— Лизавета, ты танцуешь?
Я чуть сковородку на себя не перевернула. Только, увы, лицо опалил не жар от плиты. Я пылала, как школьница, совсем по другой причине.
— Оладьи пеку… — выдала, как дура, когда обернулась к свекру.
Точно идиотка! Он же не слепой. И так видит!
— Танцуешь… — не унимался Александр Юрьевич, запахивая халат поверх треников.
— Фитнесом занимаюсь… — шла я, наверное, уже бурыми пятнами. — Утренняя гимнастика у плиты. Ноу-хау работающей мамы… — несло меня уже не в ту степь недетским ветром.
Александр Юрьевич продолжал улыбаться. Спалили меня, да? И рады? Ну что я должна была сказать? Сама не понимаю, чего тут попой виляю. Нет, понимаю… Но вам уж точно не скажу. Не скажу, что не спала полночи. Как когда-то с вашим сыном. Так давно, что и не вспомню подробностей.
А тут Гриша перед сном прислал вопрос, который окончательно лишил меня сна:
— Можно будет тебя при ребёнке поцеловать?
Господи, я не думала, что меня вообще когда-нибудь кто-то об этом спросит… Вчера мы расстались чинно, потому что время не пришло: я — мама, а он какой-то там Гриша с тортом и кошками. Все еще какой-то, хотя мы с ним будили ребёнка в четыре руки. Одной мне оказалось не под силу ее растолкать. И так проспала до полной темноты, вынудив маму схомячить половину торта, а дорогого Гришу — все мамины губы.
— Если б я только знал, что она так крепко спит…
Он улыбался так мило, что мне хотелось ему врезать — не со зла, но чувствительно. Мог ведь промолчать, мог… Это когда-нибудь случится, только непонятно, как и где… Но уж точно не в квартире тещи в окружении ее одиннадцати кошек!
— Может, в машину отнесешь спящей? — смотрела я на него с надеждой.
Теперь уже перед смертью не надышишься. Все равно Любаша не будет спать ночью. Но он ее добудился и даже впихнул пару ложек торта, остальное пришлось выкладывать с блюдечка обратно в коробку.
— Позавтракаете тортом.
Очень умно, Гриша… Прямо остроумно!
Как мне теперь уложить Любу? Если не будет спать полночи, мы никуда не пойдём днём, а мне очень-очень надо пойти. Не просто надо, а хочется. Хочется встречаться не с Любиным папой, а с Любиным Гришей. У меня от одной мысли о нем, от произнесённого внутренним голосом имени, мурашки бежали по коже. Боже, можно тебя поцеловать? Конечно же, можно! Нужно!
— Нет, ещё рано, — пишу в ответ, жмурясь от коктейля из слез счастья и обиды.
От их гремучей смеси глаза лезли из орбит. Хотелось спать и не спалось…
— Понял, буду чинно держать за ручку. В одиннадцать я у тебя. Не рано?
Поздно. Хочу видеть его прямо сейчас! В двенадцать часов ночи.
— В самый раз. Ты сбил ребёнку весь режим, — ругаю его, улыбаясь в экран.
Какая же идиотская у него аватарка. Это не селфи, но у фотографа явно не из того места руки растут. Лучше б действительно собачью морду поставил. Добермана, например… А что… Похож… Хотя бы шевелюрой. Только глаза голубые… Ну, доберман в линзах… Боже, что за бред у меня в голове, что за бред…
— К черту режим! — и чертика прислал. — Ты всю жизнь мою с ног на голову поставила.
Улыбаюсь, уже пугаясь себя, потому что не могу перестать думать про его бывшую.
— Невиноватая я, ты сам нас купил.
— Как всегда, кота в мешке. Спи, кошка…
И переслал мне мои чертовы губки! Те самые, что я случайно послала ему за билеты на ёлку… Поделись своим чувством юмора, а? У меня, кажется, уже никаких чувств не осталось — такая лежу себе бесчувственная и проклинаю твердое неровное кресло. Как я могла его купить? Разве экономия места стоит таких жертв со стороны моей спины? Пришлось повернуться на бок. Люба спит и улыбается. Ей явно снится Гриша. А если я закрою глаза, он мне тоже приснится?
