. Всех.
— Хороший денек, верно? — спросил Ванька, доставая изо рта зубочистку. Мы условились, что подниматься к нам домой он не будет, и теперь он ждал меня у машины.
Я оглядела свинцовые тучи, грозившие в любой момент разразиться ливнем и промолчала.
— Да, Ваня, ведь мою сестру выписывают. Это такое приятное событие! — тоненьким голоском ответил Гордеев сам себе.
— Поедем на моей машине, — попыталась я сменить тему. — Лоне будет комфортнее в привычной обстановке.
— Как угодно, но за руль сяду я, — вмиг посерьезнел Ванька. — А некомфортно ей будет в любом случае. Когда я в последний раз ее навещал…
— Ты навещал Илону? — опешила я. Он мне ничего не говорил, а сестра — тем более.
— Ну конечно навещал! — раздраженно сказал. — Так вот когда я в последний раз навещал Илону, мы поговорили, и я узнал о себе очень много интересного. О том, как жестоко с тобой обошелся, и вообще вариться нам с Петром в одном котле. Закончилось все пожеланием больше никогда меня не видеть.
— Ну, Ваня, добро пожаловать в мой ласковый и нежный мир, — сказала я, забираясь на водительское сидение.
Ванька не последовал моему примеру. Открыл дверцу, наклонился и добавил:
— Если что, это была не жалоба на несправедливое обращение, а сомнение в выздоровлении твоей сестры. Год назад она бы никогда ничего подобного не сказала. И мы условились, что я поведу.
— Обратно. Ты поведешь обратно, а пока за рулем я, — сказала раздраженно.
Он со вздохом уселся рядом со мной в кресло и тут же отодвинул его до максимума.
— Ты не рада, что сестра возвращается, — заметил он тихо.
Я довольно долго молчала. За последние месяцы мы виделись от силы несколько раз, поскольку я избегала задушевных разговоров. Но Ванька все равно все выпытывал, словно близкий друг. Это неожиданно усугубляло чувство вины. Отвратительно сознавать, что ты подставил такого хорошего человека.
— А чему мне радоваться? Думаешь, она тявкает только на тебя? Мы договорились, что первое время с Поной поживет мама, но это пара недель. А дальше я снова окажусь в компании деспотичного главреда, вечно болеющего ребенка и озлобленной на весь мир сестры. Ну просто рай наяву. Прости, это не твои проблемы.
Ванька смолчал, но еще довольно долго я чувствовала на себе его испытующий взгляд и усердно делала вид, что не замечаю. Он хотел что-то спросить, и все же не решился. Возможно, о Сергее, но уж этой темы я касаться не собиралась.
В последнее время он активнейшим образом продвигал мою журналистскую карьеру, всячески выражая поддержку решению писать, пусть и для Зарьяны. И блог поддерживал, и все поддерживал. Иногда доставал материалы, иногда — новые темы подбрасывал. И я тоже активно его поддерживала в своих статьях, на фуршетах и так далее. Наше общение стянулось к карьерам друг друга. И только это было честно.
Иногда я чувствовала такую ужасную боль от потери своего Сергея, что пыталась все наладить и вернуть, и он охотно отвечал мне взаимностью. На несколько дней дома появлялся мираж прошлой близости. Но потом я ехала к сестре в лечебницу, и все снова становилось плохо. Новийский прекрасно понимал причины перепадов моего настроения. Тогда-то он и задумался о переезде всерьез. Если бы он увез меня из Петербурга, подальше от воспоминаний о трагедии, семья бы, вероятно, выстояла. Но я верила, что найду способ отомстить за сестру и с того самого дня, как врачи уничтожили записи, искала доказательства заговора против Илоны Сафроновой. Я бы не уехала, не добившись для нее справедливости. Иначе это предательство.
Я не предупредила сестру о том, что приеду с Ваней, ибо не самоубийца. Мама предпочла остаться в квартире, подогреть чай. В общем, Лона думала, что я приеду одна, и даже не собрала вещи. Как обычно лежала в кровати в халате и наушниках, что явилось для меня крайне неприятным сюрпризом.
— И как это понимать? — спросила я, едва переступив порог.
— Что он здесь делает?! — воскликнула Лона, воззрившись на Ваньку с неподдельным ужасом и инстинктивно плотнее запахнула полы надетого поверх ночной сорочки халата.
— Так, — не дал Гордеев развязаться конфликту. — Еще раз. Добрый день, Илона.
