Гриша ушел, но оставил в нашей квартире свой запах — за ночь, которую я впервые проспала без задних ног, ёлка напоила воздух лесным ароматом даже в кухне, или это мой нюх раздразнило излишнее количество мужской туалетной воды.
— Лизавета, можно с тобой поговорить?
Я уже поставила яичницу с овощами на стол, потому нашему завтраку ничего не грозило. Впрочем, Александр Юрьевич не выглядел слишком грозным. Я кивнула и приготовилась слушать, надеясь, что не придется ничего выслушивать.
— Что ты собралась делать на Новый год?
— В новом году? —переспросила я, уверенная, что свёкор из-за нервов перепутал предлоги. Что мы делаем завтра, он знал прекрасно: оливье, как и все.
— Я про завтрашний вечер.
— А что такое?
Я не собиралась вставать в позу руки в боки, я просто не знала, куда деть эти самые руки.
— Григорий приходит сюда или ты идешь к нему? Я просто хочу знать, — добавил Александр Юрьевич быстро, точно запыхался. Наверное, от мысленного хождения по кругу.
— Ни одно, ни второе. Если бы мои планы на НГ изменились, я бы сказала вам это не в последний день. Новый год мы встречаем втроем: вы, я и Люба. Что вас не устраивает?
— Не устраивает быть лишним, — выдал Александр Юрьевич глухо. — Ты не должна из-за меня жертвовать праздником. Люба большая. Я могу остаться с ней…
— Александр Юрьевич! — почти закричала я. — Я ничем не жертвую. У Григория свои планы, у меня свои…
— Лизавета, хватит! У вас не могут быть разные планы. Это все из-за меня, — я заметила, что у него трясутся руки. — Ты не хочешь, чтобы я чувствовал себя одиноко или не доверяешь мне внучку — одно из двух.
— Хорошо! — я закричала, да так громко, что к нам прибежала Люба в пижаме. — Я приглашу его к нам. Но у него есть родственники, к которым он собирался. И к которым не собиралась я. Я прошу вас успокоиться.
Мне бы самой для начала успокоиться. Ложь во спасения совсем не ложь. И на самом деле я понятия не имею, что собирается делать Гриша — не смотреть же с кошками обращение президента? Может, он действительно ждет от меня приглашения. Будь что будет. Я все равно уложу Любу спать в первом часу, если она вообще досидит до полуночи, а потом можно пойти погулять или остаться в кухне. Дед тоже пойдет спать. Другое дело — надо ли все это Грише? Может, с кошками ему спокойнее?
Я ждала его перед входом в театр, точно на свидании, хотя и понимала, что зря морожу ребенка. Он же позвонил и сказал, что в пробке и чтобы мы его не ждали. И я уже даже ходила к билетерше с электронным билетом сообщить, что наш папа задерживается, но у него есть электронная копия. Так и сказала — наш папа. И получила от Любы удивленный взгляд.
Пришлось присесть подле нее и сказать, что людям долго объяснять, кто такой Гриша. Хорошо, что она не попросила объяснить хотя бы ей — я бы не смогла.
— И зачем ты меня ждала?
На этот вопрос у меня тоже не было ответа. Хотя он был написан на довольной физиономии Вербова. Потому что ты этого хотел! Уверена, ехал и гадал, дождётся, не дождётся. Дождалась, кажется… И впервые я не провожала глазами родительские парочки.
— Просто знала, что ты все равно успеешь, — улыбалась я, выкручиваясь из его объятий. Благо мной у него была занята всего одна рука. Да, жаль, что он не спрут… Впрочем, душить в объятьях умеет и одной щупальцей. От него снова пахло елкой, праздником и чем-то очень желанным, но пока запретным. Но ведь нет ничего лучше ожидания праздника. А нас уже явно заждались. Первый звонок дали давно.
— Успел ваш папа все-таки, — улыбнулась билетерша, сканируя штрих-коды с моего телефона.
Я ответила ей улыбкой, но малость затравленной. Конечно, краснеть нет никакой причины — бабушки в жабо всем так говорят. Краснеть следует, когда открывает рот собственная дочь:
— Ты — наш папа? — и задрала голову с белым бантом.
Вербов кивнул раньше, чем я моргнуть успела. Но ведь ничего не сказал, и я успею…
— Если хочешь, называй меня папой…
Не успела.
— Хочу!
В фойе театра жуткое эхо или это Люба закричала от радости? Мы должны бежать в зал, пока не закрыли двери, а мы стоим и никуда не идём. Или куда-то уже пришли. К чему-то… К точке невозврата?
— Люба, мы опаздываем.
Он взял за руку ее, не меня. И пошёл вперед. Это их ёлка, а я так… Просто мама… Которую даже необязательно хотеть иметь. Она же всегда здесь и никуда не денется. А вот дядю надо держать двумя руками, а то вдруг еще передумает быть папой…
— Поторопитесь, пожалуйста! — это меня уже подгоняла служащая театра.
А Вербов все же подождал меня с билетами в дверях. Хотя знал же, что первый ряд, и в нем сейчас только три свободных места. Я села первой. С краю, чтобы Люба оказалась посередине, но рядом со мной сел Вербов.
— Там ребёнок сзади, — предупредил он мой вопрос.