Уж улыбаться ты точно будешь — вопил разъяренный внутренний голос — Ты же не можешь дать губам покоя… Губам? Покоя? Я не уверена, что у меня губы остались на месте… Или они забыли, где столько лет жили, вот теперь и прыгают по всему лицу, неприкаянные… Нет, каяться я не стану. Не за что… Я повторю это и не один раз. И даже больше, чем это. Гриша что-нибудь придумает. Это же забота мужчины, в конце концов, найти теплую пещеру, а я исполню свой женский долг — разведу в ней огонь…
Любу я уложила спать в одиннадцать часов и сорок минут. С большим трудом. Пообещав, что попрошу у Гриши кота.
— Дедушка ведь не против? Дедушка, ты хочешь кота? Ну ведь хочешь! Он тебе понравится! — висела на Александре Юрьевиче внучка.
ГАВ испортил ее за один день. И меня… Нет, меня он починил. Я танцую! И это после двух часов сна!
— Лизавета, зачем с утра суп варишь? Вы снова куда-то уходите?
Только бы не вспыхнуть! Нет, я красная, я уже красная. Как рубин! И каким боком не повернусь, всякая грань сияет. Тут можно и по мягкому месту схлопотать!
— Да, Александр Юрьевич. Пойдём Невский смотреть.
— Вы ж там гуляли.
Боже, он галочки ставит, куда и сколько мы ходим и даже, на что смотрим? Никогда не замечала за ним подобной слежки!
— Гуляли… Но ведь не допоздна, огоньки не видели. Мы в кино сходим, поедим где-нибудь, в пять стемнеет и поедем домой.
— Одни?
Я смотрела ему в глаза — слишком серьезные — и понимала, что не в состоянии сейчас ничего скрыть. Да и не хочу — я имею право на личную жизнь.
— Нет, не одни.
— Это хорошо. Одним допоздна не надо.
Не ушел. Сел за стол. А чего я ждала — время завтрака, а не обид и нотаций. И он ничего не сказал, даже если подумал. Этот человек сделал для меня многое, но лишь потому что я — мать его любимой внучки. И я не обязана его любить — он не должен был становиться моей единственной семьей, а вышло так, что мой собственный отец чувствует себя обиженным. Да, у меня есть сестра и ее семья с двумя детьми, но я ведь не чужая, а получилось так, что километры разделили мою жизнь на до и после. И даже если родители серьезно восприняли мои слова, что после вуза я не вернусь, сейчас они периодически укоряют меня в том, что игра не стоит свеч. Возможно… Но вчера я зажгла новую свечу и не собираюсь ее тушить. Если она и сгорит, то до конца.
— Алло! — я схватила телефон свободной от сковородки рукой, бросив на столешницу лопатку.
Не взглянула на номер звонившего, потому что была уверена, что это он, а не он…
— Я через час приеду. И не смей говорить, что куда-то уходишь! — чуть не порвал мне барабанные перепонки голос Кирилла.
— Я действительно ухожу… У нас билеты в кино.
Я выскочила из кухни, но не знала, куда деться: Любаша спала, а в комнату свекра я никогда не заходила без спроса. Не думая, что делаю, схватила пуховик и в тапочках, пусть и носками, кинулась на лестничную площадку — что же за мозги у меня куриные…
— Завтра мы идем на елку, а потом уже Новый год, — тараторила я, сбегая по лестнице на нижний этаж, не слушая, что говорит Кирилл, да и я не была уверена, что он что-то сказал. — Оставь все на январь. Неужели так сложно? Я утрясла все с работой, но до десятого не могу получить никакие бумажки.
— А теперь, может, заткнешься?
Я не поставила ногу на следующую ступеньку, опустила на предыдущую и встала по стойке смирно.
— Я хочу видеть ребенка.
Мое сердце сжалось и подпрыгнуло к самому горлу.
— У меня есть для Любы подарок. И я не хочу, чтобы Дед Мороз принес его под елку. Я хочу отдать его сам.
— Зачем? — спросила я грозно, чувствуя, как у меня начинают дрожать голосовые связки. Никогда от него не было подарка под елкой.
— Не понял?
— Я тоже не поняла. С чего вдруг? Ты — посторонний дядя. Не понимаешь этого?
— А что, есть непосторонний?
Я стиснула телефон. Что ему ответить, чтобы не навредить ни себе, ни ребенку?