— И, сделав выразительный жест в мою сторону, велел: — Повторяй.
— Добрый день, Илона, — закатила я глаза.
— Твоя очередь, — ткнул пальцев Ванька в мою сестру.
Сестра откинула голову на подушку и отвернулась к стене.
— А это что должно значить? — спросила я именно то, чего от меня ждали. Увы, но призывом к вежливости ее было не пронять.
— Я никуда не поеду, — ответила она, даже головой в нашу сторону не дернув.
— Отлично. На мне не того цвета блузка? Я переступила порог не с той ноги? Приехала не одна? Или…
— Я слышала разговор врачей, — резко обернулась ко мне сестра. — Они сказали, что ты просила подержать меня до выходных, потому что не веришь, что я вылечилась, не хочешь, чтобы я вернулась и устала со мной возиться.
Я постаралась не краснеть и не выдавать своих реакций, но ее слова попали в яблочко, и было ужасно стыдно за них.
— Не переваливай на меня догадки медперсонала. Боишься быть обузой — собирай вещи и на выход, — тявкнула я на нее. — Мы ждем тебя в фойе. Заберем документы на выписку и выпьем кофе.
Сестра раздраженно запыхтела, а я захлопнула за спиной дверь палаты и только тогда выдохнула.
— Желать ее смерти, пока она такая — нормально, — утешил меня Ванька.
Подавив желание рассмеяться (упаси боже Лона услышит, что мне весело!), я потащила Гордеева подальше. Выслушала последние рекомендации от врачей и отправилась пить кофе, как и обещала. Я уже перегнула палку со своей заботой, не хватало еще собирать за Лоной вещи, как за маленьким ребенком! Впрочем, успела пожалеть о своем решении. Ждать пришлось долго. Мы с Ванькой успели и поболтать, и поскучать, и даже обзавестись сканвордом. Треть отгадали, прежде чем рядом появилась донельзя раздраженная Лона с тяжелой сумкой наперевес. Однако на этот раз ею была избрана тактика молчания, и мы не услышали ни слова жалоб. Хвала всевышнему!
По дороге домой Ванька пытался что-то рассказывать, и я ему не мешала, но и не участвовала. Нравится ему работать аниматором для человека, который не ценит стараний — пусть. Сама я от этой роли устала.
Благо, когда мы переступили порог квартиры, стало не до того. Мама была в своей радости так искренна, что я даже позавидовала. Она накормила нас всех (Ваньку
— дважды), напоила чаем, рассказала обо всех родственниках-знакомых, о том, что дядя Боря задумался о покупке дачи, о том, как здорово будет иметь дома овощи без пестицидов. И при этом мама то и дело трогала свою младшенькую, то сбрасывая с плеч невидимые пылинки, то заправляла волосы за уши и, кажется, даже не замечая, что Лона не произнесла ни слова. Сестра смотрела на всех исподлобья, особенно нервно поглядывая на Ваньку. И в какой-то момент, когда мама с силой провела ладонью по волосам Илоны, та так как заорет:
— Не трогай меня! Не трогайте меня все! Почему вы не можете оставить меня в покое?!
Она бросилась в комнату и хлопнула дверью так, что та треснула. Дешевенький ДСП, на который хватило моих скудных сбережений, не выдержал такой ярости.
— Мама, прости, но мы пойдем. — Мои нервы, наконец, не выдержали. — И, возможно, тебе тоже стоит.
— Н-нет, я останусь. Может быть, тебе стоит навестить ее с Алешей… — предложила она.
— Ага, чтобы Лона его без руки или головы оставила? — желчно поинтересовалась я, указывая на пострадавшую дверь. — Нет, спасибо! Врачи посчитали ее состояние приемлемым, чтобы выйти на работу и попытаться наладить взаимодействие с внешним миром. Учитывая, в какую копеечку обошелся этот центр, у них не было причин выписывать Илону раньше времени. То есть она вполне способна отвечать за свои действия и сейчас крушит мою квартиру осознанно. Не думаю, что я хочу подпускать ее к племяннику до тех пор, пока она не начнет вести себя нормально!
Я даже не попыталась понизить голос. Ни сразу, ни после того, как из комнаты донеслись первые всхлипы. Вместо этого обулась и отправилась на улицу. Спешно попрощавшись, Ванька последовал за мной. Видимо, он тоже не горел желанием приближаться к Илоне.
