Ночью она ворочалась в кровати. Он включал лампу, целовал Симону, но она даже не просыпалась. Он долго смотрел на нее и, если потом не
мог заснуть, гасил свет и лежал в темноте, не двигаясь, с открытыми глазами.
За неделю до Рождества он отвез ее в клинику на такси. Он оставался возле нее до вечера, от волнения грыз ногти. Потом с наступлением ночи, когда не мог больше слышать ее первые стоны, вышел пройтись.
Он ходил по улицам, украшенным к празднику, проглотил сэндвич в каком–то кафе, посмотрел фильм, в котором ничего не понял.
Около полуночи в клинике перед дверью палаты его ждал врач. Поль не успел еще раскрыть рта, как тот стал его успокаивать:
— Все в порядке. Вы скоро сможете ее увидеть, но пока пусть она отдохнет.
— Ей было очень больно?
— Да нет, — сказал врач. — Все прошло очень хорошо.
— А он?..
— Он? Нет, это девочка…
— Девочка? — сказал Поль.
И он выделил это слово, чтобы посмаковать его нежность.
— А она… она тоже в порядке?
Врач не опустил глаза:
— С ней не все хорошо…
— Она..?
— Нет, — сказал врач, — но с ней не все хорошо.
Мгновенье Поль не знал, что сказать. Наверное, он думал обо всем, кроме этого.
— Но вообще–то она будет жить, она может жить?
— Ребенок?
— Да.
— Надеюсь, — сказал врач. — Сделаем все, что в наших силах. Просто с ней не все хорошо, только и всего.
Он тоже не знал, что сказать. Он покачивался, смотрел в глаза Полю с усталым видом.
— Я могу ее увидеть? — сказал Поль.
Ему показали ребенка. Что–то темно–красное, похожее на обезьянку среди медсестер в белом. Он посмотрел на это, голова у него гудела, и внезапно почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Врач подхватил его под руку, чтобы поддержать.
— Но он должен жить!
Тот не ответил, покачал головой, словно выражая покорность судьбе, и вывел его за дверь. В приемной Поль рухнул на скамейку: закрыл лицо руками и повторял последнюю фразу, только совсем тихо, словно хотел сказать: «Я не виноват».
— Будьте разумны, — сказал врач. — Вы же знаете, что мы сделаем все, что в наших силах.
— Такой уродливый, — сказал Поль. — Даже не подумаешь, что это живое существо.
— Но, однако, оно живет, — сказал врач.
И тихонько похлопал его по плечу.
— Нужно ждать. У новорожденных поразительная сила, вот увидите. Если немного повезет, у вас будет хорошенькая маленькая девочка.
У него даже не было сил плакать. Он оперся затылком на спинку скамьи и широко открыл полные недоверия глаза, но при этом ничего не видел. Он только пытался понять.
— Хорошенькая маленькая девочка, — повторял он.
Ребенок умер три дня спустя.
В течение многих недель Поль не хотел никого видеть. Он заперся в гостинице со своими макетами, задыхаясь под бременем им же сотворенной мечты, забыть которую он не мог. Симона вернулась из клиники одна. Она увидела его: мрачный и подавленный, с пустым взглядом, он лежал на ковре спальни, постаревший лет на десять. Она подошла к нему, открыв объятия, но не принеся ему того, что он ждал долгие месяцы. Теперь он больше ничего не просил. Когда она вошла, он посмотрел на дверь, только и всего. И снова впал в сомнамбулическое оцепенение.
Окна, выходящие на бульвар, были закрыты, но, несмотря на все, неожиданно он вновь ощутил эту злобу, которую, как ему казалось, потерял навеки. Его ребенок рос вне времени, пространства и земли людей, он рос, становился очень молодым, очень больным и каждый день умирал.
Он почти перестал говорить. Симона наблюдала за ним, угадывала его мысли, не пытаясь прервать их. Да и как она бы посмела? Это были его мысли. По вечерам, когда она ложилась рядом с ним, он отстранялся, чтобы до нее не дотрагиваться, чтобы предоставить ей лишь место в тени. Она привыкала к этой роли. Она хотела бы стать тенью. Ежедневно, лицом к лицу, каждый из них склонял голову перед собственными иллюзиями, молча произносил монологи о собственном разочаровании.
Она подошла к нему как–то вечером, приложила руку к его щеке, чтобы узнать его, вновь его обрести. Он внезапно вскинул глаза, и она прочла в его взгляде столько удивления, отвращения и скорби, что отпрянула, словно испугавшись. Потом опустила голову и, ни слова не говоря, вышла из комнаты. Когда она позднее оказалась рядом с ним, то обрела свое прежнее лицо, пухлые капризные губы, потухшие глаза, гладко зачесанные волосы, как при их первой встрече. Ей не хватало только пера на шляпке.
Он ел где–то в городе. Она не задавала никаких вопросов, не упрекала. Кажется, она даже не замечала, когда он уходил.
Как–то февральским вечером, устав от этой атмосферы и самого себя, он познакомился в баре с девушкой и вернулся только утром — челка прилипла ко лбу, неуверенная, нетвердая походка. Симона притулилась в кресле в гостиной, лицом к двери. От скрежета ключа в замочной скважине она открыла глаза. Она тут же поняла, что он пьян.
— Где ты был?
К ней вернулся голос, резкий, как в Монте—Кар ло, от которого он замер посреди комнаты. Она шла к нему с напряженным лицом, заложив руки за спину, чтобы он не видел, что они дрожат.
— Ну? Ты не можешь ответить? Ты до такой степени напился?
Она сделала еще шаг вперед, бессознательно провела рукой по его волосам.
— Делаю то, что хочу, — сказал он. — Ты ведь не сильно по мне скучаешь?
Она схватила его за руку, когда он хотел отстраниться.
— Я имею право знать. Ты не говоришь ни слова, ни единого слова! Думаешь, я долго смогу это выносить?
Ей нужно было отдышаться, и он воспользовался этим, высвободил руку и пошел в спальню. Но он чувствовал, что она идет за ним, готовая начать сцену, которой он хотел избежать. Он споткнулся о столик и, дотянувшись до двери, вцепился в створку.