Успел даже зал осмотреть — да, реакция у него куда быстрее моей. Он вытащил телефон, я — тоже, но не спешила выключать, заметив, что он что-то слишком быстро печатает. А вдруг мне? Так и есть:
— Не сердись. Хватай за хвост удачу. Потом бы долго искали слова, как объяснить про нас ребёнку…
Получив первую часть сообщения, я уже набрала ответ, путаясь в буквах, но он поймёт: она знает тебя три дня.
— Выключай телефон, — пришел ответ.
Я поймала его взгляд. И не выключила телефон. Наоборот встала и сфотографировала их с Любой. Он не сделал каменное лицо, хоть и удивился. И я впервые осталась довольна фотографией со смартфона.
— Прекрати злиться, — шепнул Вербов, когда я наконец спрятала телефон в сумочку. — Тебе не идет.
Я ничего не ответила и уставилась на сцену. Тогда он вынужденно взял мои пальцы в свои — мои горячие, его сухие, но теплые. Я не вырвала руку, хотя это и было первым порывам, но порывы на то и порывы, чтобы их вовремя душить. Мама права: своим ерепеньем я только отпугну Вербова или спугну совсем, а из-за Любы этого делать нельзя теперь ни в коем случае. Он не маленький мальчик, он отец со стажем, пусть и отец на расстоянии. Предлагая ребенку себя в папы, он, наверное, — надеюсь! — понимал, что делает. А я — я ничего не понимаю. Я впервые хочу платье… Надо было все же попросить его у Деда Мороза…
И хорошо еще, когда есть папа, который не только крепко держит маму за руку, но еще и следит за происходящем на сцене вместе с ребенком, потому что я не видела ничего: все кружилось перед глазами разноцветными пятнами. И это хорошо — до Вербова все было серым, беспросветно серым. Люба, конечно, улыбалась и до встречи с папой Гришей, но сейчас, скача подле него зайцем, светилась, точно лампочка Ильича… Нет, Мороза… Гриша ее не одергивал, что давно сделала бы я. Я первым делом забрала подарок и теперь прижимала к груди, из которой выскакивало сердце. Только бы не растопить сердечным жаром весь шоколад. Так что я вернула коробочку Любе и сказала, что сама принесу одежду, а они пусть ждут у зеркала.
— А что мы в зеркале не видели? — заулыбался Гриша еще больше, хотя я не думала, что его губы способны растянуться еще сильнее. Он явно смаковал забытое с уходом жены местоимение «мы», но я снова в него не вписывалась. Я была той самой Бабой Ягой, которая всегда против. Против дурацких инициатив Вербова: как он меня с планерок не выгонял, не понимаю…
— Ну не в угол же вас ставить?! — сумела, кажется, парировать я, хотя и не собиралась соперничать с Вербовым в остроумии.
— Да, кажется, и не за что?
Нет, он привык, что его слово всегда последнее, и я молча пошла в очередь, на всякий случай держа наготове телефон: вдруг пришлет мне самую последнюю реплику. Не прислал. К счастью! Я не хочу думать про «последнюю». Он же сам сказал — это только начало. И начала чего-то хорошего, чего у меня никогда не было… Правда, сердце уже стучало так неровно семь лет назад, но никогда мою руку не оттягивали сразу три куртки. Только мужскую отдать было некому — Вербов стоял ко мне спиной, лицом — к банкетке, на которой с ногами стоял чужой мальчик. Он протянул ему руку и сказал:
— Это стул, на нем сидят…
Мальчик почти уже спрыгнул на пол, когда его с Вербовым рукопожатие разорвала куртка или пакет: я не увидела, что первым обрушила на них рассвирепевшая мамашка. За криками «не трогайте моего ребенка» последовало еще что-то, но я расслышала только ответ Вербова:
— За моего ребенка не переживайте. Он воспитан. Вас воспитывать я не берусь — бесполезно, а у вашего ребенка есть еще шанс быть воспитанным обществом, в котором еще недавно было принято ходить в театр в сменной обуви.
— Гриша! — довольно громко позвала я, и он, схватив Любу за руку, рванул ко мне шагом скорохода.
— Надо было смотреть в зеркало, — улыбнулся он, — а не по сторонам. Пошли. У меня аппетит разыгрался. Не пойму, почему бы это… Наверное, потому что мы пропустили обеденный перерыв. Но я знаю ресторан, где подают самую лучшую солянку в городе. Не знаю, в каком именно городе… Но там действительно вкусно, — и нагнулся к Любе. — Там и пельмени есть, не переживай. Я не буду заставлять тебя есть суп.
Ах, вот что они обсуждали у зеркала!
— Мы всегда в обед едим суп, — не промолчала я, застегивая на ребенке куртку.
— Сегодня не всегда. Сегодня, во-первых, понедельник, а, во-вторых, я впервые прогулял работу без уважительной причины.
— А какая для тебя причина уважительная?
Я смотрела на него с вызовом — с вызовом против воли, ведь приказала же себе быть с ним мягкой.
— Ну… — и дальше он просто подмигнул мне. — Я тебе скажу после солянки. И если ты не заставишь ребенка есть суп. Идет?
И мы действительно пошли. К машине. И садясь в нее, я вдруг увидела ту недовольную мамашку. Хорошо, что взгляд у меня тоже темный — ни на чьи косые не реагирует.