За руль меня он не пустил, но я и не рвалась. Колотило до дрожи. Далеко в таком состоянии не уедешь. Впрочем, сам Гордеев тоже не спешил трогаться с места, положил обе ладони на руль, и только. В моей машине это казалось вопиюще неправильным.
— Я не смогу, — призналась я, напряженно вглядываясь в даль. — Я не знаю, что делать. Она не хочет выздоравливать, и я не могу ее заставить.
— Заставить выздоравливать? — опешил Ванька. — Она выздоравливает, Саф, очевидно же. С ней случилось ужасное, и злиться в такой ситуации нормально. Или ты хочешь, чтобы она притворилась, что с ней все в порядке?
Я закусила губу и отвернула лицо, чтобы Ваня не заметил моих горящих щек. Ну конечно я хотела, чтобы Лона ради нас притворилась. Конечно, не мне судить, ведь избили не меня, но все равно казалось, что сестра могла и постараться. Мы ее боялись, не хотели быть рядом. Если она добивалась этого, то, конечно, молодец, но разве все это время она сама о себе заботилась? Будь так — пожалуйста, но она усложняла жизнь всем, и Ванька последний считал это оправданным.
— Ваня, — начала я нервно, и он настороженно на меня покосился. Понял, что взорвется бомба? — Ты говорил, что Лона пыталась обвинить тебя в жестоком обращении со мной, но… но это неправда. Мне она говорила совсем другое. Честно говоря, я очень удивилась, услышав это сегодня. Лона говорила, что восхищается тобой, и..
— Саф, не продолжай, — попросил он напряженно.
— Почему? — вместо того, чтобы замолчать, я, напротив, потеряла контроль. — Она тебе всегда нравилась, и ты ей. Из вас получилась бы отличная пара. Просто… подумай об этом…
— Ульяна, — резко и громко перебил меня Ванька и окинул злым взглядом. — Тебе будет потом после этого разговора ужасно стыдно, но так и быть, я сделаю вид, что его никогда не было!
Вопреки его словам, стыдно стало мне сразу же, и защипало глаза. Но я правда не знала, что еще сделать, чтобы стало легче. Причем, на этот раз не Илоне — мне самой.
Целую неделю после возвращения Илоны все шло сравнительно гладко, но в понедельник позвонила мама и сообщила, что сестра уволилась из «ГорЭншуранс». Мы общими усилиями уламывали Николая Давыдовича не вышвыривать сестру из службы, а она взяла и ушла. Прекрасно!
На мой уход из компании Гордеев-старший отреагировал… бурно. Весь офис содрогался, так он орал. Когда я вышла из кабинета, последний из личных помощников уже бывшего начальника втянул голову в плечи на манер черепахи и косил на меня испуганным глазом. Будто это я устраивала арии, а не один голосистый юрист! Эх он по мне прошелся! Меня и обвиняли, и подманивали прибавками, повышением полномочий, Гордеев дошел до того, что пытался всучить мне какой-то из отделов со всеми потрохами, лишь бы осталась (уж не знаю, чем бы ему это помогло!), но я была непреклонна. До Илоны и Петра — быть может. Но теперь мной завладело желание добиться справедливости для подвергшихся насилию женщин в лице сестры. Громовержец потерпел поражение.
И после того, как я едва унесла ноги, сестра пришла к Гордееву и отказалась от последнего, за что я просила. После такого мне стало страшно ходить по городу. Вдруг встречу Николая Давыдовича, и тот оторвет мне голову.
С Илоной было очень сложно. Она выходила из дома только в случае острой необходимости и в таком виде, что ни один человек не назвал бы ее нормальной. Когда я встретила это чудо в магазине — мы условились встретиться, и обе отправились покупать печенье к чаю, — у меня отнялся дар речи. Моя любившая яркие и красивые вещи сестрица стояла у прилавка, низко натянув на глаза кепку, в мужской бесформенной толстовке, свисавшей мешком до колен и старых, вытертых джинсах и разношенных кедах. Забирая пакет с курабье, Лона вся сжалась и постаралась ни в коем случае не коснуться руки продавщицы. Когда сестра покинула магазин, я отмерла не сразу, и слышала, как работницы магазина говорили, что чокнутая наркоманка какая-то к ним повадилась.
С тех пор, как мама уехала к себе домой, Лоне пришлось заботиться о себе самостоятельно. Я за нее переживала, но больше не потакала этим порывам. Сотню раз на дню себе повторяла, что уже накололась на свою гиперзаботу. Всем будет лучше, если я позволю сестре отрастить внутри стержень. Она не жаловалась, но не понимала. Вроде бы, именно сейчас ей было нужно, чтобы вокруг попрыгали, но нет. И терапию я подбирала для нее безжалостную.
— Лона просила меня увидеться с Алешей, — сказала я Сергею.
— Она достаточно стабильна?
— Определенно, — пожала я плечами, и это было правдой. — Но теперь все иначе. Хочет видеть племянника — увидит, но на улице и в твоем присутствии.
Новийский промолчал.
— Я не прошу тебя общаться с ней каждый день, — проговорила язвительно. — Но один раз выживешь.
Еще одна порция молчания.
— Думал, ты меня к ней и близко теперь не подпустишь, — сказал он, стыдя меня одним взглядом.
— Нет, я думаю, что она воспринимает тебя исключительно как друга человека, который ее избил.
— Думаю, так меня воспринимает не она, а ты, — ловко перевернул все Сергей. — Но я все равно рад, что ты попросила.
Эта прогулка стала настоящим кошмаром. Едва завидев Новийского, сестра замкнулась. За полтора часа ни единого слова. А Алексей, напротив, носился вокруг кометой и спрашивал «кто эта тетя». Удар с двух фронтов, о котором я пожалела. В итоге, все это время мы подбирали Алешке секцию. Новийский был за музыкальную школу, я — за каратэ или что-то в этом духе. Обычно бывает наоборот, но у кого что болит. Мне хотелось, чтобы сын умел себя защитить в ситуации угрозы жизни. Сошлись на том, что спортом можно заняться с четырех, а вот мучиться с уроками сольфеджио раньше пяти не согласен даже Новийский. На том и порешили. Лона все это время маячила сбоку от меня призрачной тенью. На следующий день она не пустила меня на порог.
— Ты позвала его, чтобы я не навредила ребенку? — потребовала она, открыв дверь и загородив проем.
— Ты спятила? — опешила я.
— Именно так ты сказала маме. В любом случае, не хочешь позволить мне общаться с Алешей — не надо, только избавь меня от своих уловок!
Бамц, — и дверь захлопнулась прямо перед моим носом, а я впервые растерялась. Мне не с кем было об этом поговорить. Сергей? Ни за что, в нем все дело. Ванька? Быть может, если бы я не сглупила и не предложила ему свою сестру на блюдечке с голубой каемочкой. И все же одиночество оказалось настолько невыносимым, что я пошла в магазин, накупила вина и нарезки и заявилась со всеми этим добром к маме с отчимом. Они, конечно, удивились, но от посиделок отказываться не стали.
Домой я вернулась в одиннадцать вечера, и шагать было трудно. После вина мы дружно решили, что выпивки недобор, и дядя Боря достал с полки припасенный на черный день самогон. Ни у кого не возникло сомнений в том, что этот самый черный день настал…
— Ты где была? — спросил раздраженно Сергей, едва меня увидев.
— У мамы, — пролепетала я пьяно. — Лона выставила меня из моей же квартиры. Я ее почти ненавижу.
Включив мозг, я внезапно осознала, с кем это обсуждаю, и досадливо отмахнулась.
— Уля, — как-то горько выдохнул Сергей. — Мы можем поговорить об этом.
— Ты заплатил врачам, чтобы они уничтожили записи? — неожиданно спросила я, хотя поклялась себе этого не делать. Будто существовал шанс, что Сергей скажет «да».
— Это сделал отец Петра, — сухо выдавил он.
— И как только узнал так быстро, — иронично проговорила.
— Уля, мы столько раз клялись все забыть и жить дальше, — снова начал Новийский, подошел ко мне и обнял, помогая удержать равновесие, пока я снимала обувь.
— Не надо, — попросила.
Затем покачнулась и сама схватилась за его руки в попытке устоять. Он наклонился и поцеловал меня. Не губы — лицо, и так сладко, щемяще. Даже слезы на глазах выступили.
— Я хочу вернуть все назад. Я бы все сделал иначе, — простонал Новийский, прижимая меня ближе.
— Я тоже хочу все вернуть, Сергей, — всхлипнула я. — Но ты бы ничего не сделал иначе. И я бы не сделала. Мы упрямы и уверены в своей правоте.
— Это не самое плохое.
— Я уже так не думаю, — призналась тихо и смело взглянула в его глаза.